Страница:
Задание мне о постановке типографии было дано Ивановым.
Начальником штаба организации был Ступин.
Казначеем организации был Иван Николаевич. Деньги получались от Деникина.
Сведения о положении на фронте доставил Ступин. Помощника командира 35-го Тверского ж.-д. полка Леви видел на собрании один раз.
Имя, отчество Леви – Николай Григорьевич.[273]
Леви видел на собрании дней десять тому назад.
Собрания происходили у меня, Миллера и Ивана Николаевича.
У Миллера на собрании был один раз. На собрании присутствовали: я, Миллер, К., Ступин.
У Ивана Николаевича на собрании присутствовали: Ступин, я, Василий Васильевич и еще неизвестные мне; ни имени, ни фамилии я не знаю.
На собрании неизвестный мне офицер, занимающий командирскую должность и приехавший с Востфронта, делал доклад о положении на фронте южнее Самары и Саратова, причем часть его стояла около Николаевска примерно в последних числах августа. Прибывшее лицо занимает должность командира полка (кавалерийского полка).
Приметы: среднего роста, несколько выше, блондин, без усов и бороды, стриженый, окончил военное училище, образование среднее.
Алферов
III
IV
V
VI
ПОКАЗАНИЯ П. М. МАРТЫНОВА
I
II
ПОКАЗАНИЯ Н. Н. ЩЕПКИНА
I
Начальником штаба организации был Ступин.
Казначеем организации был Иван Николаевич. Деньги получались от Деникина.
Сведения о положении на фронте доставил Ступин. Помощника командира 35-го Тверского ж.-д. полка Леви видел на собрании один раз.
Имя, отчество Леви – Николай Григорьевич.[273]
Леви видел на собрании дней десять тому назад.
Собрания происходили у меня, Миллера и Ивана Николаевича.
У Миллера на собрании был один раз. На собрании присутствовали: я, Миллер, К., Ступин.
У Ивана Николаевича на собрании присутствовали: Ступин, я, Василий Васильевич и еще неизвестные мне; ни имени, ни фамилии я не знаю.
На собрании неизвестный мне офицер, занимающий командирскую должность и приехавший с Востфронта, делал доклад о положении на фронте южнее Самары и Саратова, причем часть его стояла около Николаевска примерно в последних числах августа. Прибывшее лицо занимает должность командира полка (кавалерийского полка).
Приметы: среднего роста, несколько выше, блондин, без усов и бороды, стриженый, окончил военное училище, образование среднее.
Алферов
III
Моя квартира являлась квартирой для свиданий разного рода лиц, как участников организации, так и лиц, причастных к ней с Иваном Николаевичем Тихомировым. Сам же я являлся членом организации для поручений. Почему многих лиц, бывающих у меня на квартире для свидания с Иваном Николаевичем, я не знал.
29/IX – 1919 года Алферов
29/IX – 1919 года Алферов
IV
Гр. Георгий Тихонович – держал связь непосредственно со Ступиным, с которым я его и познакомил. Никаких сведений о Кремле или других он мне не передавал для Ступина, и я Ступину (подобных) никаких сведений не передавал. Г. Т. был знаком с Житниковым.
Знаю, что Г. Т. имел связь с Кремлем (курсантами), кроме того, исполнял поручения. Было поручено ему узнать, сколько людей охраняет Кремль, и их вооружение. Узнать об этом Ступин в моем присутствии предложил Георгию Тихоновичу.
Алферов
1 /X – 1919 года.
Знаю, что Г. Т. имел связь с Кремлем (курсантами), кроме того, исполнял поручения. Было поручено ему узнать, сколько людей охраняет Кремль, и их вооружение. Узнать об этом Ступин в моем присутствии предложил Георгию Тихоновичу.
Алферов
1 /X – 1919 года.
V
Я уже показывал, что Лейе мною дано было 3000 рублей и Миллеру – 45 000 рублей.
Относительно квитанций ломбардных, на имя Штейна, доверителя присяжного поверенного Протопопова Николая Павловича, знаю следующее.
Георгий Александрович Шмук (пасынок Протопопова) как-то в разговоре обратился ко мне: не знаю ли я лицо, которое может посоветовать и посодействовать выкупу вещей. Разговор был, кажется, при Георгии Тихоновиче, который сказал, что имеет знакомство и может произвести выкуп.
Георгий Александрович передал ему квитанцию или копию, по которой, как оказалось, выкупить вещи нельзя. На выкуп нужны были 35 000 рублей, которые я просил у Ивана Николаевича, причем последний отказал.
Георгий Александрович Шмук служит в госпитале (605) или (606), кажется, заведует хозяйственной частью.
Протопопова хорошо знаю, так как был его помощником (и у Рынзунского).
Алферов
Дополнительно:
Иван Николаевич познакомил меня с неким Ф. (не помню – еврейская фамилия) – Б. Дмитровка, против дома Михайлова (Сытинский переулок), ход с улицы, третий этаж, направо, есть карточка при входе (мраморная дощечка). Ф. дал мне под часы денег, я дважды там был.
Николай Иванович Тихомиров рассказывал, что Кремль так хорошо укреплен (по словам его знакомого), что взять его никак нельзя.
Харсон Александр Михайлович – мой очень хороший товарищ по адвокатуре. Последний раз я видел его в день ареста, встретив на лестнице Трамота. Заходил к брату Леонтию, который служит там врачом. Леонтий об организации не знает, услугами его не пользовался.
Мое вступление в организацию – начало августа 1919 года – совпало с желанием перейти в один из железнодорожных батальонов. По этому вопросу я обращался к Широкову, с которым я ранее служил (на войне).
Со Ступиным служил вместе в штабе Северного фронта. Я служил во Всеобуче под начальством некоего (другого) Ступина, который теперь уехал на фронт.
Я столовался в Дегтярном переулке, д. 6, кв. 3. Заведует – помощник комиссара милиции 2-го Арбатского участка.
Один раз, обедая со Шмуком, я видел там «Вас. Вас», который рассказывал, что он был у Щепкина, бежал оттуда и в него стреляли.
Относительно поездки от меня каких-то двух лиц показываю: в конце августа собирались ехать на поезд Ступин и Зыков, торопились. Поездка была в Волоколамский уезд (на Виндавский вокзал[274]). Через день они вернулись. Результата поездки не знаю.
Шмук к организации никакого отношения не имеет. Каракашев тоже.
3/Х – 1919 года Алферов
Относительно квитанций ломбардных, на имя Штейна, доверителя присяжного поверенного Протопопова Николая Павловича, знаю следующее.
Георгий Александрович Шмук (пасынок Протопопова) как-то в разговоре обратился ко мне: не знаю ли я лицо, которое может посоветовать и посодействовать выкупу вещей. Разговор был, кажется, при Георгии Тихоновиче, который сказал, что имеет знакомство и может произвести выкуп.
Георгий Александрович передал ему квитанцию или копию, по которой, как оказалось, выкупить вещи нельзя. На выкуп нужны были 35 000 рублей, которые я просил у Ивана Николаевича, причем последний отказал.
Георгий Александрович Шмук служит в госпитале (605) или (606), кажется, заведует хозяйственной частью.
Протопопова хорошо знаю, так как был его помощником (и у Рынзунского).
Алферов
Дополнительно:
Иван Николаевич познакомил меня с неким Ф. (не помню – еврейская фамилия) – Б. Дмитровка, против дома Михайлова (Сытинский переулок), ход с улицы, третий этаж, направо, есть карточка при входе (мраморная дощечка). Ф. дал мне под часы денег, я дважды там был.
Николай Иванович Тихомиров рассказывал, что Кремль так хорошо укреплен (по словам его знакомого), что взять его никак нельзя.
Харсон Александр Михайлович – мой очень хороший товарищ по адвокатуре. Последний раз я видел его в день ареста, встретив на лестнице Трамота. Заходил к брату Леонтию, который служит там врачом. Леонтий об организации не знает, услугами его не пользовался.
Мое вступление в организацию – начало августа 1919 года – совпало с желанием перейти в один из железнодорожных батальонов. По этому вопросу я обращался к Широкову, с которым я ранее служил (на войне).
Со Ступиным служил вместе в штабе Северного фронта. Я служил во Всеобуче под начальством некоего (другого) Ступина, который теперь уехал на фронт.
Я столовался в Дегтярном переулке, д. 6, кв. 3. Заведует – помощник комиссара милиции 2-го Арбатского участка.
Один раз, обедая со Шмуком, я видел там «Вас. Вас», который рассказывал, что он был у Щепкина, бежал оттуда и в него стреляли.
Относительно поездки от меня каких-то двух лиц показываю: в конце августа собирались ехать на поезд Ступин и Зыков, торопились. Поездка была в Волоколамский уезд (на Виндавский вокзал[274]). Через день они вернулись. Результата поездки не знаю.
Шмук к организации никакого отношения не имеет. Каракашев тоже.
3/Х – 1919 года Алферов
VI
Гр. Шеканов определенно знал, что типография предназначена для организации. Иван Николаевич Тихомиров просил меня спрятать смесь для автомобилей в каком-либо гараже.
Я просил об этом Шеканова, который согласился выполнить сохранение смеси и взял на себя перевозку смеси с Малой Дмитровки к себе в гараж.
Количество смеси – 6–7 пудов.
Шеканов прислал автомобиль, и ко мне пришел его двоюродный брат об этом сказать, так как я живу напротив.
Я указал, что должен прийти человек, который возьмет на себя получение смеси по документу.
В результате смесь была отвезена.
21/Х – 1919 года Алферов
Я просил об этом Шеканова, который согласился выполнить сохранение смеси и взял на себя перевозку смеси с Малой Дмитровки к себе в гараж.
Количество смеси – 6–7 пудов.
Шеканов прислал автомобиль, и ко мне пришел его двоюродный брат об этом сказать, так как я живу напротив.
Я указал, что должен прийти человек, который возьмет на себя получение смеси по документу.
В результате смесь была отвезена.
21/Х – 1919 года Алферов
ПОКАЗАНИЯ П. М. МАРТЫНОВА
I
Бумажка с текстом: «Возьмите русское евангелие от Луки, главу 11 (где «Отче наш») – текст пишется цифрами в два и три цифровых знака; справа всегда означает порядок буквы в стихе, а остальные цифры означают номер стиха. Так, например: 311, 26, 46, 41, 311, 54 означает 1-я буква в 31-м стихе – ц; 6-я буква во 2-м стихе – а и т. д.»; все слово означает «царица», принадлежит мне и найдена у меня при личном обыске.
Шифр этот дан мне Николаем Николаевичем Щепкиным для переписки с Огородниковым.
К Николаю Николаевичу Щепкину меня направил Огородников в то время, когда я сидел в тюрьме, примерно в марте или апреле месяце. Шифр Николай Николаевич Щепкин дал мне недели две тому назад.
30 августа 1919 года
Шифр этот дан мне Николаем Николаевичем Щепкиным для переписки с Огородниковым.
К Николаю Николаевичу Щепкину меня направил Огородников в то время, когда я сидел в тюрьме, примерно в марте или апреле месяце. Шифр Николай Николаевич Щепкин дал мне недели две тому назад.
30 августа 1919 года
II
Находясь в Бутырской тюрьме в 1919 году, я познакомился с Николаем Александровичем Огородниковым, который мне сказал, что он состоит членом «Национального центра», как объединения интеллигентных сил России, стоящих за созыв Учредительного собрания, выкупное наделение крестьян землей и диктатуру военного авторитета до организации всероссийской власти Учредительным собранием. Когда его освободили, он приходил прощаться и приглашал меня заходить к нему, когда меня освободят.
Когда меня освободили (8 декабря 1918 года), я зашел к нему, и он мне предложил примкнуть к их организации и предложил ежемесячное жалованье в 1200 руб. Так как он на рождество уехал в Кострому к семье, то я ни во что не был посвящен, а когда он приехал, то сказал, что желает ввести меня в военную организацию Центра и через несколько дней дал адрес генерала Соколова Владимира Ивановича, к которому я и пошел познакомиться.
Соколов мне сказал, что организация желает от меня получать сведения военного осведомительного характера о красных частях и положениях на фронтах и, так как ходить к нему не безопасно, чтобы сведения я давал генералу Левицкому Борису, с которым я и познакомился в отделении по борьбе с дезертирством Всероссийского главного штаба. После знакомства с Левицким мне стало ясно, что он ничего для «Национального центра» не делает, а только занимается вольным сочинительством на военные темы, и решил поступать так же, так как у нас в штабе ничего-то и узнать нет возможности, ибо служил я в отделении спорта, которое не имеет никакого отношения к делам на фронте. Было мне поручено узнать действительную фамилию командира дикой дивизии киргизов в Москве, но я этого не мог сделать, не имел соответствующих знакомств. Также мне было поручено выяснить личность полковника Ткаченко, который состоял членом организации и предъявлял требования на большую сумму денег, которые якобы он должен уплатить семьям членов организации, которых он привел к делу и они погибли. Этого я также не мог сделать, так как не имел достаточных знакомств.
Дежуря в управлении, я на стене видел плакат с обозначениями округов и командного состава в частях, по принадлежности такового к бывшему офицерскому составу, о чем я сообщил Левицкому, а потом Соколову, обещая таковой план скопировать и представить, но этого не исполнил. Мне также было поручено через знакомых из тюремной администрации постараться, чтобы привезенного из Петербурга бывшего члена Государственной думы Черносвитова Кирилла перевели из общей камеры в одиночную, в видах лучшего помещения, но и этого я сделать не мог.
Арестованный вторично 20 февраля, я сидел в общих камерах и на пасху во время крестного хода по тюрьме увидел Соколова и спросил его, за что он арестован и что ему инкриминируется, но он так боялся со мной говорить, что я не мог ничего от него узнать. Но тут же я узнал от кого-то из старых заключенных, что в одиночке сидит Огородников, и решил его повидать. Через некоторое время я пошел в библиотеку одиночки менять книги, и там мне вызвали Огородникова, который сказал, что произошла выдача организации и в одиночке сидят Левицкий, Селивачев, Стогов, Иванов и многие другие. Тогда я попросился у заведующего о переводе меня из общих камер в одиночку, что и было сделано.
Во время общих прогулок Соколов мне сказал, что после ареста ему был представлен список арестованных генералов в доказательство их принадлежности к организации Центра и он не мог отвергать, что это правда, но об Огородникове он якобы ничего не показывал. Виделся и с Огородниковым, так как он был посажен в строгую одиночку, а я мог ходить по камерам как столяр и староста Красного Креста, но он меня уверил в том, что хотя его и обвиняют в принадлежности к Центру, но положительных данных, видимо, нет. На случай моего выхода из тюрьмы он мне сказал, что я могу обратиться за материальной помощью к Щепкину Николаю Николаевичу, ведущему дела «Национального центра».
После освобождения из тюрьмы (25 июля с. г.) я очутился без гроша в кармане и обратился к Щепкину, который дал мне 1000 руб., затем я еще раз взял у него 1000 руб., и третий раз он мне дал в расчет за время сидения в тюрьме 5200 руб.
Так как Огородников и другие были из тюрьмы переведены в Андрониевский лагерь, а потом Огородников и Черносвитов куда-то из лагеря снова переведены, то я по поручению Щепкина должен был выяснить их местонахождение и все, что можно о них узнать. Имея знакомство в тюрьме, я пошел и взял официальную справку о том. что ни Огородникова, ни Черносвитова в Бутырке нет.
Тогда я отправился к сестре Огородникова Зинаиде Александровне Бурковой, живущей в Сокольниках на фабрике «Богатырь», где ее муж служит, которая мне сказала, что она сама никак не может добиться толку, где Огородников. Тут же она мне показала письмо от жены Огородникова, в котором та сообщает об аресте в Петербурге сына Огородникова – Александра на квартире Штейнингера с какими-то документами. Я снял копию с этого письма для Щепкина. Также я с целью выяснения дела обращался к Кальмейеру в политическом Красном Кресте и Якулову, но они мне сказали, что Огородников в Бутырке, и когда я сказал Якулову, что его там нет, то он мне рекомендовал обратиться с вопросом к Муравьеву, адрес которого у меня отобран при обыске, а также копия с письма жены Огородникова.
Побывав у Щепкина, я передал ему содержание записки жены Огородникова, но он сказал, что у Александра Огородникова было письмо или сообщение совсем ничтожного значения. Тут же Щепкин предложил мне отвезти в разведывательное отделение штаба Деникина сообщение. Я сказал, что если послать некого, то я готов поехать, на что он мне ответил, что он может доверить только мне отвоз и с тем условием, что я сейчас же вернусь обратно, так как я нужен в Москве. Я сказал, что такая поездка в связи с моей службой в штабе будет для меня невозможна с возвратом обратно и что, таким образом, я уже поеду и останусь у Деникина, но Щепкин настаивал на моем возвращении, из чего я понял, что организация совсем малочисленна и бедна людьми. Тогда же я ему сказал, что мне было бы очень желательно знать друзей во Всероссийском главном штабе, на что он сказал, что сделать этого не может, так как это составляет секрет и, конечно, я настаивать не буду; я, не имея надобности непременно знать, не настаивал.
Также мне было поручено постараться узнать каким-либо способом, какая может грозить опасность заложникам и разным бывшим общественным деятелям, находящимся в Москве, если Деникин успешно будет продвигаться к Москве и угрожать ей; могут ли они быть уничтожены, как якобы было сделано т. Петерсом в Киеве (согласно «Вечерним известиям»), или они будут куда-либо эвакуированы.
Я обещал постараться собрать необходимые сведения.
Приблизительно около этого времени, вследствие бедственного положения жены Левицкого я сделал об этом заявление Щепкину, и он выдал мне для передачи ей 6000 руб., что мной и было сделано. Также на расходы для передачи Огородникову я передал сестре Огородникова данные мне Щепкиным 3000 руб… от которых та отказывалась, но я ей вручил, так как хотел, чтобы она не стеснялась с расходами для него.
22 августа я был у Левицкой, где был и ее муж, пришедший из концентрационного лагеря, которому я и сказал, что у меня затруднительное положение, ибо нужно послать донесение Деникину, а послать некого, почему, пожалуй, придется ехать самому. Левицкий сразу же мне предложил своего друга или родственника, вполне надежного и испытанного человека и опытного в делах подобного рода. Приглашенный из соседней комнаты молодой человек на мой вопрос, мог ли бы он сделать для меня указанное дело, ответил полным согласием и сказал, что он все равно едет в Киев. На мой вопрос, офицер ли он, он ответил утвердительно; в вопросе же о расходе он сказал, что ему будет достаточно 1000 руб. Я ему назначил свидание в штабе в воскресенье, 24-го, когда я должен был дежурить, и расстались. В субботу, 23-го, вечером, я получил у Щепкина два маленьких сверточка, завернутых в цинковую бумагу, и ключ к шифру, с которого снял себе копию, отобранную у меня при аресте и указанную в протоколе 30 сего августа, и, заклеив сверточки в бумагу, не посмотрев их, в воскресенье передал их Макарову (фамилия молодого человека) и 22 500 руб. денег из данных мне Щепкиным. Макарову мной были даны указания сдать в первый же штаб деникинской армии маленький сверточек для прочтения и получения пропусков и проездной помощи, а второй – большой – сдать в разведывательное отделение штаба Деникина.
Кажется, в среду, 27 августа, вечером я был у Щепкина и сообщил ему о том, что донесение с верным человеком послано. Тут же пришел какой-то человек среднего роста, лет 35 на вид, блондин, с небольшой бородкой, одетый в кожаную куртку, с которым мы познакомились и который оказался офицером, приехавшим из Сибири.[275] Сидели и разговаривали о делах Колчака, причем он говорил, что дела Колчака плохи ввиду сильного дезертирства, но что он готовит удар Красной Армии. Я ему рассказал о своих заключенных и сидке в тюрьме и ушел первым, а он остался. В субботу, 29-го, утром, я был у сестры Огородникова, которая показала мне письмо от Огородникова, полученное ею по почте, в котором он пишет о том, что его обвиняют в принадлежности к шпионской организации и проч., копия с которого (письма), снятая мной для Щепкина, была отобрана у меня при задержании. Вечером я пошел к Щепкину, чтобы показать ему копию письма, и был у него арестован засадой Всероссийской чрезвычайной комиссии.
Надписи на последней копии с письма Огородникова означают мои заметки: 1) о сдаче красного поезда и штаба армии Мамонтову в Тамбове, по рассказу какого-то мешочника, приехавшего с мукой, на трамвайной остановке, 2) о том, чтобы Н. Н. Щепкин сказал Н. Н. Стогову о том, что жене Левицкого было через меня передано 6000 руб., а не больше, и чтобы Стогов подтвердил это Левицкому, 3) о том, что я виделся с Смирновым Николаем Яковлевичем, который виделся с Эйдуком А. В. и который говорил Смирнову, что уезжает в Сольвычегодск с большой суммой советских денег для какой-то надобности и что Смирнов просился к нему на службу, но тот ему в этом отказал, предложив принять кавалерийский полк на фронте, от чего Смирнов отказался. Я предложил Смирнову поступить на службу в штаб, откуда он может перевестись на красные кавалерийские курсы, чего ему очень хочется; 4) по вопросу об общественных деятелях и заложниках отмечено для разговора о необходимости иметь конспиративные квартиры на всякий случай и комнату вблизи Ивановского монастыря для заключенных там генералов.
Мартынов Павел
1 сентября 1919 года
Когда меня освободили (8 декабря 1918 года), я зашел к нему, и он мне предложил примкнуть к их организации и предложил ежемесячное жалованье в 1200 руб. Так как он на рождество уехал в Кострому к семье, то я ни во что не был посвящен, а когда он приехал, то сказал, что желает ввести меня в военную организацию Центра и через несколько дней дал адрес генерала Соколова Владимира Ивановича, к которому я и пошел познакомиться.
Соколов мне сказал, что организация желает от меня получать сведения военного осведомительного характера о красных частях и положениях на фронтах и, так как ходить к нему не безопасно, чтобы сведения я давал генералу Левицкому Борису, с которым я и познакомился в отделении по борьбе с дезертирством Всероссийского главного штаба. После знакомства с Левицким мне стало ясно, что он ничего для «Национального центра» не делает, а только занимается вольным сочинительством на военные темы, и решил поступать так же, так как у нас в штабе ничего-то и узнать нет возможности, ибо служил я в отделении спорта, которое не имеет никакого отношения к делам на фронте. Было мне поручено узнать действительную фамилию командира дикой дивизии киргизов в Москве, но я этого не мог сделать, не имел соответствующих знакомств. Также мне было поручено выяснить личность полковника Ткаченко, который состоял членом организации и предъявлял требования на большую сумму денег, которые якобы он должен уплатить семьям членов организации, которых он привел к делу и они погибли. Этого я также не мог сделать, так как не имел достаточных знакомств.
Дежуря в управлении, я на стене видел плакат с обозначениями округов и командного состава в частях, по принадлежности такового к бывшему офицерскому составу, о чем я сообщил Левицкому, а потом Соколову, обещая таковой план скопировать и представить, но этого не исполнил. Мне также было поручено через знакомых из тюремной администрации постараться, чтобы привезенного из Петербурга бывшего члена Государственной думы Черносвитова Кирилла перевели из общей камеры в одиночную, в видах лучшего помещения, но и этого я сделать не мог.
Арестованный вторично 20 февраля, я сидел в общих камерах и на пасху во время крестного хода по тюрьме увидел Соколова и спросил его, за что он арестован и что ему инкриминируется, но он так боялся со мной говорить, что я не мог ничего от него узнать. Но тут же я узнал от кого-то из старых заключенных, что в одиночке сидит Огородников, и решил его повидать. Через некоторое время я пошел в библиотеку одиночки менять книги, и там мне вызвали Огородникова, который сказал, что произошла выдача организации и в одиночке сидят Левицкий, Селивачев, Стогов, Иванов и многие другие. Тогда я попросился у заведующего о переводе меня из общих камер в одиночку, что и было сделано.
Во время общих прогулок Соколов мне сказал, что после ареста ему был представлен список арестованных генералов в доказательство их принадлежности к организации Центра и он не мог отвергать, что это правда, но об Огородникове он якобы ничего не показывал. Виделся и с Огородниковым, так как он был посажен в строгую одиночку, а я мог ходить по камерам как столяр и староста Красного Креста, но он меня уверил в том, что хотя его и обвиняют в принадлежности к Центру, но положительных данных, видимо, нет. На случай моего выхода из тюрьмы он мне сказал, что я могу обратиться за материальной помощью к Щепкину Николаю Николаевичу, ведущему дела «Национального центра».
После освобождения из тюрьмы (25 июля с. г.) я очутился без гроша в кармане и обратился к Щепкину, который дал мне 1000 руб., затем я еще раз взял у него 1000 руб., и третий раз он мне дал в расчет за время сидения в тюрьме 5200 руб.
Так как Огородников и другие были из тюрьмы переведены в Андрониевский лагерь, а потом Огородников и Черносвитов куда-то из лагеря снова переведены, то я по поручению Щепкина должен был выяснить их местонахождение и все, что можно о них узнать. Имея знакомство в тюрьме, я пошел и взял официальную справку о том. что ни Огородникова, ни Черносвитова в Бутырке нет.
Тогда я отправился к сестре Огородникова Зинаиде Александровне Бурковой, живущей в Сокольниках на фабрике «Богатырь», где ее муж служит, которая мне сказала, что она сама никак не может добиться толку, где Огородников. Тут же она мне показала письмо от жены Огородникова, в котором та сообщает об аресте в Петербурге сына Огородникова – Александра на квартире Штейнингера с какими-то документами. Я снял копию с этого письма для Щепкина. Также я с целью выяснения дела обращался к Кальмейеру в политическом Красном Кресте и Якулову, но они мне сказали, что Огородников в Бутырке, и когда я сказал Якулову, что его там нет, то он мне рекомендовал обратиться с вопросом к Муравьеву, адрес которого у меня отобран при обыске, а также копия с письма жены Огородникова.
Побывав у Щепкина, я передал ему содержание записки жены Огородникова, но он сказал, что у Александра Огородникова было письмо или сообщение совсем ничтожного значения. Тут же Щепкин предложил мне отвезти в разведывательное отделение штаба Деникина сообщение. Я сказал, что если послать некого, то я готов поехать, на что он мне ответил, что он может доверить только мне отвоз и с тем условием, что я сейчас же вернусь обратно, так как я нужен в Москве. Я сказал, что такая поездка в связи с моей службой в штабе будет для меня невозможна с возвратом обратно и что, таким образом, я уже поеду и останусь у Деникина, но Щепкин настаивал на моем возвращении, из чего я понял, что организация совсем малочисленна и бедна людьми. Тогда же я ему сказал, что мне было бы очень желательно знать друзей во Всероссийском главном штабе, на что он сказал, что сделать этого не может, так как это составляет секрет и, конечно, я настаивать не буду; я, не имея надобности непременно знать, не настаивал.
Также мне было поручено постараться узнать каким-либо способом, какая может грозить опасность заложникам и разным бывшим общественным деятелям, находящимся в Москве, если Деникин успешно будет продвигаться к Москве и угрожать ей; могут ли они быть уничтожены, как якобы было сделано т. Петерсом в Киеве (согласно «Вечерним известиям»), или они будут куда-либо эвакуированы.
Я обещал постараться собрать необходимые сведения.
Приблизительно около этого времени, вследствие бедственного положения жены Левицкого я сделал об этом заявление Щепкину, и он выдал мне для передачи ей 6000 руб., что мной и было сделано. Также на расходы для передачи Огородникову я передал сестре Огородникова данные мне Щепкиным 3000 руб… от которых та отказывалась, но я ей вручил, так как хотел, чтобы она не стеснялась с расходами для него.
22 августа я был у Левицкой, где был и ее муж, пришедший из концентрационного лагеря, которому я и сказал, что у меня затруднительное положение, ибо нужно послать донесение Деникину, а послать некого, почему, пожалуй, придется ехать самому. Левицкий сразу же мне предложил своего друга или родственника, вполне надежного и испытанного человека и опытного в делах подобного рода. Приглашенный из соседней комнаты молодой человек на мой вопрос, мог ли бы он сделать для меня указанное дело, ответил полным согласием и сказал, что он все равно едет в Киев. На мой вопрос, офицер ли он, он ответил утвердительно; в вопросе же о расходе он сказал, что ему будет достаточно 1000 руб. Я ему назначил свидание в штабе в воскресенье, 24-го, когда я должен был дежурить, и расстались. В субботу, 23-го, вечером, я получил у Щепкина два маленьких сверточка, завернутых в цинковую бумагу, и ключ к шифру, с которого снял себе копию, отобранную у меня при аресте и указанную в протоколе 30 сего августа, и, заклеив сверточки в бумагу, не посмотрев их, в воскресенье передал их Макарову (фамилия молодого человека) и 22 500 руб. денег из данных мне Щепкиным. Макарову мной были даны указания сдать в первый же штаб деникинской армии маленький сверточек для прочтения и получения пропусков и проездной помощи, а второй – большой – сдать в разведывательное отделение штаба Деникина.
Кажется, в среду, 27 августа, вечером я был у Щепкина и сообщил ему о том, что донесение с верным человеком послано. Тут же пришел какой-то человек среднего роста, лет 35 на вид, блондин, с небольшой бородкой, одетый в кожаную куртку, с которым мы познакомились и который оказался офицером, приехавшим из Сибири.[275] Сидели и разговаривали о делах Колчака, причем он говорил, что дела Колчака плохи ввиду сильного дезертирства, но что он готовит удар Красной Армии. Я ему рассказал о своих заключенных и сидке в тюрьме и ушел первым, а он остался. В субботу, 29-го, утром, я был у сестры Огородникова, которая показала мне письмо от Огородникова, полученное ею по почте, в котором он пишет о том, что его обвиняют в принадлежности к шпионской организации и проч., копия с которого (письма), снятая мной для Щепкина, была отобрана у меня при задержании. Вечером я пошел к Щепкину, чтобы показать ему копию письма, и был у него арестован засадой Всероссийской чрезвычайной комиссии.
Надписи на последней копии с письма Огородникова означают мои заметки: 1) о сдаче красного поезда и штаба армии Мамонтову в Тамбове, по рассказу какого-то мешочника, приехавшего с мукой, на трамвайной остановке, 2) о том, чтобы Н. Н. Щепкин сказал Н. Н. Стогову о том, что жене Левицкого было через меня передано 6000 руб., а не больше, и чтобы Стогов подтвердил это Левицкому, 3) о том, что я виделся с Смирновым Николаем Яковлевичем, который виделся с Эйдуком А. В. и который говорил Смирнову, что уезжает в Сольвычегодск с большой суммой советских денег для какой-то надобности и что Смирнов просился к нему на службу, но тот ему в этом отказал, предложив принять кавалерийский полк на фронте, от чего Смирнов отказался. Я предложил Смирнову поступить на службу в штаб, откуда он может перевестись на красные кавалерийские курсы, чего ему очень хочется; 4) по вопросу об общественных деятелях и заложниках отмечено для разговора о необходимости иметь конспиративные квартиры на всякий случай и комнату вблизи Ивановского монастыря для заключенных там генералов.
Мартынов Павел
1 сентября 1919 года
ПОКАЗАНИЯ Н. Н. ЩЕПКИНА
I
На поставленные мне вопросы объявляю следующее: 1. Если Розанов в Петрограде был представителем партии меньшевиков-оборонцев и считал себя связующим[276] лицом между партией и «Союзом возрождения», то в этом нет никакого противоречия с моим показанием о том, что «Союз» этот не был союзом партий, а союзом лиц, входивших в него персонально. Прием новых членов в «Союз возрождения» с самого начала делался персонально, и никакой речи о представительстве партий никогда не поднималось в Москве. Все считали, что члены СВ по отношению к своим ЦК самостоятельны, а если они расходились с ЦК, то уж их дело было решить, оставаться в «Союзе» или уйти. Избрание происходило обычно по предложению одного из членов, решение откладывалось до ближайшего пленума, для приема члена требовалось единогласие, отводы делались без мотивировки. Если ЦК какой-либо партии по своим соображениям хотел иметь в среде «Союза» лицо, которое считало бы себя ответственным перед ЦК, то он все-таки не мог обойти способ и порядок приема членов, указанный выше. Конечно, и при этом он мог провести желательное лицо, но для «Союза возрождения» лицо это не было бы представителем партии, таких не полагалось. Может быть, в Петрограде был иной порядок, но в Москве было так, как я говорю. Так, основатели «Союза возрождения» из числа правых эсеров вступили в члены персонально. Мне ясно, что показание Розанова указывает лишь на то, что ЦК его партии был весь солидарен с платформой «Союза» и своим решением о представительстве давал только свою моральную поддержку Розанову, это было внутреннее дело, а для «Союза возрождения» Розанов являлся персонально избранным членом, если бы он даже разошелся со своим ЦК.
2. Александра Ивановича Астрова я знаю давно, но, кроме редких и чисто деловых встреч, никаких других отношений у меня с ним не было. Я считаю его знающим техником, хорошим работником и честным человеком, но и только. С его братом Ник. Астровым, который теперь за рубежом, я был знаком несколько ближе, но также только в деловой сфере, ибо нам приходилось вместе работать по городскому управлению в наших политических занятиях. Несколько чаще я стал встречаться с Александром Астровым с начала войны с Германией в «Союзе городов»,[277] где он заведовал одним из технических отделов, а я был членом главного комитета СГ и заведующим всеми учреждениями «Союза» на Западном фронте. После февральского переворота я почти не встречал Александра Астрова, а вернее, даже не видел его до августа текущего года. Писем от него я никогда не получал, и то, что мне сообщено, что будто бы Александр Астров направил ко мне кого-то, рекомендуя его для работы в «Нац. центре», а самую рекомендацию изложив в письме, запрятанном в мыло, я считаю плодом какой-либо ошибки или недоразумения – этого не могло быть и не было. Александр Астров не мог знать, что я состою в «Нац. центре», сам он там не состоял и вообще был совершенно в стороне от московской политической деятельности. Наши отношения, наконец, не позволяли ему это сделать. Самая форма скрытия письма в мыле показывает, что это не московская корреспонденция, ибо в Москве Александру Астрову было бы легко просто лично увидеть меня, а не прибегать к мылу. Если по следствию точно установлено, что письмо, найденное в мыле, предназначалось мне и было действительно написано «Астровым», то тут может быть только одно решение, что письмо написано не Александром, а Николаем Астровым за рубежом и заделано в мыло, чтобы не могло быть найдено в пути.
3. Жившая у меня прислугой и арестованная одновременно со мной Акулина Козочкина живет в нашей семье давно, не помню сколько, лет 8—10 или больше; ей около 30 лет. Поступила она случайно. Дворник дачи разговорился с ней, узнал, что она не может поступить в Москве, так как срок паспорта истек, а волость без согласия мужа не возобновляла паспорта. Дворник посоветовал ей поступить к нам в семью, убежденный, что я помогу ей получить паспорт, как я это делал всегда, и рекомендовал ее жене как хорошо ему известную женщину.
Козочкина приютилась после этого в семье и стала членом семьи. Моя жена, скончавшаяся в октябре 1919 года, очень любила Козочкину, которая была тоже привлечена к ней. Жена проболела тяжко около года, пользовалась все время внимательным уходом со стороны Козочкиной и скончалась у ней на руках. Мы с покойной женой и детьми решили, что если в более счастливые времена мы имели возможность скопить средства на черный день, то мы должны, когда этот день пришел, проживать эти средства с теми, кто помогал нам в более счастливые дни. Вот почему Козочкина и прочая прислуга оставались у нас на правах почти членов семьи, так как дочери несли одинаковую с ними работу. Козочкина – женщина очень чувствительная к несправедливости и быстро раздражающаяся. При аресте ей, несомненно, оказана была несправедливость, она арестована без достаточного повода, только потому, что раздраженно отвечала на вопросы, заключавшие чуть не прямое обвинение в укрывательстве. Это состояние раздражения, боязнь запутать себя, нашу семью и других в связи с обычной крестьянской повадкой на допросах отговариваться незнанием, тактикой, завещанной веками бесправия, и самые преувеличенные представления о том, что совершается в ВЧК, как я думаю, были сложной причиной, побудившей ее отговариваться незнанием. Ей, как малокультурному человеку, это совершенно простительно, если то же самое делают культурные люди. Думаю, что очная ставка со мной, как и в случае с Ивановой, легко направит ее на надлежащий путь.
4. Я понимаю, что в интересах и Советской власти, и буржуазии, и самих военных ликвидировать организации, имеющие целью активные выступления, не прибегая к террору, и, насколько моя совесть позволит, я готов помочь в этом, но обстоятельства сложились так, что помощь в той форме, как мне предложили, оказывается невозможной. Со стороны может казаться невероятным, что я не знаю руководителей, но это так. Вступил я в «Нац. центр» и стал к нему близко, когда его деловые обычаи уже сложились. Мне было поручено принимать депеши, приходившие от наших товарищей с юга, а когда мне приносили готовый текст депеш на юг, – приводить их в годный для отправки вид. Затем предстояли сношения с нашими товарищами по «Нац. центру» с юга, то депеши следовались совместно с кем-нибудь из членов «Нац. центра». Депеши эти для Добровольческой армии доставлялись готовыми. В этих депешах я позволял себе исключать места, заключавшие сведения или неверные, или с политической точки зрения излишние. Из переданных мне депеш я намерен был исключить все, что касалось вопросов о возможности устройства вооруженного восстания, так как считал все это вредным. Я уверен, что в «Нац. центре» и «Союзе возрождения» не было лиц, которые стояли за вооруженное восстание внутри Советской России и имели какие-нибудь отношения к военным группам, поставившим такие задачи. Если же такие лица были, то они не были со мной откровенны.[278] Таково было положение дела. Сложилось оно так потому, что я, в сущности, никакой конспиратор и даже в таком деле действовал почти открыто, а этим, по-видимому, пользовались те лица, которые приносили мне депеши, не сообщая мне истинного положения дела и подробностей. Лиц этих, со слов предшественника, я считал агентами Добровольческой армии.
Я предлагаю выпустить на свободу на несколько дней и оставить меня в эти дни без слежки. Так как ни «Нац. центр», ни «Союз возрождения» не имели отношения к активным организациям, да и самый факт существования активных организаций в Москве явился для меня новым и стал выясняться в течение допросов меня, то мне придется обойтись без содействия этих политических групп. При моем знании взаимоотношений лиц из московской буржуазии я быстро ориентируюсь и дойду до тех, кто может быть посредником между мной и руководителями подобной активной организации, если она существует…
2. Александра Ивановича Астрова я знаю давно, но, кроме редких и чисто деловых встреч, никаких других отношений у меня с ним не было. Я считаю его знающим техником, хорошим работником и честным человеком, но и только. С его братом Ник. Астровым, который теперь за рубежом, я был знаком несколько ближе, но также только в деловой сфере, ибо нам приходилось вместе работать по городскому управлению в наших политических занятиях. Несколько чаще я стал встречаться с Александром Астровым с начала войны с Германией в «Союзе городов»,[277] где он заведовал одним из технических отделов, а я был членом главного комитета СГ и заведующим всеми учреждениями «Союза» на Западном фронте. После февральского переворота я почти не встречал Александра Астрова, а вернее, даже не видел его до августа текущего года. Писем от него я никогда не получал, и то, что мне сообщено, что будто бы Александр Астров направил ко мне кого-то, рекомендуя его для работы в «Нац. центре», а самую рекомендацию изложив в письме, запрятанном в мыло, я считаю плодом какой-либо ошибки или недоразумения – этого не могло быть и не было. Александр Астров не мог знать, что я состою в «Нац. центре», сам он там не состоял и вообще был совершенно в стороне от московской политической деятельности. Наши отношения, наконец, не позволяли ему это сделать. Самая форма скрытия письма в мыле показывает, что это не московская корреспонденция, ибо в Москве Александру Астрову было бы легко просто лично увидеть меня, а не прибегать к мылу. Если по следствию точно установлено, что письмо, найденное в мыле, предназначалось мне и было действительно написано «Астровым», то тут может быть только одно решение, что письмо написано не Александром, а Николаем Астровым за рубежом и заделано в мыло, чтобы не могло быть найдено в пути.
3. Жившая у меня прислугой и арестованная одновременно со мной Акулина Козочкина живет в нашей семье давно, не помню сколько, лет 8—10 или больше; ей около 30 лет. Поступила она случайно. Дворник дачи разговорился с ней, узнал, что она не может поступить в Москве, так как срок паспорта истек, а волость без согласия мужа не возобновляла паспорта. Дворник посоветовал ей поступить к нам в семью, убежденный, что я помогу ей получить паспорт, как я это делал всегда, и рекомендовал ее жене как хорошо ему известную женщину.
Козочкина приютилась после этого в семье и стала членом семьи. Моя жена, скончавшаяся в октябре 1919 года, очень любила Козочкину, которая была тоже привлечена к ней. Жена проболела тяжко около года, пользовалась все время внимательным уходом со стороны Козочкиной и скончалась у ней на руках. Мы с покойной женой и детьми решили, что если в более счастливые времена мы имели возможность скопить средства на черный день, то мы должны, когда этот день пришел, проживать эти средства с теми, кто помогал нам в более счастливые дни. Вот почему Козочкина и прочая прислуга оставались у нас на правах почти членов семьи, так как дочери несли одинаковую с ними работу. Козочкина – женщина очень чувствительная к несправедливости и быстро раздражающаяся. При аресте ей, несомненно, оказана была несправедливость, она арестована без достаточного повода, только потому, что раздраженно отвечала на вопросы, заключавшие чуть не прямое обвинение в укрывательстве. Это состояние раздражения, боязнь запутать себя, нашу семью и других в связи с обычной крестьянской повадкой на допросах отговариваться незнанием, тактикой, завещанной веками бесправия, и самые преувеличенные представления о том, что совершается в ВЧК, как я думаю, были сложной причиной, побудившей ее отговариваться незнанием. Ей, как малокультурному человеку, это совершенно простительно, если то же самое делают культурные люди. Думаю, что очная ставка со мной, как и в случае с Ивановой, легко направит ее на надлежащий путь.
4. Я понимаю, что в интересах и Советской власти, и буржуазии, и самих военных ликвидировать организации, имеющие целью активные выступления, не прибегая к террору, и, насколько моя совесть позволит, я готов помочь в этом, но обстоятельства сложились так, что помощь в той форме, как мне предложили, оказывается невозможной. Со стороны может казаться невероятным, что я не знаю руководителей, но это так. Вступил я в «Нац. центр» и стал к нему близко, когда его деловые обычаи уже сложились. Мне было поручено принимать депеши, приходившие от наших товарищей с юга, а когда мне приносили готовый текст депеш на юг, – приводить их в годный для отправки вид. Затем предстояли сношения с нашими товарищами по «Нац. центру» с юга, то депеши следовались совместно с кем-нибудь из членов «Нац. центра». Депеши эти для Добровольческой армии доставлялись готовыми. В этих депешах я позволял себе исключать места, заключавшие сведения или неверные, или с политической точки зрения излишние. Из переданных мне депеш я намерен был исключить все, что касалось вопросов о возможности устройства вооруженного восстания, так как считал все это вредным. Я уверен, что в «Нац. центре» и «Союзе возрождения» не было лиц, которые стояли за вооруженное восстание внутри Советской России и имели какие-нибудь отношения к военным группам, поставившим такие задачи. Если же такие лица были, то они не были со мной откровенны.[278] Таково было положение дела. Сложилось оно так потому, что я, в сущности, никакой конспиратор и даже в таком деле действовал почти открыто, а этим, по-видимому, пользовались те лица, которые приносили мне депеши, не сообщая мне истинного положения дела и подробностей. Лиц этих, со слов предшественника, я считал агентами Добровольческой армии.
Я предлагаю выпустить на свободу на несколько дней и оставить меня в эти дни без слежки. Так как ни «Нац. центр», ни «Союз возрождения» не имели отношения к активным организациям, да и самый факт существования активных организаций в Москве явился для меня новым и стал выясняться в течение допросов меня, то мне придется обойтись без содействия этих политических групп. При моем знании взаимоотношений лиц из московской буржуазии я быстро ориентируюсь и дойду до тех, кто может быть посредником между мной и руководителями подобной активной организации, если она существует…