Страница:
Сосипатра Сидоровича обслуживали обычно сами хозяева, да еще управляющий Липецкий, главный приказчик Зауэркрот и вояжер Варгафтик. В помощь генералитету суконного острова привлекалось несколько простых солдат - молодых людей. Их обязанность заключалась только в том, чтобы снимать с полок и бросать на прилавок куски материи, а потом убирать их, освобождая место для других образцов.
Неписаный закон строго запрещал молодым людям обмолвиться хотя бы словом в присутствии высокопоставленного обер-клиента.
В тот день мне выпало на долю быть одним из немых слуг Сидорова. Отбор материй проходил, как всегда, подомашнему, между делом, словно не это интересовало хозяев и гостя.
Сосипатр Сидорович, массивный, тяжеловесный, сидел, положив свои огромные белые руки на колени, и, окруженный генеральным штабом, непринужденно беседовал, будто для этого только и приехал сюда. Каждый старался развлечь его каким-нибудь забавным рассказом. По части пикантных историй и анекдотов особенно отличался Варгафтик - единственный из высших служащих, кто говорил чисто по-русски, и потому в приезды великого Сидорова оттеснял остальных служащих.
Между одним анекдотом и другим кто-нибудь из штаба бросал нам:
- Ц-Б сто пять! Покажите Н-С триста один! Ф-бис!
Сосипатр Сидорович ощупывал материю пальцами, а то и просто бросал на нее небрежный взгляд и как бы вскользь замечал:
- Сорок штук... Отложи штук семьдесят... Сделай сотню серого...
И продолжал беседу о посторонних делах.
То ли анекдоты были исчерпаны, то ли Варгафтику показалось, что Сидорова должен непременно интересовать процесс Дрейфуса, - так или иначе, он завел с ним разговор об этом волновавшем умы деле.
- Вы, наверно, слышали, Сосипатр Сидорович, о процессе Дрейфуса? Что вы скажете, отличились французики?
- О шпионе Дрейфусе? Как же, слышал. Каждый день читаю об этом в "Московском листке". Да-а-с, интересный процесс...
Произошло замешательство, но это не мешало штабу подобострастно улыбаться.
- Вы, наверно, обмолвились, Сосипатр Сидорович!
Шпион - это Эстергази. Он и возвел поклеп на Дрейфуса, - отважился пролепетать пан Липецкий.
- Какой такой Эстергази? Я не знаю никакого Эстергази! Ясно написано в газете - Дрейфус... - стоял на своем Сидоров.
Больше никто не смел возражать. Раз Сосипатру Сидоровичу угодно, чтобы шпионом был Дрейфус, им и будет Дрейфус.
Я хорошо помнил, что в присутствии Сосипатра Сидоровича и ему подобных я должен оставаться глухонемым, но меня опять подвел мой темперамент или, по выражению хозяев, мой "длинный язык".
- "Московский листок" - это дешевый, бульварный листок для дворников и городовых. Он врет, "Московский листок". На суде окончательно доказано, что Дрейфус невиновен.
Если бы я плюнул "старику" прямо в его холеную бородку или же выругал самыми последними словами "шефа", это не произвело бы такого впечатления, как мое возражение Сидорову.
Острые кончики усов "шефа" ходуном заходили, лысина Липецкого вспыхнула огнем, а затуманенные, плотоядные глаза "старика" посмотрели на меня холодно и зло.
- Замолчи! - прошипел "шеф".
- Когда тебя спросят, ты ответишь! А пока делай свое дело и держи язык за зубами, - почти коснувшись моего уха, процедил "старик".
- Вы слишком много разрешаете себе, молодой человек, - со своей стороны указал мне на мою бестактность Варгафтик.
Меньше всех мои слова задели самого великого Си"
дорова. Не мог же в еамом деле кит московского купечества принимать всерьез мальчишку.
- Но-но-но, - добродушно сверкнул он белыми зубами сквозь черное облако бороды и усов. - Но-но-но, молодой человек! "Московский листок" читают уважаемые люди. Я читаю "Московский листок".
Хотя Сосипатр Сидорович отнесся к моей дерзости весьма незлобиво, я заплатил за нее полной ценой.
Не успела закрыться за Сидоровым дверь, как все на меня набросились.
- Какое ты имеешь право встревать в разговор старших? - спрашивал "шеф".
- Возражать Сидорову - что за наглость! - вставил Липецкий. - Да он ангел, а не человек. А если бы он, упаси бог, обиделся, что бы тогда было.. - Управляющий не мог даже представить себе страшные последствия такой катастрофы.
- Но ведь Сидоров неправ! Все ведь знают, что Дрейфус не шпион, пытался я оправдаться.
- Клиент всегда пра в, - заговорил "старик"
по своему обыкновению тихо и раздельно, нанизывая слова, как жемчуг. А клиенты сидоровского уровня - десять раз правы Выскажи они самые нелепые мысли, они все равно правы, абсолютно правы. Для людей, которые не помнят этого первого основного правила коммерции, у меня нет места. Понял?
И в то время, когда у Дрейфуса были все основания надеяться на восстановление своего доброго имени, я был бесславно и навсегда изгнан с суконного островa.
- Человек, который не знает, что клиент всегда прав, не годится ни для нас, ни для кого другого, - напутствовал меня пан Липецкий лозунгом, который был начертан на знамени суконного острова.
1939
ГЕРР ШУЛЬЦ ПОРТИТ МНЕ КАРЬЕРУ
1
Все вело к тому, чтобы я посвятил свою жизнь полезному занятию ставить цементные или металлические заплатки на чужие зубы и заполнять беззубые рты обоймами искусственных зубов, если бы в дело не вмешался герр Фридрих Шульц, представитель фирмы "Аш унд зон" [Аш и сын], и не испортил мне карьеры.
Только он, вышеназванный Фридрих Шульц, виноват в том, что на свете не стало одним дантистом больше.
Я снимал маленькую полутемную каморку у зубных врачей Рузи Пшепюрки и Морица Петрушки. Еще три года назад Рузя Пшепюрка стала мадам Петрушкой, но так как свой диплом зубного врача она получила, когда еще была девицей Пшепюркой, кабинет действовал под вывеской "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки".
Как люди, которым никогда не приходилось объедаться, Пшепюрка и Петрушка были практичны и расчетливы. Поэтому они свой зубоврачебный кабинет открыли не на главной улице города, где на каждой стене лепились вывески зубных врачей, как наклейки на чемодане путешественника, а в старой части города, в районе горемычной бедноты, где их кабинет был всего лишь одиннадцатым по счету на население в двести тысяч.
Пшепюрка и Петрушка правильно рассудили, что хотя население это несостоятельное, но зато его много.
Вставлять зубы здесь навряд ли придется: у бедняков нет денег на такие роскошества, но от лечения, а главное - от удаления зубов перепадет рубль-другой. Они знали, что бедные люди не лечаг зубы, пока не полезут на стену от боли. Зато когда уже схватит зубная боль, самый последний нищий побежит к врачу.
Но то ли, на горе им, у людей перестали болеть зубы, то ли молодые врачи не внушали доверия, - пациентов они и в глаза не видали. Хотя так говорить было бы, пожалуй, несправедливо. Пациенты, конечно, приходили, но все такие, которым лучше бы оставаться дома: это были Пшепюркины и Петрушкины братья, сестры, дяди, тети, двоюродные братья, сваты, родственники до третьего поколения - на таких пациентов только зря тратишь время и материал. Платить "нашей Рузеньке" или "нашему Морицу" им даже и в голову не приходило.
Но не только среди родни имели они такую богатую практику, - время от времени попадались и настоящие пациенты: мужчины со вздутыми щеками, женщины с подвязанными подбородками, девицы с искривленными лицами, плачущие дети, которых матери приводили в кабинет как на заклание. Такие пациенты обычно терпели до последней минуты, пока боль не становилась невыносимой, и, громко стеная, умоляли пана доктора им помочь.
Но как только выдернутый окровавленный зуб оказывался на ладони пана доктора, пациенты, почувствовав облегчение, норовили отделаться от своего исцелителя благодарностью или добрым пожеланием. Больше полтинника от таких пациентов нельзя было ожидать. Некоторые ограничивались даже двумя пятиалтынными. Положив монеты на стол, они торопливо выскальзывали из кабинета, как бы боясь, чтобы "пан доктор" не задержал их как заложников... Когда же недовольная Пшепюрка замечала, что тридцать копеек - это не гонорар для врача, а Петрушка сердился: здесь мол, не богадельня, чтобы задаром лечить, люди робко и униженно клялись, что у них больше нет ни гроша за душой, и обещали принести еще денег, как только господь бог им поможет. Другие же огрызались:
- Подумаешь, сколько труда он положил! Минутное дело... Полтинника за глаза хватит! Заработать бы мне за целый день полтинник, я бы не знал, как бога благодарить ..
Выпадали такие дни, когда дверь с утра до вечера ни на минуту не закрывалась. Но от этого Пшепюрке и Петрушке было не слаще. Уж лучше бы дверь вовсе не отворялась: она впускала в комнату одного за другим инкассаторов из мебельного магазина; агента фирмы, оборудовавшей кабинет в кредит; живописца, разрисовавшего вывеску - золотые буквы на черном фоне: "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки"; угольщика, отпускающего уголь в долг-; молочницу, булочницу, бакалейщика, женщину, у которой жил Петрушка до того, как он стал врачом, и человека, у которого Пшепюрка снимала комнату до того, как она стала мадам Петрушкой, - все зто были такие люд", которые, вместо того чтобы дать зубному врачу выдрать у них зуб, сами сдирают шкуру с зубных врачей.
С каждым днем положение становилось все хуже.
Мебельный магазин грозился вызезти обратно мебель, а фирма, оборудовавшая кабинет, собиралась забрать обстановку! угольщик перестал доставлять уголь, молочница не приносила больше молока, мясник ругался, бакалейщица сыпала проклятиями, живописец устраивал скандалы, - в общем, катастрофа.
Прислуге давно отказали. Дверь отворяла сама мадам Пшепюрка, крича при этом во весь голос, чтобы слышали посетители:
- Марьяна, почему дверь не отворяешь? Не слышишь разве, что звонят?
Я бедствовал не меньше, чем мои хозяева, и поэтому был у них своим человеком. От меня у них не было секретов. Вместе со мной они искали выхода, строили планы, как бы удержаться на поверхности.
В один счастливый день Морица Петрушку осенила гениальная идея: Лодзь это город с тысячами вояжеров, агентов, представителей фирм, которым приходится вести дела в русских городах. Права жительства у них п"т, и каждая поездка связана для них с большими затруднениями. Диплом дантиста дает право жительства во всей России. Так было бы неплохо найти четырех или пятерых субъектов, которые пожелали бы приписаться к нему учениками. Обучать их все равно не придется, они ведь не собираются стать зубными врачами. Им нужно только в течение трех лет быть приписанными к какомунибудь дантисту в качестве учеников и потом сдавать экзамен при университете. За надлежащую мзду нетрудно будет узнать, какие вопросы поставят на экзамене, и соогвегственно подготовиться. В крайнем случае ученик может послать вместо себя "ангела", который сдаст за него экзамены. Диплом в кармане открывает перед ним весь мир. И обойдется зто в каких-нибудь триста - четыреста рублей.
Мне, считал Петрушка, с моими широкими знакомствами в торговом мире, будет нетрудно найти таких учеников. Как только я приведу ему первого ученика, он начнет обучать меня зубной технике, а когда раздобуду трех учеников, стану четвертым и начну учиться зубоврачебному делу по-настоящему.
- Если бы вы достали мне хотя бы трех-четырех учеников, - мечтал Петрушка, - мы бы уплатили самые срочные долги и получили бы возможность спокойно дожидаться более широкой практики, а вы тоже навсегда избавились бы от нужды. Шутка ли сказать - зубной врач!
Благородное и верное дело, - возбуждал он мой аппетит.
Нельзя сказать, чтобы "верное дело" Пшешоркй и Петрушки особенно привлекало меня, но еще меньше привлекал меня торговый мир, даже если бы я не числился в его черном списке. И и приступил к осуществлению великого плана.
Знакомый вояжер моих бывших хозяев, Ротштейна и Клинковштейна, был первым учеником, которого я доставил Пшепюрке и Петрушке.
Однако из-за моего полного невежества в области подмазывания я с самого начала чуть было не провалил все дело.
Петрушка поручил мне съездить в Петриков и там в губернской медицинской управе приписать к нему ученика.
Он бы сам съездил, сказал Петрушка, но ему жалко потерять день. А вдруг будут пациенты...
- Сумасшедшие порядки, - критиковал Петрушка царское правительство. Лодзь - фабричный город с полумиллионным населением считается уездом, а Петриков, мертвый город, о без малого тридцатью тысячами населения является губернией, административным центром самого крупного индустриальною края Польши. Чистое помешательство... Вы дадите секретарю медицинской управы двадцать пять рублей, и он вам проведет это в одну минуту, - учил меня опытный Петрушка.
- А зачем ему давать двадцать пять рублей? - поинтересовался я. - Разве это противозаконно - приписать ученика?
Петрушка улыбнулся моей наивности, - Вам уже, право, пора знать, что только подмазанные законы и действуют.
Но подмазывание оказалось совсем не таким простым делом, как я себе представлял.
Секретарь, субъект с большой лысиной, белой и гладкой, как облупленное яйцо, с подстриженными рыжеватыми бакеноардами, похожими на поджаренные котлетки, ни на минуту не оставался один в канцелярии, и я не знал, как сунуть ему то, что требовалось.
Вручив пакет с бумагами - паспорт, метрику, полицейское удостоверение о политической благонадежности, две фотографии и прошение, - я невнятно пробормотал что-то о благодарности. Секретарь и глазом не моргнул, как будто ничего не слышал. Тогда я, выразительно посмотрев на него, стал подмигивать и строить гримасы, которые должны были означать: "Ради бога, вышли наконец из канцелярии писца, у меня к тебе деликатное дело..."
Но секретарь оставался глух и слеп ко всем моим намекам и тайным сигналам. Будто меня здесь и не было, он не спеша достал из жилетного кармана гребенку и попытался несколькими одинокими волосками с затылка прикрыть свою огромную лысину. Покончив с этим, секретарь, указав длинным бледным пальцем на мой пакет, спросил:
- У вас здесь все необходимые бумаги?
- Все, господин секретарь!
Заглянув в конверт и лениво перебрав бумаги, он, не поднимая глаз, флегматично проронил:
- Не хватает еще одной бумаги.
- Какой, господин чиновник?
- Самой важной.
С той же флегматичностью он подал мне обратно пакет и широко зевнул:
- Берите ваши бумаги! Приписать нельзя!
Все мои вопросы и мольбы оставались без ответа.
Петрушка был вне себя от моей неловкости:
- Ну и человек! Как вы не понимаете, что он нарочно не остается один в канцелярии? Писец - постоянный свидетель его честности.
- Но не мог же я при нем... - оправдывался я.
- Надо было вложить двадцать пять рублей в конверт вместе с бумагами. Он же вам ясно сказал, что не хватает самой главной бумаги.
Петрушке самому пришлось потрудиться и исправить то, что я чуть было не испортил.
Петрушка свое слово сдержал. Как только моими стараниями у него появился первый ученик, он начал добросовестно обучать меня деликатному делу зубной техники: смягчать стенсы в горячей воде, отливать гипсовые формы прикусов, шлифовать зубы, варить протезы в автоклаве и следить за температурой, очищать протезы от гипса и полировать до блеска каучуковые челюсти.
Мой учитель был мной очень доволен. Я с самого начала, говорил он, нащупал секрет профессии. Мне остается только доставить ему еще трех-четырех учеников, и он начнет допускать меня к пациентам. Правда, он забыл сказать, когда эти пациенты у него появятся.
- У вас есть все данные, чтобы из вас вышел хороший зубной врач. Скорей доставьте мне учеников...
Однако ни я, ни Пшепюрка и Петрушка больше пациентов в глаза не видали.
В один осенний день к Пшепюрке и Петрушке явился высокий немец, широкоплечий, с торчащими, словно крюки, усами, галантно поклонился и, отчеканивая каждое слово, представился:
- Фридрих Шульц, генераль-фертретер фюр Польн фон Аш унд зон, цанэрцтлихе инструментен унд материален, Лондон - Берлин [Фридрих Шульц, главный представитель в Польше фирмы "Аш и сын", зубоврачебные инструменты и материалы, Лондон - Берлин (нем.)].
И без лишних слов вывез из кабинета все, до последней мелочи - от зубоврачебного кресла до пинцета.
- Ничего не поделаешь. Дольше продлить платежи не можем, - это было все, что он нашел нужным сказать.
Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки закончил свое существование, и вместе с ним закончилась моя карьера зубного врача и зубного техника.
1941
ШВЕЙЦАРСКИЙ ПОДДАННЫЙ
Проходили недели и месяцы, а я все искал работу, любую работу, но тщетно.
Не знаю, какими путями все хозяева узнали, что у меня "длинный язык", что я не уважаю тех, чей хлеб ем, и вступаю в споры с клиентами.
"Он возразил самому Сидорову, московскому Сидорову".
Этого было достаточно, чтобы все двери оказались предо мной закрытыми.
Меня обычно епрашивали:
- Где вы раньше работали, молодой человек?
Я называл своих прежних хозяев: Пинкус и компания, Ротштейн и Клинковштейн... Особенно я надеялся на последних: что может служить лучшей рекомендацией, чем служба в такой солидной фирме?
- А, у Ротштейна и Клинковштейн а? Как ваша фамилия, молодой человек? Гм... Нет, молодой человек, служащие нам не требуются...
Все чаще и чаще приходили мне на память святые слова, которыми пан Липецкий проводил меня с последней должности: "Человек, который не знает, что клиент всегда прав, не годится ни для нас, ни для кого другого".
У меня не оставалось сомнения, что я попал в "черный список" и должен навсегда распрощаться с суконным миром. С тех пор как я был изгнан из царства сукна и шевиота, я перепробовал разные занятия: служил агентом у гравера и живописца вывесок, искал покупателей дтя какого-то фабриканта на визитной карточке, собирал объявления для вечернего листка, в котором никто не хотел объявляться, посылал корреспонденции в газеты, которые не платили гонорара, учился на зубного техника. Но после всех этих дел моим зубам работы все-таки не было.
Мое питание состояло главным образом из кисло-оладкого хлеба с изюмом, который я покупал у турка на углу улицы. Пять копеек стоил свежий хлебец и четыре копейки черствый - вчерашний. В большинстве случаев я покупал вчерашние хлебцы.
- Ничего, изюм на второй день не менее свеж, чем в первый, - острил рыжий парень, мой сосед по комнате, за которую мы, платили шесть рублей в месяц.
Этот рыжий парень, такой же полуголодный безработный, как и я, был весельчак.
Прихлебывая из чашки чай без сахара, он мне советовал:
- Мешай, мешай, внизу сахару много.
Внизу, под нашей комнатой, находилась бакалейная лавчонка.
Когда у нас не было керосина, чтобы вскипятить чай, он предлагал мне нашться холодной воды, а потом прислониться животом к горячей печке, вот и получится чай.
- Стол сервирован, ваше сиятельство! - торжественно возвещал мой сосед, раскладывая хлебцш на газете.
Когда нам не удавалось раздобыть десяти копеек на два кисло-сладких хлебца о изюмом, он раскладывал опять-таки на газете густо посыпанные солью ломтики черного хлеба и, низко кланяясь, приглашал:
- Солененького, уважаемый господин, для аппетита, пожалуйста!
Этот юмор висельника, возможно, был и полезен для пищеварения, но сытости нам не прибавлял.
Нужда заставила меня сделать попытку вернуться к моей старой профессии переплетчика, но и это оказалось безуспешным.
Первая переплетная мастерская, куда я вошел спросить о работе, находилась в подвале, скудно освещенном газовым рожком. Не успели еще мои глаза что-либо рачглядеть, как нос уже почуял смешанный запах кислого переплетного клея, мокрых пеленок, пота немытых человеческих тел.
В углу, у единственного оконца, только одна треть которого возвышалась над тротуаром, стоял за переплетным станком человек средних лет с лицом апостола - до прозрачности бледным страдальческим лицом в рамке черной бороды - и смазывал столярным клеем корешки книг, зажатых в пресс.
- Чего желает господин? - обернулся он ко мне.
Заметив мое замешательство, он истолковал его посвоему и торопливо заговорил:
- Господин может быть спокоен... Мы делаем любую работу, чего только господин пожелает. Мы переплетаем книги, мы делаем альбомы для коллекций образцов, конторские книги. За хорошее выполнение ручаюсь.
Мы делаем хорошо и дешево.
Я не нуждался ни в альбомах для коллекций образцов, ни в конторских книгах. Работа - вот и все, чего я желал.
Человек с лицом апостола украдкой осмотрел меня с ног до головы своими усталыми глазами, от жалости ли к самому себе или к моей особе невесело улыбнулся.
- Молодой человек, - из "господина" я сразу превратился просто в "молодого человека", - вы надо мной смеетесь, что ли? Неужели такой молодой человек, как вы, не может найти ничего лучшего, чем профессия переплетчика? Разве это профессия? Чахотка это, а не профессия. Нет, молодой человек, пусть бог пошлет вам чтоннбудь получше...
Удача не сопутствовала мне и в других переплетных мастерских. Хозяева патриархальные евреи в ермолках - недоверчиво косились на франтоватого паренька, ищущего работы.
Быстро окинув взглядом мою фигуру, от котелка на голове до острых носков ботинок, хотя и поношенных, но начищенных до зеркального блеска, они все как один старались поскорей отделаться от меня:
- Идите, идите, молодой человек. Нам самим нечет делать. Никаких подмастерьев нам не требуется...
У меня не оставалось уже ни одного знакомого, помимо тех, которые не могли устроиться на работу и сами голодали, кому бы я не задолжал полтинник, а то и целую трешницу. Больше занимать было не у кого, и мне волей-неволей пришлось обратиться к моему богатому родственнику Борису Левитину, хозяину собственного магазина в Москве.
Основой благосостояния Левитина являлось право жить в тех местах, где евреям жить было запрещено. Это право дал ему диплом провизора. И вот он нашел себе компаньона, богатого шкловского еврея Хоне Кушнира, не имевшего правожительства. Кушнир вложил в дело капитал, а Левитин - свои права. Таким образом, в Москве открылся новый оптовый магазин под вывеской "Б. Левитин и К°. Меха".
Между компаньонами существовало частное соглашение, по которому К°, то есть обладатель капитала Хоне Кушнир, получал шестьдесят процентов чистой прибыли, а Левитин, обладатель правожительства, - сорок процентов.
По моей просьбе Борис Левитин прислал мне ссуду в пятнадцать рублей и уже без всякой просьбы с моей стороны - "совет практичного человека", как добиться успеха в жизни.
"...Не пора ли расстаться с Лодзью, с этим прокопченным русским Манчестером, где на каждое место есть тридцать кандидатов с подтянутыми, как у тебя, животами. Послушайся меня, я человек практичный: за пятнадцать рублей, которые я тебе высылаю, купи железнодорожный билет и приезжай в Москву. А я уж постараюсь как-нибудь тебя устроить. В своем магазине не обещаю, это по многим причинам неудобно. Но не беспокойся - без дела ты ходить не будешь. Вопрос правожительства тоже не должен тебя волновать: станешь швейцарским подданным - и все тут. В Москве таких немало.
Каждый месяц отсчитаешь швейцару три или пять целковых - и будешь жить барином. Никакой прописки не надо. Если ты еще приедешь с доверенностью от купца хотя бы второй гильдии, тебе не страшен даже сам московский генерал-губернатор. Правда, такая доверенность дает право на проживание в Москве только в течение трех месяцев. Но где это сказано, что тебе надо немедленно прописаться? Твой паспорт вместе с доверенностью должны всегда находиться у твоего швейцара. Когда бы тебя ни задержали, ты "только что приехал" и сдал документы на прописку. Ну, тут и околоточному, конечно, придется сунуть в зубы пятерку, и живи себе дальше в Москве в полное свое удовольствие. Понял, что такое швейцарский подданный?
Короче говоря, приезжай поскорей в Москву. Человек должен думать о том, как устроиться в жизни, пока молод, - поучал меня мой практичный родственник - Бери пример с меня. Другой на моем месте весь век простоял бы за прилавком в Чужой аптеке, растирал бы порошки в атупке и разливал касторку по бутылочкам. Меня это не устраивает, и, как видишь, я стал купцом, завоевал себе положение.
Надеюсь, что ты меня понял и последуешь моему совету".
Волей-неволей пришлоеь послушаться Левитина.
Я отправили в Москву.
1941-1960
ПРАВОЖИТЕЛЬСТВО
НЕ ПО ЧИНУ
1
Стоял поздний вечер. Снег, падавший несколько часов подряд, сравнял единственную в деревне длинную улицу с полями, тянувшимися за деревней; он лежал белый и нетронутый, как будто был первым со дня сотворения мира и по нему еще не ступала человеческая нога.
Распахивая своими тяжелыми сапогами густой снежный покров, урядник Данила Запирайлов направлялся к трактирщику Никите Зотову, чтобы сыграть с ним в шашки да и опохмелиться за его счет.
По своему обыкновению, урядник заглядывал в освещенные окна хат, мимо которых проходил. Поравнявшись с домом учительницы, единственным домом с закрытыми ставнями, он не поленился подойти вплотную к окну и приложить к нему ухо.
Однако ничего подозрительного урядник не обнаружил.
Деревня была малоземельная, большинство крестьян кормилось кустарным промыслом. Некоторые семьи из поколения в поколение мастерили деревянные миски и ложки, окрашенные в яркие цвета; другие весьма искусно вырезали игрушки, славившиеся за пределами губернии.
Неписаный закон строго запрещал молодым людям обмолвиться хотя бы словом в присутствии высокопоставленного обер-клиента.
В тот день мне выпало на долю быть одним из немых слуг Сидорова. Отбор материй проходил, как всегда, подомашнему, между делом, словно не это интересовало хозяев и гостя.
Сосипатр Сидорович, массивный, тяжеловесный, сидел, положив свои огромные белые руки на колени, и, окруженный генеральным штабом, непринужденно беседовал, будто для этого только и приехал сюда. Каждый старался развлечь его каким-нибудь забавным рассказом. По части пикантных историй и анекдотов особенно отличался Варгафтик - единственный из высших служащих, кто говорил чисто по-русски, и потому в приезды великого Сидорова оттеснял остальных служащих.
Между одним анекдотом и другим кто-нибудь из штаба бросал нам:
- Ц-Б сто пять! Покажите Н-С триста один! Ф-бис!
Сосипатр Сидорович ощупывал материю пальцами, а то и просто бросал на нее небрежный взгляд и как бы вскользь замечал:
- Сорок штук... Отложи штук семьдесят... Сделай сотню серого...
И продолжал беседу о посторонних делах.
То ли анекдоты были исчерпаны, то ли Варгафтику показалось, что Сидорова должен непременно интересовать процесс Дрейфуса, - так или иначе, он завел с ним разговор об этом волновавшем умы деле.
- Вы, наверно, слышали, Сосипатр Сидорович, о процессе Дрейфуса? Что вы скажете, отличились французики?
- О шпионе Дрейфусе? Как же, слышал. Каждый день читаю об этом в "Московском листке". Да-а-с, интересный процесс...
Произошло замешательство, но это не мешало штабу подобострастно улыбаться.
- Вы, наверно, обмолвились, Сосипатр Сидорович!
Шпион - это Эстергази. Он и возвел поклеп на Дрейфуса, - отважился пролепетать пан Липецкий.
- Какой такой Эстергази? Я не знаю никакого Эстергази! Ясно написано в газете - Дрейфус... - стоял на своем Сидоров.
Больше никто не смел возражать. Раз Сосипатру Сидоровичу угодно, чтобы шпионом был Дрейфус, им и будет Дрейфус.
Я хорошо помнил, что в присутствии Сосипатра Сидоровича и ему подобных я должен оставаться глухонемым, но меня опять подвел мой темперамент или, по выражению хозяев, мой "длинный язык".
- "Московский листок" - это дешевый, бульварный листок для дворников и городовых. Он врет, "Московский листок". На суде окончательно доказано, что Дрейфус невиновен.
Если бы я плюнул "старику" прямо в его холеную бородку или же выругал самыми последними словами "шефа", это не произвело бы такого впечатления, как мое возражение Сидорову.
Острые кончики усов "шефа" ходуном заходили, лысина Липецкого вспыхнула огнем, а затуманенные, плотоядные глаза "старика" посмотрели на меня холодно и зло.
- Замолчи! - прошипел "шеф".
- Когда тебя спросят, ты ответишь! А пока делай свое дело и держи язык за зубами, - почти коснувшись моего уха, процедил "старик".
- Вы слишком много разрешаете себе, молодой человек, - со своей стороны указал мне на мою бестактность Варгафтик.
Меньше всех мои слова задели самого великого Си"
дорова. Не мог же в еамом деле кит московского купечества принимать всерьез мальчишку.
- Но-но-но, - добродушно сверкнул он белыми зубами сквозь черное облако бороды и усов. - Но-но-но, молодой человек! "Московский листок" читают уважаемые люди. Я читаю "Московский листок".
Хотя Сосипатр Сидорович отнесся к моей дерзости весьма незлобиво, я заплатил за нее полной ценой.
Не успела закрыться за Сидоровым дверь, как все на меня набросились.
- Какое ты имеешь право встревать в разговор старших? - спрашивал "шеф".
- Возражать Сидорову - что за наглость! - вставил Липецкий. - Да он ангел, а не человек. А если бы он, упаси бог, обиделся, что бы тогда было.. - Управляющий не мог даже представить себе страшные последствия такой катастрофы.
- Но ведь Сидоров неправ! Все ведь знают, что Дрейфус не шпион, пытался я оправдаться.
- Клиент всегда пра в, - заговорил "старик"
по своему обыкновению тихо и раздельно, нанизывая слова, как жемчуг. А клиенты сидоровского уровня - десять раз правы Выскажи они самые нелепые мысли, они все равно правы, абсолютно правы. Для людей, которые не помнят этого первого основного правила коммерции, у меня нет места. Понял?
И в то время, когда у Дрейфуса были все основания надеяться на восстановление своего доброго имени, я был бесславно и навсегда изгнан с суконного островa.
- Человек, который не знает, что клиент всегда прав, не годится ни для нас, ни для кого другого, - напутствовал меня пан Липецкий лозунгом, который был начертан на знамени суконного острова.
1939
ГЕРР ШУЛЬЦ ПОРТИТ МНЕ КАРЬЕРУ
1
Все вело к тому, чтобы я посвятил свою жизнь полезному занятию ставить цементные или металлические заплатки на чужие зубы и заполнять беззубые рты обоймами искусственных зубов, если бы в дело не вмешался герр Фридрих Шульц, представитель фирмы "Аш унд зон" [Аш и сын], и не испортил мне карьеры.
Только он, вышеназванный Фридрих Шульц, виноват в том, что на свете не стало одним дантистом больше.
Я снимал маленькую полутемную каморку у зубных врачей Рузи Пшепюрки и Морица Петрушки. Еще три года назад Рузя Пшепюрка стала мадам Петрушкой, но так как свой диплом зубного врача она получила, когда еще была девицей Пшепюркой, кабинет действовал под вывеской "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки".
Как люди, которым никогда не приходилось объедаться, Пшепюрка и Петрушка были практичны и расчетливы. Поэтому они свой зубоврачебный кабинет открыли не на главной улице города, где на каждой стене лепились вывески зубных врачей, как наклейки на чемодане путешественника, а в старой части города, в районе горемычной бедноты, где их кабинет был всего лишь одиннадцатым по счету на население в двести тысяч.
Пшепюрка и Петрушка правильно рассудили, что хотя население это несостоятельное, но зато его много.
Вставлять зубы здесь навряд ли придется: у бедняков нет денег на такие роскошества, но от лечения, а главное - от удаления зубов перепадет рубль-другой. Они знали, что бедные люди не лечаг зубы, пока не полезут на стену от боли. Зато когда уже схватит зубная боль, самый последний нищий побежит к врачу.
Но то ли, на горе им, у людей перестали болеть зубы, то ли молодые врачи не внушали доверия, - пациентов они и в глаза не видали. Хотя так говорить было бы, пожалуй, несправедливо. Пациенты, конечно, приходили, но все такие, которым лучше бы оставаться дома: это были Пшепюркины и Петрушкины братья, сестры, дяди, тети, двоюродные братья, сваты, родственники до третьего поколения - на таких пациентов только зря тратишь время и материал. Платить "нашей Рузеньке" или "нашему Морицу" им даже и в голову не приходило.
Но не только среди родни имели они такую богатую практику, - время от времени попадались и настоящие пациенты: мужчины со вздутыми щеками, женщины с подвязанными подбородками, девицы с искривленными лицами, плачущие дети, которых матери приводили в кабинет как на заклание. Такие пациенты обычно терпели до последней минуты, пока боль не становилась невыносимой, и, громко стеная, умоляли пана доктора им помочь.
Но как только выдернутый окровавленный зуб оказывался на ладони пана доктора, пациенты, почувствовав облегчение, норовили отделаться от своего исцелителя благодарностью или добрым пожеланием. Больше полтинника от таких пациентов нельзя было ожидать. Некоторые ограничивались даже двумя пятиалтынными. Положив монеты на стол, они торопливо выскальзывали из кабинета, как бы боясь, чтобы "пан доктор" не задержал их как заложников... Когда же недовольная Пшепюрка замечала, что тридцать копеек - это не гонорар для врача, а Петрушка сердился: здесь мол, не богадельня, чтобы задаром лечить, люди робко и униженно клялись, что у них больше нет ни гроша за душой, и обещали принести еще денег, как только господь бог им поможет. Другие же огрызались:
- Подумаешь, сколько труда он положил! Минутное дело... Полтинника за глаза хватит! Заработать бы мне за целый день полтинник, я бы не знал, как бога благодарить ..
Выпадали такие дни, когда дверь с утра до вечера ни на минуту не закрывалась. Но от этого Пшепюрке и Петрушке было не слаще. Уж лучше бы дверь вовсе не отворялась: она впускала в комнату одного за другим инкассаторов из мебельного магазина; агента фирмы, оборудовавшей кабинет в кредит; живописца, разрисовавшего вывеску - золотые буквы на черном фоне: "Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки"; угольщика, отпускающего уголь в долг-; молочницу, булочницу, бакалейщика, женщину, у которой жил Петрушка до того, как он стал врачом, и человека, у которого Пшепюрка снимала комнату до того, как она стала мадам Петрушкой, - все зто были такие люд", которые, вместо того чтобы дать зубному врачу выдрать у них зуб, сами сдирают шкуру с зубных врачей.
С каждым днем положение становилось все хуже.
Мебельный магазин грозился вызезти обратно мебель, а фирма, оборудовавшая кабинет, собиралась забрать обстановку! угольщик перестал доставлять уголь, молочница не приносила больше молока, мясник ругался, бакалейщица сыпала проклятиями, живописец устраивал скандалы, - в общем, катастрофа.
Прислуге давно отказали. Дверь отворяла сама мадам Пшепюрка, крича при этом во весь голос, чтобы слышали посетители:
- Марьяна, почему дверь не отворяешь? Не слышишь разве, что звонят?
Я бедствовал не меньше, чем мои хозяева, и поэтому был у них своим человеком. От меня у них не было секретов. Вместе со мной они искали выхода, строили планы, как бы удержаться на поверхности.
В один счастливый день Морица Петрушку осенила гениальная идея: Лодзь это город с тысячами вояжеров, агентов, представителей фирм, которым приходится вести дела в русских городах. Права жительства у них п"т, и каждая поездка связана для них с большими затруднениями. Диплом дантиста дает право жительства во всей России. Так было бы неплохо найти четырех или пятерых субъектов, которые пожелали бы приписаться к нему учениками. Обучать их все равно не придется, они ведь не собираются стать зубными врачами. Им нужно только в течение трех лет быть приписанными к какомунибудь дантисту в качестве учеников и потом сдавать экзамен при университете. За надлежащую мзду нетрудно будет узнать, какие вопросы поставят на экзамене, и соогвегственно подготовиться. В крайнем случае ученик может послать вместо себя "ангела", который сдаст за него экзамены. Диплом в кармане открывает перед ним весь мир. И обойдется зто в каких-нибудь триста - четыреста рублей.
Мне, считал Петрушка, с моими широкими знакомствами в торговом мире, будет нетрудно найти таких учеников. Как только я приведу ему первого ученика, он начнет обучать меня зубной технике, а когда раздобуду трех учеников, стану четвертым и начну учиться зубоврачебному делу по-настоящему.
- Если бы вы достали мне хотя бы трех-четырех учеников, - мечтал Петрушка, - мы бы уплатили самые срочные долги и получили бы возможность спокойно дожидаться более широкой практики, а вы тоже навсегда избавились бы от нужды. Шутка ли сказать - зубной врач!
Благородное и верное дело, - возбуждал он мой аппетит.
Нельзя сказать, чтобы "верное дело" Пшешоркй и Петрушки особенно привлекало меня, но еще меньше привлекал меня торговый мир, даже если бы я не числился в его черном списке. И и приступил к осуществлению великого плана.
Знакомый вояжер моих бывших хозяев, Ротштейна и Клинковштейна, был первым учеником, которого я доставил Пшепюрке и Петрушке.
Однако из-за моего полного невежества в области подмазывания я с самого начала чуть было не провалил все дело.
Петрушка поручил мне съездить в Петриков и там в губернской медицинской управе приписать к нему ученика.
Он бы сам съездил, сказал Петрушка, но ему жалко потерять день. А вдруг будут пациенты...
- Сумасшедшие порядки, - критиковал Петрушка царское правительство. Лодзь - фабричный город с полумиллионным населением считается уездом, а Петриков, мертвый город, о без малого тридцатью тысячами населения является губернией, административным центром самого крупного индустриальною края Польши. Чистое помешательство... Вы дадите секретарю медицинской управы двадцать пять рублей, и он вам проведет это в одну минуту, - учил меня опытный Петрушка.
- А зачем ему давать двадцать пять рублей? - поинтересовался я. - Разве это противозаконно - приписать ученика?
Петрушка улыбнулся моей наивности, - Вам уже, право, пора знать, что только подмазанные законы и действуют.
Но подмазывание оказалось совсем не таким простым делом, как я себе представлял.
Секретарь, субъект с большой лысиной, белой и гладкой, как облупленное яйцо, с подстриженными рыжеватыми бакеноардами, похожими на поджаренные котлетки, ни на минуту не оставался один в канцелярии, и я не знал, как сунуть ему то, что требовалось.
Вручив пакет с бумагами - паспорт, метрику, полицейское удостоверение о политической благонадежности, две фотографии и прошение, - я невнятно пробормотал что-то о благодарности. Секретарь и глазом не моргнул, как будто ничего не слышал. Тогда я, выразительно посмотрев на него, стал подмигивать и строить гримасы, которые должны были означать: "Ради бога, вышли наконец из канцелярии писца, у меня к тебе деликатное дело..."
Но секретарь оставался глух и слеп ко всем моим намекам и тайным сигналам. Будто меня здесь и не было, он не спеша достал из жилетного кармана гребенку и попытался несколькими одинокими волосками с затылка прикрыть свою огромную лысину. Покончив с этим, секретарь, указав длинным бледным пальцем на мой пакет, спросил:
- У вас здесь все необходимые бумаги?
- Все, господин секретарь!
Заглянув в конверт и лениво перебрав бумаги, он, не поднимая глаз, флегматично проронил:
- Не хватает еще одной бумаги.
- Какой, господин чиновник?
- Самой важной.
С той же флегматичностью он подал мне обратно пакет и широко зевнул:
- Берите ваши бумаги! Приписать нельзя!
Все мои вопросы и мольбы оставались без ответа.
Петрушка был вне себя от моей неловкости:
- Ну и человек! Как вы не понимаете, что он нарочно не остается один в канцелярии? Писец - постоянный свидетель его честности.
- Но не мог же я при нем... - оправдывался я.
- Надо было вложить двадцать пять рублей в конверт вместе с бумагами. Он же вам ясно сказал, что не хватает самой главной бумаги.
Петрушке самому пришлось потрудиться и исправить то, что я чуть было не испортил.
Петрушка свое слово сдержал. Как только моими стараниями у него появился первый ученик, он начал добросовестно обучать меня деликатному делу зубной техники: смягчать стенсы в горячей воде, отливать гипсовые формы прикусов, шлифовать зубы, варить протезы в автоклаве и следить за температурой, очищать протезы от гипса и полировать до блеска каучуковые челюсти.
Мой учитель был мной очень доволен. Я с самого начала, говорил он, нащупал секрет профессии. Мне остается только доставить ему еще трех-четырех учеников, и он начнет допускать меня к пациентам. Правда, он забыл сказать, когда эти пациенты у него появятся.
- У вас есть все данные, чтобы из вас вышел хороший зубной врач. Скорей доставьте мне учеников...
Однако ни я, ни Пшепюрка и Петрушка больше пациентов в глаза не видали.
В один осенний день к Пшепюрке и Петрушке явился высокий немец, широкоплечий, с торчащими, словно крюки, усами, галантно поклонился и, отчеканивая каждое слово, представился:
- Фридрих Шульц, генераль-фертретер фюр Польн фон Аш унд зон, цанэрцтлихе инструментен унд материален, Лондон - Берлин [Фридрих Шульц, главный представитель в Польше фирмы "Аш и сын", зубоврачебные инструменты и материалы, Лондон - Берлин (нем.)].
И без лишних слов вывез из кабинета все, до последней мелочи - от зубоврачебного кресла до пинцета.
- Ничего не поделаешь. Дольше продлить платежи не можем, - это было все, что он нашел нужным сказать.
Зубоврачебный кабинет Пшепюрки и Петрушки закончил свое существование, и вместе с ним закончилась моя карьера зубного врача и зубного техника.
1941
ШВЕЙЦАРСКИЙ ПОДДАННЫЙ
Проходили недели и месяцы, а я все искал работу, любую работу, но тщетно.
Не знаю, какими путями все хозяева узнали, что у меня "длинный язык", что я не уважаю тех, чей хлеб ем, и вступаю в споры с клиентами.
"Он возразил самому Сидорову, московскому Сидорову".
Этого было достаточно, чтобы все двери оказались предо мной закрытыми.
Меня обычно епрашивали:
- Где вы раньше работали, молодой человек?
Я называл своих прежних хозяев: Пинкус и компания, Ротштейн и Клинковштейн... Особенно я надеялся на последних: что может служить лучшей рекомендацией, чем служба в такой солидной фирме?
- А, у Ротштейна и Клинковштейн а? Как ваша фамилия, молодой человек? Гм... Нет, молодой человек, служащие нам не требуются...
Все чаще и чаще приходили мне на память святые слова, которыми пан Липецкий проводил меня с последней должности: "Человек, который не знает, что клиент всегда прав, не годится ни для нас, ни для кого другого".
У меня не оставалось сомнения, что я попал в "черный список" и должен навсегда распрощаться с суконным миром. С тех пор как я был изгнан из царства сукна и шевиота, я перепробовал разные занятия: служил агентом у гравера и живописца вывесок, искал покупателей дтя какого-то фабриканта на визитной карточке, собирал объявления для вечернего листка, в котором никто не хотел объявляться, посылал корреспонденции в газеты, которые не платили гонорара, учился на зубного техника. Но после всех этих дел моим зубам работы все-таки не было.
Мое питание состояло главным образом из кисло-оладкого хлеба с изюмом, который я покупал у турка на углу улицы. Пять копеек стоил свежий хлебец и четыре копейки черствый - вчерашний. В большинстве случаев я покупал вчерашние хлебцы.
- Ничего, изюм на второй день не менее свеж, чем в первый, - острил рыжий парень, мой сосед по комнате, за которую мы, платили шесть рублей в месяц.
Этот рыжий парень, такой же полуголодный безработный, как и я, был весельчак.
Прихлебывая из чашки чай без сахара, он мне советовал:
- Мешай, мешай, внизу сахару много.
Внизу, под нашей комнатой, находилась бакалейная лавчонка.
Когда у нас не было керосина, чтобы вскипятить чай, он предлагал мне нашться холодной воды, а потом прислониться животом к горячей печке, вот и получится чай.
- Стол сервирован, ваше сиятельство! - торжественно возвещал мой сосед, раскладывая хлебцш на газете.
Когда нам не удавалось раздобыть десяти копеек на два кисло-сладких хлебца о изюмом, он раскладывал опять-таки на газете густо посыпанные солью ломтики черного хлеба и, низко кланяясь, приглашал:
- Солененького, уважаемый господин, для аппетита, пожалуйста!
Этот юмор висельника, возможно, был и полезен для пищеварения, но сытости нам не прибавлял.
Нужда заставила меня сделать попытку вернуться к моей старой профессии переплетчика, но и это оказалось безуспешным.
Первая переплетная мастерская, куда я вошел спросить о работе, находилась в подвале, скудно освещенном газовым рожком. Не успели еще мои глаза что-либо рачглядеть, как нос уже почуял смешанный запах кислого переплетного клея, мокрых пеленок, пота немытых человеческих тел.
В углу, у единственного оконца, только одна треть которого возвышалась над тротуаром, стоял за переплетным станком человек средних лет с лицом апостола - до прозрачности бледным страдальческим лицом в рамке черной бороды - и смазывал столярным клеем корешки книг, зажатых в пресс.
- Чего желает господин? - обернулся он ко мне.
Заметив мое замешательство, он истолковал его посвоему и торопливо заговорил:
- Господин может быть спокоен... Мы делаем любую работу, чего только господин пожелает. Мы переплетаем книги, мы делаем альбомы для коллекций образцов, конторские книги. За хорошее выполнение ручаюсь.
Мы делаем хорошо и дешево.
Я не нуждался ни в альбомах для коллекций образцов, ни в конторских книгах. Работа - вот и все, чего я желал.
Человек с лицом апостола украдкой осмотрел меня с ног до головы своими усталыми глазами, от жалости ли к самому себе или к моей особе невесело улыбнулся.
- Молодой человек, - из "господина" я сразу превратился просто в "молодого человека", - вы надо мной смеетесь, что ли? Неужели такой молодой человек, как вы, не может найти ничего лучшего, чем профессия переплетчика? Разве это профессия? Чахотка это, а не профессия. Нет, молодой человек, пусть бог пошлет вам чтоннбудь получше...
Удача не сопутствовала мне и в других переплетных мастерских. Хозяева патриархальные евреи в ермолках - недоверчиво косились на франтоватого паренька, ищущего работы.
Быстро окинув взглядом мою фигуру, от котелка на голове до острых носков ботинок, хотя и поношенных, но начищенных до зеркального блеска, они все как один старались поскорей отделаться от меня:
- Идите, идите, молодой человек. Нам самим нечет делать. Никаких подмастерьев нам не требуется...
У меня не оставалось уже ни одного знакомого, помимо тех, которые не могли устроиться на работу и сами голодали, кому бы я не задолжал полтинник, а то и целую трешницу. Больше занимать было не у кого, и мне волей-неволей пришлось обратиться к моему богатому родственнику Борису Левитину, хозяину собственного магазина в Москве.
Основой благосостояния Левитина являлось право жить в тех местах, где евреям жить было запрещено. Это право дал ему диплом провизора. И вот он нашел себе компаньона, богатого шкловского еврея Хоне Кушнира, не имевшего правожительства. Кушнир вложил в дело капитал, а Левитин - свои права. Таким образом, в Москве открылся новый оптовый магазин под вывеской "Б. Левитин и К°. Меха".
Между компаньонами существовало частное соглашение, по которому К°, то есть обладатель капитала Хоне Кушнир, получал шестьдесят процентов чистой прибыли, а Левитин, обладатель правожительства, - сорок процентов.
По моей просьбе Борис Левитин прислал мне ссуду в пятнадцать рублей и уже без всякой просьбы с моей стороны - "совет практичного человека", как добиться успеха в жизни.
"...Не пора ли расстаться с Лодзью, с этим прокопченным русским Манчестером, где на каждое место есть тридцать кандидатов с подтянутыми, как у тебя, животами. Послушайся меня, я человек практичный: за пятнадцать рублей, которые я тебе высылаю, купи железнодорожный билет и приезжай в Москву. А я уж постараюсь как-нибудь тебя устроить. В своем магазине не обещаю, это по многим причинам неудобно. Но не беспокойся - без дела ты ходить не будешь. Вопрос правожительства тоже не должен тебя волновать: станешь швейцарским подданным - и все тут. В Москве таких немало.
Каждый месяц отсчитаешь швейцару три или пять целковых - и будешь жить барином. Никакой прописки не надо. Если ты еще приедешь с доверенностью от купца хотя бы второй гильдии, тебе не страшен даже сам московский генерал-губернатор. Правда, такая доверенность дает право на проживание в Москве только в течение трех месяцев. Но где это сказано, что тебе надо немедленно прописаться? Твой паспорт вместе с доверенностью должны всегда находиться у твоего швейцара. Когда бы тебя ни задержали, ты "только что приехал" и сдал документы на прописку. Ну, тут и околоточному, конечно, придется сунуть в зубы пятерку, и живи себе дальше в Москве в полное свое удовольствие. Понял, что такое швейцарский подданный?
Короче говоря, приезжай поскорей в Москву. Человек должен думать о том, как устроиться в жизни, пока молод, - поучал меня мой практичный родственник - Бери пример с меня. Другой на моем месте весь век простоял бы за прилавком в Чужой аптеке, растирал бы порошки в атупке и разливал касторку по бутылочкам. Меня это не устраивает, и, как видишь, я стал купцом, завоевал себе положение.
Надеюсь, что ты меня понял и последуешь моему совету".
Волей-неволей пришлоеь послушаться Левитина.
Я отправили в Москву.
1941-1960
ПРАВОЖИТЕЛЬСТВО
НЕ ПО ЧИНУ
1
Стоял поздний вечер. Снег, падавший несколько часов подряд, сравнял единственную в деревне длинную улицу с полями, тянувшимися за деревней; он лежал белый и нетронутый, как будто был первым со дня сотворения мира и по нему еще не ступала человеческая нога.
Распахивая своими тяжелыми сапогами густой снежный покров, урядник Данила Запирайлов направлялся к трактирщику Никите Зотову, чтобы сыграть с ним в шашки да и опохмелиться за его счет.
По своему обыкновению, урядник заглядывал в освещенные окна хат, мимо которых проходил. Поравнявшись с домом учительницы, единственным домом с закрытыми ставнями, он не поленился подойти вплотную к окну и приложить к нему ухо.
Однако ничего подозрительного урядник не обнаружил.
Деревня была малоземельная, большинство крестьян кормилось кустарным промыслом. Некоторые семьи из поколения в поколение мастерили деревянные миски и ложки, окрашенные в яркие цвета; другие весьма искусно вырезали игрушки, славившиеся за пределами губернии.