Вендров З.. Наша улица (сборник)

   он еще найдет для меня такую должность, что все позавидуют мне.
   - Хорошо, забегу, - сказал я Левитину.
   - Не забегай, а приходи непременно. И без опоздания!
   - Хорошо, приду непременно и без опоздания.
   В назначенный день у Левитиных собралось человек двенадцать пятнадцать гостей. В меру выпили, закусили и после ужина, как водится, играли в девятку.
   Около часа ночи гости стали расходиться. А мне так не хотелось уходить, просто с места не мог двинуться!
   Здесь тепло, светло, чисто и уютно - удивительно приятно!
   И хозяйка такая славная, улыбающаяся, - я бы сказал, тоже уютная. А тут еще единственный сынишка Левитиных - пухленький, довольно избалованный, но все же очень милый ребенок - вцепился в меня ручонками: "Пусть дядя Давид не уходит, пусть останется у нас!" И вот приходится оставлять этот уют, это тепло и тащиться в Марьину рощу, в маленькую холодную каморку с голыми стенами и замерзшими окнами! Но что делать? Надо ведь когда-нибудь уходить!
   Я спустил мальчика с колен.
   - Ну что ж, пора и мне...
   По моему лицу и по тону, которым я произнес эти слова, нетрудно было догадаться, что мне очень не хочется уходить.
   - Знаешь что, Давид, - сказал Левитин, - переночуйка у нас сегодня!
   В другой раз он не сделал бы такого необдуманного предложения. В те годы никто не торопился предложить ночлег еврею, не имевшему правожительства. Если же этот еврей был настолько бестактен, что сам набивался скоротать ночь у какого-нибудь знакомого, ему вежливо давали понять, что в Москве можно найти немало других мест, где можно переночевать. Люди были на все готовы, даже денег взаймы дать, лишь бы избавиться от непрошеного гостя.
   Особенно осуждать за это не приходилось: кому интересно рисковать штрафом в триста, а то и в пятьсот рублей из-за гостя? Таким образом, приглашение Левитина можно было объяснить только его исключительно хорошим расположением духа. Семья его была здесь, в Москве, дела шли неплохо, в карты ему в тот вечер необычайно везло, гости с деланным восторгом расхваливали сынишку, восхищались его декламацией - одним словом, сплошная радость. Левитин видел, что, в противоположность ему, я расстроен и подавлен; вот он и предложил мне остаться на ночь у них. А мне и хотелось остаться, и вместе с тем я не мог решиться: а вдруг нагрянет облава и Левитина оштрафуют из-за меня? Зачем подвергать его такому испытанию?
   - Не буду вас беспокоить. Пойду в свой собственный "отель". Так лучше...
   Я говорил, а в душе надеялся, что меня будут упрашивать.
   Но первое побуждение, которое, как известно, почти всегда бывает хорошим, у Левитина уже прошло. В самом деле, с какой стати ему напрашиваться на возможные неприятности?
   - Как знаешь, мой милый, - сказал он с кислой улыбкой.
   Когда Левитин вдруг начинал называть меня "мой милый", это означало одно из двух: либо ему казалось, что я собираюсь попросить у него денег взаймы, либо ему хотелось поскорее от меня избавиться.
   Мне ничего не оставалось, как только одеться и уйти.
   Но мальчик ни за что не хотел меня отпускать, повис у меня на шее и захныкал:
   - Пусть дядя ос-та-нет-ся... Я не хочу, чтобы дядя уходил... А то спать не пойду...
   Ну как же матери в такой торжественный день не доставить удовольствия ребенку? К тому же мадам Левитина приехала в Москву совсем недавно, не представляла себе, что такое облава. Глядя с нежностью на своего малыша, она сказала:
   - В самом деле, Давид, оставайтесь у нас! Куда вы потащитесь так поздно? Я постелю вам здесь, на диване.
   Не беспокойтесь, приготовлю вам постель на славу, выспитесь не хуже, чем дома. А ты что скажешь, Борис? - обратилась она к мужу.
   - Ведь я уже раньше сказал, - ответил Борис, явно недовольный тем, что жена так настойчиво упрашивает меня остаться. - Маруся! Постели-ка молодому барину в столовой, на диване.
   И я остался ночевать у Левитиных.
   Было уже около двух или трех часов ночи. Я только успел уснуть, как услышал звонок. Я сразу вскочил, словно в мою теплую постель вылили ведро холодной воды. Этот звонок, видите ли -" особого рода звонок, был мне хорошо знаком: продолжительный, резкий, нетерпеливый. Одним словом, полицейский звонок, который... ну, не могу вам точно описать... Вы меня все равно не поймете, разве только, если сами жили в Москве без правожительства. Одно только могу сказать: как бы сладко я ни спал, этот звонок меня сразу разбудит. Вообще-то я сплю очень крепко, можете хоть учиться на скрипке играть над самым моим ухом - не разбудите... Но стоит только раздаться полицейскому звонку, как я немедленно вскакиваю, точно пожарник при сигнале тревоги.
   Я подскочил к дверям спальни Левитиных и постучал:
   - Борис, слышишь?
   Первой проснулась мадам Левитина.
   - Боже мой! Что случилось? - тревожно спросила она.
   - Не пугайтесь, Рахиль Исааковна, это я...
   - Что с вами? Почему вы не спите? Что вам нужно?
   Наш разговор разбудил Левитина.
   - Что такое? Как ты очутился здесь? - спросил он спросонья.
   - Мне кажется, полицейский обход, - ответил я. - Полиция в доме.
   Услышав слова "полиция", "обход", Левитин окончательно проснулся, соскочил с кровати и выбежал в столовую. Вслед за ним, в капотике и в туфлях на босу ногу, вышла и Рахиль Исааковна. Но, увидев меня в одном нижнем белье, она ахнула и быстро скрылась за дверью.
   Левитин, тоже в одном белье, вертелся по столовой испуганный, встревоженный, словно он сам не имел правожительства.
   - Вот тебе и на! - говорил он. - Этого еще не хватало... Ведь я говорил... говорил... Все она, ее выдумки:
   "Здесь переночевать..." - возмущался он, словно жена, а не он первый предложил мне переночевать у них. Каково было у меня на душе - вы сами можете себе представить.
   Я не столько беспокоился за себя, сколько за них, за Левитиных. Мне что? Вышлют - обратно приеду. Но их-то оштрафуют на триста, а то и на пятьсот рублей! Зто не пустяк!
   - Нельзя ли как-нибудь договориться с ними? Кто в вашем участке делает обходы - околоточный или сам пристав? - спросил я.
   - "Договориться"! - в сердцах передразнил меня Левитин. - С цепными собаками шестого участка он хочет договориться... Наш пристав готов выложить четвертной билет из собственного кармана за удовольствие оштрафовать еврея на пятьсот рублей.
   - Так нельзя ли мне спрятаться где-нибудь?
   - Спрятаться? Вы в самом деле хотите спрятаться? - язвительно говорил Левитин, переходя вдруг на "вы" - доказательство сильнейшего раздражения. - Не беспокойтесь, от них вы никуда не спрячетесь. Я-то этих черносотенцев знаю. Не впервые они приходят ко мне с ночным визитом.
   В его голосе и во взгляде была такая злость, будто я самолично пригласил полицию явиться сюда с визитом в три часа ночи.
   - Разве в садовой беседке переждать? - вдруг вспомнил он.
   - В какой беседке?
   - Я ж тебе говорю, в какой: в беседке, что в саду.
   И не мешкай! Они уже на лестнице. Обуйся скорей, накинь на себя мою шубу и беги по черной лестнице в садик. Сиди в беседке, пока я тебя не позову.
   - Убери отсюда постель, - сказал я, - а то поймут, что здесь кто-то спал.
   Накинув на себя шубу Левитина, я выбежал на черный ход и в несколько прыжков очутился в беседке, радуясь за Левитина, которому не придется платить штраф, а также и тому, что мне посчастливилось избежать встречи с полицейскими ищейками.
   Но вот беда: прошло немного времени, и у меня озябли ноги. Впопыхах я не успел надеть калоши, а башмаки были тонкие. В садике лежал глубокий, нетронутый снег: ни одна живая душа не ходила туда зимой, и я, пробираясь по сугробам, набрал полные ботинки снега. А тут дело не одной минуты... Дом большой, евреев в нем немало, может пройти часа два, а то и три, пока проверят все квартиры. Чувствую, что ноги у меня совсем окоченели: мороз трескучий. Да и простудиться боюсь. Я подумал: будь что будет. Вышел из беседки, оглянулся, набрал горсть снега, слепил снежок и бросил в-окно Левитиных на пергой sгaже... Тут же открылась форточка, и из нее высунулась голова Левитина.
   - Тсс... Зто я. Выбрось мне, пожалуйста, мои калоши.
   Ноги мерзнут.
   - Хорошо, - сказал Левитин. - Только сиди тихо. От нас уже ушли, теперь они у Выгодских.
   Через минуту в открытую форточку полетела сначала одна калоша, потом другая. Но пока я добрался до калош, я снова набрал полные ботинки снега. Кое-как вытряхнув снег и надев калоши, я стал быстро шагать взад и вперед по маленькой беседке, чтобы хоть сколько-нибудь согреться. Вдруг слышу идут! Вернее, не идут, а бегут! Я так и обмер. Кто, кроме полиции, может явиться сюда в три часа ночи? Я забился в угол лицом к стене, как будто это могло скрыть меня от глаз полицейских, и жду: вот схватят меня за шиворот. Кто-то рванул дверь. Но вместо ожидаемого: "Эй, ты там, выходи-ка!" - я услышал испуганный крик:
   - Ой, мама!
   В дверях беседки стояло странное существо... Широкое и белое, оно как будто держалось в воздухе, так как ног его не было видно. Странное существо тяжело дышало. Что это не полицейский, сразу стало ясно. А если не полицейский, так чего, казалось бы, пугаться? Но, поверите ли, у меня зуб на зуб не попадал от страха.
   Я все же набрался храбрости и спросил:
   - Кто это?
   - Я, - ответило странное существо. - А вы кто?
   Вместо того чтобы ответить на вопрос, я предпочел снова спросить:
   - Кто это "я"?
   Но "оно" тоже не ответило на вопрос и в свою очередь спросило:
   - Вы еврей?
   - Вот тебе и на! А кто же я такой, по-вашему? Не будь я евреем, я бы не сидел в садовой беседке, то есть сидеть-то я, возможно, и сидел бы, да только в теплый летний вечер, а не в три часа ночи в лютый московский мороз.
   Я решился подойти поближе. Вижу, стоит молодая девушка в черной юбке, голова и плечи у нее укутаны ватным одеялом в белом пододеяльнике. Из одеяла, как из белой рамы, выглядывает матово-бледное миловидное личико, на котором еще не стерлись следы испуга. Черные глаза девушки доверчиво смотрели на меня. "Я уверена, - говорили они, - что вы порядочный человек и ничего плохого со мною не случится".
   - Не бойтесь, - сказал я, - я не вор и не убийца, хотя и прячусь зимней ночью в заброшенной садовой беседке.
   И я рассказал ей вкратце мою историю.
   Девушка рассмеялась тихим, грустным смехом:
   - Выходит, что мы оба герои одной и той же трагикомедии: раз бесправные, значит, преступники... Моему зятю - Выгодскому из двенадцатой квартиры, он женат на моей сестре, - пришла в голову та же гениальная мысль, что и вашему родственнику: он велел мне переждать полицейский обход в садовой беседке.
   Мы разговорились. Я рассказал, каким образом попал в Москву, чем занимаюсь и каковы мои планы на будущее. Девушка, со своей стороны, тоже рассказала свою биографию: зовут ее Соней, родом из Витебска. В прошлом году окончила гимназию, мечтала поступить на медицинские курсы, но не попала: помешала процентная норма [При царизме в высшие учебные заведения евреев принимали только пять процентов из общего количества поступающих; в столицах - три процента.].
   Придется пока поступить в зубоврачебную школу. Она собиралась поехать учиться в Варшаву или в Юрьев - там легче поступить в высшее учебное заведение. А тут такое горе - внезапно умерла мать. Тогда сестра забросала ее письмами: "Приезжай да приезжай! Немного рассеешься, отдохнешь, а потом поедешь учиться". Ну, она и приехала в Москву. Целую неделю уже здесь. Вдруг ночью - обход!
   Она даже не могла выйти в переднюю надеть шубку, у парадного звонила полиция. Еле успела накинуть на плечи одеяло и выскочить с черного хода.
   Так мы тихо-мирно беседовали и не заметили, как прошло время.
   Когда облава окончилась и Левитин пришел звать меня домой, а Выгодский тоже явился за свояченицей, оба дружно рассмеялись.
   - Вы только поглядите на эту воркующую парочку! - сказал Левитин.
   - Будем надеяться, что их первая встреча не окажется последней, шутливо заметил Выгодский. - Остается только пожелать им болееблагоприятных обстоятельств и лучшей обстановки для дальнейших встреч.
   Слова Выгодского оказались вещими: как для Сони, так и для меня не нашлось места под солнцем родины: и я и она были вынуждены искать знаний и хлеба в чужих краях.
   Наша вторая встреча, на чужбине, оказалась более длительной, чем первая встреча в садовой беседке в зимнюю морозную ночь: она продолжалась почти полвека...
   1911-1956
   СПОКОЙНАЯ КВАРТИРА
   1
   Однажды утром - дело было поздней осенью - Михей остановил меня, когда я выходил со двора, и с опаской оглянулся. Опираясь одной рукой на метлу, а другой почесывая затылок, он как-то нерешительно сказал:
   - Так что, милый, думаю, вам лучше на время перебраться на другую фатеру. Третьего дня ночью жандармы арестовали длинноволосого из одиннадцатого номера, того самого, который служит в земской управе.
   Еще раз оглянувшись, Михей шепотом добавил:
   - Засаду там оставили... Кто в ту фатеру - цап!..
   А один в штатском - тоже, видать, из ихней братии - все допытывается у Михея о каждом жильце, особенно о молодых: кто да что, кто к кому ходит да чем занимается, не бывал ли который из них у длинноволосого. Не заметил ли он, Михей, чего-нибудь этакого...
   - Холера их знает, чего они от меня хотят, - выругался Михей.
   Михей боялся, как бы жандармы или полицейские не вздумали проверять всех жильцов. Они даже урядника не предупредят заранее, нагрянут из города с обходом, и делай что хочешь. А тут многовато-таки непрописанных евреев... Всыплют Михею так, что не дай бог! В любую минуту могут нагрянуть, и потому мне лучше сегодня же убраться отсюда подобру-поздорову, пока они угомонятся.
   - Я всех ваших уже предупредил, - закончил Михей, явно сожалея о том, что из-за какого-то длинноволосого он лишается дохода. - Через недельку-другую опять можете переезжать ко мне. Дело верное!
   Всыплют ли Михею - осталось пока неизвестным; мне, однако, Михей уже всыпал своим сообщением. В Москве не так легко было найти охотника сдать угол еврею, не имеющему правожительства. А если некоторые и решались на такой "криминал", они объявлений в газетах не печатали.
   Где же найти пристанище - и немедленно - в этом огромном городе?
   Ночь-другую можно скоротать на каком-нибудь вокзале или же в ночной чайной для извозчиков, хотя и то и другое связано с некоторым риском: пассажир без всякого багажа может показаться подозрительным станционному жандарм), и он потребует предъявления документов. В ночной же чайной будет слишком выделяться моя интеллигентная внешность, которая навряд ли способна внушить доверие шпикам в случае, если они туда заглянут. Что же делать? Где переночевать хотя бы сегодняшнюю ночь?
   Перебирая в памяти знакомых, на помощь которых я мог рассчитывать в эту критическую минуту, я неожиданно вспомнил своего земляка Гирша Пальчика. Сам он рекомендовал себя так: "Григорий Миронович Пальчик - биржевой маклер".
   Раз в год, а то и реже Гирш Пальчик навещал свою семью, которая жила в нашем городе, и каждый раз рассказывал о себе чудеса в решете: он, видите ли, прибыл сюда из Киева или же из Харькова, недавно посетил Петербург, а потом был в Порт-Артуре, в Риге, во Владивостоке... Что же касается Москвы, он там как у себя дома.
   Пользуется кредитом в любом размере у самых крупных московских фирм, и все открытым счетом, без векселей...
   Если вы нуждаетесь в банковском кредите - пожалуйста!
   Только попросите его, он вам устроит все в два счета...
   "Мое имя у нас в Москве - капитал", - хвастал Пальчик.
   Правожительство-для него раз плюнуть. Он в самых приятельских отношениях с приставами всех полицейских участков. Имя Григория Мироновича Пальчика знакомо самому московскому градоначальнику; какой же тут может быть разговор о правожительстве? "Говорю же - раз плюнуть!"
   Пальчика обыкновенно слушали со скрытой улыбкой:
   более чем скромное существование его семьи да и его собственный, весьма потрепанный вид мало вязались с его россказнями о привольной жизни и высоком положении, которое он занимает в Москве.
   Но где искать Пальчика? За все время моего пребывания здесь я ни разу его не встретил. Мои знакомые даже имени Пальчика не слыхали. Мне вспомнилось, что Пальчик хвастал, будто он важное лицо на московской бирже, и я отправился туда.
   К зданию торговой биржи на Ильинке то и дело подкатывали на чистокровных рысаках толстопузые, краснолицые купцы в суконных чуйках и в картузах. Входили и выходили оттуда по-европейски одетые молодые и старые спекулянты и финансовые тузы, необыкновенно подвижные биржевые маклеры и степенные купцы-татары в каракулевых шапках, азиатские дельцы в цветных халатах и тюбетейках, кавказцы в национальных костюмах с кинжалами за поясом.
   На высоком крыльце биржи толпились биржевые зайцы, всякою рода мелкая шушера, люди неопределенных занятий, которым внутрь здания не было доступа. Люди собирались кучками на улице и оживленно разговаривали об акциях, ценных бумагах, о ценах на всякого рода товары.
   Кругом гудело, как в улье.
   Я обходил одну кучку за другой, вглядывался в лица - Пальчика нигде не было.
   Уже собираясь уходить, я вдруг увидел его в переулке слева от биржи. С большим воодушевлением он что-то втолковывал какому-то человеку, держа его за пуговицу пальто.
   В Пальчике, с худым лицом и бегающими глазами, одетом в узкое, сильно поношенное пальто и в стоптанные ботинки, трудно было узнать всегда бодрого биржевого маклера, который во время своих наездов к нам в юрод с такой важностью рассказывал о занимаемом им положении в Москве и об уважении, которым он там пользуется.
   Обождав, пока Пальчик расстался со своим собеседником, я подсшел к нему и поздоровался.
   Беспокойными, почти испуганными глазами всмотрелся он в мое лицо и неуверенно спросил:
   - Сын Хаима, если не ошибаюсь? Что вы делаете в Москве? Студент?
   - Пока нет. Надеюсь стать им со временем.
   - Так чем же вы занимаетесь? Раз вы на бирже, значит, делаете дела? оживился Пальчик. - Не продаете ли вы чего-нибудь, а может, покупаете? Что вас интересует? Могу предложить небольшую партию шелка - ну, просто находка! Если располагаете хотя бы незначительной суммой наличных, вы ее получите наполовину задаром.
   Поймав мой взгляд на своем обтрепанном палью, он сказал:
   - Черт возьми! Утром было совсем тепло. Думал, в шубе будет жарко. Оказывается - собачий холод. Так что же вы покупаете? У меня есть для вас, говорю, дешевка, чистая находка!
   - Самой большой находкой была бы для меня сейчас комната или хотя бы какой-нибудь угол, - заметил я с горькой усмешкой.
   Убедившись, что я ничего не покупаю и не продаю, Пальчик потерял ко мне всякий интерес. Моя печальная история его мало тронула.
   - Ах, во-от что-о! - почти равнодушно протянул он. - Впрочем, мне это знакомо... Ну что ж, надо будет подумать, подыскать для вас что-нибудь подходящее. Постараюсь расспросить знакомых.
   - Да, но мне уже сегодня негде ночевать, - объяснил я.
   Пальчик наморщил в раздумье лоб:
   - Да-а, это, знаете, де-ело сквер-но-е.
   - Нельзя ли мне пока переночевать у вас ночь-другую? - с решимостью отчаяния спросил я.
   Пальчик не торопился с ответом.
   - Может быть, вас, Григорий Мироныч, смущает теснота или какие-нибудь неудобства в вашей квартире, так вы об этом не беспокойтесь. Мне бы хоть как-нибудь переночевать несколько ночей, пока я найду комнату.
   - Теснота, неудобства - это пустяки! - Пальчик махнул рукой, как бы говоря: "Есть о чем толковать!" - У нас в Москве, вы должны знать, еврей без правожительства живет не там, где хочется, а где можется. Ваш месячный доход может составлять хоть десять тысяч, а занимать угол вы будете у какого-нибудь сапожника...
   У меня... - он на минутку задумался. - Я вам скажу правду. То, что у меня тесновато, не важно. Мы бы какнибудь устроились. Нельзя же в самом деле оставить вас на улице! Весь вопрос в том, в каком виде застанем хозяина. Если он успел нализаться, мы у него чего хочешь добьемся. Если же найдем его трезвым, то лучше не показываться ему на глаза. Трезвый он зол как черт. Только и слышишь от него: "Убирайся отсюдова! Не хочу, - кричит, - на три месяца в кутузку из-за какого-то еврея!"
   Мне предстоял выбор: либо бродить всю холодную осеннюю ксчь по улицам, либо поехать с Пальчиком - авось его хозяин успел напиться. Я выбрал последнее.
   - Мне терять нечего, - сказал я. - Попробуем. На мое счастье, мы, может быть, застанем eгg под градусом.
   - Да, зто с ним нередко бывает, - утешил меня Пальчик. - Итак, приходите сюда же часов в пять вечера, и вместе поедем ко мне на квартиру.
   - Хорошо. Я не заставлю себя ждать.
   Час с лишним мы добирались через Лубянку по Сретенке и Сухаревской площади, по бесконечно длинной Первой Мещанской до еще более длинной, широкой и грязной улицы, ведущей к селу Алексеевскому. Потом мы еще полчаса шли по немощеным, утопающим в жидкой грязи улицам, мимо маленьких одноэтажных деревянных домиков, мимо беленых и небеленых заборов, миновали пустырь, за которым потянулись жалкие халупы. В окна освещенных керосиновыми лампами хибарок можно было увидеть на низкой скамейке сапожника за работой или портного, сидящего на столе с поджатыми под себя ногами. Слышались визг пилы, скрежет напильника о железо, стук топора.
   Трудно было поверить, что всего какой-нибудь час езды отделяет это царство тяжелого труда, горькой нужды и непролазной грязи от богатого города с ярко освещенными улицами, нарядными домами, манящими витринами магазинов, элегантно одетыми людьми, бодрыми и веселыми, для которых каждый день - праздник.
   - Морозовы и Поляковы [Морозов и Поляков - московские миллионеры], наверно, здесь не обитают, - заметил я.
   Пальчик, забыв на минуту о своем "высоком" положении в Москве, простодушно ответил:
   - Разумеется, нет. Все Алексеевское работает на Москву. Мелкие кустари. Я да еще два-три бесправных еврея - это единственные "купцы" здесь.
   Еще некоторое время мы шлепали по жидкой грязи.
   Вдруг Пальчик схватил меня за рукав.
   - Слышите? - сказал он довольным голосом. - Вам повезло: он готов!
   - Кто готов? - не понял я.
   - Да мой хозяин. Если он поет эту песенку, значит, полон до отказа.
   Из темноты доносилось хриплое пьяное пение:
   К.о-г-да я был сва-бо-де-ный ма-аль-чик, Не знал я го-ря и ну-же-ды...
   - Это поет мой хозяин, - повторил Пальчик. - Все в порядке. Вот мы и дома. Осторожно, в сенях темно, высокий порог... Нагните голову: дверь здесь низкая...
   А ну-ка, давайте я вас проведу. В темноте вы и двери не найдете.
   Переступив высокий порог, я невольно схватился за нос: смешанный запах кислой капусты, сырой кожи, пота, перегорелой сивухи и грязною белья ударил мне в лицо.
   В комнате было накурено и жарко, как в бане. Над столом висела большая коптящая лампа. У стола один подмастерье и двое мальчиков-учеников шили меховые шапки, не обращая ни малейшего внимания на пьяного хозяина.
   Зто, видно, было им не в новинку.
   Сам хозяин -человечек маленького роста, худощавый, с изможденным, бледным лицом, рыжей с проседью, торчащей во все стороны бородой, со спутанными, свисающим"
   иа лоб волосами - стоял посреди комнаты и, раскрывая рот до ушей, плачущим голосом затягивал одну и ту же песню, в которой он, видно, помнил только две первые строчки.
   Устав петь, он начал притопывать босыми ногами по грязному, липкому полу. Медный крестик, висевший на замусоленном шнурке, подпрыгивал на его открытой волосатой груди, как бы принимая участие в пляске.
   Пальчик с полным удовлетворением смотрел на своего квартирного хозяина. Я стоял за его спиной и, зажимая нос, невольно пятился к двери.
   - Куда это вы отступаете? - насмешливо спросил меня Пальчик.
   - Вот здесь вы и живете? - ответил я вопросом.
   Пальчику, должно быть, не понравился тон, которым я задал свой вопрос. Указав рукой на разделявшую комнату фанерную перегородку, он с едким сарказмом ответил:
   - Да, в этом особняке, вон за той мраморной стеной, мы и обитаем... А вы, ваше сиятельство, будете бога благодарить, если вам удастся разделить со мной мои апартаменты.
   - Эй, кто там раз-го-варрри-вает? - с трудом ворочая языком, спросил хозяин, вглядываясь в нас отекшими близорукими глазами.
   Мальчики за столом с трудом сдерживали смех.
   - Кто там, черт возьми? Где мои очки?
   - На носу, Иван Михайлович, на самом кончике носа, - приятельским тоном весело ответил Пальчик.
   - Ах, под-лы-е! На носу, говоришь?
   И, надвинув очки высоко на лоб, он обрадованно воскликнул:
   - А-а!.. Гри-гор Миро-ныч! Наше вам с кисточкой!..
   Как жив-ем?.. Выпь-ем, што ль...
   - Выпьем, выпьем, Михалыч... Как не выпить? Непременно выпьем, - не замедлил согласиться Пальчик.
   - А энто что за фруктец? - спросил Михалыч, тыча в меня пальцем.
   - Это мой приятель, Иван Михалыч, из наших, - хлопнув меня по плечу, представил Пальчик мою особу хозяину. - Он у меня переночует сегодня.
   - А-а-а! Из ва-ших? По-ни-маю... Ну ладно, пущай ночует... Да сколько хошь живи... Иван Михалыч не выдаст... Ну, давай, душа, выпьем...
   Не прошло и десяти минут, как Иван Михалыч уже лез ко мне лобызаться, называл меня "братец" и "миленький", бил себя в обнаженную грудь и клялся, что лучше сгноит себя в тюрьме, а приятелей своих не выдаст. Положив одну руку на мое плечо, а другую на плечо Пальчика, Михалыч объяснялся нам в любви:
   - Потому люб-лю вашего брата... Хор-рошие вы ребята. С вами всегда можно выпить.
   На следующее утро, когда мы с Пальчиком вышли из-за фанерной перегородки, Михалыч сидел за столом, опершись головой на руку. Лицо его было хмуро, глаза смотрели на нас с открытой неприязнью.