Страница:
Нет, голубчик, ничего не могу поделать!
- А все-таки?..
- Нет, дорогой, и не говорите, - я человек женатый, отец семейства. Поверьте, мне очень жаль, но войдите в мое положение - я ведь не могу рисковать службой... - сокрушался пристав, точно не судьба Авнера зависела от него, а наоборот. - Но одно другому не мешает, медаль вы все-таки получите...
Авнер Щупак, наряженный в казенное белье и огромный халат, в черном котелке, надвинутом на глаза, бы/ препровожден в участок двумя городовыми.
Третий городовой нес его мокрую одежду.
В участке Авнеру выдали проходное свидетельство и отправили на вокзал в сопровождении городового, который должен был проследить за тем, чтоб Авнер уехал "к месту прописки".
- Насчет незаконно проживающих наш полицмейстер строг, - сказал ему пристав, - всех отправляет по этапу.
Только благодаря моему рапорту о вашем героическом поступке и по моей личной просьбе он изволил выдать вам "проходное" и разрешить уехать за собственный счет. Что же касается вашего проживания за пределами черты оседлости, то не бойтесь: я так напишу рапорт, что вы отделаетесь пустяком, в худшем случае, небольшим денежным штрафом. Счастливого пути! Будьте спокойны, медаль вы получите без задержки, - утешал пристав Авнера, - об этом уж я позабочусь...
1911
ПОКИНУТАЯ ЖЕНА
1
Вы уж мне поверьте, волнения, огорчения, неприятности, которые в наше время причиняют дети, пером не описать!
У меня лично, видите ли, одна только дочь. Конечно, у меня есть еще одна дочь, но та замужняя и сама немало гсря хлебнула от своих детей... И два сына у меня есть, но от них-то у меня одни радости. Вы можете подумать, что им бог знает как повезло... До Бродских и Высоцких им, разумеется, далеко, но ничего - живут потихоньку: один арендует мельницу, а ко второму, младшему, хорошо относится клибанчицкий помещик, вот и перепадает кое-какой заработок. Говоря о детях, я главным образом имею в виду мою младшенькую, изза которой я поседел раньше времени. Не подумайте, что она у меня, как иногда бывает, неудачная. Ничего подобного! Такая удачная, что мало кто с ней сравниться может.
Нет, особой красотой она не блещет - маленькая, щупленькяя, черненькая, в материнскую родню пошла, но такая милая, такая живая, подвижная, прямо огонь!
А глаза - одним взглядом сжечь может! А уменье вести беседу, а ум, понятливость, способности: и пишет, и читает на разных языках - любою мужчину за пояс заткнет.
По здравому рассуждению, такая дочь должна бы доставлять родителям только радости, а тут наоборот - моя младшенькая доставила мне неприятностей, и забот, и хлопот во много раз больше, чем остальные трое детей, вместе взятые.
Ей всего двадцать четыре года. И она уже успела и овдоветь, и остаться покинутой женой, и снова сделаться невестой. Слышали такое? Как это может быть? - вы спрашиваете. Э-э, дружище, вижу, наивный вы человек. Чего только не случается в Николкиной России! Вот послушайте любопытную историю.
Моя младшая дочь - зовут ее Бейлкой - была курсисткой, на фельдшерских курсах училась. Как она оказалась на фельдшерских курсах в Москве, если она училась на акушерских курсах в Варшаве, я вам подробно расскажу в другой раз. Эту историю тоже стоит послушать. Пока остановимся на том, что она поехала учиться на курсы в Москву.
Ну что ж, учишься на курсах, - может быть, ты и права, может быть, в наше время девушке, в самом деле, следует быть самостоятельной, но где это сказано, что, обучаясь на курсах, надо забыть об отце и матери и месяцами не писать им ни строчки?
Первое время, когда она жила в Варшаве, мы еще иногда получали письмецо, открытку или сообщение, что она получила деньги, - все же кое-что знали о ней. Но с тех пор, как она переехала в Москву, - ни слова. Хоть бы раз обмакнула перо в чернила. Только одну открытку от нее и получили.
"Дорогие родители! - писала она. - Я нахожусь в Москве и хлопочу о поступлении на фельдшерские курсы.
Пишите мне "до востребования", потому что, пока я не поступлю на курсы, у меня не будет правожительства, а если нет правожительства, нет и постоянной квартиры.
Временно живу у знакомых. Когда устроюсь, напишу подробно. Будьте здоровы, чего и желает вам ваша дочь Бсйлка".
Вот и все письмо С тех пор как в воду канула. Прошел месяц, и два месяца, и три месяца, полгода прошло, а писем все нет и нет. Я пишу ей "до востребования", посылаю телеграммы - ни ответа ни привета. Можете себе представить, каково у нас на душе. Прежде всего, Москва есть Москва, куда там денешься без правожительства?
Во-вторых, я ведь знаю свою дочь - еще живя дома, она дни и ночи шлялась с какими-то стрижеными девицами и длинноволосыми парнями в черных косоворотках. Только и слышно было - массовка, забастовка, сходка. А там, вдали от родительских глаз, и вовсе море по колено. Я начал догадываться, что курсы вообще здесь не главное.
Главное - совсем другое, то, что пахнет Сибирью...
О чем тут долго толковать, я просто голову потерял.
Не попала ли она в тюрьму, а го и в Сибирь? Может быть, ее, боже сохрани, уже и на свете нет? Что только не случается в наше время!
Я-то еще ничего, я мужчина, креплюсь, скрываю свою тревогу, сокрушаюсь тайком, виду не подаю, а мать совсем извелась. Все время плачет, слезами заливается, - сердце болит, глядя на нее. А тут еще стала меня попрекать: зачем отпустил дочку в Москву и почему ничего не делаю, не еду искать ее? Легко сказать - бросай свое дело, за которое приходится держаться руками и ногами, и отправляйся искать иголку в стоге сена. Адреса у меня нет, вернее всего, Бейлка не прописана. Где она, я не имею ни малейшего представления, попробуй найди ее в Москве, в таком огромном городе!
Но моя старуха знать ничего не хочет - езжай и езжай! Что поделаешь мать! И она бы, конечно, добилась своего, если бы не пришла весть о дочери. Вот послушайте.
2
У нас в городе живет немец по имени Карл Винтер.
Сам он колбасник, и отец его, и дед, а может быть, и прадед тоже жили у нас в городе и промышляли колбасами.
Прожив столько лет среди евреев, он, верите ли, разговаривает по-еврейски, как мы с вами. Еврейские поговорки знает, шутки, обычаи. Безошибочно скажет вам, когда судный день, когда пурим, а когда праздник торы. Короче говоря, если бы не его дружба с пивной бочкой, не его красная шея и опухшее лицо, вы ни за что не угадали бы в нем немца.
Однажды этот Карл Винтер останавливает меня на улице.
- Здравствуйте, герр Ройтман! - говорит. - Поздравляю вас. Поздравляю вас, сват! И вас и себя поздравляю!..
И смотрит на меня своими маленькими смеющимися глазками: ну-ка угадай, мол, что я имею в виду!
Я стою перед ним и думаю: хватил, наверно, лишнего...
Кто его знает, что там бродит в его пьяной голове.
- С чем вы меня поздравляете, герр Винтер? Что вы хотите сказать?
- Очень просто, реб Меер. Мы с вами породнились, и нас следует поздравить...
И живот его колышется от смеха, и тройной подбородок, и толстые щеки... Человек прямо задыхается от смеха.
Я подумал: "Отведал бы ты моих горестей, ты бы не смеялся".
- Вам, господин Винтер, весело, - говорю, - вот вы и смеетесь, а мне шутки в голову не идут...
- Никаких шуток, господин Ройтман, - говорит он уже серьезно, - мы с вами породнились! Мой сын женился на вашей дочери, дай им бог счастья...
Я, все еще уверенный, что он пьян и болтает вздор, говорю:
- Адье, господин Винтер, мне некогда больше пустыми разговорами заниматься, - и собираюсь уходить.
Но он хватает меня за рукав:
- Не верите? Спросите мещанского старосту Пикарского. Он вам все объяснит.
Услышав эти слова, я почувствовал, что сердце у меня перевернулось. Не знаю, шутит он или правду говорит, но вся кровь отлила у меня от лица. Он же, наоборот, покраснел больше обычного, его маленькие глазки стали колючими, как спицы, и он вдруг рассвирепел:
- Ах, эта негодная социалистическая банда! Мой сын, ваша дочь - одна подлая шайка! Я хотел, чтобы мой сын стал инженером, а не колбасником, а он связался с этими проклятыми социалистами, которые только и знают что бомбы бросать, оставил университет и вдобавок женился на какой-то Бейлке, Рухке, Хайке, Сурке, черт их всех побери!
Сакраменто! Доннер веттер нох айн маль!..
Я не стал дослушивать его ругательства и побежал прямо к старосте узнать, правду ли говорит колбасник. Оказывается, все правда.
- Да, - сказал мне староста, - он вас не обманул.
Прибыли заверенные копии метрик и брачный контракт, заключенный между лютеранином Фридрихом Карловичем Винтером и еврейкой Бейлей Мееровной Ройтман. А раз все бумаги в порядке, мы обязаны вписать вашу дочь в паспорт Винтера как его законную жену.
Я, наверное, крепче железа, если не умер тут же на месте. А еще надо совладать с собой и виду не показать, чтобы моя старуха, упаси бог, ничего не заметила. Однако я решил принять меры. Раздобыв у старого колбасника адрес его сына, я накатал дочери такое письмо, которое могло бы тронуть даже камень.
Не прошло и двух недель, как почтальон принес мне ответ. Вот оно, это письмо:
"Дорогой отец! Твое письмо меня расстроило и огорчило. Мне очень больно, что мама из-за меня так много переживает, но поверь, дорогой отец, что напрасен твой гнез и твое недовольство мною - я не перешла в другую веру и переходить не собираюсь. Не потому, что я верую в еврейского бога. Нет, я вообще неверующая, и тем более мне противно отступничество от одной религии ради другой.
А из-за того, что я будто бы вышла замуж за Фрица Винтера, ты не огорчайся - это брак не настоящий, фиктивный, для получения правожительства. Я не единственная еврейская девушка, которой приходится вступать в фиктивный брак. К сожалению, Фридрих Винтер болен чахоткой и, боюсь, протянет недолго. А когда его не станет, мне опять придется за кого-нибудь выходить замуж. Ведь если мужхристианин умирает, его вдова лишается правожительства.
По закону еврейка - жена лютеранина - только тогда имеет правожительство, когда проживает с мужем. Если же она, хотя бы с разрешения мужа, живет отдельно, ее немедленно высылают из города. Это вынуждает меня жить в тех же меблированных комнатах, где остановился Фридрих Винтер, что для меня крайне неудобно - далеко ходить на занятия. Итак, дорогой отец, как видишь, огорчаться тут нечего. Простите меня, что я вам не пишу, на то есть много причин. Сердечно целую маму. Больше по этому адресу мне не пиши. Я отсюда уезжаю. Будьте здоровы, как желает вам ваша любящая дочь Бейлка".
С тех пор - ни слова. Не пишет, на какие средства живет, не просит денег, даже адреса не сообщает. Но как бы то ни было, у меня камень с сердца свалился. Если вся эта история только для виду, тогда другое дело. Такой фиктивный брак представляется мне чем-то вроде того, как евреи во время погрома иногда выставляют крест в окне:
пусть погромщики думают, что в доме живет христианин.
Разве можно осуждать человека за то, что он пытается спасти свою жизнь и жизнь своих близких? Так и здесь: все это не очень приятно, но выхода, очевидно, нет...
Не могу сказать, что письмо дочери меня совершенно успокоило. Я догадывался, что она неспроста не хочет ггисать нам и просит, чтобы и мы ей не писали. Выражение "на то есть много причин" мне, понимаете ли, очень не понравилось. Ничего не поделаешь, нынешним детям не прикажешь. И давайте вспомним, - а мы-то сами, разве мы вели себя так, как хотелось нашим родителям?
Проходит месяц за месяцем, а от нее ни строчки. Я не обращаю внимания на ее просьбу и посылаю письмо за письмом на адрес Винтера. Я умоляю ее: "Черкни хоть раз в месяц два словечка: "Жива-здорова"... Никакого ответа. А тут мне раз повстречался старый Карл Винтер и сказал, что его сын умер.
- Овдовела ваша дочь, - говорит он, - умер мой Фриц.
Не послушался меня, армер тойфель!
Теперь я уж и вовсе понятия не имею, в Москве моя дочь или не в Москве. Что можно знать о человеке, который находится за тысячу верст и ни слова не пишет?
А мать все свое - плачет...
3
Миновал пятый год, революция и погромы, и вдруг откуда ни возьмись Бейлка!
Исхудавшая, осунувшаяся, с ввалившимися щеками и с черными кругами под глазами - на себя не похожа.
Вы, наверное, думаете, что она стосковалась по отцу и матери и просто приехала повидаться с нами! Ничего подобного. Она, оказывается, была арестована, около пяти месяцев просидела в тюрьме, - разумеется, не за воровство, - и вот теперь ее в административном порядке выслали на родину под надзор полиции... Могло кончиться и хуже, не правда ли?..
Что ж, пусть будет так, только бы видеть ее живой.
А она, знаете ли, ходит грустная, молчаливая, задумчивая, смотрит вокруг себя своими большими глазами, будто чего-то ищет. Иногда начнет ходить взад-вперед по комнате, и может так прошагать весь день, не говоря ни слова. Улыбнется грустно и молчит или же закутается в платок, заберется с ногами на кушетку и углубится в книгу.
А заговоришь с ней, она вспыхивает, как спичка:
- Ради бога, не трогайте меня, оставьте в покое!
Когда наступила весна, Бейлка начала возвращаться к жизни. Понемногу у нее появился аппетит, она стала выходить на улицу, встречаться с людьми, снова начала гулять со своими подругами и кавалерами, - словом, постепенно приходила в себя... Я узнавал в ней нашу прежнюю веселую, резвую Бейлку.
Пора было подумать и об устройстве ее судьбы, но приглашать сватов я не решался. Я помнил, что брак по сватовству всегда ей претил.
Чтобы нащупать почву, я однажды говорю, будто в шутку:
- Почему бы тебе, дочка, не найти хорошего жениха?
Бейлка улыбается:
- Ты ведь отец, вот и подыскал бы мне жениха!
- Только бы твоя воля, - говорю, - найду хоть сегодня. Сваты пороги обивают.
- Пусть напрасно не беспокоятся, - отвечает Бейлка серьезно. - Я уже без них нашла себе жениха.
Я думаю, что она шутит, и смеясь спрашиваю:
- Кто же этот жених? Не мешает и мне знать!
- Почему бы тебе не знать? Это не секрет - Пинкус, главный бухгал!ер из "Взаимного кредита".
- Смеешься, - говорю, - шуточки шутишь?
- А что, - спрашивает она, - разве жених тебе не нравится?
- Наоборот, - говорю, - очень нравится.
И в самом деле, я ничего не имею против него. Парень хороший, образованный и собой недурен. Правда, священным писанием не интересуется, но это дело наживное. Со временем образумится. Главное - что человек порядочный, умница. И Бейлка говорит, что он влюблен в нее по уши. Чего же лучше?
Короче говоря, в субботу после праздника хануки должна была состояться свадьба, - в добрый час!
Итак, мы начали готовиться к свадьбе. Я раздобыл немного денег, а мать с дочерью позаботились о том, чтобы их истратить.
4
Примерно за месяц до свадьбы я пошел к казенному раввину по поводу необходимых бумаг. А он и говорит:
- Как это ваша дочь собирается выйти замуж? Разве она с Калмановичем развелась? Или он, боже сохрани, умер?
Я смотрю на раввина как на помешанного.
- Не понимаю, что вы такое говорите? Может быть, вы имеете в виду ее брачный контракт с Фридрихом Винтером, так ведь это было не по-настоящему, для правожительства придумано. Но Винтер давно уже умер. А о Калмановиче я и не слыхал. Не понимаю, что вы говорите?
Какой Калманович? Кто он такой, этот Калманович?
А он улыбается своей ехидной улыбкой - противный человек наш казенный раввин - и говорит:
- Сначала она вышла замуж за немца Винтера не понастоящему, а потом за еврея Калмановича по-настоящему. А дальше, - говорит он, - я ничего не знаю. Знаю только: мещанская управа сообщила, что Бейля Мееровна урожденная Ройтман, вдова лютеранина Фридриха Винтера, вышла замуж за несвижского личного гражданина Нахмена Менделева Калмановича, в чей паспорт она в настоящее время вписана. Спросите свою дочь, - может, она вам лучше все растолкует, что к чему.
Тут я совсем растерялся. Побежал домой. Так и так, спрашиваю, что это все значит, дочка?
Бейлка побледнела и схватилась за сердце:
- Ой, совсем забыла...
- О чем забыла? - спрашиваю.
- Что я вышла замуж... - говорит она, ломая руки.
Я стою и думаю: кто из нас двоих сошел с ума?
- Как это забыла, что вышла замуж? Во-первых, это ведь было не всерьез, фиктивный брак, как ты это называешь, он ведь давно уже умер.
- Кто, Калманович умер? - метнулась она ко мне.
- Какой Калманович?
- Ну, за которого я вышла замуж после Винтера.
- Как, - говорю, - ты в самом деле вышла замуж второй раз? За кого?
- Я же сказала, за Калмановича.
- За какого Калмановича?
- Разве ты не знаешь Калмановича, провизора Калмановича, сына фельдшера Мендла. Ну, который жил в Москве...
Тут я уж вышел из себя.
- Что с тобой делается, не пойму. Слышали такое?
Вышла за земляка и ни словом не обмолвилась. И как же ты собираешься выйти замуж, когда ты замужем?
- Странный ты человек, отец! Не понимаешь разве, что это был фиктивный брак?
- Как, - говорю, -снова вышла замуж шутки ради?
- Ну конечно, что же я всерьез стану выходить за Калмановича? отвечает она, будто само собой разумеется, что такой жених ей не подходит.
- А зачем, - говорю, - тебе это снова понадобилось?
- Ну конечно же для правожительства. Я ведь тебе писала, что еврейка вдова христианина - не имеет правожительства. Так вот, когда Винтер умер, а мне по разным причинам необходимо было остаться в Москве, я попросила Калмановича - он очень порядочный человек и хороший товарищ - вписать меня в свой паспорт, и мы с ним фиктивно обвенчались. У меня это совсем из головы выскочило... Ах, боже мой, что же теперь делать?
Она закрывает лицо руками и плачет.
- Не плачь, - говорю, - дочка! Это дело поправимое, - Как поправимое? Какой же может быть выход?
- Выход простой, - говорю, - развод. Напиши ему письмо, чтоб он выслал тебе развод - Да, развод, но где я его теперь найду, этого Калмановича?
- Как, - говорю, - он ведь не умер...
- Все равно что умер... Сослан на шесть лет в Якутскую область, в страшную глушь.
Тут уж у меня потемнело в глазах.
- В самом деле плохо, - говорю. - Может пройти бог знает сколько времени, пока свяжешься с ним...
- Дело не только во времени. Я ведь даже не знаю точно, где он находится. А если и удастся узнать, все равно связаться с ним не так просто. Девять месяцев в году он отрезан от всего мира... И потом, кто их разберет, все ваши законы... Эскимос, что ли, оформит ему там развод, провалились бы в тартарары все предрассудки, все эти идиотские церемонии...
С тех пор прошел уже год. Адрес Калмановича мы кое-как узнали. Наш раввин через якутского казенного раввина хлопочет о разводе, а дело пока ни с места. Если письмо идет туда несколько месяцев, можете себе представить, сколько нужно времени, чтобы чего-нибудь добиться.
Видите, вышла замуж не по-настоящему, а разводиться надо по-настоящему...
Чего только не случается в Николкиной России!
1912
БЕЗ ПРИСТАНИЩА
1
В поезде началось оживление, как бывает обычно перед концом маршрута.
Кто сворачивал и увязывал постель, кто торопливо снимал чемоданы или узлы с верхних полок. Женщины с полотенцами в руках спешили в туалет. Один пассажир искал свой чайник, которым в пути пользовалась чуть ли не половина вагона. Пожилая женщина беспокойно звала: "Миша, куда ты девался, Миша?" Какой-то нервный субъект послал самого себя к черту за то, что забыл уложить в тюк с постелью подушечку и теперь приходилось заново его развязывать.
Пассажиры, успевшие покончить со всеми приготовлениями, смотрели в окна, отмечая приметы приближения к Москве. Самые нетерпеливые стояли с чемоданами в тамбуре, чтобы сразу выпрыгнуть на платформу, как только поезд остановится. Каждый стремился поскорей попасть домой, к родным и близким, вернуться к своему делу, к привычной жизни.
Один только я хотел, чтобы поездка никогда не кончилась. Здесь, в вагоне, у меня никто документов не требует. Но что будет там, в огромной Москве? Куда я направлюсь, когда выйду из вагона, к ксму мне обратиться за советом, где я сегодня проведу ночь?..
Мой родственник Левитин предупредил меня: "Если бы даже у нас было место, я не мог бы тебя приютить. Дворник у нас черносотенец. Чуть что бежит в полицию. А полиция и сама не оставляет без внимания домов, где живут евреи: то и дело наносит ночные визиты. Без прописки - ни шагу. Бесправному еврею лучше жить у русских, там спокойнее". Левитин уверял меня, что волноваться все-таки нечего. Квартиру всегда можно достать. Были бы деньги.
В вагоне я познакомился с евреем, который добрых десять лет уже живет в Москве "так", то есть без прописки.
Вообще-то он прописывается, но не больше чем на три месяца, как положено при наличии доверенности, остальные же девять месяцев в году живет по милости дворника или швейцара.
Мой новый знакомый дал мне список адресов, где можно жигь "так". Есть даже меблированные комнаты, где охотно устраивают евреев, просто потому, что с бесправного человека можно содрать побольше. Правда, комнаты эти не бог весть что, но, за неимением лучшего, можно и там переночевать. Короче говоря, все не так страшно, как мне кажется. Страшно-то, конечно, страшно, нечего греха таить.
Горя хватает, унижений тоже не занимать стать, но ничего, выход всегда найдется.
- На улице в Москве ночевать не будете, - заверил он меня.
Хорошо знакомый, очевидно, из собственной практики со всем, что имеет отношение к правожительству, а также с топографией "верных" квартир для бесправных, человек, который живет "так", дал мне исчерпывающую характеристику каждой из них.
- Если вы захотите снять угол вместе с другими гостояльцами, то на Мещанской это вам обойдется недорого, каких-нибудь пятнадцать - двадцать рублей в месяц. На Александровской улице в Марьиной роще вы можете снять отдельную комнатушку, но за чистоту не ручаюсь. На Большой Грузинской, номер тринадцать, вы за трешку в месяц купите дворника со всеми потрохами, но боюсь, там слишком много клопов... Вот на Сретенке, двадцать три, вы можете спать спокойно, как у себя дома, сам околоточный приютит. Но это обойдется в целое состояние...
В общем, посмотрите, что для вас лучше.
Если опытный человек говорит, что можно устроиться, то это, наверно, в самом деле так. Старый московский житель, не кто-нибудь, - старался я себе внушить.
И все же не мог отделаться от тоскливого чувства.
2
Пыхтя, словно он устал от бега, поезд медленно вполз под стеклянную крышу вокзала. У меня забилось сердце:
Москва!
Суматоха в вагоне усилилась. Люди рвались к выходу, как будто спасаясь от пожара. Не успел еще поезд окончательно остановиться, как из всех вагонов понеслись отчаянные крики: "Носильщик, носильщик!" Можно было подумать, что люди здесь находятся в величайшей опасности и зовут на помощь. Только я один не торопился выйти из вагона. Мне показалось, что жандарм, застывший как изваяние на платформе, пропуская вагон за вагоном, окно за окном, пронзил меня испытующим взглядом. Стоит мне только выйти из вагона, и он потребует: "Документы!"
Мой чемоданчик был мал и тощ, но носильщика я тоже взял: если я пройду мимо жандарма с пустыми руками, он, может быть, не обратит на меня внимания... Подумает, что кого-то встречаю...
3
Было типично московское октябрьское утро. Над городом низко нависли тяжелые, свинцовые тучи. Как сквозь сито сеял мелкий дождик. Все кругом было мокро, серо и хмуро.
Подняв воротник и глубоко засунув руки в карманы пальто, во всех направлениях мимо меня проходили люди, такие же хмурые, как погода. Дрожки с поднятым верхом, блестящим от дождя, то и дело подкатывали к вокзалу и отъезжали от него. Носильщики в белых фартуках, с медными бляхами на груди, навьюченные как верблюды, провожали отъезжающих и встречали прибывающих. Привокзальная площадь кишела как муравейник.
Я стоял растерянный. Первый записанный в моей записной книжке адрес был: Вторая Мещанская, 34. Но где она находится, эта Вторая Мещанская? У городового спросить? Нет, такой глупости я не сделаю. Он и так, кажется, смотрит на меня подозрительно. Во всяком случае, задерживаться здесь дольше не стоит.
- Барин, подвезу!
Медленно проезжая вдоль тротуара, извозчик наклонился ко мне с сиденья:
- Куда прикажете, ваше степенство? Дорого не возьму.
Садитесь, барин, в момент доставлю.
"Не взять ли в самом деле извозчика? - соблазнился я. - Он бы меня и довез прямо до Второй Мещанской".
4
Я поднялся по темной и скользкой лестнице на третий этаж. Дверь отворила светловолосая женщина средних лет со вздернутым носом на недобром лице.
- Что вам угодно?
За длинным некрашеным столом сидели десять - двенадцать девушек и шили. Еще несколько девушек строчили на машинах.
Когда я вошел, все уставились на меня с любопытством.
- Здесь живет госпожа Темкина?
- Нет здесь никаких Темкиных, - сердито ответила курносая. - Я здесь живу, Анастасия Рыбакина. У меня белошвейная мастерская. Чего глаза выпучили? - набросилась она на девушек. - Мужчину не видали? Занимайтесь-ка своим делом!
- Извините! - Я повернулся и быстро вышел из комнаты. За моей спиной захихикали девушки. Торопливо спускаясь с лестницы, я старался внушить себе, что это хихиканье меня нисколько не трогает: эка важность, девушки смеются... И все же, сам не знаю почему, я испытывал унижение.
Выйдя со двора, я снова задумался: куда же идти?
Спрашивать я не решался. У меня на носу, казалось мне, написано, чго я бесправный.
Купив газету, я самым независимым тоном спросил газетчика:
- А все-таки?..
- Нет, дорогой, и не говорите, - я человек женатый, отец семейства. Поверьте, мне очень жаль, но войдите в мое положение - я ведь не могу рисковать службой... - сокрушался пристав, точно не судьба Авнера зависела от него, а наоборот. - Но одно другому не мешает, медаль вы все-таки получите...
Авнер Щупак, наряженный в казенное белье и огромный халат, в черном котелке, надвинутом на глаза, бы/ препровожден в участок двумя городовыми.
Третий городовой нес его мокрую одежду.
В участке Авнеру выдали проходное свидетельство и отправили на вокзал в сопровождении городового, который должен был проследить за тем, чтоб Авнер уехал "к месту прописки".
- Насчет незаконно проживающих наш полицмейстер строг, - сказал ему пристав, - всех отправляет по этапу.
Только благодаря моему рапорту о вашем героическом поступке и по моей личной просьбе он изволил выдать вам "проходное" и разрешить уехать за собственный счет. Что же касается вашего проживания за пределами черты оседлости, то не бойтесь: я так напишу рапорт, что вы отделаетесь пустяком, в худшем случае, небольшим денежным штрафом. Счастливого пути! Будьте спокойны, медаль вы получите без задержки, - утешал пристав Авнера, - об этом уж я позабочусь...
1911
ПОКИНУТАЯ ЖЕНА
1
Вы уж мне поверьте, волнения, огорчения, неприятности, которые в наше время причиняют дети, пером не описать!
У меня лично, видите ли, одна только дочь. Конечно, у меня есть еще одна дочь, но та замужняя и сама немало гсря хлебнула от своих детей... И два сына у меня есть, но от них-то у меня одни радости. Вы можете подумать, что им бог знает как повезло... До Бродских и Высоцких им, разумеется, далеко, но ничего - живут потихоньку: один арендует мельницу, а ко второму, младшему, хорошо относится клибанчицкий помещик, вот и перепадает кое-какой заработок. Говоря о детях, я главным образом имею в виду мою младшенькую, изза которой я поседел раньше времени. Не подумайте, что она у меня, как иногда бывает, неудачная. Ничего подобного! Такая удачная, что мало кто с ней сравниться может.
Нет, особой красотой она не блещет - маленькая, щупленькяя, черненькая, в материнскую родню пошла, но такая милая, такая живая, подвижная, прямо огонь!
А глаза - одним взглядом сжечь может! А уменье вести беседу, а ум, понятливость, способности: и пишет, и читает на разных языках - любою мужчину за пояс заткнет.
По здравому рассуждению, такая дочь должна бы доставлять родителям только радости, а тут наоборот - моя младшенькая доставила мне неприятностей, и забот, и хлопот во много раз больше, чем остальные трое детей, вместе взятые.
Ей всего двадцать четыре года. И она уже успела и овдоветь, и остаться покинутой женой, и снова сделаться невестой. Слышали такое? Как это может быть? - вы спрашиваете. Э-э, дружище, вижу, наивный вы человек. Чего только не случается в Николкиной России! Вот послушайте любопытную историю.
Моя младшая дочь - зовут ее Бейлкой - была курсисткой, на фельдшерских курсах училась. Как она оказалась на фельдшерских курсах в Москве, если она училась на акушерских курсах в Варшаве, я вам подробно расскажу в другой раз. Эту историю тоже стоит послушать. Пока остановимся на том, что она поехала учиться на курсы в Москву.
Ну что ж, учишься на курсах, - может быть, ты и права, может быть, в наше время девушке, в самом деле, следует быть самостоятельной, но где это сказано, что, обучаясь на курсах, надо забыть об отце и матери и месяцами не писать им ни строчки?
Первое время, когда она жила в Варшаве, мы еще иногда получали письмецо, открытку или сообщение, что она получила деньги, - все же кое-что знали о ней. Но с тех пор, как она переехала в Москву, - ни слова. Хоть бы раз обмакнула перо в чернила. Только одну открытку от нее и получили.
"Дорогие родители! - писала она. - Я нахожусь в Москве и хлопочу о поступлении на фельдшерские курсы.
Пишите мне "до востребования", потому что, пока я не поступлю на курсы, у меня не будет правожительства, а если нет правожительства, нет и постоянной квартиры.
Временно живу у знакомых. Когда устроюсь, напишу подробно. Будьте здоровы, чего и желает вам ваша дочь Бсйлка".
Вот и все письмо С тех пор как в воду канула. Прошел месяц, и два месяца, и три месяца, полгода прошло, а писем все нет и нет. Я пишу ей "до востребования", посылаю телеграммы - ни ответа ни привета. Можете себе представить, каково у нас на душе. Прежде всего, Москва есть Москва, куда там денешься без правожительства?
Во-вторых, я ведь знаю свою дочь - еще живя дома, она дни и ночи шлялась с какими-то стрижеными девицами и длинноволосыми парнями в черных косоворотках. Только и слышно было - массовка, забастовка, сходка. А там, вдали от родительских глаз, и вовсе море по колено. Я начал догадываться, что курсы вообще здесь не главное.
Главное - совсем другое, то, что пахнет Сибирью...
О чем тут долго толковать, я просто голову потерял.
Не попала ли она в тюрьму, а го и в Сибирь? Может быть, ее, боже сохрани, уже и на свете нет? Что только не случается в наше время!
Я-то еще ничего, я мужчина, креплюсь, скрываю свою тревогу, сокрушаюсь тайком, виду не подаю, а мать совсем извелась. Все время плачет, слезами заливается, - сердце болит, глядя на нее. А тут еще стала меня попрекать: зачем отпустил дочку в Москву и почему ничего не делаю, не еду искать ее? Легко сказать - бросай свое дело, за которое приходится держаться руками и ногами, и отправляйся искать иголку в стоге сена. Адреса у меня нет, вернее всего, Бейлка не прописана. Где она, я не имею ни малейшего представления, попробуй найди ее в Москве, в таком огромном городе!
Но моя старуха знать ничего не хочет - езжай и езжай! Что поделаешь мать! И она бы, конечно, добилась своего, если бы не пришла весть о дочери. Вот послушайте.
2
У нас в городе живет немец по имени Карл Винтер.
Сам он колбасник, и отец его, и дед, а может быть, и прадед тоже жили у нас в городе и промышляли колбасами.
Прожив столько лет среди евреев, он, верите ли, разговаривает по-еврейски, как мы с вами. Еврейские поговорки знает, шутки, обычаи. Безошибочно скажет вам, когда судный день, когда пурим, а когда праздник торы. Короче говоря, если бы не его дружба с пивной бочкой, не его красная шея и опухшее лицо, вы ни за что не угадали бы в нем немца.
Однажды этот Карл Винтер останавливает меня на улице.
- Здравствуйте, герр Ройтман! - говорит. - Поздравляю вас. Поздравляю вас, сват! И вас и себя поздравляю!..
И смотрит на меня своими маленькими смеющимися глазками: ну-ка угадай, мол, что я имею в виду!
Я стою перед ним и думаю: хватил, наверно, лишнего...
Кто его знает, что там бродит в его пьяной голове.
- С чем вы меня поздравляете, герр Винтер? Что вы хотите сказать?
- Очень просто, реб Меер. Мы с вами породнились, и нас следует поздравить...
И живот его колышется от смеха, и тройной подбородок, и толстые щеки... Человек прямо задыхается от смеха.
Я подумал: "Отведал бы ты моих горестей, ты бы не смеялся".
- Вам, господин Винтер, весело, - говорю, - вот вы и смеетесь, а мне шутки в голову не идут...
- Никаких шуток, господин Ройтман, - говорит он уже серьезно, - мы с вами породнились! Мой сын женился на вашей дочери, дай им бог счастья...
Я, все еще уверенный, что он пьян и болтает вздор, говорю:
- Адье, господин Винтер, мне некогда больше пустыми разговорами заниматься, - и собираюсь уходить.
Но он хватает меня за рукав:
- Не верите? Спросите мещанского старосту Пикарского. Он вам все объяснит.
Услышав эти слова, я почувствовал, что сердце у меня перевернулось. Не знаю, шутит он или правду говорит, но вся кровь отлила у меня от лица. Он же, наоборот, покраснел больше обычного, его маленькие глазки стали колючими, как спицы, и он вдруг рассвирепел:
- Ах, эта негодная социалистическая банда! Мой сын, ваша дочь - одна подлая шайка! Я хотел, чтобы мой сын стал инженером, а не колбасником, а он связался с этими проклятыми социалистами, которые только и знают что бомбы бросать, оставил университет и вдобавок женился на какой-то Бейлке, Рухке, Хайке, Сурке, черт их всех побери!
Сакраменто! Доннер веттер нох айн маль!..
Я не стал дослушивать его ругательства и побежал прямо к старосте узнать, правду ли говорит колбасник. Оказывается, все правда.
- Да, - сказал мне староста, - он вас не обманул.
Прибыли заверенные копии метрик и брачный контракт, заключенный между лютеранином Фридрихом Карловичем Винтером и еврейкой Бейлей Мееровной Ройтман. А раз все бумаги в порядке, мы обязаны вписать вашу дочь в паспорт Винтера как его законную жену.
Я, наверное, крепче железа, если не умер тут же на месте. А еще надо совладать с собой и виду не показать, чтобы моя старуха, упаси бог, ничего не заметила. Однако я решил принять меры. Раздобыв у старого колбасника адрес его сына, я накатал дочери такое письмо, которое могло бы тронуть даже камень.
Не прошло и двух недель, как почтальон принес мне ответ. Вот оно, это письмо:
"Дорогой отец! Твое письмо меня расстроило и огорчило. Мне очень больно, что мама из-за меня так много переживает, но поверь, дорогой отец, что напрасен твой гнез и твое недовольство мною - я не перешла в другую веру и переходить не собираюсь. Не потому, что я верую в еврейского бога. Нет, я вообще неверующая, и тем более мне противно отступничество от одной религии ради другой.
А из-за того, что я будто бы вышла замуж за Фрица Винтера, ты не огорчайся - это брак не настоящий, фиктивный, для получения правожительства. Я не единственная еврейская девушка, которой приходится вступать в фиктивный брак. К сожалению, Фридрих Винтер болен чахоткой и, боюсь, протянет недолго. А когда его не станет, мне опять придется за кого-нибудь выходить замуж. Ведь если мужхристианин умирает, его вдова лишается правожительства.
По закону еврейка - жена лютеранина - только тогда имеет правожительство, когда проживает с мужем. Если же она, хотя бы с разрешения мужа, живет отдельно, ее немедленно высылают из города. Это вынуждает меня жить в тех же меблированных комнатах, где остановился Фридрих Винтер, что для меня крайне неудобно - далеко ходить на занятия. Итак, дорогой отец, как видишь, огорчаться тут нечего. Простите меня, что я вам не пишу, на то есть много причин. Сердечно целую маму. Больше по этому адресу мне не пиши. Я отсюда уезжаю. Будьте здоровы, как желает вам ваша любящая дочь Бейлка".
С тех пор - ни слова. Не пишет, на какие средства живет, не просит денег, даже адреса не сообщает. Но как бы то ни было, у меня камень с сердца свалился. Если вся эта история только для виду, тогда другое дело. Такой фиктивный брак представляется мне чем-то вроде того, как евреи во время погрома иногда выставляют крест в окне:
пусть погромщики думают, что в доме живет христианин.
Разве можно осуждать человека за то, что он пытается спасти свою жизнь и жизнь своих близких? Так и здесь: все это не очень приятно, но выхода, очевидно, нет...
Не могу сказать, что письмо дочери меня совершенно успокоило. Я догадывался, что она неспроста не хочет ггисать нам и просит, чтобы и мы ей не писали. Выражение "на то есть много причин" мне, понимаете ли, очень не понравилось. Ничего не поделаешь, нынешним детям не прикажешь. И давайте вспомним, - а мы-то сами, разве мы вели себя так, как хотелось нашим родителям?
Проходит месяц за месяцем, а от нее ни строчки. Я не обращаю внимания на ее просьбу и посылаю письмо за письмом на адрес Винтера. Я умоляю ее: "Черкни хоть раз в месяц два словечка: "Жива-здорова"... Никакого ответа. А тут мне раз повстречался старый Карл Винтер и сказал, что его сын умер.
- Овдовела ваша дочь, - говорит он, - умер мой Фриц.
Не послушался меня, армер тойфель!
Теперь я уж и вовсе понятия не имею, в Москве моя дочь или не в Москве. Что можно знать о человеке, который находится за тысячу верст и ни слова не пишет?
А мать все свое - плачет...
3
Миновал пятый год, революция и погромы, и вдруг откуда ни возьмись Бейлка!
Исхудавшая, осунувшаяся, с ввалившимися щеками и с черными кругами под глазами - на себя не похожа.
Вы, наверное, думаете, что она стосковалась по отцу и матери и просто приехала повидаться с нами! Ничего подобного. Она, оказывается, была арестована, около пяти месяцев просидела в тюрьме, - разумеется, не за воровство, - и вот теперь ее в административном порядке выслали на родину под надзор полиции... Могло кончиться и хуже, не правда ли?..
Что ж, пусть будет так, только бы видеть ее живой.
А она, знаете ли, ходит грустная, молчаливая, задумчивая, смотрит вокруг себя своими большими глазами, будто чего-то ищет. Иногда начнет ходить взад-вперед по комнате, и может так прошагать весь день, не говоря ни слова. Улыбнется грустно и молчит или же закутается в платок, заберется с ногами на кушетку и углубится в книгу.
А заговоришь с ней, она вспыхивает, как спичка:
- Ради бога, не трогайте меня, оставьте в покое!
Когда наступила весна, Бейлка начала возвращаться к жизни. Понемногу у нее появился аппетит, она стала выходить на улицу, встречаться с людьми, снова начала гулять со своими подругами и кавалерами, - словом, постепенно приходила в себя... Я узнавал в ней нашу прежнюю веселую, резвую Бейлку.
Пора было подумать и об устройстве ее судьбы, но приглашать сватов я не решался. Я помнил, что брак по сватовству всегда ей претил.
Чтобы нащупать почву, я однажды говорю, будто в шутку:
- Почему бы тебе, дочка, не найти хорошего жениха?
Бейлка улыбается:
- Ты ведь отец, вот и подыскал бы мне жениха!
- Только бы твоя воля, - говорю, - найду хоть сегодня. Сваты пороги обивают.
- Пусть напрасно не беспокоятся, - отвечает Бейлка серьезно. - Я уже без них нашла себе жениха.
Я думаю, что она шутит, и смеясь спрашиваю:
- Кто же этот жених? Не мешает и мне знать!
- Почему бы тебе не знать? Это не секрет - Пинкус, главный бухгал!ер из "Взаимного кредита".
- Смеешься, - говорю, - шуточки шутишь?
- А что, - спрашивает она, - разве жених тебе не нравится?
- Наоборот, - говорю, - очень нравится.
И в самом деле, я ничего не имею против него. Парень хороший, образованный и собой недурен. Правда, священным писанием не интересуется, но это дело наживное. Со временем образумится. Главное - что человек порядочный, умница. И Бейлка говорит, что он влюблен в нее по уши. Чего же лучше?
Короче говоря, в субботу после праздника хануки должна была состояться свадьба, - в добрый час!
Итак, мы начали готовиться к свадьбе. Я раздобыл немного денег, а мать с дочерью позаботились о том, чтобы их истратить.
4
Примерно за месяц до свадьбы я пошел к казенному раввину по поводу необходимых бумаг. А он и говорит:
- Как это ваша дочь собирается выйти замуж? Разве она с Калмановичем развелась? Или он, боже сохрани, умер?
Я смотрю на раввина как на помешанного.
- Не понимаю, что вы такое говорите? Может быть, вы имеете в виду ее брачный контракт с Фридрихом Винтером, так ведь это было не по-настоящему, для правожительства придумано. Но Винтер давно уже умер. А о Калмановиче я и не слыхал. Не понимаю, что вы говорите?
Какой Калманович? Кто он такой, этот Калманович?
А он улыбается своей ехидной улыбкой - противный человек наш казенный раввин - и говорит:
- Сначала она вышла замуж за немца Винтера не понастоящему, а потом за еврея Калмановича по-настоящему. А дальше, - говорит он, - я ничего не знаю. Знаю только: мещанская управа сообщила, что Бейля Мееровна урожденная Ройтман, вдова лютеранина Фридриха Винтера, вышла замуж за несвижского личного гражданина Нахмена Менделева Калмановича, в чей паспорт она в настоящее время вписана. Спросите свою дочь, - может, она вам лучше все растолкует, что к чему.
Тут я совсем растерялся. Побежал домой. Так и так, спрашиваю, что это все значит, дочка?
Бейлка побледнела и схватилась за сердце:
- Ой, совсем забыла...
- О чем забыла? - спрашиваю.
- Что я вышла замуж... - говорит она, ломая руки.
Я стою и думаю: кто из нас двоих сошел с ума?
- Как это забыла, что вышла замуж? Во-первых, это ведь было не всерьез, фиктивный брак, как ты это называешь, он ведь давно уже умер.
- Кто, Калманович умер? - метнулась она ко мне.
- Какой Калманович?
- Ну, за которого я вышла замуж после Винтера.
- Как, - говорю, - ты в самом деле вышла замуж второй раз? За кого?
- Я же сказала, за Калмановича.
- За какого Калмановича?
- Разве ты не знаешь Калмановича, провизора Калмановича, сына фельдшера Мендла. Ну, который жил в Москве...
Тут я уж вышел из себя.
- Что с тобой делается, не пойму. Слышали такое?
Вышла за земляка и ни словом не обмолвилась. И как же ты собираешься выйти замуж, когда ты замужем?
- Странный ты человек, отец! Не понимаешь разве, что это был фиктивный брак?
- Как, - говорю, -снова вышла замуж шутки ради?
- Ну конечно, что же я всерьез стану выходить за Калмановича? отвечает она, будто само собой разумеется, что такой жених ей не подходит.
- А зачем, - говорю, - тебе это снова понадобилось?
- Ну конечно же для правожительства. Я ведь тебе писала, что еврейка вдова христианина - не имеет правожительства. Так вот, когда Винтер умер, а мне по разным причинам необходимо было остаться в Москве, я попросила Калмановича - он очень порядочный человек и хороший товарищ - вписать меня в свой паспорт, и мы с ним фиктивно обвенчались. У меня это совсем из головы выскочило... Ах, боже мой, что же теперь делать?
Она закрывает лицо руками и плачет.
- Не плачь, - говорю, - дочка! Это дело поправимое, - Как поправимое? Какой же может быть выход?
- Выход простой, - говорю, - развод. Напиши ему письмо, чтоб он выслал тебе развод - Да, развод, но где я его теперь найду, этого Калмановича?
- Как, - говорю, - он ведь не умер...
- Все равно что умер... Сослан на шесть лет в Якутскую область, в страшную глушь.
Тут уж у меня потемнело в глазах.
- В самом деле плохо, - говорю. - Может пройти бог знает сколько времени, пока свяжешься с ним...
- Дело не только во времени. Я ведь даже не знаю точно, где он находится. А если и удастся узнать, все равно связаться с ним не так просто. Девять месяцев в году он отрезан от всего мира... И потом, кто их разберет, все ваши законы... Эскимос, что ли, оформит ему там развод, провалились бы в тартарары все предрассудки, все эти идиотские церемонии...
С тех пор прошел уже год. Адрес Калмановича мы кое-как узнали. Наш раввин через якутского казенного раввина хлопочет о разводе, а дело пока ни с места. Если письмо идет туда несколько месяцев, можете себе представить, сколько нужно времени, чтобы чего-нибудь добиться.
Видите, вышла замуж не по-настоящему, а разводиться надо по-настоящему...
Чего только не случается в Николкиной России!
1912
БЕЗ ПРИСТАНИЩА
1
В поезде началось оживление, как бывает обычно перед концом маршрута.
Кто сворачивал и увязывал постель, кто торопливо снимал чемоданы или узлы с верхних полок. Женщины с полотенцами в руках спешили в туалет. Один пассажир искал свой чайник, которым в пути пользовалась чуть ли не половина вагона. Пожилая женщина беспокойно звала: "Миша, куда ты девался, Миша?" Какой-то нервный субъект послал самого себя к черту за то, что забыл уложить в тюк с постелью подушечку и теперь приходилось заново его развязывать.
Пассажиры, успевшие покончить со всеми приготовлениями, смотрели в окна, отмечая приметы приближения к Москве. Самые нетерпеливые стояли с чемоданами в тамбуре, чтобы сразу выпрыгнуть на платформу, как только поезд остановится. Каждый стремился поскорей попасть домой, к родным и близким, вернуться к своему делу, к привычной жизни.
Один только я хотел, чтобы поездка никогда не кончилась. Здесь, в вагоне, у меня никто документов не требует. Но что будет там, в огромной Москве? Куда я направлюсь, когда выйду из вагона, к ксму мне обратиться за советом, где я сегодня проведу ночь?..
Мой родственник Левитин предупредил меня: "Если бы даже у нас было место, я не мог бы тебя приютить. Дворник у нас черносотенец. Чуть что бежит в полицию. А полиция и сама не оставляет без внимания домов, где живут евреи: то и дело наносит ночные визиты. Без прописки - ни шагу. Бесправному еврею лучше жить у русских, там спокойнее". Левитин уверял меня, что волноваться все-таки нечего. Квартиру всегда можно достать. Были бы деньги.
В вагоне я познакомился с евреем, который добрых десять лет уже живет в Москве "так", то есть без прописки.
Вообще-то он прописывается, но не больше чем на три месяца, как положено при наличии доверенности, остальные же девять месяцев в году живет по милости дворника или швейцара.
Мой новый знакомый дал мне список адресов, где можно жигь "так". Есть даже меблированные комнаты, где охотно устраивают евреев, просто потому, что с бесправного человека можно содрать побольше. Правда, комнаты эти не бог весть что, но, за неимением лучшего, можно и там переночевать. Короче говоря, все не так страшно, как мне кажется. Страшно-то, конечно, страшно, нечего греха таить.
Горя хватает, унижений тоже не занимать стать, но ничего, выход всегда найдется.
- На улице в Москве ночевать не будете, - заверил он меня.
Хорошо знакомый, очевидно, из собственной практики со всем, что имеет отношение к правожительству, а также с топографией "верных" квартир для бесправных, человек, который живет "так", дал мне исчерпывающую характеристику каждой из них.
- Если вы захотите снять угол вместе с другими гостояльцами, то на Мещанской это вам обойдется недорого, каких-нибудь пятнадцать - двадцать рублей в месяц. На Александровской улице в Марьиной роще вы можете снять отдельную комнатушку, но за чистоту не ручаюсь. На Большой Грузинской, номер тринадцать, вы за трешку в месяц купите дворника со всеми потрохами, но боюсь, там слишком много клопов... Вот на Сретенке, двадцать три, вы можете спать спокойно, как у себя дома, сам околоточный приютит. Но это обойдется в целое состояние...
В общем, посмотрите, что для вас лучше.
Если опытный человек говорит, что можно устроиться, то это, наверно, в самом деле так. Старый московский житель, не кто-нибудь, - старался я себе внушить.
И все же не мог отделаться от тоскливого чувства.
2
Пыхтя, словно он устал от бега, поезд медленно вполз под стеклянную крышу вокзала. У меня забилось сердце:
Москва!
Суматоха в вагоне усилилась. Люди рвались к выходу, как будто спасаясь от пожара. Не успел еще поезд окончательно остановиться, как из всех вагонов понеслись отчаянные крики: "Носильщик, носильщик!" Можно было подумать, что люди здесь находятся в величайшей опасности и зовут на помощь. Только я один не торопился выйти из вагона. Мне показалось, что жандарм, застывший как изваяние на платформе, пропуская вагон за вагоном, окно за окном, пронзил меня испытующим взглядом. Стоит мне только выйти из вагона, и он потребует: "Документы!"
Мой чемоданчик был мал и тощ, но носильщика я тоже взял: если я пройду мимо жандарма с пустыми руками, он, может быть, не обратит на меня внимания... Подумает, что кого-то встречаю...
3
Было типично московское октябрьское утро. Над городом низко нависли тяжелые, свинцовые тучи. Как сквозь сито сеял мелкий дождик. Все кругом было мокро, серо и хмуро.
Подняв воротник и глубоко засунув руки в карманы пальто, во всех направлениях мимо меня проходили люди, такие же хмурые, как погода. Дрожки с поднятым верхом, блестящим от дождя, то и дело подкатывали к вокзалу и отъезжали от него. Носильщики в белых фартуках, с медными бляхами на груди, навьюченные как верблюды, провожали отъезжающих и встречали прибывающих. Привокзальная площадь кишела как муравейник.
Я стоял растерянный. Первый записанный в моей записной книжке адрес был: Вторая Мещанская, 34. Но где она находится, эта Вторая Мещанская? У городового спросить? Нет, такой глупости я не сделаю. Он и так, кажется, смотрит на меня подозрительно. Во всяком случае, задерживаться здесь дольше не стоит.
- Барин, подвезу!
Медленно проезжая вдоль тротуара, извозчик наклонился ко мне с сиденья:
- Куда прикажете, ваше степенство? Дорого не возьму.
Садитесь, барин, в момент доставлю.
"Не взять ли в самом деле извозчика? - соблазнился я. - Он бы меня и довез прямо до Второй Мещанской".
4
Я поднялся по темной и скользкой лестнице на третий этаж. Дверь отворила светловолосая женщина средних лет со вздернутым носом на недобром лице.
- Что вам угодно?
За длинным некрашеным столом сидели десять - двенадцать девушек и шили. Еще несколько девушек строчили на машинах.
Когда я вошел, все уставились на меня с любопытством.
- Здесь живет госпожа Темкина?
- Нет здесь никаких Темкиных, - сердито ответила курносая. - Я здесь живу, Анастасия Рыбакина. У меня белошвейная мастерская. Чего глаза выпучили? - набросилась она на девушек. - Мужчину не видали? Занимайтесь-ка своим делом!
- Извините! - Я повернулся и быстро вышел из комнаты. За моей спиной захихикали девушки. Торопливо спускаясь с лестницы, я старался внушить себе, что это хихиканье меня нисколько не трогает: эка важность, девушки смеются... И все же, сам не знаю почему, я испытывал унижение.
Выйдя со двора, я снова задумался: куда же идти?
Спрашивать я не решался. У меня на носу, казалось мне, написано, чго я бесправный.
Купив газету, я самым независимым тоном спросил газетчика: