Вересов Дмитрий. Крик ворона (Черный ворон - 3)

   Вспомнил я о ней и о них года через два, прочитав заметку о том, что чехословацкий фильм "Вальс разлук", одну из главных ролей в котором сыграла советская актриса Татьяна Ларина, получил на Каннском фестивале приз за лучшую операторскую работу. Я дал себе слово непременно посмотреть этот фильм, но в нашем прокате он так и не появился, и я снова забыл...
   Мои воспоминания прервал резкий звонок. Я снял трубку телефона, но услышал там лишь долгий, непрерывный гудок. Звонок повторился, и только тогда я сообразил, что звонят в дверь - впервые за все пять месяцев моего пребывания в этой квартире.
   - Нюточка! - вспомнил я и помчался открывать.
   Она вошла, с любопытством осмотрела прихожую, ничем не заслуживавшую такого внимания, заглянула на кухню и только потом спросила:
   - Можно войти?
   - Вошла уже, - рассмеялся я. - Книжки смотреть?
   - Ага. Где они у вас?
   Я провел ее в комнату, показал полку и стопку книг на столе. Она затихла и принялась снимать книги с полки, разглядывать, ставить на место. Я молча следил
   за ней.
   - Это что? - Она показала мне черную книжечку.
   - Это "Дхаммапада", буддийская книга.
   - А-а... - Она уважительно потерла книгу ладошкой, поставила на место и взяла другую. - А это?
   Это Марк Аврелий. Был такой римский император.
   - А это? - В руках у нее был толстый том в кривоватом кустарном переплете.
   - Это философ Лев Шестов.
   - Хороший? - серьезно спросила она.
   - Хороший, - столь же серьезно ответил я.
   - Тогда почему так плохо напечатано? - Она ткнула пальчиком в блеклые, расплывшиеся машинописные строчки.
   - - Это называется самиздат, - объяснил я. - Раньше за такую книгу могли здорово наказать.
   - А сейчас?
   - Сейчас тоже могут.
   - Понятно. - Она опасливо положила книгу и потянулась за следующей. Какое название смешное, почти как "Винни-Пух"!
   - Ну, это не совсем "Винни-Пух", - пробормотал я, покрываясь испариной: эта маленькая чертовка безошибочно выбрала четыре любимейших моих книги.
   Нюточка раскрыла "Пополь-Вух" и, наморщив лобик, стада громко читать:
   - Это - рассказ о том, как все было в состоянии неизвестности, все холодное, все в молчании; все без-движное, тихое; в пространстве неба было пусто... Это - первый рассказ, первое повествование. Не было ни человека, ни животного, ни птиц, крабов, деревьев, камней, пещер, ущелий, трав, не было лесов; существовало только небо... Поверхность земли тогда еще не появилась. Было только холодное море и великое пространство небес... Не было еще ничего соединенного, ничто не могло произвести шума, не было ничего, что могло бы двигаться или дрожать или шуметь в небе... Не было ничего, что существовало бы, что могло бы иметь существование; была только лишь холодная вода, спокойное море, одинокое и тихое. Не существовало ничего... В темноте, в ночи была только лишь неподвижность, только молчание...
   - А? - каркнул я, выныривая из оцепенения, в которое погрузил меня голос девочки. - Ты что-то спросила?
   - Можно взять почитать?
   К груди она прижимала "Пополь-Вух".
   - Что? Да-да, конечно можно... Еще посмотреть хочешь?
   - Хочу.
   - Тогда поройся, а я пойду чайник поставлю.
   В прихожей, прислонясь к косяку, стояла Татьяна Ларина.
   - Здравствуйте, - произнесла она своим чарующим контральто. - Было открыто, и я вошла. Вы так хорошо сидели, я не хотела вам мешать.
   - Ну что вы, нисколько... Вы нисколько... Я хотел сказать... Чайку вот...
   Я окончательно и позорно запутался.
   - Нюточка, должно быть, совсем вас утомила, - сказала Татьяна Ларина. - Я заберу ее.
   - Нет-нет! - вскрикнул я и почувствовал, что немного прихожу в себя. Лучше вы оставайтесь. У меня есть кофе, хороший, арабика, из Москвы привезли, а девочку напоим чаем...
   Татьяна Ларина улыбнулась, и пол поехал .у меня из-под ног.
   - Вот что, сосед. Давайте лучше сделаем так: берите ваш кофе и приходите к нам. Лизавета пирог испекла, с брусникой.
   - Спасибо, я, конечно...
   - Ax да, простите, я не представилась. - Татьяна Ларина протянула руку, и я дрожащими пальцами взял ее. - Татьяна Чернова, можно просто Таня.
   - Таня... - Но почему Чернова? Ах да, конечно...
   О себе она почти не говорила, и все, что я знаю, было по крупицам собрано из разговоров с Лизаветой и немного с Нюточкой, из ее случайных реплик в ходе беседы на совсем другую тему. Эти сведения осели в моей памяти, и лишь годы спустя я доверил их бумаге, выковав недостающие звенья из летучего металла воображения.
   Я узнал, почему не только ее лицо, но и лицо ее покойного мужа сразу показалось мне знакомым. Я встречался с ним, хотя и было это давно, у моего сокурсника Ванечки Ларина, безвредного малого и славного выпивохи, который был мне, честно говоря, малоинтересен. Даже в самом диком бреду я не мог увязать это достаточно заурядное существо с моей доброй феей и был безмерно и неприятно-удивлен, узнав, что Ларина - это не ее девичья фамилия и не экранный псевдоним, а фамилия ее первого мужа, того самого Ванечки.
   В гостях у него я был один-единственный раз, на первом курсе; потом пути наши разошлись. Он отмечал день рождения, и, за исключением нескольких факультетских и недавнего моего одноклассника Андрея Житника, гости - довольно пестрая, сколько помнится, компания, были мне незнакомы. Никого из них я не узнал бы уже на другой день. Кроме одного. Имени его я тогда не запомнил. Он был старше и взрослее прочих (это совсем не одно и то же), держался ровно и с достоинством, не опуская себя до уровня резвящихся малолеток, вчерашних школяров. Юности свойственно творить себе кумиров и наделять окружающих мифологическими свойствами. В тот вечер он был моим богом. Мне до боли желалось преобразиться в его подобие, обладать его взглядом, плечами, осанкой, его джинсовой Курточкой, так ладно облегающей худощавую спортивную фигуру, его манерой разговаривать, держать сигарету, вилку, стакан; уметь так же здорово играть на гитаре, читать стихи, рассказывать об экспедицияхи альпинистских походах. Для начала я назавтра же купил самоучитель игры на гитаре и неделю терзал несчастный родительский инструмент, дойдя до упражнения номер шесть (русская народная песня "Ходит Васька серенький, хвост у Васьки беленький"). До секции скалолазания я так и не дошел, и постепенно черты моего однодневного кумира стерлись, и я забыл о нем годков эдак на семнадцать, чтобы в один прекрасный день, все сложив и сопоставив, вспомнить и уже не забывать никогда.
   Его звали Павел Чернов.
   Только такой человек мог быть достоин моей зеленоглазой ундины. Их союз был столь же естественным, сколь противоестественным представлялся союз любого из них с кем-то еще. Оставалось снять шляпу перед неизбежным.
   В "бабьем колхозе" я отогревал душу и бередил ее.
   Я чаевничал с Лизаветой - она работала вечерней уборщицей в трех учреждениях одновременно и днями была свободна. По вечерам кофейничал с Таней при неизменном присутствии Нюточки, которое нисколько нас не смущало: отношения наши были светлы и целомудренны, и ничего, не подобающего детскому взгляду, в них не было. По выходным мы втроем - Таня, Нюточка и я - выбирались на острова, в зоопарк, в городок аттракционов. Нас нередко принимали за семью, и это несказанно льстило мне. Но и ранило тоже.
   В конце мая мне позвонила женa.
   - Тебя видели с женщиной, - с мазохистским кайфом заявила она.
   - Увы, это совсем не то, о чем ты подумала. Впрочем, на развод я согласен. Квартиру и имущество оставляю тебе, обязуюсь отдавать не треть, а половину зарплаты.
   В трубке послышался мокрый всхлип.
   - Ты изверг и эгоист. Детям нужен отец. Для кого я их рожала, спрашивается?
   - Не знаю.
   - Девочкам нечего надеть. Малышу необходим манежик и детское питание. Скоро лето, надо ехать к бабушке в деревню, а у нас не хватает даже на билеты. Я во всем себе отказываю...
   - У меня есть двести рублей. Больше пока не могу.
   Двухсот рублей у меня не было. Я одолжился у знакомого под гарантию с гонорара за Брукса, отнес в ломбард последний приличный свитер и продал на толчке кое-какие книги. Впрочем, жена очень верно подметила: скоро лето. Стало быть, косяком пойдет абитура. Скрепя сердце, я позвонил шефу (он же председатель приемной комиссии) и напомнил о своем существовании. В тот же вечер начались звонки.
   Я встал на пашню. Времена суток сделались неразличимыми, но денежные переводы на деревню бабушке поступали исправно. Как-то незаметно милые мои соседки откочевали на дачу. Прошел июль. В августе я работал на приеме, а в сентябре, вконец измочаленный, я подрядился ехать со студентами в колхоз: поскрипывающий организм требовал срочного окисления. Из соображений экономии квартиру на этот месяц пришлось пересдать коллеге, недавно оформившему развод.
   Возвратившись, я узнал, что этот коллега, сволочь первостепенная, в мое отсутствие вступил в преступный сговор с хозяевами и сделался теперь официально признанным жильцом и плательщиком. Мои вещи, коих, по счастью, было немного, в собранном виде лежали в стенном шкафу. Новый жилец был явно настроен на скандальное разбирательство, но у меня просто не было сил.
   Выручила Таня. Она куда-то позвонила, и уже через день я въехал в узкую и длинную комнату в полупустой служебной коммуналке на последнем этаже страхолюдного дома на улице Шкапина. Обстановка была вполне пещерной; соседи, семейство дворников, напоминали троглодитов; удобства отличались скудостью, телефона не существовало вовсе. Но свобода стоила этих жертв.
   В моей конторе занятия пошли в полную силу. Деканат, не забыв то, что я весь предыдущий семестр прохлаждался, якобы повышая квалификацию, нарисовал мне усиленную нагрузочку, изобилующую многочасовыми окнами и перебежками из корпуса в корпус. Редкие часы, остающиеся от службы и дороги туда-обратно, я корпел над культуртрегером Бруксом, с которым запаздывал почти безнадежно. Наведаться в далекий спальный район, подаривший мне столько горького счастья, было физически невозможно. Под конец семестра мне сделали еще один подарочек, командировав в полярную ночь - читать лекции и принимать экзамены в нашем архангельском филиале. Перевод я успел сдать в день вылета. Маясь бессонницей в Шикарном, но адски холодном номере гостиницы, я дал себе слово немедленно по возвращении объясниться с Таней, сказать ей наконец все заветные слова, мучительно распирающие мозг. И пусть она раз и навсегда решит мою судьбу.
   Я поехал к ней прямо из аэропорта, невыспанный, с чемоданом и сумкой через плечо. Была суббота, и я от души надеялся, что застану ее дома. Мной овладела лихорадочная, нетерпеливая решимость. Не помню, как я добрался до ее дома. Кажется, даже брал такси. Не помню. Лифт целую вечность полз до восьмого этажа, и мне казалось, что я до дыр зачитал и короткое неприличное слово на его щербатой стенке, и недавно появившуюся чуть ниже надпись "Хай живе перестройка!". Наконец я выскочил из лифта - и в недоумении остановился перед открытой дверью ее квартиры. Я позвонил, но никто ко мне не вышел. Тогда я распахнул дверь пошире и вошел сам. В прихожей было пусто, совсем пусто, исчезла даже тумбочка из-под телефона, а сам аппарат сиротливо стоял на полу. Я заглянул в гостиную. Посередине комнаты плотной кучей стояли чемоданы, ящики, коробки. Вся обстановка исчезла, лишь у голой стены притулилась одинокая раскладушка. На стене, в том месте, где висели портреты отца и сына, остались лишь два темных квадрата невыцветших обоев. Я пересек гостиную и распахнул дверь спальни. Моему взору предстали матрасы на голом полу.
   - Таня! - срывающимся голосом позвал я.
   В глубине квартиры зашипел туалетный бачок. Я выбежал в прихожую.
   - Таня?
   На меня, потирая руки и ослепительно улыбаясь, надвигался огромный, пузатый и усатый негр в пышной меховой шапке.
   - К-как... - выдавил я. - А Таня?..
   - Танья... - озадаченно повторил он и остановился. - О, Танья! Он пошел на суперинтендант...
   Я не понял, а потому перешел на английский и четко и медленно задал три вопроса: где женщины, которые живут в этой квартире, кто он такой и какого черта здесь делает. Он кивнул и, старательно выговаривая каждый слог, начал отвечать в обратном порядке:
   - Я сторожу вещи. Меня зовут Джошуа. Моя жена, ее сестра и девочка пошли к управляющему домом получить документ, удостоверяющий, что они здесь больше не живут.
   У меня потемнело в глазах. Мир рушился. Как... как она могла?! А как же якобы живой муж, которого она так любила?
   Ударившись локтем о предательски высунувшийся косяк, я выскочил на площадку и чуть не сбил с ног Лизавету. Инстинктивно мотнув головой, я заметил, как из лифта выходят Таня с Нюточкой, и замер.
   - Ой, Ди-има! - взвизгнула Лизавета. - А мы уж и не чаяли... Сыскался наконец! Сосед, поди, передал?
   Я тупо посмотрел на нее.
   - Мы уж, почитай, второй месяц тебя ловим. На квартиру к тебе ходили, записку оставили...
   - Ходили? 3-зачем? - выдохнул я.
   - А как же? Сначала на свадьбу пригласить хотели, потом на проводы.
   Я молча моргал и пыхтел, не в силах произнести ни слова. На свадьбу?! Боже, какое бесчувствие, какой цинизм! А я-то вообразил себе... Нюточка с Таней подошли к Лизавете и с сатанинским любопытством наблюдали за мной.
   - В самый последний денечек нас здесь застал, и слава Богу, - безжалостно продолжала Лизавета. - С муженьком-то моим познакомиться успел?
   Я остолбенел и лишь через несколько секунд смог вымолвить:
   - С... твоим?? Как с твоим?!
   Лизавета широко улыбнулась.
   - А что я, не женщина, по-твоему? Молодая, свободная. Вот и отыскала себе дружка верного, суженого-ряженого...
   - Постой, а... А Таня?
   - А Таня - вот она, вся здесь... Давай-ка в дом зайдем, поговорим ладком.
   Мы сидели в пустой гостиной на ящиках и на раскладушке, пили шампанское из бумажных стаканчиков и закусывали магазинной кулебякой. Я все силился постичь непостижимое, но не мог - на то оно и непостижимое.
   Этот брак был невозможен, невероятен. Холеный двадцатипятилетний кениец, второй сын многодетного вождя могущественного племени с непроизносимым названием, с отличием закончивший Гарвард, приехавший сюда на стажировку, почти не владеющий русским. И сорокалетняя русская крестьянка, похожая на калмычку, славная, но совсем не образованная и уж никак не красавица. Люди двух разных миров. Как они могли так стремительно сойтись, понять друг друга, соединить себя брачными отношениями? Промежутки между знакомством и свадьбой, между свадьбой и отъездом были ничтожно малы. Как же им удалось за такое короткое время преодолеть бесчисленные бюрократические, да и чисто бытовые препоны, неизбежно возникающие в подобных ситуациях?
   Ну хорошо, как ни маловероятно такое стечение обстоятельств, но получилось так, как оно получилось. Но как же тогда прикажете понять Таню, которая вдруг очертя голову вслед за сестрой бросается в неведомый омут совершенно чуждой жизни и тянет за собой ребенка, причем ребенка любимого? В одночасье обрубив все концы. Бросив все.
   Я наклонился к ней и прошептал:
   - Таня?
   Она обернулась, и в ее огромных глазах я увидел легкую грусть, но ни тени сожаления или сомнения. Я быстро осмотрелся. Джош, перемежая английские и русские слова и помогая себе жестами, увлеченно рассказывал Лизавете и Нюточке о богатейших земельных угодьях, принадлежащих его семье, о тамошних чудесах природы. Обе зачарованно слушали его, не обращая на нас никакого внимания.
   - Таня, ну зачем, зачем это все?
   - Молчи, - тихо приказала она. - Так надо. Когда-нибудь ты все узнаешь и поймешь.
   Ой, вряд ли. Пока, во всяком случае, я не понимал решительно ничего. А Таня, судя по всему, была не настроена объяснять что-либо.
   - Когда уезжаете? - громко спросил я.
   - Завтра утречком в Москву, а еще через неделю в Найроби. Джош все устроил, - с гордостью ответила Лизавета.
   - А мне Джош подарит целую рощу бананов и живого слоненка! - похвасталась Нюточка.
   - А учеба? - спросил я.
   - Найроби - очень цивилизованный город, - заявил Джош по-английски. - Там есть хорошие европейские школы. Но Ныота будет учиться в Англии, в частной школе для девочек. Или в Америке.
   - Во сколько поезд? - нарушил я всеобщее молчание. - Я приду провожать.
   - Не надо, - сказала Таня. - Попрощаемся здесь.
   Я поднялся.
   - Мне пора, - не глядя ни на кого, сказал я.
   Тут же встала Лизавета, подошла ко мне и заключила в объятия.
   - Прощай, соседушка. Как знать, свидимся ли еще?
   - Свидитесь, - отчетливо проговорила Таня. - Это я вам обещаю.
   Лизавета смахнула слезу, поцеловала меня и перекрестила. И тут же мне на шею бросилась Нюточка. Щекоча кудерьками мою щеку, она шепнула:
   - Пополь-Вух!
   - Что-что? - не понял я.
   - Я привезу тебе папу! - сказала она погромче.
   - Тадзимырк! - непонятно прикрикнула Таня. Нюточка слезла с меня и отбежала в сторонку. Подошел Джош и обхватил мою ладонь своей черной лапищей.
   - Эй, голубчик, - сказал он по-русски. - Жить можно, да?
   Мне оставалось лишь вяло улыбнуться и кивнуть.
   - Можно.
   Таня проводила меня до дверей.
   - Ты хорошо подумала? - спросил я ее в прихожей.
   - Хорошо. И не надо больше об этом.
   - Оставь хотя бы адрес, - попросил я, немного помолчав. - Я напишу тебе.
   - Я не знаю адреса, - сказала она. -Я сама напишу.
   - Я тоже не знаю адреса.
   - Я найду тебя.
   Она судорожно вздохнула, подалась ко мне, обвила руками мою шею и прижалась губами к моим губам...
   Господи, останови Землю. Или хотя бы сделай стоп-кадр...
   Таня легонько оттолкнула меня и сказала:
   - Ну все, родной мой. Тебе пора. Обещай дождаться меня.
   - Обещаю, - пролепетал я мгновенно помертвевшими губами.
   - Иди.
   Я остался стоять. Она резко развернулась и ушла в гостиную, прикрыв за собой дверь.
   Наутро я получил расчет за командировку и зарплату за полтора месяца. Потом собрал в свободной аудитории старост всех групп, которые в этом семестре у меня обучались, и сделал следующее заявление:
   - Сейчас каждый из вас сходит в деканат и возьмет ведомость. Потом вы возвратитесь сюда, заполните ведомости, проставив в них те оценки, которые сочтете нужными, и подадите мне на подпись. На все вам дается пятнадцать минут. И не рекомендую разглашать данную информацию. Это не в ваших интересах.
   Не веря своему счастью, старосты рванули в деканат.
   Оставшуюся часть дня я провел в дурнопахнущих очередях, нудно костерящих Горбачева с его этиловой революцией. Времяпрепровождение не из самых приятных, согласен, зато к вечеру мой предусмотрительно захваченный рюкзак был полон. Я с великим трудом втащил его на последний этаж, расставил содержимое в углу прямо на пол, немного передохнул и спустился на второй заход. В этот раз я решил идти до конца, и на последствия мне было начихать.
   До Нового года оставалось четыре дня.
   ...Когда я разлепил глаза, было темно. Я лежал одетый в заветном углу, и мне не было нужды куда-то ползти. Я пошарил вокруг, но нащупал только пыль и пустоту. Безумно хотелось умереть.
   Вспыхнувшая лампочка на мгновение ослепила меня. Я прикрылся рукой и завизжал:
   - Нет меня!
   Надо мной склонилась мерцающая дебильная харя.
   - Ты че, братан, я ж Петухов, сосед твой. С Новым годом!
   - Водки тоже нет! - хрюкнул я тоном ниже.
   - Да я не за этим, у самих имеется... Слышь, братан, наша мымра сказала, чтобы ты в три дня съезжал.
   - Погоди, погоди, что-то я не того...
   Петухов заботливо приподнял меня, прислонил к стеночке и влил в рот нечто омерзительное. Я закашлялся, но в себе удержал, и через минуту немножечко разъяснелось.
   - А почему съезжать? Я что-нибудь не то сделал?
   - Да нет, нас всех расселяют. Дом на капиталку становят.
   - А-а... Тогда наливай.
   Я встал и подошел к столу.
   Дойти до конца опять не получилось, и я постепенно вернулся домой. Теперь я твердо знал, по какому адресу мне предстоит доквакивать свою полную мнимостей жизнь. Название страны, города, улицы, номер дома и квартиры могут меняться, но самые главные параметры останутся неизменными: "Гнилая Тягомотина, Большая Задница, Мне".
   Впрочем, по такому адресу доходят послания только определенного типа. Но других я тогда не ждал.
   Таня отыскала меня через шесть с половиной лет. Я явился на ее зов. Мы проговорили до трех часов утра. Я понял. Она поступила правильно. Потом я отправил ее спать: завтра у нее трудный день - с утра важная деловая встреча, а в двенадцать придут гости.
   Она предложила вызвать для меня гостиничное такси, но я отказался и потопал через весь город пешком.
   Глава четвертая МАЛАЯ КНИГА ПЕРЕМЕН
   (27 июня 1995)
   В просторную гостиную вошли двое: статная, сияющая яркой зрелой красотой женщина в алом платье, а позади на полшага - высокий, элегантный блондин в окладистой бороде. Женщина непонятно улыбалась, выражения глаз мужчины было не разглядеть за дымчатыми стеклами очков. Бросив настороженный взгляд на женщину, Люсьен громко взвизгнул. Возле окна вздрогнули подскочил дремавший доселе Иван. Рафалович застыл, стиснув кулаки.
   - А-а-а! - кричал Люсьен, уставя в женщину тощий палец. - Вот, значит, что за миссис Розен, вот кто нас сюда высвистал? Только зачем, а? Покайфовать над тем, в каком мы дерьме прозябаем, импортным хахалем выхвалиться?
   - Действительно, Таня, зачем ты?.. - с упреком проговорил Иван, протирая глаза.
   - И еще в алое вырядилась! - продолжал визжать Люсьен. - Блудница ва... а-х
   Он сложился пополам, судорожно глотая воздух. Литой локоть Рафаловича пришелся точнехонько в солнечное сплетение.
   - Тихо, мразь, - прошептал Рафалович и шагнул навстречу вошедшим, оказавшись между мужчиной и женщиной. - Сними очки, - коротко приказал он.
   Светловолосый бородач пожал плечами и сдернул с лица очки.
   - Ты... - выдохнул Рафалович. - Но ведь ты... ты...
   - Воскрес, как видишь. А ты неплохой актер, Рафалович. Неужели жена ничего тебе не сообщила?
   - Какая жена?.. У меня нет жены... Мы два года как в разводе, - залепетал Рафалович. Павел обернулся к Тане.
   - Ну что, я же говорил, что зря мы это все устроили...
   - Да это же Поль! - прервал его слова визг Ника-Люсьена. - Живехонький!
   - Он оттолкнул Рафаловича и кинулся обнимать Павла. Тот в первую секунду попытался высвободиться, но потом положил руку на тощее плечо Ника и сжал его.
   - Танька, ты прости меня! Я ж не знал ничего! - кричал Ник. - Эй, Вано, ты что, не врубился? Это жеПоль!
   Иван, только сейчас сообразивший, кто есть кто,подпрыгнул, пробежал через всю гостиную и, широко расставив руки, спикировал на Павла с Ником.
   - Ребята! Ребята! - гудел он. - Это надо же, а? Ребята!.. Ленька, а ты что как не свой? Иди сюда!
   Рафалович растерянно стрельнул глазами на Таню. Та усмехнулась и подмигнула - иди, мол.
   Он нерешительно сделал шаг и оказался прямо напротив Павла. Ник с Иваном расступились, мгновенно почувствовав какую-то перемену в атмосфере. Павел стоял как вкопанный. Лицо его не выражало ничего.
   - - Ты... ты прости меня, - пробормотал Рафалович. Павел чуть наклонил голову вбок и ждал.
   - Я тогда... Они же никого, никого не пощадили бы - ни Лильку, ни детей! Ты поставь себя на мое место!
   - Я попытался, - спокойно сказал Павел. - Попытался - и тогда понял, что простил тебя.
   Он протянул руку. Рафалович всхлипнул, мотнул головой и уткнулся Павлу лицом в плечо. Его собственные плечи дрожали. Иван и Ник смотрели на них и ничего непонимали.
   - Вот и славно! - громко сказала Таня. - Давайте-ка лучше присядем...
   Расспросам не было конца. Павел отвечал коротко, рассеянно, а потом и вовсе уступил это право Тане, которая рассказывала за двоих, изредка обращаясь к нему за уточнениями. Он же молча курил, иногда прикладывался к холодному пиву, заново переживая все.
   (1984-1988)
   Его полет остановила мягкая раскисшая насыпь. Он кубарем скатился по ней, проскользил немного и остановился, завязнув в липкой грязи свежевспаханного поля. Несколько минут он неподвижно пролежал на спине, вбирая густой запах земли, с изумлением сознавая, что не только жив, но, похоже, и цел. Для проверки пошевелил пальцами ног... рук... Осторожно поднял руку, потом вторую, перевернулся на бок, пощупал живот, бока. Попробовал встать. Получилось с четвертой попытки - сырая земля держала, не хотела отпускать.
   Он взял направление на насыпь, черной глыбой выделявшуюся в окружающей черноте. Каждый шаг давался с невероятным трудом - ноги утопали в земле по середину икр. Через пять мучительных шагов Павел вывалился на тропинку, тянущуюся вдоль насыпи, оставив оба ботинка на память полю. Отлежался, ловя сырой воздух распяленным ртом. Подняться уже не было сил. Он пополз на четвереньках, отдыхая через каждые несколько метров. Когда и ползти стало невмоготу, он на руках подтянулся к растущему у тропинки деревцу и клубочком свернулся под тоненькими ветвями...
   На рассвете, громко переговариваясь, показались мальчишки с длинными удочками. Они прошли совсем рядом с Павлом и не заметили его, приняв за обыкновенный серый булыган - который вдруг зашевелился и застонал. Мальчишки сбились в стайку, зашептались между собой, потом самый смелый осторожно ткнул Павла концом удочки. Тот поднял страшную руку, серую и осклизлую. Мальчишка взвизгнул и отбежал, бросив удочку. Павел схватился за ее конец.
   - Чего ты?! - заверещал мальчишка. - Отдай!
   - У-э-э-э... - ответил Павел. .Осмелев, подтянулись и другие.
   - Ты кто?
   - Я с... я с поезда выпал, - простонал Павел... Три дня он отлеживался в станице, излечиваясь не от травм, вызванных падением, - их практически не было, а от потрясения, от дикой нервной и физической усталости. Петр и Лукерья, пожилая казачья пара, приютившая его, прежде всего стащили с него всю одежду и выбросили с глаз долой, потом отмыли в корыте, досыта накормили картошкой с салом и парным молоком и уложили в горнице на широкой кровати. Захмелев от еды и тепла, Павел спал сутки, а когда проснулся, Лукерья принесла ему кожаный набрюшник, в котором, заваренные в плотный полиэтилен, лежали его вторые документы и пачка денег, выданная дядей Мишей "от себя". Павел только сейчас о них и вспомнил. И тут же попросил Лукерью купить ему в магазине какую-нибудь одежду, белье и обувку. Дорожную сумку, зубную щетку и бритву он на следующий день купил уже сам. Накануне отъезда он подарил добрым старикам сто рублей. Они долго отнекивались, но деньги все-таки взяли и, чувствуется, были рады. На дорожку Лукерья собрала ему огромный куль всякой снеди, не забыв и плетеную бутыль с домашним виноградным вином. Рано утром Петр запряг телегу и отвез его на станцию к местному поезду на Ростов - поезда дальнего следования поблизости не останавливались.