Вергасов Илья. Крымские тетради

   Чувствовал себя на седьмом небе, только болезнь нет-нет да и напоминала о себе. Тогда шел в ялтинский тубдиспансер к Марьяне Ивановне Мерцаловой. Она поддувала легкие, давала рецепты, которые никогда до аптеки не доходили, и угрожала: "Насильно положу в стационар!"
   Лебедку нашу признали в Москве, взяли ее в павильон механизации, а мы, Родионов и я, стали участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
   И неожиданно вызвали в Москву.
   Боже мой! Во что же одеться? Военное все обветшало, а гражданского костюма я еще не приобрел.
   Директор совхоза был педант и категорически заявил:
   - Без приличного костюма в Москву не пущу, вдруг сам нарком пожелает принять!
   Подходящего костюма на мои по-девичьи узкие плечи не удалось найти даже в Ялте. Выручил совхозный кладовщик Фрадкин. Он достал из своего древнего сундука насквозь пропахший нафталином бостоновый костюм дореволюционного покроя. Портной не спал ночь и отлично справился с делом, накинул на мои плечи первый в моей жизни приличный костюм.
   Он мне здорово понравился, только одно омрачало - неистребимый запах нафталина, от которого меня сначало мутило. Я быстро пообвык и перестал ощущать нафталиновый мармелад, но люди подозрительно косились. Так было и в вагоне скорого поезда, так и в приемной наркома.
   Пришел нарком, и я обо всем забыл.
   Горячо, с приятным кавказским акцентом он говорил о советской марке вина, благодарил нас за труд. Нарком подошел ко мне, улыбнулся дружески и спросил:
   - Скажи, что тебе надо?
   Я гаркнул на весь кабинет:
   - ДИП, товарищ народный комиссар!
   - Не понимаю.
   - Токарный станок завода "Красный пролетарий" марки "Догнать и перегнать"!
   Он засмеялся, быстро подошел к столу, что-то записал, а потом снова ко мне:
   - Что себе хочешь? Лично!
   - ДИП!
   - А, заладил... Будет тебе станок, обещаю.
   На прощанье протянув руку, между прочим спросил:
   - Скажи, если не секрет, где такой костюм достал?
   Я готов был сквозь землю провалиться.
   - Зачем краснеешь! Крепкий материал, век не сносить!
   Каждому из нас нарком подарил по фотоаппарату "ФЭД", пожелал доброго здоровья и простился.
   Вечером в номер гостиницы пришла именная посылка: принес какой-то товарищ, вручил мне.
   - Это вам от наркома.
   Разворачиваю посылку - новый костюм, серый в полоску.
   Я ахнул.
   - Примерьте, пожалуйста, нарком просил.
   Вот это был костюм!
   В совхозе я про костюм, конечно, никому ни слова, зато о станке протрубил вовсю. Он так нужен был, что мы даже не верили: а вдруг не пришлют? Станок-то такой в то время был редкостью.
   Про костюм все же узнали. Как-то приходит в механический цех винодел Охрименко, ставит на стол тридцатилетнюю мадеру, разливает по стаканам, подмаргивая, поднимает тост:
   - За наркомовский костюм!
   Весной 1941 года мы получили наряд на долгожданный станок. Обещали прислать в конце июня, не позже.
   То-то на радостях вина попили!
   Все складывалось хорошо, но неожиданно поднялась температура. Меня направили на лечение в Алупку.
   2
   Тут-то и застала война.
   За сутки опустел курортный городок. Что-то грустное и жалкое было в затихших залах дворцов, в корпусах нарядных здравниц. Лишь буйно цвели магнолии, над ними жужжали пчелы.
   Только в нашем санатории тлела жизнь, и нам даже пытались внушить, будто для нашего брата ничто не изменилось, лечение продолжается, и никаких отъездов.
   И все-таки на следующий день я покинул Алупку и застрял в Ялте.
   Каким-то лишним я почувствовал себя в суматохе первых военных дней; все, чем я жил до сих пор, теперь не имело смысла и уходило далеко-далеко от меня.
   Где мои однополчане? Может быть, кто-то из них вот сейчас ведет воздушный бой?
   Я заглянул в райвоенкомат, хотя знал: никому здесь не нужен. Я белобилетник, этим сказано все.
   Иду в райком. Секретарь Борис Иванович Герасимов посмотрел на меня удивленно:
   - Тебе что?
   - Вот оставил санаторий... Пришел...
   - И правильно сделал. Давай в совхоз, лично отвечаешь за отправку автотранспорта по мобилизации. Чтобы ни сучка ни задоринки.
   За двое суток совхоз стал другим. В гараже, мастерских, кузне - ни души! Слесари, трактористы, шоферы ушли на фронт. Одиноко торчит бетонный фундамент с анкерными болтами под ДИП, который так и не пришел и не придет. У верстака копошится Евтихий Иванович, старик слесарь, подгоняет головку к винодельческому прессу, но сразу видно - работает только по привычке.
   Началась странная жизнь поселка без мужчин.
   Я просыпался рано; как всегда, выходил на наряд под столетнюю чинару у винзавода, слушал директора, который старался не изменять своей выдержке. Но распоряжения его уже не имели смысла. Фронт неудержимо катился на юг, и кому нужны были мы - виноделы и виноградари - со своей подготовкой к уборке урожая?
   Надо было что-то делать. Напросился на медицинскую комиссию, но меня забраковали: не годен в авиацию, не годен даже в хозкоманду.
   Написал письмо в областной комитет партии, ответа не последовало.
   Дмитрий Иванович Кузнецов, секретарь нашей партийной организации, такой же больной, как и я, строго предупредил:
   - Поменьше эмоций, а давай демонтируй ценное оборудование.
   "Значит, положение ухудшается", - подумал я. За неделю-другую упаковали электромоторы, два генератора, трансформаторы и отправили все это на Кавказ на парусном судне. На нем же эвакуировали из массандровских подвалов редкую коллекцию старинных вин. Были вина испанские - семнадцатого века, потемкинские - восемнадцатого, голицынские - девятнадцатого.
   К счастью, коллекция "вынесла" войну и полностью сохранилась. В 1945 году она вернулась в Ялту, и сейчас замшелые бутылки вековой давности хранятся в нишах коллекционного зала.
   Наконец меня вызвали в райком партии к Борису Ивановичу Герасимову второму секретарю.
   - В обком писал? - торопливо спросил он.
   - Так точно!
   Герасимов подумал.
   - Может, все-таки на Кавказ, а?
   - Не могу, Борис Иванович. Решил твердо.
   - Раз так, то пойдешь в истребительный батальон. В своем же Гурзуфе возьми под начало роту. Ясно?
   Ротой командовал несколько дней, вскоре отозвали в Ялту и назначили начальником штаба городского истребительного батальона.
   Обязанностей у истребителей хватало: охрана побережья от фашистских десантов, контроль за дорогами и многочисленными тропами, засада на дезертиров - они, к сожалению, стали появляться в окружающих лесах.
   Нас предупредили: фашисты намереваются взорвать Байдарские ворота единственный выход на Севастополь.
   Бросили к воротам усиленный наряд истребителей.
   Заметили пожилого человека. Он осторожно шел по горной тропе, усыпанной листвой, оглядывался. Окликнули - побежал.
   Он так и не смог объяснить, почему оказался в тридцати километрах от лесничества, в котором работал.
   В райотделе НКВД дал показания: он ждал фашистских диверсантов, которые должны были подъехать к Байдарам на грузовой машине в советской милицейской форме.
   Неделю и мы поджидали эту машину, но увы... Кто-то, видать, предупредил врага о провале агента-проводника.
   Жаркие бои под Одессой. К нам все чаще и чаще стали прибывать пароходы с ранеными и эвакуируемыми.
   Ялтинцы, заметив на горизонте дымок, высыпают на набережную. Одни надеются встретить родного человека - может оказаться среди раненых, другие просто хотят помочь тем, кто пролил кровь свою, испытал тяжесть осады. Несут вино, фрукты, домашнюю пищу.
   Фашисты начали нападать на суда с красными крестами.
   Ночами в морских далях мигали неизвестные огоньки - кто-то кому-то сигналил.
   Сторожевые катера гонялись за призраками, а мы, истребители, сбиваясь с ног, прочесывали леса, но...
   Над всем уснувшим побережьем струился тугой ветер, стояла тревожная тишина, редко перебиваемая гулом дизеля, идущим из пугающей пучины моря.
   Парни в серых халатах, хлопотливые сестры, хмурые санитарки, вечно куда-то спешащие врачи стали хозяевами курорта.
   Раненые прибывали и прибывали, все больше госпиталей развертывалось в корпусах здравниц.
   Это нас тревожило. Немецкие танки подошли к Перекопу, фактически отрезали полуостров от материка, прямая железнодорожная связь с Москвой оборвалась.
   Перекоп...
   Радио и газеты сообщают: там ожесточенные бои!
   Это на севере полуострова, у его ворот, на солоноватой древней земле.
   Была надежда: фашисты не прорвутся!
   Да и тишина вокруг стояла недвижная, не верилось, что уже на подступах к Крыму идет война.
   Зеркальной гладью застыло октябрьское море. Исполинская спина Медведь-горы рыжела от налета осени, все вокруг готовилось к зимнему покою.
   Казалось, не бывать здесь врагу. Не бывать, и баста!
   А он таранил крымские ворота: танками, самолетами, пушками, пьяными атаками эсэсовцев...
   Много дней и ночей топтались отборные немецкие дивизии у ворот Крыма, а ведь Манштейн еще месяц назад должен был захватить Севастополь, отрапортовать Гитлеру: Крым и военно-морская крепость у ваших ног!
   Немцы через перешеек подошли к Ишуньским позициям. Не верилось, но враг уже топтал крымскую землю.
   В глубинных городках и поселках объявились коммунисты-добровольцы. Старые и молодые. Они молчаливо выстраивались перед скромными зданиями райкомов и горкомов партии, в которых им вручали партийные билеты, прощались с родными местами, садились на гремящие "ЗИСы" и сразу же бросались в боевое пламя, испепелявшее сотни и сотни жизней.
   Ялтинский истребительный батальон занимал гостиницу "Крым". Командовал им Николай Николаевич Тамарлы, местный старожил, специалист по борьбе с береговыми оползнями.
   В военной форме, опоясанный ремнями, тучноватый, с черной окладистой бородой, он с рассвета дотемна готовил роты к боевой встрече с врагом. В нем чувствовалась военная жилка.
   Еще бы! Штабс-капитан царской армии. Но капитан, который безоговорочно принял революцию, защищал ее на фронтах гражданской войны, стал членом большевистской партии, в свое время возглавлял Ялтинский горсовет.
   На площадке выстроились двадцать пять коммунистов-добровольцев.
   Тамарлы обходит строй, здоровается с каждым в отдельности - знает всех по мирной жизни. Вот его рука задерживает ладонь пожилого человека с глубокими морщинами на изможденном лице:
   - Ты нездоров, Павел Алексеевич?
   - Война, Николай Николаевич.
   Вскоре в Ялте появилась еще одна группа бойцов, по-особому экипированная: ватные стеганки и брюки, капелюхи, вместо вещевых мешков туристские рюкзаки. Эти бойцы напоминали альпинистов, перед которыми неизведанные, ждущие штурма высоты.
   Готовил эту группу мой помощник по разведке Степан Становский.
   Свой день он обычно начинал с рапорта:
   - Товарищ начштаба, меня вызывают в горком партии для получения особого задания.
   - Что ты там делаешь?
   - Много будешь знать - скоро состаришься.
   Через день Становский вернулся с гор.
   - Куда группу увел?
   - На кудыкину гору.
   Меня срочно вызвали в райком партии, к первому секретарю Мустафе Селимову - молодому, энергичному, немногословному. В мирное время он уважал нас, механизаторов, и крепко нам помогал.
   Селимое усаживать не стал.
   - Вчера вечером бюро райкома утвердило тебя командиром Алупкинского истребительного батальона.
   - Ясно.
   - Комиссар батальона - да ты его знаешь, ваш, гурзуфский, Александр Поздняков - срочно комплектует особую группу. По секрету - партизанскую. Через сутки она должна быть здесь, - Селимов отодвинул в сторону занавесочку - открылась карта-километровка. Секретарский палец лег на шоссе, соединявшее Ялту с Бахчисараем. - Запомни, и хорошенько!
   - Партизанить?
   - Да. Мы обязаны заранее все предусмотреть, послать в горы лучших добровольцев, конечно. Для сведения: на Ишуньских позициях идут тяжелые бои.
   Через день тридцать два алупкинца во главе с коммунистом Агеевым были в районе возможной дислокации партизанского отряда.
   За группой потянулись машины с продовольствием, теплыми вещами. Скрытно готовили партизанские базы.
   Меня и комиссара Александра Васильевича Позднякова снова вызвали в райком партии. Принимал второй секретарь - Герасимов. Путиловский рабочий, из-за проклятого туберкулеза вынужден был оставить цех и перебраться на жительство в Ялту. Он человек дельный, доступный. С полуслова понимал каждого, с кем приходилось встречаться, и терпеть не мог краснобаев.
   Поздоровался, сразу же спросил:
   - Батальон на полном казарменном положении?
   - Так точно.
   - Берег круглосуточно патрулируете?
   - До самых Байдарских ворот.
   - Правильно. Усаживайтесь.
   В кабинете был комбат Тамарлы и его комиссар Белобродский. В сторонке стоял Степан Становский.
   Герасимов откашлялся:
   - Нависла опасность прорыва Ишуньской линии обороны. Надо быть готовым ко всему. Главная задача - сформирование Ялтинского партизанского отряда. База - ваши истребительные батальоны. Вы уже послали людей в горы, но нужны будут еще. - Герасимов отыскал глазами меня и Позднякова: - Вам, алупкинцам, дополнительно отобрать тридцать человек, в основном коммунистов, само собой разумеется, добровольцев. Вопросы есть?
   Идем по набережной, молчим, но думаем об одном.
   - Как вы, Александр Васильевич? - спрашиваю у комиссара.
   - А ты?
   - Из Крыма не уеду.
   - А легкие?
   - А у нас куда ни кинь, везде клин. Все из команды "тяжелоатлетов".
   - Да, твоя правда!
   За парапетом шумело море. У мола двухтрубный корабль, гремя цепями, пришвартовывался к причалу.
   Поздняков ахнул:
   - Снова раненые?
   Заметили следы боевой схватки корабля в море: разрушенные надпалубные сооружения, пробитые осколками шлюпки, срезанный, как ножом, угол капитанского мостика.
   Сутулясь от морского ветра, мы прижались к сухой стене мола и не спускали глаз с судна, которое уже было заякорено, но палуба еще пустовала, а едва слышная команда неслась издалека, будто с самого мутного неба. Вскоре по трапам застучали кованые сапоги. Матросы в касках и с автоматами сошли на берег и быстро оцепили район причала.
   - Пленные, - шепнул комиссар.
   Немцы, румыны, снова немцы. Они походили друг на друга, бледнолицые, какие-то стандартно серые и равнодушные, с неуверенной после морской качки походкой. Что-то по-человечески жалкое было в их облике, и я не мог представить, что именно вот такие штурмуют Одессу, рвутся к нам, в Крым.
   ...Через день телефонограмма на мое имя: явиться в Симферополь на беседу с первым секретарем обкома партии Владимиром Семеновичем Булатовым.
   Булатов не заставил ждать, принял немедленно.
   Короткие вопросы. Мои ответы, пауза, а потом:
   - Еще раз подумайте, через час жду окончательного решения.
   Я брожу по военному Симферополю, грязному, пыльному, жаркому, набитому войсками. Останавливаюсь у старинного здания. У ворот санитарная машина разгружают раненых. Вдруг вспомнил: в этом военном госпитале почти сто лет назад знаменитый русский хирург профессор Пирогов оперировал участников первой обороны Севастополя. Когда-то этот факт, вычитанный из книги, казался древним-древним, а вот сейчас не кажется.
   Что будет с Крымом, с Севастополем, с нашей Ялтой?
   Снова у Булатова.
   - Пойдешь в начальники штаба Четвертого партизанского района. Пять отрядов объедините, южных, и Ялтинский у вас. Ясно?
   - Так точно!
   - Справишься?
   - За доверие спасибо.
   - Обком провел большую организационную работу. Но это начало начал. Впереди сто уравнений с тысячами неизвестных. Вот это запомни. И верю, ялтинцы не подведут! Прощай!
   3
   На рассвете первого ноября Южный берег - от Алушты до Байдарских ворот - пришел в движение. Дорога переполнилась, как река в половодье. На крутых подъемах надрывались перегретые моторы, рядом ржали обозные кони, на тропах покрикивали ослы, навьюченные бог знает каким армейским барахлом.
   Второй эшелон войск наших отступал на запад, стремясь к узкой горловине Байдарских ворот. Скорее на Севастополь, под защиту морских батарей!
   Отход шел волнами.
   Причалы набиты ранеными. Ждут транспорт, высоко-высоко в голубом небе гудит самолет, люди с тревогой ищут его.
   Набережная Ялты насквозь пропахла бензиновым угаром, розы потемнели. Окурки, пустые бутылки.
   На рассвете я выскочил на главную магистраль, подъехал к контрольному пункту.
   Тихо пока. Виноградарь за спиной тащит тарпу{1} с заизюмленным мускатом. Он проходит мимо меня, как мимо телеграфного столба, не замечая.
   Из-за поворота выскакивает запыленная "эмка", я ее задерживаю:
   - Документы!
   На меня уставилась пара глаз с белками в красных прожилках.
   - Крымсовнарком!
   Документы в порядке. Спрашиваю:
   - Что в Симферополе?
   Молчание.
   Еще машины. И больше легковых. Начальство, Значит, худо.
   Ялта приказывает: ловить дезертиров!
   Ловим.
   В штаб приводят троих. Шинели подпалены, бороды, - видать, давно в бегах. Допрашиваем. У одного находим фашистскую листовку.
   На дороге новый прилив отступающих.
   Только на горах все идет так, как шло веками. Там до неправдоподобия яркий багрянец, тишина и покой. Там и начнется моя партизанская жизнь. Какова же она будет? Очень жаль, что практически не знаю ни гор, ни леса.
   Тянутся вдоль берега исполинские скалы, за ними лежит горное плато. Татары это волнистое плато называют "яйлой", что в переводе значит горное пастбище.
   Был я как-то на этой самой яйле. Жуть взяла, хотя стоял август. Тяжелые, холодные тучи впритирку ползли над серой, пустынной местностью, ощеренной голыми камнями, колючей травой, с пятнами коричневого суглинка. Воронки, карстовые спады - и над всем этим тугой ветер, чертовский холод пронизывает насквозь.
   А каково там зимой?
   Да, отступаем, враг прорвался в просторы Таврии, Симферополь эвакуирован.
   Получаем приказ: срочно снарядить роту на уничтожение вин.
   Сердце так и сжалось. Начиная с 1936 года, после специального постановления правительства, был организован винкомбинат "Массандра". Лучшие сорта марочных вин свозились на длительное хранение в массандровские подвалы из всех совхозов и заводов побережья.
   И наш, гурзуфский, урожай свезен был туда же.
   Накопились миллионы декалитров вина. Богатство!
   И вот наши бойцы вбегают под полутемные своды массандровских хранилищ и расстреливают тугие бока винных бочек, взрывают гранатами десятитысячелитровые дубовые буты.
   Тысячи винных струй пересекаются друг с другом - красных, розовых, цвета чая, темных, как кровь.
   Вино бежит в кюветы, дренажи, бежит в море... Сколько свадеб, именин, встреч оно могло украсить!
   Пьяно колышется у берегов оранжевое, как сукровица, море.
   С большой высоты смотрю на Ялту.
   Будто ничего в ней не происходит, стоит себе красавец город под южным жгучим солнцем, такой нарядный, дачный, расцвеченный живыми красками чинар, и кажется, нет ему дела до забот и тревог наших.
   Перевожу взгляд на дворцы: ближний от меня - Ливадийский, подальше, затянутый нежным маревом, - Массандровский. Там уж совсем благодатный покой. А что в них будет через неделю?
   Батальон подняли по тревоге.
   Утро сырое и холодное.
   Бойцы молча усаживаются на машины, сутулятся под тяжестью вещевых мешков.
   Молчат, но каждый знает - это прощание.
   Рядом хлопочут Дмитрий Иванович Иванов, директор санатория имени 10-летия Октября, крупный человек с грузной походкой, и председатель Алупкинского горсовета Николай Петрович Мацак, сивоусый, с мечтательными глазами.
   Иванов вздыхает:
   - Кто из нас вернется?
   - Рано хоронишь, - упрекает друга Мацак.
   - Я о другом, Николай. Как же это случилось? Вот столовую было построил, люстры понавесил, ждал отдыхающих. Не дождался, а вчера люстры своими руками... Вот как!
   Иванова понять можно. У него новая столовая, у меня ДИП, которого так и не дождался.
   Батальон уходит с отступающими частями, добровольцев-партизан снаряжаем в горы. Их уводит Поздняков, наш комиссар. Меня же вызывают в Ялту.
   4
   Я приехал в город, машину оставил в глухом переулке и пошел в райком. В выцветшем кожаном пальто, желтой шапке-ушанке шагаю по набережной и гляжу во все глаза.
   Как непригляден город! Здания заляпаны грязью, на тротуарах битые стекла - следы утреннего налета пикировщиков.
   Фашисты бомбили порт, а попали черт знает куда, Бомба угодила в городскую баню, убила пятерых.
   В райкоме получаю последний приказ: "Следуй в лес, в распоряжение товарища Мокроусова".
   Прощаюсь с товарищами, с Борисом Ивановичем. Он обнимает, говорит:
   - Жалко, что я не с вами.
   Он был печален, таким и запомнился на всю жизнь.
   Не напрасно беспокоился комиссар Поздняков. Еще не эвакуировано одиннадцать госпиталей.
   Толпы раненых, врачей, сестер и санитарок толкутся на причалах. Ждут "Армению", вот-вот судно должно появиться.
   Фашисты рядом, они уже заняли Алушту...
   Горит Ялта, в разных местах раздаются взрывы...
   Красные отсветы пожаров на черной воде, крышах, стенах. Пахнет гарью. Обыватели грабят, тащат мешки, ящики, санаторное имущество.
   Над нефтехранилищем бушуют огненные языки, черный дым кружится над молом, обволакивает последний теплоход - "Армению". Она наконец-то пришла.
   Мы переночевали в райотделе НКВД и на рассвете двинулись в лес.
   "Армения" все еще грузилась. Ах, как она задержалась! Пока небо слепое, опасаться нечего, но вдруг солнце пробьется? Ведь юг - долго ли!
   На окраине нас остановил человек: глаза черные, с восточным разрезом, брови дугой, нос с горбинкой. Во всем облике что-то цыганское, стихийное. Он в барашковой папахе, опоясан новыми армейскими ремнями. Четко отрекомендовался:
   - Личный представитель Мокроусова Захар Амелинов.
   Подошел еще плотный морячок с веснушками на широком скуластом лице.
   - Кто командует парадом? Разрешите представиться: младший лейтенант Черноморского флота Владимир Смирнов.
   Обветренный, твердые серые глаза, плечистый, мускулистый. Видать, силенок не занимать.
   Дорога круто идет в горы, за спиной Ялта, "Армения" все еще на причале.
   Едем молча. Только моряк-непоседа, соскакивая на ходу с машины, то кричит на усталых обозников, иногда преграждавших нам узкую горную дорогу, то помогает им на поворотах вытащить из кювета застрявшую повозку. Ручной пулемет за его широкими плечами кажется легковесной игрушкой.
   Завидую его силе, безудержной энергии. Вчера я в последний раз забегал в туберкулезный диспансер. Поддули легкие. Марьяна Ивановна приблизительно догадывалась, куда я собираюсь, сделала выговор:
   - С ума сошли! Вам нужна больница, а вы куда?
   Пожал плечами, простился с хорошим человеком.
   Лес внезапно кончился, впереди нас оголенная Никитская яйла. Моросит дождь.
   Дорога лежит на плато яйлы, по бокам зияют провалы, в них, как в гигантских котлах, курятся облака.
   Зябко.
   Ни единого человека вокруг.
   Неожиданно солнце пробило толщу туч и пятнами стало ложиться на плато. Туман стал оседать на глазах, горизонт расширился, и небо над нами заголубело. Потом лучи стали съедать туманную мглу на провалах, будто стирали ее резинкой.
   И открылась даль моря.
   Мы все одновременно увидели "Армению". Теплоход шел на восток, оставляя за собой расходящийся пенный след.
   Два крохотных сторожевика сопровождали корабль.
   Это последний транспорт из покинутого города, на нем одиннадцать госпиталей, советский и партийный актив Большой Ялты, врачи, многие семьи партизан. Там Борис Иванович и его семья.
   Сердца наши учащенно бьются, мы задираем головы и смотрим на открывшееся во всю ширь небо. Только бы не появились пикировщики!
   И вдруг крик Захара Амелинова:
   - Идут!!!
   Они, гады, шли с треском, воем, пронеслись над нашими головами метрах в двухстах - трехстах. Мы видели лица летчиков.
   Бомбардировщики мгновенно оказались над теплоходом, выстроились, и началась безнаказанная карусель.
   Со сторожевиков ударили зенитные пулеметы, но разве плетью обух перешибешь?
   Фашисты пикировали, как на учении.
   Теплоход переломился пополам и буквально за считанные секунды исчез, оставив после себя черную яму, которая тут же сомкнулась под напором тысячетонных волн.
   Сторожевики сиротливо бороздят воду, но подбирать, видимо, некого.
   Семенов ведет машину, плачет.
   Дорога обрывается взорванным мостом.
   Подгоняем вещевые мешки - впереди марш.
   - Куда же машину? - спрашивает Семенов.
   - В обрыв! - командует Амелинов.
   Грузовик ползет к крутому, будто ножом срезанному, откосу, как живой сопротивляется. Дав наконец полный газ, Семенов соскакивает, и машина летит в бездну.
   Вот и все. С падением машины навсегда обрывается связь между прошлым и будущим.
   1966 год. Осень...
   На вершине гурзуфского седла, над самым поселком красуется белая беседка. "Роза ветров" - так называют ее туристы.
   Стою в беседке. Рядом две дочки-школьницы. Под нами море.
   Ищу то место, где погибла "Армения". Но как его найти! Одна лишь водяная гладь...
   А мимо идут туристы, останавливаются над кромкой яйлы, восхищаются потрясающей воображение панорамой Южнобережья, и никто - решительно никто из них не знает о том, что на этом же самом месте, где они сейчас стоят, четверть века назад стояли мы, кучка вооруженных людей. Стояли и беспомощно смотрели на гибель "Армении"...