Вергасов Илья. Крымские тетради

   Мы вернулись в шалаш.
   Голодная блокада леса сказывалась и здесь. Связь с селами на время прекратилась. Отряду жилось все труднее и труднее. К моему приходу у бахчисарайцев уже два дня не было в котле ничего, кроме липовых почек и молодой крапивы.
   Глаза у всех запали, скулы заострились, но той безнадежной отечности, что сводила многих прямо в могилу, здесь ни у кого не было.
   Сам по себе факт по тем временам потрясающий: Македонский и Черный победили голод. Во всех отрядах умирали партизаны, а здесь, в Большом лесу, летальных исходов, как выражаются врачи, не было.
   Упорство Михаила Македонского, умеющего бороться с самым страшным голодом - детство научило, - не только восхищает, но и требует анализа: как он этого добивался?
   Движение, движение, еще раз движение... Никому не давал он и часа покоя. Того в разведку, другого на подвижную охрану, третьего за мороженой картошкой в предгорье пошлет, четвертого ловить соек, пятого глушить форель в горных проемах, шестому боевое задание: искать на чаирах горный лук, чеснок...
   И вот сейчас я вижу в лагере движение; каждый что-то делает.
   Поел и я супа из липовых почек. Не знаю, чем его заправляли, но что-то мучнисто-клейкое чувствовалось. Голода не утолил, но желудок набит!
   Я все время ощущал: Македонский готовит меня к неожиданности. Это было видно по тому, как он расспрашивал о положении в других отрядах района, выяснял и уточнял: сколько же можно поднять под ружье людей?
   - Уж не собрался ли ты штурмовать сам Бахчисарай?
   Македонский отрицательно качал головой, но мысль его непрерывно пульсировала. Особенно оживился командир, когда увидел своего прославленного разведчика и старого друга Ивана Ивановича.
   - Что, Ваня? - торопливо спросил он.
   - Да все на месте! Только солдат поднаперли еще!
   - Много?
   - С батальон насчитал.
   - А фрицы?
   - В двух километрах, в Ауджикое. Рота - не меньше.
   - С машинами?
   - Пока без.
   - Отдыхай, Ваня.
   Определенно готовится что-то. Я решил быть поофициальнее:
   - Докладывай, что надумал!
   Первый раз я встретился с нежеланием Михаила Андреевича так сразу выложить свои планы. На него это не похоже.
   Он помолчал, а потом не очень уверенно сказал:
   - Одну штучку надумали...
   - Какую? - тороплю его.
   - С переодеванием...
   - Что? - Я не верил своим ушам. Мы в те времена были так далеки от романтических атрибутов с использованием против врага его формы, неожиданного появления в немецких питейных заведениях, проникновения чуть ли не в спальни командующих и прочих приемов, которыми заполнены детективные романы.
   Македонский настойчиво:
   - А это очень серьезно!
   Дело связано с румынами. И партизан, одетых в румынскую форму, у нас немало...
   Деревня Шуры, шурынская мельница - большая, с мукой, пшеницей. Мелет румынам. Но в тех же Шурах штаб и батальон пехоты. Круговая оборона, пулеметы. Штурмом не взять!
   План такой: создать "румынскую роту", войти с ней в Шуры, дошагать до самой мельницы - это главное. Дальше все зависит от решительности нашей.
   Я думаю, прикидываю: не одна ли тут романтика?
   Но предлагает Македонский! Разве был случай, чтобы он пустопорожними делами занимался?
   Я потребовал: еще раз разведать Шуры!
   Пошла Дуся - причепурилась, принарядилась. Самойленко дал ей легенду: выдавай себя за обменщицу барахла, ялтинку.
   Дуся пришла через день, все подтвердила: мука есть, румыны на своих не обращают никакого внимания, приходят и уходят в Шуры солдаты, и никто даже документов не проверяет.
   Что ж? Пусть будет так, как хочет Македонский, а вернее, как нужно. Мука! Это же провал лесной блокады, ожившие землянки, это новые походы по севастопольским тылам!
   Готовили операцию тщательно, тайно и срочно. Я подтянул из других отрядов до двухсот партизан, подбросил нам людей и Северский - командир соседнего района.
   "Румынское подразделение"! Тут главным консультантом был "туариш Тома", ходивший за Михаилом Андреевичем как тень.
   Тревожило нас это "подразделение": партизаны мало напоминали действовавших под Севастополем в основном сытых румын.
   Командовать будет "румынами" Тома, а Иван Иванович, переодетый в форму рядового пехотинца - в желтой куртке и папахе, - фактически несет ответственность за каждый шаг и настоящих румын, и поддельных. Он правофланговый, за ним последнее слово.
   Македонский и Черный поведут главную партизанскую массу в обход к сосновому бору, что темнеет напротив мельницы и отделен от нее бурной горной рекой Кача.
   Итак, ни пуха ни пера!
   Иван Иванович, отличный знаток местности, удачно подвел "румын" к шоссе Бешуй - Бахчисарай, выждал момент и тихо через партизана-грека дал команду Апостолу: "Веди!"
   Впереди маршевого строя шел "фельдфебель" маленького роста с юркими глазами. Это и был Тома Апостол, на которого возложили главную роль в опасном эпизоде. Иван Иванович, шагая в строю, зорко наблюдал за всем и всеми, что окружали его, осторожно передавая команды Апостолу.
   Партизаны шли, их обгоняли машины, полные солдат.
   Из одной встречной, затормозившей перед идущей колонной, высунулся румынский офицер. Тома с выдержкой остановил "своих солдат", четко шагнул к офицеру.
   Обстановка была необычная. Тома толково отвечал офицеру.
   - Куда шагаете?
   - В Шуры, господин капитан!
   - Какой черт вас туда направил?
   - Начштаба полка, господин капитан!
   - Болван! - Капитан посмотрел на часы. - Ночуйте в Шурах, утром пришлю связного.
   - Так точно, господин капитан!
   Солнце пряталось за развалинами древнего городка Чуфут-Кале. С гор струился сырой воздух, пахнувший талым снегом.
   Наступал партизанский "день". В вечерних сумерках отряд Томы пошагал смелее. Бешеный лай собак встретил партизан на околице. Патрули молча пропускали запоздавших "румын". Тома сердито и требовательно отдавал команды, всем видом показывая, как ему все осточертело.
   Дорога свернула к бушующей реке, заглушавшей все звуки вокруг.
   Впереди замерцали огоньки. Мельница!
   Вдруг пристал патруль. Высокий румын что-то спрашивал у Томы, тот отвечал, упорно продолжая движение. Уже доносилось хлопанье лопастей гигантского водяного колеса и...
   И неожиданно высокий румын застыл, а потом что-то крикнул напарнику. Тот испуганно побежал. Тома, вскинув в момент винтовку, крикнул:
   - Лупи!!!
   Выстрелы - и румыны упали.
   - Сигнал! На мельницу бегом! - Иван Иванович дал очередь из автомата.
   Суматоха, стрельба, крики...
   Македонский бросился форсировать буйную от талых вод речку. Он первым вошел в воду, за ним - остальные.
   Ноги скользили, партизаны бултыхались в воду, захлебывались, но неудержимое движение по реке продолжалось. Девяносто партизан оказались на том берегу.
   Стрельба на мельнице вмиг оборвалась, там уже хозяйничал Иван Иванович с "румынами". На покрытом мучной пылью полу лежали трупы и наших и врагов.
   Мельник, муж Дусиной знакомой, семеня рядом с Иваном Ивановичем, говорил:
   - Я русский, свой... Значится, Петр Иванович... Ну, до чего напужали... Ведь чуть не ухлопали своего человека...
   - Свой, а якшаешься с кем? Работаешь на кого? - огрызнулся Иван Иванович.
   - Работаешь, работаешь... Жрать захочешь, так будешь работать, мил человек, - обиженно пробормотал Петр Иванович и отошел в сторонку: появился комиссар отряда.
   - Как, Ваня?
   - Отлично! Ребята на обороне, а мучица есть... Вот двоих потерял...
   С исключительной быстротой мешки с мукой передавались по живой цепи на ту сторону реки. В воде, поддерживая друг друга, плотной стеной стояли самые сильные партизаны. Через некоторое время сто мешков муки было на том берегу.
   Из-за поворота показалась машина, за ней другая. Осветив мельницу, фашисты открыли сильный пулеметный огонь.
   - Ванюша! - Македонский обнял товарища. - Теперь все в твоих руках... Бери фрицев на себя... Давай к повороту и продержись минут двадцать, понял?
   - Продержусь!
   Черный собирал людей и быстро направлял их через речку в лес.
   Вдруг кто-то схватил его за рукав:
   - Товарищ секретарь райкома! А мне что, пропадать? Ведь фрицы убьют! Это был мельник.
   - Что же с тобой делать?
   - Бери в лес!
   - Давай, живо!
   Туго пришлось Ивану Ивановичу. Отбиваясь, он отходил в сторону Бахчисарая, вступая порой буквально врукопашную. Убили троих румын - друзей Томы, потом еще двоих партизан - коренных бахчисарайцев.
   Оторвались только к рассвету. В горы несли раненых.
   Македонский, нервно поглядывая на дорогу, по которой с трудом отходил Иван Иванович, уводил в горы партизан, нагруженных до отказа ценнейшим грузом - мешками муки.
   Мучной след вел в лес. Утром по нему отправились фашисты. Напрасны были их попытки, - разветвляясь по тропинкам, след удваивался, утраивался, удесятерялся... Трофейная мука расходилась по всем партизанским отрядам, неся живительную силу для новой борьбы с заклятым врагом.
   Долго вспоминали в лесу о "мучной операции", а участники нескоро отделались от ее следов: вся одежда их пропиталась мучной пылью.
   А вскоре начался апрель. Через горы шла весна. Она долго бушевала в садах Южного побережья, захлестнула зеленью предгорные леса и, перешагнув через продутую злыми ветрами яйлу, зашагала в Большой лес, а потом и в таврические степи.
   Прошли первые весенние дожди - короткие и стремительные. На северных склонах гор сходил снег. Легкие туманы поднимались из ущелий и где-то высоко над зубцами гор таяли в небе.
   Стали к нам регулярно летать самолеты из Севастополя, с Большой земли. Родина взяла нас на довольствие.
   Перед нами стали новые проблемы, и уже не было необходимости нашему Македонскому ломать голову: а как перехитрить самого черта и добыть конину?
   11
   Приятно лежать на шелковистой траве и ждать, когда в теплом бархатистом небе мелькнут долгожданные огоньки и ровный рокот авиационных моторов зальется по всем ущельям трехречья.
   Как ни темна ночь, но мы чувствуем полет белого купола парашюта то ли по шуршащему звуку, то ли по отсветам, которые замечаем даже в непроглядную темень.
   Мы почему-то знаем, куда приземлится наш груз, и летучие группки партизан порой оказываются точно на нужном месте и даже не дают торпеде с парашютом коснуться земли - груз хватают на лету.
   Нас радует не только сам факт, что мы можем дать каждому партизану на завтрак по два сухаря, по полконцентрата и даже по кусочку маргарина, что мы можем по всем правилам забинтовать рану, ночь провести под шелковистым шелестом купола, заменившего шалаш. Мы потрясены другим: нас помнит Большая земля, нас знают, о нас думают!
   Весна 1942 года. Грозная предвестница керченской трагедии, облегчившей фашистам путь на Кавказ и к волжским водам.
   Мы предчувствовали: все еще впереди - и страдания, и муки, и радость освобождения родной земли.
   Но в теплые апрельские дни сердца наши колотятся сильнее, чем когда-либо. Мы живем ощущением наступившего дня, тем, что кроны зеленеют гуще и гуще, что на чаирах раскрываются венчики ярко-красных полевых тюльпанов, что где-то над нами поют птицы.
   Нам хочется жить, любить...
   Но больше всего мы одержимы другим - тем главным, во имя чего мы покинули родную кровлю, свои семьи, за что отдали жизнь наши товарищи, за что мы страдали на мучительных яйлинских дорогах.
   Это главное - Севастополь!
   И мосты рвем, и дороги поднимаем на воздух, и машины валим в кюветы, и солдат с офицерами убиваем, и с немецкими холуями рассчитываемся по самому крупному счету... Но все ли это, что нужно Севастополю?
   Неужто мы не можем сделать что-то большое, каким-то выдающимся подвигом ответить на то, что к нам чуть ли не каждую ночь прилетают самолеты, наш радист Дмитриев принимает короткие шифрограммы, в каждом слове которых забота и тревога о нас?!
   Кричат паровозы, стучат колеса... Стальной путь лежит от Симферополя через Бахчисарай на Севастополь... Вот там, на железной дороге, немцы полные хозяева. Только дня побаиваются, пристально следят за воздухом.
   А что им день, когда ночь в их руках: от сумерек до рассвета.
   Стучат колеса, на стыках путей подпрыгивают платформы с танками, пушками... Храпит пушечное мясо в серых вагонах.
   Дорога идет по равнинам: ни кустика вокруг. Чтобы добраться до нее, надо километров десять пройти по местности, открытой, ровной - хоть шаром кати, мышь прошмыгнет - увидишь.
   Железная дорога! До нее мы добраться обязаны.
   Я и комиссар района Амелинов перебираем сотни возможных вариантов, но все они лопаются как мыльные пузыри.
   За Басман-горой бахчисарайцы. Македонский! Перебирай не перебирай, а все дорожки сходятся к нему, к его мастерам партизанской тактики.
   Я снова жму крепкую ладонь Михаила Андреевича. Он с лукавинкой спрашивает:
   - А не перекочевать ли тебе к нам со всем штабом, а?
   - Не возьмешь?
   - Испытание выдержишь - возьму.
   Смеемся.
   В лагере удобная чистота и легкость какая-то. Дай команду сняться с места, ей-богу, через пять минут и следа не останется. Так уйдут, что и не разберешь, в какую сторону ушли.
   За простотой обращения друг к другу, за домовитостью, за демократизмом чувствуется такая организация, которая способна горы из вулканического диорита расплавить.
   Почерк Македонского! Я еще тогда подумал: а разверни-ка этого гиганта по-настоящему, дай-ка ему полную волю, да он способен из безжизненной пустыни сделать роскошный уголок. После войны этим-то он и занялся. И весьма успешно.
   Перекусили чем... не бог, а Севастополь послал. Македонский вынул карту и решительно показал на черную и жирную линию Симферополь Бахчисарай:
   - За этим явился?
   - Догадался.
   - Штука не хитрая. Как это сделать с одного захода?
   - Небось прикинул, Михаил Андреевич?
   - Конечно, дело трудное! - повернулся ко мне Македонский. Лицо его, освещенное красноватым отблеском потухающего костра, показалось мне усталым. - Но божий свет не без добрых помощников!
   - А как мельник? - спросил я, догадываясь, куда гнет Михаил.
   Комиссар Черный мельника знал давно как хорошего специалиста, но человека нелюдимого. И во время коллективизации мельник не очень-то восторгался тем, что люди скопом шли в артели, да и позже всякие там займы и прочие кампании встречал без восторга. Вел себя тихохонько, смирнехонько, но на людей смотрел исподлобья. Впрочем, работал в МТС механиком, трактористом, были им довольны и старались даже задобрить. Побывает машина в руках "дяди Пети" - можешь спокойно сезон "отжарить".
   В этом отряде командование особых секретов от партизан не имело. Дезертиры смылись еще в ноябре, предателей разоблачили. Народ остался верный. И только потому отряд и мог жить за Басман-горой. Он для противника всегда был загадкой. Каратели, бывало, окружат лес, заблокируют горы, а где искать Македонского - не знают.
   Шли и на такие провокации: выставят на заметном месте двух-трех горлопанов, и те орут истошно:
   - Македонский!!! Выходи, пиндос трусливый!
   - Ма-ке-дон-ски-ий!!! Холуй жидовский! Давай один на один!!
   Партизаны только посмеивались, а сам Македонский радовался как ребенок:
   - Вот дешевка, дает так дает!
   Появился новый человек в отряде - мельник Петр Иванович. Пока держат его особняком. Он хорошо понял указанное ему место и любопытства ни к чему не проявляет.
   Один интересный факт: старший брательник мельника - будочник на дороге, служит немцам. И живет прямо у переезда. Вот так!
   Мы с Македонским во все глаза глядим на комиссара: что же он скажет окончательно? А Василий Ильич будто испытывает наше терпение - молчит!
   - Да ты забудь прошлое! - уже горячится Михаил Андреевич: ему хочется получить немедленное "добро" и сейчас же закрутить дело, чтобы пыль столбом пошла.
   Черный по привычке поджал губы и стал чем-то похож на обиженного ребенка.
   - Он же мог убежать! Ан нет, помогал нам мучку нагружать... подсказывает Македонский.
   - А что ему оставалось делать?
   Македонский с отчаянием ко мне:
   - Что прикажешь?
   Хитер бес, ведь он в душе уже решил положиться на мельника, а сейчас ищет только официального согласия комиссара. Тут он принципиален, да и очень верит Василию Ильичу. Его "добро" ему необходимо, как глоток вина после тяжелого труда.
   - Я за мельника! - отвечаю ему.
   - Видал?! - Македонский снова к Черному.
   - Что ж, давай мельника, - наконец соглашается комиссар.
   Появляются Иван Иванович и мельник в рабочей одежде, низенького роста, на вид лет тридцати пяти и, видать, болезненный - лицо желтое.
   - Давно был у брата? - спросил Македонский.
   - За два дня до леса.
   - Где он работает?
   - Будочник, на железке.
   - Как он с оккупантами?
   - Дружит, - коротко ответил мельник.
   - А ты?
   - А на кой ляд я пришел к вам?
   - Привел случай.
   - А я давно ждал его - вот что я вам скажу! Дуся моей жене все выложила, а та мне. И держал муку на мельнице, и румынам брехал: машина поломалась. Вот и весь мой "случай".
   Михаил Андреевич нервно потер подбородок - первый признак признания вины - и излишне бодро сказал:
   - Петр Иванович! Ты нас строго не суди, время такое... Надо к брату идти. Как?
   - Приятности мало. И толк выйдет ли?
   ...На третьи сутки Петр Иванович вернулся в отряд. Он побывал у брата, не выдавая себя; разузнал: немцы дорогу охраняют, но не особенно шибко. Подобраться к ней трудно - надо переходить шоссе Симферополь - Бахчисарай. Солдатни там туча тучей. Мельник сам чуть не попался в лапы жандармов, выручило только сохранившееся удостоверение, выданное румынским штабом.
   Сведения были свежие и нужные. Но сам вопрос о диверсии остался открытым. Как же нам быть?
   Иван Иванович наипростейшим образом разрубил этот сложный узел.
   Он - выбритый, с белым подворотничком, аккуратный такой, что не всегда за ним наблюдалось, - неожиданно предстал перед нами.
   - На парад, Иван? - подначил Македонский.
   - На железную дорогу!
   - Так-таки и туда?
   - А что, командиры? Мы знаем дорогу, охрану, знаем, что фрицы через пятое на десятое патрулируют ветку, наконец - там брат нашего партизана! Хватит! А эшелон на воздух!
   Очень убедительно говорит Иван Суполкин.
   Македонский шапку назад:
   - Под лежачий камень вода не бежит! Давай группу, Ваня! Ты, мельник да еще двоих.
   Они шли на перегон Бахчисарай - Альма (теперь ст. Почтовая), день отлежались под кустами, а когда стемнело - пошли к дороге. Но темнота была жуткая, будто в погреб попали. Искали, искали дорогу - нет ее, и все! Утром опять в кусты, посоветовались и решили Петра Ивановича к брату послать.
   Рассвело, и будка стала видна - бродили-то рядом, оказывается.
   Рискованно было, конечно, Петра Ивановича посылать, но, кроме всего, уж очень животы подвело, особенно у Ивана Ивановича, любителя "подзаправиться".
   Но Петр Иванович вернулся, даже буханку хлеба принес, зеленого луку в палисаднике надергал. В общем, стало веселее...
   Уж если что втемяшилось в голову Ивана Ивановича - колом не вышибешь. А втемяшилось: взять да с Петром и ввалиться в гости к будочнику, а там черт не выдаст - свинья не съест!
   Увидел Иван Иванович дядю и чуть тягу не дал: здоровенный, лохматый, ручищи - во!
   Этот дядя накинулся на мельника, брата своего:
   - Чего ты шляешься, шибздик?! Сказал тебе, уходи!
   Иван Иванович на него:
   - Ты вот что, милый гражданин, к тебе пришла Советская власть, и не бузи... Ребята, - это к партизанам, - будем здесь базироваться! А ты, браток, никуда не смей и носа сунуть!
   Будочник только руками развел: такого нахальства он не ждал.
   - Вы кто же такие будете?
   - Партизаны, и твой брат Петр - партизан. А ты кто?
   - Российский человек! А что Петя партизан, это чудно. Оа же Советскую власть на всех перекрестках...
   - Сука ты! - Петр Иванович взъерепенился. - Не Советскую, а дураков, что вокруг нее вились. И чудно тебе, коль сам у немца служишь и водку его глушишь...
   Будочник встал да с размаху кулаком Петра... Тот и отлетел в самый угол.
   Иван Иванович на него автомат.
   - Не имеешь права, гад! Немецкий служака, холуй! - вскипел Суполкин. Пристрелю, сволочь!
   Будочник замер, даже попятился, глаза налились кровью.
   - Служака, говоришь?! Такой паскуде служить, да? Ты думаешь, немца я не бил? Идем! И ты иди! - гаркнул на брата.
   Забежал в сарайчик, зажег фонарь, всунул его в руки Петра, взял лопату и начал расшвыривать землю. Стало вырисовываться что-то похожее на труп.
   - Смотри, партизан, смотри, Петя, на господина офицера.
   - Это ты его, Гаврюша?! - ахнул Петр Иванович.
   - Ударил по лицу, сволочь... А другой - под скирдой лежит. Немец-техник... Все выкаблучивался, душу теребил, паскудина... Но тот маленький, того с одного маха...
   - Гаврила Иванович! Так ты сам партизан?! Давай взорвем эшелончик и в лес! А? - предложил Иван Иванович.
   - Нет! Не люблю людей. Могу и начальство перебить, если не по душе. А эшелончик - дело стоящее... Я сам хотел, чего уж тут! Меня немцы на прицел взяли - чую!
   Быстро и без помех подготовили полотно к взрыву, подложили взрывчатку, а Гаврила Иванович стоял на охране.
   На рассвете эшелон подорвался: десять вагонов со снарядами - в сплошную труху. Снаряды рвались долго.
   Гаврила Иванович сразу же ушел, даже не попрощался, а партизаны благополучно добрались в отряд.
   Македонский обнял мельника:
   - Видишь, и брата ты зря ругал.
   - Куда-то он теперь ушел? - с беспокойством спросил Петр Иванович.
   - Таких не скоро возьмешь! Будет диверсант-одиночка. Счастливого тебе пути, "российский человек"!
   12
   Заработала гигантская карательная машина: три пехотных полка облепили с обеих сторон железнодорожную линию как назойливые мухи.
   Мы пытались найти лазейку, но немцы были бдительными. Они бесчинствовали, смели с лица земли домик Гаврилы Ивановича, а когда обнаружили труп фашистского техника, подвезли к тому месту заложников и расстреляли их.
   И в эти-то летние дни 1942 года, когда мы отбивались от карателей, пришла беда. Нужно было собрать все мужество, чтобы не растеряться, не упасть духом от этой скорбной вести: наши войска, на которые мы надеялись, войска, чьего удара ждали весь Крым и вся страна, - эти войска, занимавшие Керченский плацдарм, потерпели поражение. Немцы заняли Керчь...
   Это был удар и по Севастополю. Отрезанные Керченским проливом дивизии, попавшие в катастрофу, не смогли эвакуироваться. Как говорится в "Истории Великой Отечественной войны", "противник захватил почти всю нашу боевую технику и тяжелое вооружение и позже использовал их в борьбе против защитников Севастополя...".
   Сломив сопротивление наших войск на восточной окраине полуострова, фашисты все силы бросили на морскую крепость.
   И вот уже днем и ночью гудят жаркие дороги под гусеницами танков и сапогами солдат: на Севастополь! На Севастополь!
   На западе, под Севастополем, пока тихо, но мы знали: часы этой тишины сочтены.
   За нами оставались ненависть и борьба.
   Все на помощь Севастополю!
   Лагеря без людей; разве кто больной, да и тот, приткнувшись к дереву, несет охранную службу.
   Боевая группа - все поджарые, до черноты загорелые, с глазами в красных прожилках от переутомления и недосыпания, вернулась в лагерь.
   Краткий рапорт, выкладка трофеев - особенно документов, которые уже ночью будут лежать на столах командующих Октябрьского и Петрова, получение пайков, умывание, горячая похлебка из тертых сухарей и сон, глухой как вечность.
   Десять часов подряд над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается.
   Уже через час по крутой тропе ползет змейка - снова на дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается для передышки, а потом опять на звонкую яйлинскую тропу.
   Если бы была возможность запечатлеть хотя бы один июльский день в крымском лесу, то получилась бы прелюбопытная картина.
   Мы увидели бы дорогу, изжаренную солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин и гусениц, шагающих потных немецких патрульных, с трудом отрывающих толстые подошвы от липкого асфальта; увидели бы бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца. Шагает немецкая пехота, а за кюветом тянется рядом с ней цепь полевых жандармов, обстреливающих кусты. Или движется колонна машин: впереди броневики, а позади - легкие танки. Над дорогой с треском проносятся самолеты, утюжащие огнем подступы с гор. Потом немецкие секреты, а еще выше новый кордон от партизан - завалы и проволочные заграждения.
   Это часть обороны врага, его запутанной и сложной системы передвижения по Крыму, которая требовала полки и полки только на охранную службу.
   Но нас эти преграды остановить не могут: тридцать, а то и сорок партизанских пятерок, четверок и троек просачиваются сквозь все хитроумные засады и секреты, как вода сквозь едва заметные щели.
   И летят мосты, и от снайперских ударов по водителям, убиваемым на критической точке поворота, на опасном перекрестке, падают в пропасти никем не управляемые семитонки.
   Война на дорогах!
   Таким манером шли через горы на Севастополь манштейновские резервы, купаясь в собственной крови, сгорая в пламени собственного бензина.
   Война на дорогах!
   Севастопольский отряд!
   Корпус Рихтгофена двинулся на третий - последний штурм Севастополя.
   Армада горбатых "юнкерсов" - полки за полками - летит на запад и черными волнами накатывается на севастопольское небо. И за каждой волной вздымается земля, окутываясь смрадным дымом и пламенем.
   А на яйле маленькая, очень маленькая кучка вооруженных людей. Это пять партизан-севастопольцев во главе со своим командиром Митрофаном Зинченко.