Вергасов Илья. Крымские тетради

   Мы ценили вас, уважали, но кое-кто из нас думал так: вот я разбил фашистскую машину или там взорвал мост, меня гоняли каратели, я сбил ноги на острых яйлинских тропах, теперь я в лагере и заслужил покой. "Эй, Валюша! Тащи кипяток!", "А кто мне руку перевяжет?", "Скорее!"
   И Валюша, и Маша, и Верочка, и подруги их хлопотали вокруг нас до полного изнеможения, не имея времени подумать о себе.
   Меня потрясает до сих пор один факт: никто из вас не умер с голода!
   А вот мы, мужчины, умирали. Помните, как лежали мы под вашей опекой в сумрачных санитарных землянках? Нас сваливал голод. Мы были слабы, под глазами - стекловидные отеки, томительный полуобморочный сон перекашивал наши лица.
   Для многих это был конец. Для тех, кто терял веру в собственные силы, неверно, трагически неверно решал: я слаб, потому я должен лежать и лежать - только так сохраню себя.
   Как воевали вы за тех, кто впадал в такое безысходное состояние!
   И многие вам обязаны жизнью.
   У нас не было для вас дополнительных порций конины, сухарей, мы давали вам столько, сколько брали себе, и ни капельки больше, но вы держались на ногах. Держались все поголовно. Это было чудо!
   Чудо имеет объяснение: вам некогда было умирать.
   Как вы часто просились в бой! Я, ваш командир, признаюсь сейчас, посылал вас в партизанские засады неохотно. Вы нужнее были в лагере, нужны, чтобы не погас огонь в глазах отпаявшегося, чтобы не застыло еще одно сердце.
   * * *
   Я хорошо ее помню: высокую, худую, с немного удивленным взглядом карих глаз, с маленьким личиком. Руки - плети, длинная шея. "Девка костяшками гремит", - говорили отрядные остряки.
   Встречу ее и пожалею: "Как это угораздило ее оказаться среди нас? Согнется в два счета!"
   Штурмовали мы распроклятый коушанский гарнизон - который уж раз! попали в беду: заперли фрицы нам выходы в горы и жмут к пропасти. Кто-то запаниковал. И я, командир, вынужден был поднять на паникера пистолет. И в этот самый момент прикоснулась ко мне женская рука: "Не надо, товарищ командир!" Это был голос Наташи Коваленко.
   Мы бежали вдоль берега, был тяжело ранен командир взвода Красноармейского отряда лейтенант Мощенко. Он на всем ходу упал, а так как это случилось на крутом берегу горной речки, то упал в ледяную воду.
   Наташа замыкала нашу колонну и все видела. Она бросилась за лейтенантом, не успев предупредить нас.
   Добрались мы до лагеря - ни Наташи, ни лейтенанта. Начали искать. Разведчики чуть ли не в самый Коуш заглядывали, но никаких следов пропавших... Наташе и лейтенанту Мощенко отвели строки рапорта, в которых говорилось о мертвых или пропавших без вести.
   ...Наташа успела оттащить раненого в густой кизильник. Когда тревога улеглась, она осмотрела раны, обнаружила открытый перелом предплечья, сквозной пулевой прострел, кровоизлияние в брюшную полость. Перевязала и подтащила лейтенанта к воде, окунула головой, но сознание к нему не возвращалось, хотя сердце билось гулко.
   Лейтенант был грузным, и все-таки Наташа взвалила его на спину и начала продвигаться со своей ношей вдоль самой воды на четвереньках.
   До отряда одиннадцать километров, два перевала, поперек троп лежит подгнивший бурелом.
   Наташа ползла. Ни помощников, ни еды, одна лишь слабая надежда встретить наших.
   Нет свидетелей ее мук, отчаяния, мужества... Трудно, невозможно представить, как эта худенькая девушка, шатавшаяся от горного ветра, волокла на себе человека в полтора раза тяжелее ее.
   Но она волокла, может быть давно потеряв счет времени.
   Часовой вздрогнул: что-то непонятное карабкалось к его посту: изодранное, в лохмотьях... Он дал сигнал тревоги.
   Пулей вылетел к посту дежурный взвод. Партизаны подняли человека-скелета с огромными глазами и седыми косами...
   - Это же Наташа! - ахнул часовой.
   Глаза ее долго и безжизненно смотрели на партизан, а потом наполнились слезами:
   - Ребята... Он живой... - Она вытянула руку, ободранную до костей. Я... я, кажется, умираю...
   Через час ее не стало.
   Мощенко из санитарной землянки вернулся спустя два месяца и стал в строй. Ему было двадцать два года, но и он поседел.
   * * *
   Старожилы Алушты помнят ее до сих пор.
   Лена Коровина - прыгунья, волейболистка, плясунья.
   Она сама напросилась в отряд и стала начальником санитарной службы.
   Бог знает, каким манером она ставила людей на ноги, но из ее санитарных землянок мало кого уносили хоронить.
   Ни один каратель не мог обнаружить хозяйство Лены Коровиной, а уж как старались.
   У нее была храбрая и безотказная помощница - Галина Гаврош, девушка с мужскими плечами, крепкими мускулистыми ногами. Она взваливала на плечи рослого мужика и несла его через крутой перевал.
   Август 1942 года всем памятен и тягостен. Севастополь пал, Крым остался в глубоком тылу, война стучалась в Закавказье.
   Впереди зима - пострашнее, чем прошлая. О ней надо думать сейчас. Надежда на лес: на дикие яблоки, груши, орех-фундук. Питание...
   С утра до ночи идет партизанская заготовка. Вот Лена напала на орешник: плодов густо-густо. Скорее набрать побольше... Для раненых, истощенных...
   Плетенка полным-полна, можно спрятать. Лена нашла удобную щель, выгребла из нее сухой лист и надежно припрятала орех-фундук, как прячет его на зиму хлопотливая белка.
   Шорох какой-то!
   Она осторожно раздвинула ветки: немцы! Их много: рослые, сытые. Подкрадываются к отряду!
   Что же делать? Даже сигнал-выстрел дать нечем! Кричать - не услышат: отряд в ложбине. Лена рванула с себя платок, выскочила на поляну и побежала в сторону отряда... на виду у немцев.
   Автоматные очереди перекрестились на ее худой спине.
   Выстрелы подняли отряд и спасли его.
   Вечером хоронили Лену: она была изрешечена пулями.
   Трехкратный партизанский залп проводил ее в последний путь.
   * * *
   Самой знаменитой среди женщин была Полина Васильевна Михайленко.
   ...Тропа упала в безлюдный лагерь.
   Налившиеся весенними соками деревья смиренно ожидали первого солнечного луча.
   Я смертельно устал, болел каждый суставчик. Лечь и забыться - мечта.
   Серый гибельный ветер охолодил насквозь. Терпение, долг - только они пригнали меня к бахчисарайцам из дальней дали. Я давно не видел своего лица, но знал: глаза мои ввалились, подбородок еще больше заострился.
   У Македонского напоили меня кипятком.
   Михаил Андреевич жалостливыми глазами смотрел на меня; обеспокоившись, спросил:
   - Худо?
   - Лучшего никто не даст. Говори: послал разведчиков на магистраль?
   - Они уже там, командир... Побриться бы тебе, а?
   Я пожал плечами: где, чем?
   - У нашего румына эккеровская бритва. За милую душу обкорнает.
   Тома - шустренький, дьяволистый грек-румын, я о нем еще скажу - будто тугими бинтами затягивал мое сморщенное от голода лицо, и все же мне было приятно.
   Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на щеках, как палочки на барабанной шкуре.
   Он брил без мыла, но боли я не ощущал и под треск стального лезвия медленно засыпал.
   И вдруг слышу требовательный голос:
   - Что ты, чертова кукла, заразу тут разводишь? Вытяни руки! Господи, еще румынская грязь под ногтями... Варвары...
   Картина: румын Тома стоит перед женщиной в черной кубанке и парадно щелкает каблуками подкованных ботинок, а женщина - в галифе, сапогах, в руках длинная палка, какую обычно носят горные чабаны. Глаза у нее строгие, но не злые, где-то в них прячется смешинка.
   - Невежа! Марш отсюда!
   Тома умен - эта женщина зла ему не сделает, потому он с особенным шиком демонстрирует свою готовность быть наказанным, обруганным. И даже огорчается, когда женщина всем корпусом повернулась к нам:
   - Начальство называется. Нет бы встретить усталую, голодную... От вас дождешься.
   - Дорогая Полина Васильевна! - Македонский взял ее под руку и галантно повел в командирский шалаш.
   - Шут ты гороховый. По-серьезному предупреждаю: не позволяй своему брадобрею по лицам елозить... Заразу разведешь.
   Она устало села, кубанку долой - рассыпались черные волосы с шелковистым блеском от чистоты. И вся наша гостья была опрятна, пахла чем-то обаятельно домашним.
   Я сразу догадался, кто она: Полина Васильевна Михайленко - главный врач крымского леса. О ней много говорили связные на перекрестках партизанских троп.
   Она вытянула ноги:
   - Эх, Мишенька, как мне надоели эти тропы. Вот клянусь: останусь жива - и не взгляну на них.
   - Еще как потянет сюда, - улыбнулся Михаил Андреевич, нацеживая из котелка кизиловый настой.
   Полина Васильевна, обжигаясь, выпила настой, сладко потянулась:
   - Часик отдохну, а потом снова ать-два. - Она поднялась, одернула гимнастерку и села напротив меня, Я чувствовал давно: она краешком глаз наблюдала за мной. Сейчас взгляд у нее был прямой, цепкий. - Командир Четвертого района?
   - Так точно, Полина Васильевна.
   - Как же вас угораздило: в штабе вшей развели?
   - Были вши...
   - А теперь?
   - А теперь их нет!
   - Раздевайтесь!
   Я недоумевал.
   - Побыстрее!
   Категоричность потрясающая.
   - Может, в другой раз, доктор?
   Лицо ее посуровело, надбровные дуги круто изогнулись.
   - Я сегодня прошла двадцать верст, мне сорок лет, и у меня ноги распухли, - сказала она с женской расслабленностью.
   Не медля ни единой секунды, я стал снимать с себя гимнастерку...
   Она внимательно осмотрела каждую складку на моей одежде, не пропустила ни единого шва.
   Мне вообще на сей раз повезло: только вчера мы устраивали у себя баню. Куренкова выжарила всем нам белье, Оно было не ахти каким чистым, но опрятным.
   Полина Васильевна искренне сказала:
   - Большое вам спасибо.
   - За что же?
   - За жалость к моим ногам. Ведь я к вам топала, а вот теперь высплюсь. Миша, позволишь?
   - Хоть трое суток!
   - А что? И не проснулась бы. Мы, бабы, любим поспать!
   Спала она ровно три часа и пошла в Алуштинский отряд.
   Ждал ее там раненый партизан.
   Ходила она из отряда в отряд, и все дороги дальние, то вверх взлетают, то с разгона падают в глубокие ущелья, - дальние и опасные.
   Кто-то подсчитал, что доктор Михайленко за год партизанства прошагала путь, равный одной шестой длины экватора, на нее пять раз нападали фашисты. Но она словно была заворожена, и пули не задели ее.
   Наш партизанский главный врач!
   Вот один из ее госпиталей осени сорок первого года: комнатенка в три окна, посередине что-то похожее на лежанку, покрытое ковром.
   Раненые. У одного пуля прошла под лопаткой и вышла ниже ключицы. В наших условиях - рана смертельная, но и парень и Полина Васильевна держатся уверенно, хотя у доктора, кроме рук своих, практически никакого хирургического инструмента, у парня в лице ни кровиночки.
   У его соседа слепое ранение бедра, рядом тихо стонет другой с раздробленными фалангами пальцев, в углу мучается человек от водянки.
   Оперировать надо на виду у раненых - другой крыши нет, ассистентов нет, анестезирующих средств тоже, инструмент примитивный...
   Вот Полина Васильевна входит в комнатенку в белоснежном халате чистая, доброглазая, уверенная:
   - Что, ребята! Рискнем, а?
   - Начинай с меня, доктор!
   Два дюжих партизана подхватывают раненого и кладут на лежанку - это и есть хирургический стол.
   Полина Васильевна ко всем:
   - Отвернуться и не мешать!
   Команда выполняется беспрекословно.
   - Спирт!
   Раненому вливают в горло почти насильно двести граммов чистейшего ректификата - вот и весь наркоз.
   Полина Васильевна обыкновенным перочинным ножом рассекает раневой канал, удаляет гематому, перевязывает сосуды.
   Тихо в комнатенке.
   Нам, немедикам, трудновато понять, какой в настоящее время совершается подвиг. Но он совершался, и цена его - человеческая жизнь!
   - Следующего!
   С заставы принесли на руках партизана Баранова, уложили прямо на старую кухонную скамью.
   Темнеет. Освещение - пламя коптилок.
   Быстрый осмотр свежей раны: перелом обеих костей правого предплечья, разрыв тканей - дыра сантиметров на десять. Состояние партизана шоковое.
   И снова команда:
   - Спирт!
   Операция идет в зыбкой тишине, ломаемой скрежетом зубов.
   И дни друг за другом сползают с кручи Бурлак-Коша в пропасть, над которой присел госпиталек...
   В наше время и следа его не найдешь. Где-то рядом вытянулась туристская тропа, на поляне Международного молодежного лагеря раздаются разноязыкие речи. Бывают тут и немцы - восточные и западные. Никто не знает, какие страдания претерпевал наш человек тут, над срезанной кручей, которая маячит у всех перед глазами. Живые свидетели - лишь белоголовые сипы, что гнездятся на уступах Большой Чучели.
   Я побывал недавно на Бурлак-Коше; развалившись на альпийском лугу, смотрел на сипа. И сип ответил взглядом: две огненные точки скрестились на моем лице, как лучи лазера. Может, сип узнал меня? Может, мы весной 1942 года видели друг друга? Жаль, что гордые птицы гласа не имут...
   Госпитальные дни Полины Васильевны перебиваются дальними и ближними дорогами. Идет по ним немолодая женщина в черной кубанке, с длинной палкой в руке. А где-то на завороте Донги сидят партизаны у костра и складывают легенды о главном враче крымского леса.
   Вот одна из них, услышанная в Бахчисарайском отряде.
   - Знаешь, она, брат, больше гипнозом берет. Рана, понимаешь, в кулак во! Глянет на нее, а потом в глаза, снова на рану, и кожа почнет сживаться. Точно. Это докторша главный столбовой нерв заворожила, а он другие нервишки к себе тянет. И мышцы за нервами тянутся. Точно! Глянь на мою рану! Вишь, в кучу собралась, - парень задирает штаны.
   Слушатели верят каждому слову. Один добавляет:
   - И самогипноз! Чо, не бывает? А как докторша по сто верст махнет за день, а сама как огурчик, а? Она сама себя гипнозует...
   Я однажды встретил Полину Васильевну на яйле. Проваливаясь по пояс в тающем снегу, мокрая с ног до головы, смертельно усталая, она буквально ползла к ялтинцам, чтобы спасти раненого партизана.
   Полина Васильевна всегда хотела спать, ибо, как теперь стало известно, за год партизанской жизни в среднем в сутки спала всего четыре часа. Был такой случай: мы поднимались на крутогорье, и с нами шла наша докторша. Поднялись - а ее нет!
   Нашли ее метрах в двухстах на тропе. Она мертвецки спала. Будили так и этак - никакого результата. Влили спирт - молниеносно открыла глаза:
   - Задохнусь, черти!
   Наш главный врач живет сейчас в Симферополе, и нет среди нас человека, который не отдаст ей земной поклон.
   10
   Румын Тома Апостол, или, как он сам себя называл, "туариш Тома", попал в Бахчисарайский отряд сложным путем.
   Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против нас в полную силу, многие солдаты еще верили немцам, в газетах писали о какой-то Трансднестрии с центром в Одессе, которую "союзники"-немцы "навечно отдали" под власть "великого вождя Антонеску". Прозрение пришло после Сталинградской битвы.
   А пока румынские полки штурмовали Севастополь, их карательные батальоны ходили в горы и настойчиво преследовали партизанские отряды.
   И все же отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность вдесятеро меньшую, чем солдат-немец. Да и положение у него было второсортное. Румын занимал самую неудобную боевую позицию, отдыхал в домиках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного получал крохи, одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка.
   И конечно, солдат не знал, во имя чего он обязан класть свои косточки на чужой земле.
   Румынские офицеры пьянствовали и были старательны только в одном: в грабеже.
   Солдат вынужден был думать о себе, о своем животе, как-то приспосабливаться, самодельничать, действовать по своему разумению.
   Ефрейтор Тома Апостол всю жизнь брил чужие бороды, любил, как большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к некоему философствованию.
   Война была не по нем, и он делал все, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.
   В Лаки он попал квартирьером, но начал со знакомства с сухим каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всего села не отлупил сержанта - начальника Томы.
   Тома по виду присмирел, постарался быть подальше от глаз капитана. По какой-то случайности Апостола поселили в доме председателя колхоза Владимира Лели.
   Лели был наблюдателен и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: такой зла никому не причинит, разве обстоятельства заставят. Он пригрел Тому, накормил, напоил.
   А тут еще открытие: Тома знал греческий язык. Лели - грек. За ночь было выпито ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лели был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих городах Крыма: Симферополе, Ялте, Феодосии, Бахчисарае, у него отличная память. Все это может пригодиться партизанскому штабу.
   Мы готовили очередную информацию для Севастополя, нам нужен был "язык"-румын: надо было узнать о многом, что касалось румынского корпуса, его тылов, жандармских формирований.
   Македонский держал со штабом района постоянную связь; в очередном донесении он подробно написал о некоем румыне-греке Томе Апостоле, преданном председателю колхоза.
   Мы приказали доставить румынского ефрейтора в лес.
   Румына решили взять подальше от Лак, чтобы к деревне не привлечь излишнего внимания. Исполнители - Самойленко и Спаи.
   Лели уговорил Тому сопровождать его до Керменчика.
   Шагали налегке. Тома забегал то справа, то слева и все говорил, говорил...
   Навстречу шел высокий черноусый дядько... Тома где-то его видел, да и глаза у встречного веселые, ничего неожиданного не предвещают.
   Черноусый поздоровался с Лели, сказал по-гречески:
   - А хорошее сегодня утро!
   - Отличное! - согласился Лели.
   - Крим - во! - Тома показал большой палец.
   Спаи вытащил из кармана кисет:
   - Закурим, солдат!
   Тома отдал карабин Лели и с охотой крутил большую цигарку.
   Только прикурил, как из-за куста вылез вооруженный Михаил Самойленко.
   Тома побелел, но выучка сказалась: сразу же кинулся к карабину.
   Но Лели оружие прижал к себе:
   - Тебе это не нужно, солдат.
   Тома стоял как пригвожденный, у него тряслись руки. Он глухо спросил:
   - Пп... аар... ти... заан?
   - Спокойно. - Самойленко обшарил его карманы: нет ли личного оружия, взял из рук Лели карабин, простился с председателем. - Спасибо, надо спешить, путь далекий.
   Тому необходимо срочно доставить в штаб района. Сорок километров трудной зимней дороги.
   Самойленко оценивающе смотрел на щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей судьбы.
   Тома от испуга потерял дар речи.
   Спаи постарался успокоить: ничего с тобой не случится, друг. Но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.
   Михаил Федорович - холодный и расчетливый человек по внешнему виду имел доброе, жалеющее сердце, хотя об этом трудновато было догадаться. Он редко улыбался, близко расставленные глаза будто смотрели в одну точку.
   Не ахти какой ходок был Тома, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной "домнуле", - он принимал Самойленко за важного офицера.
   Вскарабкались на кручу, Самойленко снял с плеча карабин.
   - Подзаправимся, Николай Спиридонович!
   Спаи ловко развел очаг, в котелке разогрел баранину, разломал полбуханки хлеба на три части.
   - Садись! - Самойленко позвал румына.
   Тома вобрал в плечи голову.
   - Ну!
   - Домнуле... офицер... Тома сольдат...
   - Я не офицер, а товарищ командир! Садись, раз приглашают.
   Тома почувствовал в голосе Самойленко доброжелательные нотки, чуток взял себя в руки.
   - Туариш... Тома-туариш...
   - Ишь, товарищ нашелся, - хмыкнул Самойленко, подал ложку, коротко приказал: - Ешь!
   Тропа сужалась, а ледяной ветер косо бил по усталым путникам.
   Короткая желтая куртка и беретик не грели Тому. Он посинел, мелко стучал зубами.
   - "Язык" может дуба дать! - забеспокоился дядя Коля. Ему было жаль солдата.
   Самойленко снял с себя плащ-палатку и подал Томе:
   - Укутайся!
   Ошеломленный румын испуганно уставился на "домнуле", который остался в одной лишь стеганой курточке.
   Тропа оборвалась перед бурной Качей. Летом река тихая, мелкая, как говорят, воробью по колено. Зато сейчас... Шумит, бурлит, прет с такой силищей, что и на ногах удержаться можно только очень опытному ходоку.
   Никаких переправ, и Тома глядел с ужасом на воду. Особенно потрясали его действия "домнуле", который на ледяном холоде в один момент сбросил с себя одежду и остался нагим.
   - Раздеться! - крикнул он и румыну.
   Тома уже ничего не понимал и действовал автоматически.
   Вода обожгла его, конвульсивно сжалось маленькое тело. Дядя Коля с силой волочил его за собой и вынес на тот берег.
   Самойленко быстро и ловко начал растирать всего себя от кончиков пальцев до мочек ушей и требовал этого же от Томы.
   Сильное тело Михаила Федоровича раскраснелось, загорячилось. Он ловко оделся и подбежал к Томе, который уже на все, в том числе и на собственную жизнь, махнул рукой. И если он еще шевелился, то только из страха: не вызвать бы гнев грозного "домнуле".
   Михаил сгреб его в охапку, брякнул на сухой плащ и самолично стал приводить в чувство.
   Его цепкие руки проворно растирали дрожавшее тело, и Тома ощущал, как блаженное тепло обволакивает его со всех сторон.
   Он увидел глаза "домнуле", в которых ничего страшного не было.
   И что-то новое, никогда не испытанное наваливалось на маленького парикмахера.
   Собрав запас русских слов, которые каким-то манером отпечатались в его памяти, крикнул:
   - Гитлер сволош... Я туариш Тома.
   Румын оказался человеком наблюдательным: в этом убедился партизанский штаб, когда допрашивал его о румынских войсках в Крыму.
   Как быть с ним дальше?
   Лагерей для пленных у нас не было, да и в плен нам брать, собственно, некого было: дело имели с карателями, военными преступниками, и счет у нас с ними был короткий.
   Можно ли до конца доверять Томе?
   Вопрос нелегкий, и на него может ответить лишь сама жизнь. Пока что Тома остался при Бахчисарайском отряде под негласным надзором дяди Коли, который лично ему доверял. Один случай убедил партизана: на маленького парикмахера можно вполне положиться.
   Охотники убили оленя и просили дать им двух человек на помощь, чтобы перенести мясо в отряд.
   Пошел пожилой Шмелев, а с ним снарядили и Тому. Получилось так, что их пути разошлись. Тома, взвалив на плечи оленью ногу, пошел по прямой тропе, а Шмелев двинулся в обход. Так и потерялись.
   Прошло несколько часов, а о Томе никакого слуха. Неужели сбежал?
   - Дьявол его знает! - сомневался Михаил Самойленко, который был во всех случаях человеком осторожным.
   Комиссар отряда Черный верил румыну.
   - Куда он денется! Может быть, он впервые человеком себя почувствовал.
   А дядя Коля нервничал, прислушивался к каждому шороху. К вечеру глаза его живо блеснули:
   - Идет!
   Не шел, а полз Тома Апостол. Он заблудился, а тяжелый груз окончательно доконал его. На четвереньках карабкался в отряд, и когда докарабкался, то умоляюще произнес:
   - Туариш Тома удирать не делал...
   А ориентировался Тома действительно из рук вон плохо. Вот он моет партизанский котел - аккуратно, старательно. Вымыл, песочком почистил, идет в отряд...
   Но отряда нет. Туда - нет, сюда - нет... Спрятал котел в кустах, отчаянно забегал вокруг, но троп много, и по какой в отряд - шут его знает.
   Спустился к речке и загрустил.
   Мимо шли партизаны Евпаторийского отряда, увидели румына...
   Щелкнули под самым носом затворы, Тома поднял глаза и обмер: черные отверстия автоматов уставились в грудь...
   - Туариш... Ма... ке... дон... ский!!! - дико заорал Тома.
   Только это его и спасло.
   Уже весной 1942 года, в дни нашего самого отчаянного голода, среди румын в Крыму появились кое-какие признаки разложения.
   В горных селах, например, можно было обнаружить бродячие "команды" румын. Они под всякими предлогами требовали у старост продовольствие, ночевку, вино.
   Вначале их принимали за представителей румынских частей, но потом немцы издали специальный приказ о таких "командах", и их начали повсеместно преследовать.
   Начальник разведки Михаил Самойленко, возвращаясь с очередной операции, заметил на партизанской тропе румынских солдат без оружия.
   - Или рехнулись, или в царство небесное хотят до срока попасть!
   Партизаны окружили румын, выскочили к ним:
   - Руки вверх!
   На всякий случай Самойленко отрезал у всех румын, охотно подчинившихся его команде, пуговицы с брюк, аккуратно вручив их владельцам:
   - Понадобится - пришьете!
   Тома Апостол, конечно, пришел в восторг, когда увидел своих, прыгал, как мальчишка, в момент побрил своих соотечественников, беспрерывно лопоча что-то на родном языке.
   Румыны, оказывается, искали партизан. Случай этот здорово нас подбодрил в те тяжкие дни.
   ...Мы простились с нашим главным врачом - Полиной Васильевной.
   Македонский долго смотрел на тропу, по которой уходила наша докторша.
   - Хороший человек шагает по земле! - сказал Михаил Андреевич.