Вергасов Илья. Крымские тетради

   Наконец нащупали место, по которому можно спуститься на шоссе, к мосту. Со взрыва его все и начнется.
   Спускались по Чертовой лестнице, сто раз вспотели, но оказались там, где и надо было быть.
   - Ось тутэчки, за поворотом, и мист. Чуетэ, журчить вода! - Кравченко успокаивал товарищей.
   Приближался рассвет. Зинченко с Федором Даниловичем пошли к мосту.
   Небольшой перевальчик и... мост.
   Освещенные бледноватой предрассветной луной, маячат фигуры рослых часовых.
   Время все же упущено, вот-вот станет светло. Куда деваться? Подняться наверх? Сколько сил потребуется, чтобы снова спуститься!
   - А що, як мы сховаемся на дэнь в сарайчику, - робко предложил дед.
   - Где сарай? Веди!
   Недалеко от дороги нашли каменную постройку - низкостенную, с полуразваленной крышей. Она удачно расположена в густом кустарнике. Зинченко все же колебался: от дороги всего двести метров.
   Ярче стала луна, осветила снежные горы; они как бы приблизились, и от них шло безжизненное дыхание.
   - Затихнуть! - Командир повел партизан в сарай.
   Рассвело, и шоссе ожило, захлопали выстрелы патрульных.
   Идут машины. Мелькают перед партизанским наблюдателем, осторожно выползшим на бугорок, опознавательные знаки. Они разные. Слава богу, идет обычное движение.
   Партизаны сидели в сарае, молчали, только бледнее стали их лица; кто-то заметил, как трижды перекрестился дед Кравченко.
   Утро пришло с солнцем, бьющим через щели прямо в глаза, усиленным движением по дороге, от которого подрагивали стены развалюшки и сыпалась мелкая штукатурка.
   Что-то задумано: уже несколько часов Зинченко пристально следит за отрезком магистрали, выгнувшимся правее и выше невидимого от сарая моста. Там машины, редкие пешеходы, шагающие в обе стороны, мчащиеся с выхлопами-выстрелами мотоциклы с седоками в круглых шлемах.
   Вот показалась группа женщин с тяжелой ношей за плечами.
   "Значит, движение гражданским позволено!" - делает вывод командир.
   Зинченко поглядывает на деда и вдруг требует:
   - А ну, снимай пиджачок! А ты, Малий, гони шапку. Быстро!
   ...На откосе дороги появился сгорбленный пожилой человек с мешком за плечами. Жалкий, в кургузом пиджачке. Вот он оглянулся по сторонам, мгновенно перепрыгнул через небольшую стену, мирно побрел по дороге в сторону, моста.
   Он был спокоен и ко всему равнодушен. Так шагает человек, которому жизнь не мила, и тянет он свою лямку, пока ноги носят, и ему наплевать, что с ним может случиться.
   Зинченко - это он шагал с мешком, - наблюдая искоса, взглядом опытного разведчика "фотографировал" и берега горной речушки, и самую речушку, и пути подхода к мосту, и сам мост. Молниеносно возникла картина ночной диверсии: подходить надо по речке, прямо по ледяной воде. Другого пути нет.
   Вот и мост, и часовые на нем. Они приблизились друг к другу, круто, как по команде, повернулись, хотя никто ими не командовал. Это, видать, от скуки.
   Зинченко идет себе, и нет ему вроде никакого дела ни до моста, ни до строевого шага часовых. Идет себе как ни в чем не бывало. Но тут, по всей видимости, наш командир, переиграл.
   Не успел пройти от моста метров пять, как раздался властный оклик:
   - Стой!
   Остановился, не спеша повернулся к двум немцам, идущим прямо на него...
   Зинченко потом рассказывал:
   - Я знал - мое дело табак. Только спокойствие и хладнокровие могут спасти. Наступила минута, которая должна сказать, что стоит моя десятилетняя служба на границе.
   И я был спокоен, я видел детали: фонарик у немца справа, висящий на пуговице, был старый, с облезлой краской, лопнувшим стеклом, а у другого из-под шапки выглядывала рыжеватая седина, и весь он был морщинистый, тусклый.
   Они подошли нормальным шагом, потребовали документ. Я выжидал. Тусклоглазый был решителен, дернул за вещевой мешок, истерично крикнул:
   "Аусвайс!"
   "Да, да... Есть, есть аусвайс!"
   Я стал рыться в кармане - в одном, другом, а мысль одна: не было бы осечки! Нащупал пистолет, спокойно вытащил, как вытаскивают самый безобидный предмет, и сразу:
   "Получай!"
   Первым упал тусклоглазый. Тот, что с фонариком, крякнул", потом оглашенно закричал и плашмя брякнулся в снег. Вторую пулю в него - удачно.
   Откуда-то взялись немцы, стали стрелять. Зинченко через стену - за насыпь.
   Там уже ждали свои. Двинулись вдоль шоссе, прикрываясь деревьями, опутанными лианами, как бечевой, потом круто перемахнули его и в горы. Но далеко не пошли. В расщелинах камней дождались вечера и, когда сгустилась темнота, спустились к мосту по ледяной воде.
   Немцы даже не подумали о том, что партизаны смогут сюда вернуться. Да и вообще, были ли партизаны? Кто-то убил часовых, а кто - след простыл. Так прикидывал Зинченко, так было и на деле.
   В полночь подобрались под мост, заминировали его к через час взорвали.
   Немцы восстанавливали его двое суток; надо им отдать должное: действовали очень оперативно. Оно и понятно - дорогу ждала части дивизии, Они уже были на шоссе и торопились.
   33
   И Черников отличился: разделался с двумя мощными машинами, набитыми солдатами. Это была, надо сказать, на редкость удачная операция - хоть вставляй ее в учебник партизанской тактики. Потребовалось всего два снайперских выстрела по фашистским водителям на крутом повороте. Их уложили насмерть, а машины с грузом, никем не управляемые по инерции в... пропасть. Отлично!
   Говорят, голь на выдумки хитра. У нас выдумщиков - хоть штучно, хоть дюжинами.
   Позже, летом 1942 года, в дни самых напряженных боев за Севастополь, когда после долгих неудач, которые нас мучили до середины весны, мы наконец-то! - установили прочную радиосвязь с городом и когда к нам стали прилетать самолеты, произошел такой случай.
   Дед Кравченко после контузии отлеживался в шалаше и ужасно тосковал. Отлежался кое-как - и ко мне.
   - Что скажешь, Федор Данилович?
   - Я хотив спросить, чи нэ можна знайты таку вынтовку... Ну, таку... з биноком?
   - Снайперскую, что ли?
   - Ага!
   - Зачем?
   - Добрэ було б из скалы на спуске по шофэру - бах!., А машина сама в обрыв, тилькы зашелэстила б... А, товарищ командир?
   - Ишь ты, а кто же стрелять умеет?
   - Знайдутся, ей-богу, знайдутся!
   Мысль деда была интересной.
   - Ладно, насчет снайперской винтовки попросим Севастополь, дадим радиограмму! Отдыхай, дед.
   Мы послали радиограмму, и к вечеру следующего дня нам привезли три снайперских полуавтомата.
   Харченко, друг Федора Даниловича, долго вертел в руках лакированную новенькую винтовку.
   - Добра штучка и сподручна. Я гарно стриляв из вынтовки з оптыкою, из трехлинейной. На триста мэтрив в блюдце попадав. Товарыщ начальник, а що як я пиду? Выбэру мистэчко на дорози и по фашистах... а?
   - Да куда же вам, еле на ногах держитесь...
   - На ногах! Да будь воны прокляти, ци сами ногы! А як бы я в самому Севастополи був? Ни, я пиду... На карачках полизу... Давайтэ дида Кравченко.
   Взяв пятидневный запас продуктов, два старика отправились к Байдарским воротам на охоту за немецкими шоферами.
   Прошло несколько дней, к нам прилетел летчик из Севастополя Битюцкий. Он рассказал о боях под городом. Но героем нашего костра был дед Кравченко.
   - От скаженный Фэдосий, так и остався на своему мисти, а мэнэ прогнав, - рассказывал дед. - Ты, каже, Фэдя, иды скажи, яки у нас дила, та попросы у командырив бронэзажигательных пуль. Я спросыв: "Для чого?" Вин каже: "Бачыш, скилькы бакив з горючым? Их треба спалыть".
   - Расскажи толком, а то понять тебя трудно, - добивался начштаба района, приготовив лист бумаги для рапорта.
   - Прыйшлы мы, значыть, к Чертовой лестнице, товарыш пидполковнык. Ишлы два дни. Спустылысь на дорогу. Метрив трыста вид нэи - отвесна скала. От мы, два дурни, и карабкалысь ночью на нэи. Утром пишлы машины... Кучамы, кучамы. Пройдэ одна куча, за нэю друга - и всэ на фронт... Харченко и каже: "Ты по сторонам дывысь, а я машины буду подстрелювать".
   Вот показалась одна машина - подстрелив. Машина тилькы задом выльнула... В обрыв пишла. Добрэ, сыдымо опять. Знов пошлы машины кучэю. Нихто нас нэ бачэ. Чэрэс час-два легкову пидчэпылы. Шофэра - на бок, машина - стоп! Багато понаихало фрицив. Нас шукалы, а мы сыдымо мовчкы. Ноччю попрощалысь со скалою, найшлы другу ближчэ Байдар. И там дви машины пидбыли. Гарно выйшло... Тилькы одна пуля - шоферу, останне самэ доробляется. Машина без хозяина идэ туды, дэ ныжчэ, та кубарэм, кубарэм...
   - Расскажу в Севастополе про двух дедов. О них уже сам командующий расспрашивал, - восхищался Битюцкий, предлагая деду папироску.
   - Ни, я самосаду. Покрипше. Розкажить, товарышу летчик, як там в городи?
   - Атакуют день и ночь. Вчера фашисты четыре раза ходили в атаку. Эх, аэродромы у нас там неподходящие, а то бы мы им всыпали!
   - Товарищ летчик, пора. Все готово к полету,-- доложил дежурный по партизанскому аэродрому.
   Попрощавшись с нами, Битюцкий - в который уже раз! - отправился в свой опаснейший рейс.
   ...И балаклавцы лицом в грязь не ударили: комиссар Терлецкий открыл счет на третьи сутки. Он рейдировал по Байдарской долине и ударил по немцам на том самом перевале, где били врага еще томенковцы с проводником Арсланом, снял кабель под Шурами, убил немецкого подполковника под носом у штаба бригады и, потеряв в бою двух партизан, вернулся на базу.
   А вот Калашников с трудом выскочил из Коккозской долины. Она, эта долина, как заноза в пятку Кузьме Никитовичу. То-то он противился, хитрил лишь бы отвести от себя поход, но я не уступил. В конце концов степняки должны показать, на что они годны.
   Пошел Калашников с обходцем, где-то на задворках разбил одинокую машину, но этого было достаточно, чтобы растревожить весь улей. Батальоны егерей прочесывали долину, заблокировали все выходы из нее, и Кузьма Никитович с трудом ноги унес. А теперь вот сидит в штабе и доказывает, что его напрасно обижают, и он бы не хуже Зинченко разделался с мостом...
   Я улыбаюсь: эх, Кузьма, Кузьма, как ни выкручивайся, а должок за твоим отрядом и за тобой лично так и остается.
   Он уходит, нахлобучив шапку на лоб.
   Большой, взрослый человек, а вид как у наказанного ребенка.
   Вообще-то мы довольны. Район, на мой взгляд, первый боевой экзамен выдержал!
   От нас пошла цепная партизанская реакция: дивизию бил Кривошта со своими ялтинцами, затем алуштинцы подключились, симферопольцы - три отряда, били Городовиков, Чуб, Генов. Подсыпали ей и наши летчики с кубанских аэродромов, Ей досталось как следует, но дело в гораздо большем. Манштейну мы будто заново показали себя: вот наша сила! Она как сжатый кулак. Мы не только по носу щелкаем, но можем бить наотмашь!
   Что же касается связи с Севастополем - ни шагу вперед!
   Нет важнее задачи, чем эта!
   Маркин снова пойдет, но с кем?
   Крупная задача по плечу человеку с крупным характером.
   Александр Степанович Терлецкий! Характер, упорство! Вспоминаю Форосскую заставу, Байдарские ворота, взрыв батареи. Сух, официален, но тому, кто помешает выполнить данный ему приказ, оторвет башку. И местность знает.
   Отряд без него проживет, хотя лишать его такого воина, каким являлся Александр Степанович, грешно.
   Но связь! Связь! Сколько важнейшей информации пропадает!
   Вызываю Терлецкого.
   Комиссар со мной рядом, и больше ни единой души. Пограничник четко докладывает, но, пристальнее всмотревшись в нас, словно догадывается, зачем вызвали.
   Только одно слово сказал Домнин:
   - Севастополь!
   Молчание.
   - Кто тебя заменит?
   - Старший лейтенант Ткачев решит.
   Ткачев держится тихо. Правда, говоря об одном бое, прежде всего вспоминают Ткачева. Он лежал за пулеметом и короткими очередями отгонял карателей, так и не дал им преследовать отряд. Лежал за пулеметом, как на стрельбище, - по всем правилам. И огонь его был по-снайперски точен. Что ж, человек пограничной школы.
   Терлецкого и Маркина проводили без шума, скрытно для всех: мол, ушли с пакетом в Центральный штаб. И все! И маршрут выбрали с хитрецой.
   34
   Здорово-таки мы расшевелили фашистский тыл! Какие-то высшие офицеры заседали в Бахчисарае; говорят, встретились они там с самим фон Манштейном. Попутно там же происходило сборище предателей. До двух тысяч карателей из местных жителей дефилировали по плацу перед бывшим ханским дворцом. В древнем Тепе-Кермене учились стрельбе из автоматов и горных пулеметов. Немцы предателей экипировали в военную форму. Только нарукавные знаки отличали их от доподлинных гансов и фрицев.
   Разведка фашистов обхватывает нас со всех сторон. Добровольцы гестапо стараются организовать наблюдение за партизанскими тропами.
   Мы все оцениваем трезво: вот-вот нападут на нас. И решительно.
   Как быть? Задача - поставить отряды на ноги - выполнена. У нас больных практически нет, но до поры до времени... Физически мы истощены, есть среди нас такие, что, как говорят, дышат на ладан. Первое же трудное испытание и в санземлянки.
   Мы стараемся поддержать таких как только можем, но харч... время... Тут не мы диктуем.
   Выход, конечно, один - уйти. Перебросить всех без исключения в дальние горы, в главный партизанский край - заповедные леса.
   Но легко сказать - перебросить. Это шестидесятикилометровый маршрут по гребню Таврического хребта... Это сугробы и февральские ураганы.
   Есть древняя поговорка: "У бегущего тысячи дорог, у догоняющего одна". Но в данном случае и она отвергается. У нас только одна дорога - в заповедник, а у нашего врага - десятки.
   Давайте мысленно представим наш путь. Не так трудно это сделать, особенно тем, кто знает Южный берег Крыма и кто смотрел с берега на высокие горы, стеной стоящие над морем.
   Вспомним курортный поселок Симеиз, станем на скалу Кошка, посмотрим на горы, нависшие над дорогой Ялта - Севастополь. Так вот, на их вершинах, там, где нет ни единого деревца, должен начаться наш маршрут. Десять километров до Ай-Петри, потом Никитская яйла - двенадцать километров, потом Гурзуфская, наконец, высшая точка Таврии - гора Роман-Кош, спуск в междуречье. По идеальной прямой тридцать два километра, по извилинам, хребтам, ущельям - все пятьдесят!
   Достаточно врагу подняться на любую точку с берега - дорога наша перерезана. Уйти некуда. Вправо и влево головокружительные пропасти, впереди... враг, позади... тоже враг.
   Вот что значит покинуть район!
   Но это не все. А вдруг ураган? Тогда те, что сейчас на ногах, могут оказаться на носилках или еще хуже - без дыхания на ледяной яйле.
   И еще одна важнейшая проблема - вечная и неразрешимая пока - питание.
   Тщательно прикинули свои возможности: паек надо срезать до минимума. Даже не срезать, а почти прекратить выдавать его тем, кто не дежурит, не идет в разведку или в засаду... Голодная норма в самом штабе. Сам как-то переношу голод. Не знаю почему, может, потому, что в детстве часто недоедал, а то и просто голодал.
   В штаб приходит Кузьма Калашников. Он никогда сразу не высказывает свои думы, обычно начинает издалека. И на этот раз не изменяет себе.
   - Черников охрану поубавил. Как бы не прозевать.
   - Правильно сделал, - говорю я, отлично зная, что Кузьма Калашников не за этим пришел.
   Калашников нахлобучил шапку на самые брови. Выждал, а потом сразу же:
   - В Маркуре харчишек можно поджиться.
   - А точнее?
   - Дед расскажет.
   Шустрый лесник тут как тут. Он только что пришел из разведки, встречался с маркуровскими ребятами.
   Немцы организуют в селе усиленную комендатуру. А начали с того, что навезли продуктов: ребята наши выследили.
   Молодежная группа - наше второе зрение, но что-то оно в последнее время стало притупляться. Данные вроде и обильные, а приглядишься к ним как вода сквозь пальцы.
   Комиссар говорит: "Унюхал Генберг что-то".
   Но продукты! Ведь они нужны как воздух, без них и думать нельзя о походе по яйле в заповедник.
   Решили так: сегодня же ночью ворваться в Маркур, опустошить продбазу, а всех наших маркуровских помощников взять в отряд.
   Тихо вошли в село, даже собак не потревожили. Нас встретили три хлопчика и задворками повели в нужную сторону.
   Вот цель! Черников с пятью партизанами перескочил через забор и... напоролся на пулеметную очередь. Со всех сторон затрещали автоматы, двух наших срезали наповал.
   Стрельба сгущалась, причем инициатива оказалась в руках врага. Кравченко с трудом пробился к своим ребятам, но... внук знакомой женщины лежал на пороге ее дома с пробитым черепом.
   Несолоно хлебавши вернулись в лагерь.
   Кто-то выдал ребят. Кто же?
   С дотошной придирчивостью Иваненко допрашивал Мамута Камлиева попутчика Кравченко.
   Камлиев не трус, много раз бывал в переделках. Никаких подозрений.
   Иваненко был упорен.
   - Пора кончать, - наконец посоветовал ему Домнин.
   - Очевидно, придется. Однако позвольте покопаться в повадках Кравченко?
   - Выясни, конечно, но не копайся.
   Дед любил балагурить, но в деле он был всегда серьезен, и дотошность Иваненко вывела его из себя.
   - Шо ты из мэнэ юду-искариота хочешь робыть, га?
   - Молодежная группа вся знала о наших планах?
   - А як же! Воны ж нас поклыкалы.
   - Вы не имели права всем сообщать о нашем нападении. Только старший должен был знать.
   - Хлопцы там наши.
   - Ясно. Выболтал планы, а теперь удивляемся провалу. Вы арестованы, Кравченко.
   Больно ретив был начальник штаба.
   Комиссар решительно приказал:
   - Отпусти деда.
   - Как же так? Мы порядка не наведем, если такое прощать, разволновался начальник штаба.
   - Отпусти, - коротко приказал и я. - Вернуть оружие.
   - Вот спасибочки. - Дед на радостях выскочил из землянки.
   Иваненко обиделся и вышел.
   Домнин посмотрел на меня.
   - Что ты думаешь?
   - Странно, почему он на этот раз ретив?
   - Чувствует наше недоверие, вот и выслуживается. От штаба надо его сейчас же отстранить.
   На рассвете началась пурга. Такая кутерьма поднялась - ни зги не видать! Продувало насквозь. И за скалой не скроешься. Приткнешься к ней - и всем телом чувствуешь ледяное завихрение.
   Осталось два мешка муки.
   Третьи сутки ветер. Намело сугробы - горы Гималайские!
   Как сквозь землю провалился Терлецкий. Сколько дней прошло! Мы с ним уговаривались: попадет он в Севастополь и тут же попросит послать самолет в район Чайного домика. Мы дадим сигнал, обнаружим себя.
   Но небо слепое. Была, правда, одна звездная ночь, но никаких самолетов над нами не появлялось.
   Наконец тучи рассеялись. Ослепительно забелели горы.
   Надо найти выход из создавшегося положения. Меня, в частности, начинает интересовать Юсуповский дворец в Коккозах. Я поглядываю на него в восьмикратный бинокль, изучаю подступы, пути отхода. Интересно. Положим, Севастопольский отряд Зинченко сосредоточится у подножия горы Бойко, по дну ущелья навалится прямо на дворец. Я с Балаклавским отрядом появлюсь со стороны яйлы, Калашникова снова пошлем на отвлечение. Пусть нашумит где-нибудь у Фоти-Сала.
   Убеждаемся: во дворце большой продовольственный склад. Охрана рядовая. Немцы даже не подумают, что у партизан может возникнуть такой отчаянный план.
   Комиссар еще не высказал своего мнения. Приглядывается, прислушивается, часами стоит на вершине Орлиного Залета, не спускает глаз с дворца, с долины.
   А я решаю: сбор - в 16 часов 30 минут. Марш - в 17.00.
   В 12 часов пришел связной от Мокроусова. Командующий одобрял наши действия, но приказывал срочно покинуть севастопольские леса. Видимо, командование партизанским движением решило обезопасить нас. Позже я узнал: Мокроусов получил информацию из Симферополя, в которой было точно обозначено: в первых числах марта против нас начнется крупная карательная экспедиция.
   Часовая стрелка подходит к четырем тридцати, я набрасываю на плечо вещевой мешок. Не отстает и комиссар.
   Замешкался Красников - наш казначей.
   - Командиров ко мне!
   Отрядные у штаба докладывают о готовности к выходу, Но среди них нет Митрофана Зинченко.
   - Где командир севастопольцев?
   Ответить не успевают, появляется из-за кизильника Митрофан Зинченко. Он подходит, встревоженно, тихо докладывает:
   - Из Коккоз немцы!
   По спине пробежал холодок.
   - Тревога! Занять боевые позиции.
   Беззвучное движение, только шелест кизильника.
   Бегу к Черникову - у него станковые пулеметы.
   Серия ракет в нашу сторону и стрельба. Шквал огня прошелся ниже лагеря.
   - Алешка! - кричу я.
   - Норма, товарищ командир. - Черников плотнее прижимается к земле и не спеша берет на прицел косогор, что-то шепча при этом второму номеру.
   Тот подтягивает коробки с лентами и зачем-то снимает шапку-ушанку.
   До двухсот немцев на косогоре.
   Два наших станковых пулемета бьют кинжальным огнем. Мы видим, как падают убитые и раненые, несутся крики команды.
   Я бегу к штабу, сталкиваюсь с каким-то... немцем с глазу на глаз. Вдруг он бросает винтовку и ошалело кидается прочь, Я вытащил пистолет, но поздно - стрелять было не по кому.
   Молниеносное нападение молниеносно отбито. Пока "ничья". А что будет дальше?
   У нас двое раненых. Мы обнаружили на косогоре семнадцать немецких трупов, подобрали кое-какие трофеи.
   Безнадежно сорвана операция. Неужели среди нас есть предатель? Кто предупредил немцев?
   Кто знал о Юсуповской операции? Многие. В штабе - я, комиссар и начальник особого отдела Коханчик, верный товарищ. Знали командиры и комиссары отрядов, связные, те, что были на пике Орлиного Залета, откуда мы изучали подступы к дворцу.
   Кто отлучался из партизанского лагеря?
   Их трое - дед Кравченко, Бекир Османов и Мамут Камлиев.
   Кто таков Бекир Османов? Известный на всю Коккозскую долину специалист - табаковод и виноградарь, человек уважаемый. Он опытный ходок, часто бывает в штабе Четвертого района - там я с ним и познакомился.
   Вызываем Камлиева.
   - Еще раз повторите данные вашей разведки.
   Камлиев спокоен, уравновешен, отвечает с готовностью:
   - В Коккозах было около двухсот пятидесяти немцев и полицаев, утром прибыла туда одна машина, забрала двух коров и уехала. В ближайшем селе Фоти-Сала гарнизон до тысячи человек, но вооружены слабо, ни минометов, ни пушек нет.
   - Откуда у вас такие точные данные?
   - Мы зашли к знакомому кузнецу. Он сообщил.
   - Вы ему ничего не говорили?
   Камлиев обиделся и пожал плечами.
   - А вы давно знакомы с этим кузнецом?
   - Еще с детства.
   Домнин вдруг оборвал допрос:
   - Хорошо, идите. Позовите Османова и Кравченко.
   Камлиев ушел.
   Домнин стал сомневаться:
   - Понимаешь, все у него без сучка и задоринки. Дед потрепаться любит факт, Османов не с охотой на пост становится, бывает, что и с командиром поторгуется. А этот во всем правильный.
   - Правильный, - значит, плохой? - подает голос Коханчик. - Что-то новое...
   - Человек есть человек. Он не натянутая струна, звенящая одной нотой. Короче, Мамут вызывает у меня сомнение, - заключил Домнин. - Бекиров, например, не знал о первом выходе Маркина, а Мамут сопровождал его до определенного места - раз. Правда, и дед был рядом. Деду верю, как себе. Мамут ходил в Маркур - два. Все как-то в одну точку сходится.
   Внимательно допрашиваем Османа Бекирова. Ведет он себя нервно, волнуется, руки подрагивают.
   Он повторяет все, сказанное Камлиевым.
   - Что с вами?
   - Не знаю, но видите, как получается...
   Можно понять тревогу Османа. Он боится стать жертвой ошибки, он понимает, что без предательства не обошлось, Сам он - один из тех, на кого может пасть подозрение.
   - Иди, Бекиров, - говорит комиссар.
   - Куда? - совсем теряется человек.
   - В отряд!
   Домнин молчит, ходит туда-сюда снова и снова и вдруг мне шепчет: "Надо арестовать Камлиева, только тихо".
   Домнин вызывает деда, шепчется с ним. Тот бежит за Камлиевым.
   - Слухай, иды до штаба.
   - Зачем? - спрашивает Мамут.
   - Шею и тоби и мэни намылят, а то и пид суд.
   - Но мы же не виноваты, ты сам знаешь. - Он настораживается.
   - Черт знает, а не я... Мы ходылы? Мы! За нами прышлы фрыцы? За нами. Вот тоби и сказки кинец. А ты думав, по головки погладят, чи спиртягу дадут? Шиш, брат!
   Дед был так непосредствен, что и подумать было невозможно о каком-либо розыгрыше. Но он разыгрывал. Не знаю точно, какие только слова он говорил, но помню: здорово напугал Мамута. У того не выдержали нервы.
   Вдруг он остановился на середине тропы, быстро сбросил с плеча полуавтомат, но Кравченко наставил на него карабин.
   - А ну не смий!
   - Это почему же?
   - Не смий! Стрелять буду.
   Камлиев чуть наклонился, а потом с молниеносной быстротой подмял деда под себя.
   - Встаньте, Камлиев! - пистолет Домнина смотрел на него.
   Мамут поднялся, не спеша стряхнул с себя снег.
   - Он меня предателем назвал, товарищ комиссар! Я не могу позволить... А все получилось от болтовни старого дурака, могло получиться! Это же первый трепач, хвастун. Он меняется, как хамелеон.
   Дед действительно изменился. Побагровевший, с налитыми кровью глазами, он подошел к Камлиеву:
   - Брэшешь! Тэпэр я з головою. Мэнэ за язык даже нэ наказувалы, а шоб я потим болтав?! Ничего звалюваты! Сам усэ кузнецу выдав.
   Домнин в это время упорно возился с ватником Камлиева.
   - Зачем пиджак портите, товарищ комиссар? Пригодится! - запротестовал тот.
   - Ничего, залатаешь. - Комиссар продолжал тщательно рассматривать каждую складочку. Вдруг он поднялся, шагнул к Камлиеву. - Есть! Попался, сволочь!
   Лицо того стало неузнаваемо.
   - Читай! - Домнин передал мне тоненькую, свернутую в трубочку бумажку. В глаза бросилась большая фашистская свастика. Это было удостоверение, выданное Мамуту Камлиеву гитлеровской контрразведкой.