Вергасов Илья. Крымские тетради

   - Ложись, вот ватник. Парочку часов успеешь поспать.
   Радисту тотчас отвели место. Его берегли. Он стал необходим, как никто другой.
   ...Темнело. В горах подозрительно тихо. Тусклая луна большим круглым пятном показалась из-за гор, едва освещая яйлу, окутанную огромным белым саваном. Все мертво. Нам предстоял большой, трудный переход: за ночь пересечь Ай-Петринскую и Никитскую яйлы и у Гурзуфского седла по горе Демир-Капу спуститься в буковые леса заповедника.
   К утру переход необходимо было закончить.
   Как обычно, растянувшись в цепь, мы вышли из этих гостеприимных, теплых бараков, где за один день испытали столько хорошего: поговорили с Севастополем.
   Гурзуфская яйла - самая высокогорная часть Крыма. Она пустынна, пейзаж ее однообразен. Зимой бывают здесь ураганы исключительной силы. Они внезапны, коротки и сильны.
   Когда мы вышли, ночь была тихая, морозная. На снегу образовался наст, ноги не проваливались, идти легко. И все-таки с первого же километра наш радист стал сдавать.
   Отдав другим свой автомат и мешок, я взвалил на плечо рацию и распределил радиопитание среди партизан штаба. Только вещевой мешок с продуктами Иванов никому не решился отдать.
   Мы уже пересекли утонувшую в сугробах Коккозскую долину, когда с востока внезапно подул ветер, вздымая смерчи снежной пыли. А с ветром стала надвигаться черная туча, подбираясь к диску уже поднявшейся луны.
   - Нэдобра хмара, товарыш командир, - сказал шагавший рядом со мной дед.
   - Похоже на пургу, как думаешь? - забеспокоился я.
   - Нэдобра хмара, - вздохнул он.
   В ушах зашумело. Наверно, понизилось давление.
   - Не растягиваться, держаться друг за друга! - дал я команду. - А ты, дед, иди сзади, следи, чтобы не отставали.
   С ним пошел Домнин. Они мгновенно растаяли в снежной дымке.
   Другого пути у нас не было. Люди насторожились. Застигнет пурга спрятаться негде: по сторонам обрывистые скалы, до леса далеко. Если спуститься вниз - сомнительно, хватит ли сил подняться обратно. Да и опасно спускаться. Можно опять наткнуться на противника.
   Все сильнее и сильнее становились порывы встречного ветра. Нас запорошило. Впереди не видно ни зги - густой белый туман.
   Со страхом я видел, что радист выбивается из сил. Он от; дал уже свой вещевой мешок с продуктами.
   - Иванов, тебе плохо?
   Радист не сказал, а прошептал:
   - Я дальше не могу... Оставьте меня.
   Я сам остановился как вкопанный, и все остановились за мной.
   - Да ты понимаешь, что говоришь? Как это оставить? Ты должен двигаться!
   - Но я не могу...
   Я схватил его руки. Они были холодные. Да ведь он умирает! Что же делать?
   - Иванов, Иванов, мы тебя понесем. Ты только бодрись...
   Партизаны без команды подхватили почти безжизненное тело радиста.
   Ветер налетал на нас с бешеной силой, забивая дыхание, Все чаще и чаще преграждали путь только что наметенные сугробы. С каким трудом преодолевали мы их!..
   Вдруг я услышал шепот комиссара:
   - Командир, он умирает!
   - Кто?
   - Радист.
   - Не может быть! - закричал я и осекся...
   Люди окружили Иванова, пытаясь сделать все возможное, лишь бы помочь ему. Спинами загораживали его от ветра. Жаль было товарища, да и каждый понимал, что значит для нас сейчас смерть радиста.
   Радист умер.
   С Ивановым, казалось людям, ушло все: надежда, силы, вселенные в нас вестью из Севастополя. Я не знал, на какой волне работал Иванов.
   Быстро вырыли яму в глубоком снегу. Простившись, опустили тело и забросали снегом. В гнетущем молчании снова пошли вперед.
   Двигаться становилось все труднее и труднее. Люди выбивались из сил.
   Никогда в жизни не испытывал я такого урагана. Невозможно было удержаться на ногах. Ветер отрывал ослабевших партизан от земли. Что-то со звоном пронеслось в воздухе и сгинуло в пропасти, - партизанский медный казан.
   Ураган стал убивать. Первыми жертвами оказались наиболее слабые. Ветер как бы подстерегал мгновение, когда партизан выпускал руку товарища. Самостоятельно один человек не мог удержаться на ногах.
   Ураган усиливался.
   Не хочу скрывать правды: я пережил минуты, когда силы покидали меня и хотелось только одного: зарыться в снег и спать. Спать, не думая о последствиях. Я не мог слышать воя этого сумасшедшего урагана.
   Как мне хотелось тишины! Хотя бы минут пять покоя, чтобы в слабые легкие попал хоть глоток воздуха, чтобы было чем дышать. Наверное, была права мой врач Мерцалова: "Куда вам с такими легкими?"
   Но я был командир, и мне нельзя было сдаваться, нельзя... Виктор Домнин, Артем Ткачев, Митрофан Зинченко, Алексей Черников, Кузьма Калашников, Михаил Томенко, Николай Братчиков, комиссар акмечетцев Кочевой, пограничники! Они не сдавались, не прятались в сугробы. Они шли и вели других!
   Но были такие, что не выдерживали, падали на снег и больше уже не поднимались.
   Мы поступили так: к самым сильным привязали слабых - ремнями, лямками вещевых мешков, тряпьем. И группы в пять-шесть человек ползли по яйле, вытаскивая друг друга...
   Отряды растянулись на большое расстояние. Была опасность: кое-кто мог остаться без помощи.
   Зинченко, Черников и я поотстали немного и начали поджидать партизан. Вот движутся черные точки, растут, приближаются.
   Сильный бросок ветра, человек сгибается в три погибели, руками хватаясь за воздух, поворачивается к ветру спиной. Ветер с посвистом умчался, партизан почти на четвереньках ползет вперед.
   И так человек за человеком.
   Кто-то истошно кричит, слышится: а... аа.., ааа... ааа!
   Иду на крик. Вокруг тишина, а за ней устрашающий рывок, будто спрессовали воздух до стальной плотности, а потом швырнули все это мне в спину. Я теряю точку опоры, ураган подхватывает меня и с необыкновенной легкостью бросает в пропасть...
   Пулей влетаю в исполинский сугроб, и мне сразу становится тепло-тепло, будто меня окутывают горячей шубой.
   Я тут же засыпаю - сладко-сладко. Видится синее-пресинее небо и почему-то одинокий сип, склонивший к земле белую голову... Сип летает надо мной, кричит, я даже слышу шорох его могучих крыльев.
   И только где-то в недосягаемо далеком-далеком живет тревожная мысль. Она в тумане, но все же я ее чувствую, как чувствует глубоко спящий человек неожиданные шаги постороннего, неизвестно откуда появившегося в комнате.
   Человек внезапно просыпается и готов к защите.
   Так случилось и со мной. Вдруг что-то меня подтолкнуло, и я начал раскидывать снег.
   В гвалте и свисте урагана я услышал далекий голос:
   - Эй, командир!
   Я шел на голос, он будто удалялся, но я беспрерывно слышал:
   - Эй, командир!
   Стал искать Большую Медведицу. В разрывах быстро бегущих облаков увидел Полярную звезду. И пошел.
   Уже начало светать. Ветер стихал. Вдали показались движущиеся навстречу мне темные фигуры.
   Первым подбежал комиссар:
   - Жив?
   - Жив! А как люди, собрались?
   - Многих нет, - сказал Домнин. - Думаю, еще подтянутся.
   - Где расположились?
   - Под скалой Кемаль-Эгерек.
   - Неужели все-таки дошли до Кемаля? - обрадовался я.
   Когда из-за облаков показалась гора Роман-Кош, наступила тишина. Как будто не было страшной ночи, не было урагана и метели.
   Открылся горизонт. Под лучами восходящего солнца блестит снег. Вдали, на пройденном нами пути, виднеются отдельные фигурки. Их-то мы и поджидаем.
   В девять часов утра начали спуск в леса заповедника и через два часа разожгли костры под горой Басман.
   В двенадцать часов дня над яйлой появился вражеский самолет "рама". Очевидно, потеряв наш след, гитлеровцы искали нас с воздуха.
   Этот небывало трудный переход - более пятидесяти километров - стоил нам жертв. Но цель была достигнута: мы перебрались в основной партизанский район.
   Наш штаб расположился в бывших землянках Четвертого партизанского района. Знакомые, родные места!
   Первым делом мы с Домниным пошли на Нижний Аппалах к заместителю командующего - начальнику Третьего района Северскому и комиссару Никанорову.
   37
   Третий партизанский район - наш непосредственный сосед, а руководство - командир Георгий Леонидович Северский и комиссар Василий Иванович Никаноров - прямые начальники.
   Северский в роли заместителя командующего .оперативно координирует действия не только подчиненных ему отрядов, но и всего нашего соединения.
   Я почему-то представлял себе Северского пожилым, суровым на вид мужчиной и был крайне удивлен, когда увидел перед собой человека лет тридцати. Строен, сероглаз, в добротном спортивном костюме, свежелиц, будто только из бани вышел. Порывист, категоричен и абсолютно уверен в каждом слове своем.
   Удивил меня и комиссар Никаноров. Он был куда проще. Чуть старше Северского, в черном пальто, в бостоновом костюме. Ни ремней, ни других военных атрибутов. Автомат носит кособоко. Он совершенно не подходит к его внешности, чужероден, как чужеродна граната-бомба, подцепленная на поясной ремешок. По внешнему виду - обычный мирный гражданин, каких в довоенное время можно было встретить на каждой улице, в каждом городе.
   А район был ядром партизанского движения. От лесов, где он располагался, ближе всего к центру полуострова - Симферополю, в котором был штаб фон Манштейна.
   Симферополь - военный и пропагандистский узел врага; там опергруппа Стефануса, цель которой уничтожить партизанское движение на полуострове. Заслуга Северского в том, что он сумел протянуть щупальца разведки к самым затаенным замыслам врага. Враг задумал - Северский узнал.
   Командир обязан этим бесстрашным разведчикам Нине Усовой, Екатерине Федченко, Марии Щукиной, особенно Николаю Эльяшеву. В третьей тетради я расскажу об этих бесстрашных солдатах. Ими дирижировал начальник разведки района - опытный чекист Федор Якустиди. Он оригинал, говорит нервно, а глаза - округлые, как переспелая вишня, так и обшаривают тебя. Сами они глубоки, сколько в них ни заглядывай - дна не увидишь. Худущий, с фигурой "вопросительный знак"; говорить с ним трудно, впечатление такое, что он вот-вот уйдет куда-то, потому слушает тебя на ходу.
   Штаб Северского резко отличается от нашего. Прежде всего, все в нем были сыты, жили в тепле - в лесной сторожке Нижний Аппалах, топили печи, спали в нижнем белье, пели песни.
   Это не в укор ему, Северскому, а к тому, что я и Домнин были ошеломлены, увидев все это. Ну, например, стол, покрытый скатертью, хлеб настоящий хлеб!
   Нас встретили по-братски, обрадовались, особенно Никаноров.
   Увидел нас - ахнул:
   - Вывели-таки отряды!
   - Общипанными, - улыбнулся Домнин.
   - Хлебнули, видать, горя. Так, товарищ? - Северский крепко пожал мне руку. - Надо было ошибку Красникова исправлять сразу же... А вы подзадержались там...
   - Не считаю, что напрасно, товарищ замкомандующего. - Нервы у меня как оголенный электрический провод. Коснись - искра.
   - Потом, потом, - мягко говорит Никаноров, тянет меня к столу.
   - Ничего, злее будем, - отшучиваюсь я.
   - Да уж дальше некуда. Из вас зло и так прет. Посмотрите-ка на себя. Северский, смеясь, подал мне зеркало.
   - Сколько вам лет? Наверное, пятый десяток меняете, - посочувствовал мне Никаноров.
   Я сказал, что мне еще далеко до тридцати.
   - Отношения потом выясним. - Северский посмотрел на входную дверь. Фомин!
   Входит стройный моряк, готовый в огонь, в воду, к черту на рога только прикажи.
   Каблуками щелк, глаза на командира:
   - Есть Фомин!
   - Братию в баню, да по-нашенски.
   Неправду говорят, что в тяжелой обстановке не бывает счастливых минут. Мы, по крайней мере, от всей души наслаждались баней.
   После бани нас ждал накрытый стол.
   - За выход из кольца врага, за новые, боевые успехи! - Северский поднял стопку и молодцевато опрокинул. - Поход ваш похлестче ледяного марша Каледина. Исторический!
   - Мраморные обелиски потом, - остановил его Никаноров, повернулся лицом ко мне и к Домнину: - Севастопольские партизаны совершили подвиг, но... Не мне вас напутствовать, а по-дружески скажу. По-дружески, Виктор, хлопнул Домнина по плечу. - Вот сейчас ударите по врагу поближе к фронту это и будет высшая награда за пережитое, лучашая память погибшим. Ну, хлопцы, за победу!
   У меня запершило что-то в горле.
   Северский вдруг расщедрился:
   - Выделяю двух коров, два пуда соли. Действуй, братия.
   Междуречье Кача - Писара - Донга - дикий край Крымского заповедника. Головокружительные скалы, древний лес, сейчас молодящийся набухающими почками, шумные потоки горных рек, недосягаемые кручи.
   Непонятная, непривычная тишина.
   Странно мы чувствуем себя в большом лесу, настороженно прислушиваемся к глухой тишине и чего-то ждем.
   Проходят еще одни сутки, начинаем медленно осваиваться с местностью; а тут Севастопольский участок ожил или слышимость стала лучше, но с запада доходят до нас звуки разрывов и даже отдельные пулеметные трели. Это нас возвращает к испытанному.
   Но есть еще одно чувство: удалившись от фронта, мы будто покинули близкого человека, который очень нуждается в нас.
   В первые же дни Севастопольский отряд совершил нападение и уничтожил гарнизон в деревне Стиля. За севастопольцами пошли другие наши отряды. После всего пройденного, испытанного, пережитого людям казалось, что ничего не страшно. Главным образом этим можно объяснить проявившуюся в первые дни боевую активность района.
   Группа партизан Севастопольского отряда на десять дней ушла ближе к фронту, чтобы отомстить врагу за товарищей, за раненых.
   Дед Кравченко и тут с ходу нашел себя, вернулся из разведки, доложил: "В Ялте отдыхают эсэсовцы".
   Черников с десятью партизанами спустился на Южный берег.
   На побережье была уже весна. Ослепительно сверкало солнце. Выдвинувшись далеко в море, темнело исполинское туловище Медведь-горы. Через несколько дней эта группа вернулась благополучно, с трофеями. В первую минуту мы даже растерялись, пораженные необычным видом наших партизан: они стояли в строю в немецких, мышиного цвета шинелях, в сапогах, в пилотках с наушниками.
   Путаясь с непривычки в длинной шинели, ко мне подошел бородач и, пытаясь доложить по форме, громко выкрикнул:
   - Товарыш начальник Пьятого району! Товарыш командыр! Фу, заплутався... 3 задания прыйшлы, побыв фашистов цилых симнадцать штук...
   От деда пахло тонкими духами.
   - Фашисты, видать, холеные?
   - А як же? Оцэ вам подаруночек, - Кравченко достал из кармана флакон.
   Большой путь совершили эти духи. Думал ли француз фабрикант, что его парижская продукция окажется в кармане старого лесника и хозяина крымских лесов Федора Даниловича Кравченко?
   Группа Черникова уничтожила немцев из особой команды тайной полевой жандармерии. Той самой, которая участвовала в карательных операциях в районе Чайного домика.
   Партизаны принесли два офицерских удостоверения, четырнадцать железных крестов, пятнадцать автоматов, семь пистолетов, двенадцать пар сапог, десять комплектов обмундирования, а главное - карту карательных операций на яйле.
   В лесу становилось теплее. Под соснами снег сошел, стало сухо. Немного ниже нашей стоянки, под горой Демир-Капу уже виднелись черные пятна талой земли.
   Однажды вечером к нам пришел Иван Максимович Бортников. Он был все такой же, разве усы стали длиннее да под глазами углубились складки.
   Я усадил своего старого командира рядом с собой, с радостью жал его костлявую руку.
   - Что нового, Иван Максимович?
   - Вот читай, там и есть новое, - он передал мне приказ командующего.
   Отряды Пятого района вливались в Четвертый. Мокроусов назначал меня командиром объединенного района.
   - А комиссар? - сразу вырвалось у меня.
   - В другой бумажке сказано.
   Мартынов - комиссар Центрального штаба - отзывал Виктора Никитовича Домнина в свое распоряжение.
   Новость меня опечалила. Сжился, сработался, сдружился я с Домниным.
   С болью прощались с Виктором Домниным и другие партизаны. По такому случаю мы зарезали трофейную овцу. На столе стояли ром, вино - трофеи, принесенные партизанами из последних рейдов.
   Дед Кравченко сидел рядом с комиссаром. Повеселевший от рома, он что-то рассказывал.
   - А здорово врешь, дед! - подзадоривали его ребята.
   - А як же! Бильше всьего брэшуть на вийни и на охоти. А я вроди и военный и вроди - охотнык. Так мэни и брэхать до утра...
   Потом пели. Комиссар читал стихи. Хорошо читал! С каким наслаждением слушали мы Пушкина, Лермонтова! Дед от удовольствия покряхтывал. Когда же Домнин прочел строки:
   ...Кто вынес голод, видел смерть и не погиб нигде,
   Тот знает сладость сухаря, размокшего в воде,
   Тот знает каждой вещи срок, тот чувствует впотьмах
   И каждый воздуха глоток, и каждой ветки взмах...
   дед даже привстал, воскликнул:
   - Цэ ж про нас!
   Ушел Виктор в далекие восточные леса - там теперь Центральный штаб.
   Как мне его потом недоставало!
   Стою на тропе, кого-то жду. "Кого же?" - спрашиваю себя. Да комиссара... Вот он покажется из-за дерева, высокий, в шлеме, высморкается, скажет: "Опять простудился".
   Где он?
   Недавно узнал: он вроде своеобразного секретаря парткома всего партизанского движения. На плечах - партийная работа в отрядах. Трудное дело! Шагать, шагать по Крымским горам...
   "Мы ехали шагом, мы мчались в боях... И "Яблочко"-песню держали в зубах. И песенку эту поныне хранит трава молодая - степной малахит..." эти светловские строчки сопутствуют мне до сих пор. И всегда помню, что услышал я их о,т Виктора Домнина, нашего комиссара.
   38
   Мы в заповеднике. Здесь край партизанский, живой.
   Но связи с Севастополем по-прежнему нет. Кто заменит радиста Иванова?
   Радисты нашлись, но никто не знал, на какой волне наш Иванов связывался с городом, каким шифром вел передачу.
   ...Севастополь ничего не понимал: была связь - и нет ее! Ждали сутки, другие, секретарь обкома партии Меньшиков то и дело заглядывал в аппаратную. Наше молчание было необъяснимым - ведь никто в городе не знал, что мы на ледяной яйле оставили радиста.
   Эфир упорно молчал.
   Терлецкий, подлечившийся, помолодевший, ожидал назначения в пограничную часть. Он уже побывал в гостях в полку майора Рубцова. Его обнимали, тискали, поздравляли. Рубцов обещал выхлопотать его на службу, в свою часть...
   Как-то Терлецкого срочно разыскали и привели прямо в кабинет Меньшикова. Секретарь обкома без обиняков заявил:
   - Беда, Александр Степанович. Что в горах случилось, не знаем, но связи с отрядами нет.
   - Как это нет? - ахнул Терлецкий.
   - Горы молчат. Ушли отряды в заповедник и молчат. Вот так, Александр Степанович.
   - Ясно...
   - Мы высадим вас и двух радистов. Все уже готово.
   ...Поднялись к дороге. Терлецкий и два радиста. Терлецкий прислушался. Тихо.
   - Пошли, - шепнул и побежал через дорогу. За ним радисты. Он в кизильник, на тропу и тут... взрыв! Наскочили на секретную мину. Радисты погибли. Терлецкий упал без памяти.
   Утром жители поселка Байдары увидели, как дюжие фашисты вели по улице высокого советского командира в изорванной, окровавленной шинели, с забинтованной головой.
   В комендатуру сгоняли жителей поселка. Вводили поодиночке, показывали на контуженного командира, лицо которого уже разбинтовали.
   Серые глаза Терлецкого неподвижно смотрели на того, кого к нему подвели. Комендант спрашивал одно и то же:
   - Это есть кто?
   Те молчали, хотя знали Александра Степановича, застава которого была за перевалом у самого моря. Очная ставка продолжалась и на следующий день, на этот раз отвечали жители деревни Скели. Торопливо подошел худощавый мужчина нарукавным знаком полицейского и крикнул:
   - Так это же Терлецкий! Начальник Форосской заставы и конечно, партизан.
   * * *
   Невдалеке от Байдарских ворот стоит одинокая церквушка. Здесь до войны был ресторан, сюда приезжали туристы и с площадки, что за церковью, любовались Южным побережьем.
   В холодный мартовский день несколько женщин, в потрепанной одежде, с узлами на худых плечах, испуганно жались к подпорной стене. Снизу, со стороны Ялты, истошно сигналя, приближалась черная машина. Остановилась. Немцы в черных шинелях вытащили из кузова чуть живого человека. Он не мог стоять. Фашисты опутали веревкой колени лежащего и потащили к пропасти. Что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом. Подошли офицер и скельский полицейский. Офицер что-то кричал, показывал вниз, на Форос, на море. Скельский полицай заорал:
   - Признавайся, дурень! Сейчас тебя сбросят в пропасть...
   Офицер отступил на два шага, а полицейский намотал конец веревки на чугунную стойку парапета.
   Фашисты толкнули Терлецкого в пропасть. Зашуршали падающие камни. Крикнула одна из женщин и замерла.
   Офицер долго смотрел на часы. Взмахнул рукой. Солдаты тянули веревку показались посиневшие босые ноги. Терлецкого бросили в лужу, он шевельнулся, открыл глаза, пристально посмотрел на женщин, наклонил голову и стал жадно пить. Его торопливо подхватили под руки, подняли, швырнули в машину. Она умчалась в сторону Байдар.
   - Это Катин муж, нашей официантки. Да, Екатерины Павловны. У нее сынок - Сашко.
   - Господи, что они сделали с человеком!
   ...Выдался ясный день. Ударили барабаны. По кривым улочкам забегали солдаты, полицаи. Жителей Скели согнали к зернохранилищу, на выдвинутой матице которого болталась петля.
   Под Севастополем гремели пушечные залпы.
   Терлецкого волокли по улице. Бросили под виселицу.
   Еще залп. Внизу, в Байдарской долине, - облако густого дыма. Это ударила морская батарея. Терлецкий вдруг поднял голову, прислушался и долго смотрел на молчаливую толпу, потом подошел к табуретке под петлей, оттолкнул палача и сам поднялся на эшафот.
   Залпы грянули с новой мощью - один за другим. Терлецкий повернул лицо к фронту и, собрав последние силы, крикнул:
   - Живи, Севастополь!
   Тетрадь третья. За Басман-горой
   1
   Бахчисарай - городок древний, бывшая столица татарского ханства. Он втиснут в ущелье, как противень в духовку. Улицы узкие, дома-мазанки с глухими стенами наружу, черепица на крышах замшелая. И вообще здесь многое кажется замшелым: и бывший ханский дворец с обшарпанными минаретами, полутемной посольской, гаремом, и серые двухэтажные дома с высокими венецианскими окнами, и сизые подпорные стены, с которых сочится вода.
   Оживлена одна улочка - центральная. По ней два раза в день прогромыхает автобус с открытым кузовом - рейсовый нз Симферополя, проскочат две-три машины из Ялты - экскурсанты во дворец; бывает, пройдет пролетка с местным начальством. Дымят шашлычные, пахнет перекисшим вином и катыком - кислым козьим молоком.
   В воскресные дни толпится народ - разноязыкий, шумливый, охочий до шашлыков, караимских пирожков и, конечно, до белого вина, которое здесь дешевле газированной воды с сиропом.
   Много стариков. Они на виду зимой и летом. В шапках, с сухими спинами, подпирают каменные заборы, щелками глаз следя за прохожими. Молодежь их почитает, но сторонится. Вообще горожане смотрят на старцев, как на отжившие век деревья в саду.
   Городок - районный центр, но главная жизнь не здесь, а в знаменитых долинах: Качинской, Альминской, Бельбекской. Там сады роскошные, виноградники, на горных делянках - душистый дюбек, там работящий люд.
   И в городке и в селах население почти не меняется. Разве молодежь отбудет на службу, на учебу, но и она непременно вернется в родные долины.
   Каждый новый жилец - на виду.
   В начале тридцатых годов в Бахчисарае появился бухгалтер - плотный крепыш с жилистой шеей и добродушно-хитроватой улыбкой.
   Звали его Михаилом, фамилия была громкой - Македонский!
   Приветливый, вежливый, улыбающийся, с почтением уступающий дорогу старшим.
   В провинциальных городках любят о человеке знать все. Появился выкладывай подноготную!
   Македонский о себе не особенно распространялся. Поговорить о том о сем, выпить стакан вина, побаловаться шашлычком - пожалуйста.
   Не скуп, заразительно смеется: закинет голову назад и хохочет. А что касается душеизлияний - не умеем и не желаем.
   Было ему десять годков, когда в холодный осенний рассвет поднял его с постели отец:
   - Иди, сынок!
   Мальчишка пришел к богачу немцу Янсону. Тот поглядел на крепыша, сказал:
   - Путешь, как фсе! Ити рапотай!
   Парень был смышлен: скидки на малолетство не жди!
   В голодный двадцатый год в один месяц похоронил отца, мать и старшего брата. Шестнадцать неполных годков, и на руках восьмеро ребят мал мала меньше.
   В 1942 году, в студеный февральский вечер, в партизанской землянке Михаил Андреевич признавался нам:
   - Чуть не надорвался. Приду с поля, гляну на братишек, сестренок волком выть хочу. Мне казалось, что с пятипудовым мешком иду по узенькой улочке, а по сторонам - дубы-гиганты! И все они под корень подпилены. Дунет ветер - бац! - и от меня мокрого места не останется. Вот так и тащил своих желторотых!
   Заработка едва хватало на еду, ребятня бегала в чужих обносках.
   Пропала бы вся семья и сгинул бы и сам Михаил, да тут вовремя сельхозартель подоспела. Взяли туда парня со всей ребятней.
   Дотянул до призыва; уходил в солдаты с душевным покоем: подросли младшие, да и артельный народ сказал:
   - Служи, в обиде твои не будут!
   Три года в эскадроне червонных казаков. Научился не только скакать на коне, лозу рубить, из карабина стрелять, но и вынес со службы точное понятие: где свои, а где чужие. А чтобы все и всем было ясно, подал заявление в партию большевиков.
   В родную степь вернулся в горячее, беспокойное время.
   Македонского - молодого коммуниста - избрали председателем сельского Совета.