Вергасов Илья. Крымские тетради

   О Михаиле Чубе лес узнал сразу.
   Немецкий батальон держал марш на Судак, но сбился с пути и попал в лес. Недалеко находился Ичкинский партизанский отряд под командованием Михаила Чуба. Появление немцев для Чуба было совершенно неожиданным, по логике вещей он должен пропустить врага. И батальон не был обстрелян.
   Но Чуб молниеносно смекнул: враг идет на ощупь, растерян, его пугает лесная тишина.
   Михаил Ильич поднял отряд; не медля ни минуты, повел его на так называемую "подкову" - дорога там делает глубокий загиб, - разбил на три части, занял боевые позиции: в центре "подковы" и на ее концах.
   Разгром был потрясающим, а собственные потери исчислялись единицами: одних автоматов с десятка три взяли, а пулеметов...
   За "подковой" прогремела операция по выручке советского десанта полковника Селихова, высадившегося под Судаком. Селихов взял город, но дальше начались неудачи. Десант прижали к берегу, помощи не было штормовое море исключало ее. Чуб пробился к десанту и вывел его в горы.
   Много выдающихся операций совершил наш друг Чуб. Он умел, как и Македонский, не только держать большой отряд в отчаянно опасном месте, но и лихо воевать. Он из тех, кто живет и действует за своей "Басман-горой". (Кстати, слово "басман", "басма" переводится так: "басма"-"не наступи", в смысле она, гора, недоступна.)
   ...Я, кажется, начал с того, что лежу в госпитале и чуть свет просыпаюсь, чтобы встретить раненых из восточных лесов Крыма, и что часто слышу: "Чуб дал прикурить!"
   Девятнадцатого июля закончился "генеральный прочес" заповедника. Но Манштейн дивизии из гор не убрал. Он направил их в феодосийские и судакские леса.
   В то время Михаил Чуб был в должности командира Первого партизанского района. Он недавно простился с родным отрядом, сдал его под начало капитана Юрьева.
   Когда Михаил Ильич принял Первый партизанский район, отряды были сильно потрепаны в предыдущих боях, дисциплина ослабла. Особенно неблагополучно было в отряде Исаева, скомплектованном из остатков Судакского десанта. Пережита трудная зима, в основном на подножных харчах. Люди надеялись на Керченскую группировку наших войск. Пока гремел на востоке фронт, солдаты держались.
   Пала Керчь, надежда на снабжение с воздуха слабела с каждым часом. Фашисты катились по равнинам Кубани и Ставрополыцины, их танки нацеливались на Грозный, на Главный Кавказский хребет.
   Исаевский отряд устал, как устал весь партизанский район, что действовал в судакских лесах. Он был ближе к гуще немецких войск, на него сыпались удар за ударом.
   Чуб прибыл в район с собственным комендантским взводом. Восемнадцать партизан. Но каких! Тех, кто в буквальном смысле слова с Орлиной скалы налетал на Ени-Сала, кто мог и лихо сплясать "яблочко", и ужом проползти степь до самого железнодорожного полотна Джанкой - Керчь, бабахнуть в воздух эшелон, в Грушевке - по пути - выкрасть коменданта, а прибыв в партизанский лагерь, "травить" до утра...
   Колоритные фигуры!
   Октябрь Козин. Рассказать анекдот, подковырнуть кого - хлебом не корми. В бою хитер, весел и безотказен. Октябрь Козин закончил свое партизанство с партийным билетом в кармане. Он командовал боевым отрядом, и о нем знают крымские мальчишки. Правда, не знают, что Октябрь уже в тринадцать лет имел больное сердце и много-много дней провел на больничной койке.
   Или Эмма Грабовецкий. Художник, человек интеллигентный. На выставке, где он демонстрировал свои полотна, волновался, как первоклассник, и никто не догадывался, что на груди этого человека, бывшего комиссара партизанского отряда, горит боевой орден Красного Знамени.
   А Виктор Воронин, а инженер Малкин!
   Чубовцы, одним словом!
   ...Сразу же заработала разведка. Чубу скоро стало ясно: и здесь каратели остаются верными своей тактике - ставка на десятикратное превосходство сил. Наметился точный день фашистской операции - 1 августа.
   Михаил Ильич присмотрелся к отрядам и понял: они не выдержат натиска карателей. Но увести партизан в безопасное место он не имел права. Ибо получится: пришел Чуб, организовал хорошую разведку - молодец! - и показал спину. Что дальше?
   Уйдут те, кто не сможет выдержать чубовского режима боя, Но отряд Исаева, например, имеет отличную боевую закалку, он и люди этого отряда показали себя и за Таракташем, и в зимних боях. Надо вернуть ему боевой дух. А это возможно только на позиции.
   Тридцать первого июля партизанские отряды района, были переброшены в зуйские леса, где "прочес" был закончен.
   Август - жаркий, изнурительный, безводный; не сладко и немцам с горной выкладкой шагать по этим чертовым тропам.
   Где будет им труднее всего, где им захочется убавить шаг, сделать парочку глотков рома или рейнвейна из фляги? Вот это сейчас важно.
   Чуб наблюдает, прикидывает. Вон впереди гора с очень крутым наклоном, похожая на утюг. И называют ее "Утюжком".
   Пойдут по ней каратели? Наверняка. Дорога, вернее - тропа с "Утюжка" идет в штаб района. Возможно, и главные силы двинутся туда. Было бы хорошо!
   Отряд Исаева вызван на "Утюжок".
   - Тихо! - Чуб по былой привычке собрал партизан не в строй, а вокруг себя. - Кто видел фашиста в глаза?
   - Приходилось.
   - Под чьей мушкой стоял фашист в десяти шагах, признавайся.
   - В сорока шагах бывало.
   - Далековато. Вы поняли? Завтра он будет стоять в десяти метрах от меня и комендантского взвода, в сорока от вашего отряда. У кого кишка тонка? Ну, напрямую!
   - Ты, командир, балясы не точи, а уводи нас в зуйские леса, - пробасил кто-то.
   - Не слышу. Подойди ближе!
   К Чубу устало приплелся красноармеец с бесцветными, сонными глазами.
   - Повтори.
   - Могу, мне все одно. Не хрена тут нам делать, смысла нет игру тянуть. Немец за Краснодар пошел.
   Лицо Чуба покрылось желтизной, но он еще сдерживал себя.
   - Он и под Москвой побывал.
   - Теперь будет и в самой Москве.
   - Выбирай: расстрел сейчас или трибунал потом?
   - Шлепай!
   Страшная тишина наступила в лесу.
   Выстрел - и паникер упал, но стрелял не Чуб, а инженер Малкин.
   - Это наше партизанское решение. Всем ясно?
   - Капитан Исаев! - сказал Чуб. - Боевой рубеж - перекрестная кромка "Утюжка". Стрелять только по фашисту, которого видишь собственными глазами. Повторяю: собственными глазами!
   Чуб увел комендантский взвод чуть ниже.
   Пока партизаны отдыхали, Чуб, верный своему методу, пошел на личную разведку.
   Как важно знать командиру каждую складочку местности, учесть, как на ней будет вести себя противник!
   Да, вот на этом пахнущем полынью пятачке он будет непременно отдыхать. Ему от пятачка нельзя будет продвигаться цепью; желает он того или нет, надо будет скучиваться. Он придет с дальних низин - чертовски усталый, ошпаренный прямыми августовскими лучами.
   И что примечательно над пятачком - камни с густым мелким кустарником. Всего в двадцати метрах. Это очень важно. За камнями поперечный вал, а за ним исаевцы.
   Михаил Ильич поднялся к комендантскому взводу, лег, передохнул, взял в рот сухой стебелек.
   - Батя маракует, - подмигнул Октябрь Козин, Чуб поднял руку, выплюнул стебелек.
   - Засада здесь. - Он повел партизан к камням, что в двадцати метрах от пятачка, где, по его расчету, должны отдыхать немцы. Показал каждому боевую позицию, указал место, где будет находиться сам. - Смотреть на меня, на мои глаза, на руки. Каждый будет меня видеть. Стрелять по сигналу! Отдыхай!
   С полудня четкие звуки из долин долетели к чубовцам. Ясно: там началось большое движение.
   Чуб знал свое место. Умелому везет. Расщеленная глыба, обволоченная кустарником. Если стоишь за ним, то тебя видят все партизаны и не будет видеть враг. Кроме того, под твоим наблюдением и тропа, что начинается от поляны. Отличное место!
   Рядом, чуть правее и уступом назад, замаскировался с пулеметом Эмма Грабовецкий, по соседству с ним - Козин, дальше - Малкин.
   Восемнадцать партизан комендантского взвода. Что ты, что они! Один дух, одно понятие, будто восемнадцать душ с девятнадцатой, командирской, стали одной душой.
   Припекает. Снизу голоса. Постреливают, даже шалят - кто-то перекликается очередями автоматов.
   В далеком просвете леса мелькают в три погибели согнутые солдатские фигуры.
   Чуб оглянулся - и все взгляды на него. Каждому посмотрел в глаза, подбодрил, потребовал выдержки.
   У Эммы Грабовецкого горят глаза, на щеки лег нервный румянец.
   Слышен цокот кованых сапог, лошадиный храп. Ближе и ближе. Группа карателей вышла на поляну, остановилась, сбросила ношу. Многие вытирают потные лбы.
   Грабовецкий побелел. Чуб больше смотрит на своих, чем на вражеских солдат.
   "Выдержка, выдержка, выдержка!" - говорят его глаза.
   На поляне все больше и больше немецких солдат.
   Офицер подошел ближе, пристально посмотрел на скалы, снял пилотку с цветком эдельвейса и уселся на сухую, выжженную траву.
   Больше ста солдат накопилось на поляне, а сзади шли и шли.
   Чуб резко повернулся к своим, показал: еще рано!
   Солдаты выстроились - один за одним, и Чуб резко взмахнул кулаком. И тотчас же раздалась пулеметная очередь Грабовецкого.
   Ударили так, что через полминуты на поляне была сплошная каша. Сзади напирали, но по ним почти в упор ударили исаевцы - им было виднее, они находились повыше.
   Всего пять минут - и вся лавина откатилась назад, да с такой прытью, что пулями не догонишь.
   Партизаны добили карателей, и Чуб двинул в прорыв исаевский отряд.
   - Жмите в зуйские леса - к нашим, и скорее, а мы малость подзадержимся.
   Исаевцы ушли, комендантский взвод поднялся выше. Недосчитались Малкина. Его нашли на боевой позиции. Он был мертв, но ни единой раны не обнаружили, установили разрыв сердца. По всему - инженер не выдержал сверхчеловеческого предбоевого напряжения.
   Чуб бросил партизан далеко назад. Он знал, что два батальона румын должны двигаться навстречу немцам. Решил ударить немедленно и по ним.
   Быстро заняли рубеж, правда не очень выгодный, но румыны уже подходили.
   Партизаны подпустили их метров на сто и огневым шквалом положили первую цепь, а сами не стали задерживаться, взяли влево, подошли к ущелью, вскарабкались по обрывистой скале на вершину и замерли.
   Румыны открыли очень сильный огонь. Тут и пулеметы, и минометы, и горные пушки.
   Вдруг им ответили с противоположной стороны, с той самой, где была поляна.
   Кто же там? Неужели исаевцы? Быть не может!
   Но это были немцы. Они с таким остервенением набросились на место предполагаемой партизанской засады, что совсем потеряли голову, открыли страшной силы огонь. По румынам...
   - Концерт идет! - крикнул Октябрь.
   Он бросил автомат.
   - Засекай время.
   - Галерка, аплодируй! - чуть ли не плясал Эмма.
   - Полный аншлаг, - смеялись партизаны и, дождавшись конца перестрелки румын с немцами, преспокойно ушли к своим отрядам.
   Еще два дня каратели по плану "обрабатывали" судакские леса, а 4 августа ушли на Керчь.
   В западной литературе, в частности в книге престарелого фельдмаршала Эриха фон Манштейна, немало страниц отведено июльским боям 1942 года в крымских лесах.
   Манштейн до сих пор не понимает, какая сила спасла партизанские отряды. Ведь целый корпус действовал против трех тысяч партизан, немцы понесли большие потери, а разве они обезопасили свой тыл? Нет, уже в первой половине августа все крымские коммуникации были под отчаянным партизанским ударом.
   Так позорно провалилось июльско-августовское наступление частей 11-й армии на горы и леса Крыма.
   16
   Пришла осень 1942 года - сухая, жаркая. Только ночи стали пронизывающе холодны.
   Крым - далекий тыл.
   Рация каждое утро принимает сводки Информбюро. Бои севернее Туапсе, у Кизляра, на Волге...
   Поостыло движение на горных дорогах.
   В лесах заповедника чуть более трехсот партизан. Фронт недосягаем - на подступах к Главному Кавказскому хребту. Лишь изредка над горами раздается гул нашего транспортного самолета с продуктами для личного состава. Снова и катастрофически надвигался голод. В начале октября 1942 года даже самые сильные, те, кто почти год воевал за Басман-горой, шатались на лесных тропах. Идет человек, вдруг сел - и все... Выроют наспех могилу, похоронят боевого товарища. И все молча. Боевой залп исключался.
   Люди, как перекаленная сталь: р-раз и вдребезги...
   Это произошло в трагические дни, когда рубеж возможного был перейден.
   Перестали смеяться. Только смотрели в глаза своим командирам Северскому, Македонскому, Зинченко, Кривоште... Ждали.
   Партизанская рация посылала в эфир тревожные сигналы. Надежд было мало. "До нас ли, когда бои идут под самым Туапсе?" - думали лесные солдаты.
   Весть! От часового к часовому, от землянки к землянке. О нас помнят, к нам идут на помощь! Неужели это возможно? Больных, раненых, пожилых, женщин сосредоточить в Лименской бухте за Симеизом. Ждать там военных катеров.
   Правда! Правда!
   Молниеносный командирский совет: кто поведет сто ослабевших партизан через всю яйлу, пройдет через все кордоны, спустится на самый берег и там дождется черноморцев?
   Северский поочередно смотрит на выдающихся партизанских вожаков: Македонского, Кривошту, Чусси.., Кто же из них?
   Большой лес за Басман-горой должен жить!
   Значит, Македонский отпадает.
   Должен жить и Симферопольский отряд, тесно связанный с родным городом, с Эльяшевым, с подпольем.
   Значит, Христофор Чусси тоже отпадает.
   - Николай Петрович!
   Вздрогнули широкие брови бывшего командира боевого Ялтинского отряда Николая Кривошты.
   - Я доведу, товарищ командующий, - ответил политрук пограничных войск.
   За двое суток пройти по Главной Крымской гряде, спуститься за три часа на Южный берег, туда, где немцев столько, сколько на ином участке фронта не бывает?
   Шли растянувшись более чем на километр... В куцых, обрезанных солдатских шинелях, обгоревших ватниках, в брюках гражданских фасонов, солдатских - немецких, румынских - фуражках, шапках, пилотках, шлемах...
   Шли с запавшими глазами, водянистыми щеками, рыхлые и изможденные, с рубцами незаживающих ран, с морщинами на лицах, которые стирали разницу между молодыми и пожилыми.
   Ритм марша диктовал Николай Кривошта. Он иссох от летней жары, напряжения.
   Красивый украинский парубок стал зрелым мужчиной, с лицом, покрытым ранними морщинами.
   На плечах Николай нес тяжелый пулемет; при нем же автомат и дюжина гранат. Никто не сомневался: командир до последнего вздоха будет защищать колонну.
   Ночевали в урочищах, костров не разводили, от ночного холода спасались, прижавшись друг к другу.
   Весь поход сопровождался автоматными и пулеметными очередями, что неслись с подножий гор, подпиравших яйлу. Но это были дежурные очереди оккупантов.
   Ночевка была короткой. Опасные часы просиживали в карстовых норах.
   Проводники во главе с "академиком" крымского леса неистовым балагуром Федором Даниловичем Кравченко с математической точностью привели колонну к началу тропы, падающей на берег. Крутая она была, каменистая, сбивала до крови ноги, обрывала одежду в клочья.
   - Скорее! Скорее! - подбадривал и торопил Кривошта. Он подхватывал ослабевшего под мышки. - К морю, к морю!
   Алексей Черников, как и прежде молчаливый, замыкал колонну и только знал, что подбирал вещевые мешки тех, кто уже не мог нести на плечах никакого груза. Он не терял присутствия духа и по-прежнему глухо басил:
   - Врешь! А все-таки вертится!
   Идут, скатываются в пропасти, карабкаются и снова идут.
   Чу, шумит волна. Море!
   Но почему такой гул?
   Белые барашки... Они один за другим катятся к скалистым берегам.
   Море ближе, шумнее.
   Неужели шторм?
   Полночь. До боли в глазах вглядываются в просторы буйного моря. Ни единого огонька, а ветер сильнее...
   Море тяжело дышит. Кому-то мерещится шум мощного дизеля.
   - Катер! - кричит на всю темноту.
   Кидаются с одного места на другое, ложатся на каменистый берег, слушают землю.
   Но только стонет море.
   Надо уходить! Надо уходить!
   Еще, еще полчаса! А вдруг придут?!
   Но катера не пришли.
   Где, где взять силы?
   Командиры не из робких, но и они замолчали. Да что скажешь, какие слова найдешь?
   Надо уходить, надо уходить - скоро рассвет.
   Кривошта молчит.
   - Решай же! - не выдержал самый выдержанный - Алексей Черников.
   - Остаемся на сутки! - решил Кривошта. - Выбрать самое удобное место!
   - Пересидим повыше, Николай! - сказал Черников, Рассвет был внезапен.
   Пулеметы, автоматы, гранаты - все наготове. Кривошта предупредил:
   - Голов не поднимать, не стонать, дышать в рукав.
   - Дешево не достанемся. Ясно! - отозвался Алексей Черников.
   Солнце палит по-августовски, все больше накаляются камки, начинает подкрадываться жажда.
   День тянется бесконечно.
   Немцы пока ни о чем не догадываются, пуляют себе на дорогах для успокоения совести. В лиманах, Кикенеизе ржут лошади, шумят машины.
   На противоположных мысах залива - огневые точки, прожекторы. Опасное соседство. Поневоле думается: катера, положим, придут, но их же могут взять под перекрестный огонь; Что же будет?
   Никто об этом вслух не говорит.
   Даже Черников, потеряв железное спокойствие, то и дело посматривает на бунтующее море.
   Страшно подумать, что не прекратится шторм.
   Кривошта подполз к Черникову.
   - Как, Леша?
   - Не придут.
   - Да, море не позволит.
   - А завтра? - Черников уставился на командира: - Уйдем или еще сутки просидим?
   Кривошта молча отполз на свое место.
   К вечеру ветер завыл сильнее.
   Вдоль трассы, которую наверняка придется снова переходить, но в противоположную сторону, - стрельба, ракеты.
   Внизу стонет море. Нет никакой надежды.
   Катера снова не пришли.
   Они не придут и завтра - так чует душа каждого.
   Самые страшные минуты - оказались перед пропастью.
   Раздался одинокий выстрел. Покончил с собой больной пожилой партизан.
   - Я не дойду и вам помешаю, - сказал он перед выстрелом.
   - А мы дойдем, клянусь, доведу! - горячо заявил Николай Кривошта. - Мы прожили трудный год, повидали всякое, но выдержали. Так неужели позволим не только уничтожить себя, но и зачеркнуть самое дорогое, что у нас есть, нашу борьбу! Слабых мы понесем, но дойдем!
   Это первая речь Николая Петровича Кривошты за всю его лесную жизнь.
   И начался марш - обратный.
   Ах, как трудна дорога!
   Подъем, подъем...
   Кто-то обессиленный падает.
   - Идем, дружище! - подхватывает его Черников, и на этот раз замыкающий колонну.
   Дорога! Скорее, скорее!
   Бесшумными тенями скользят молчаливые партизаны.
   Теперь на яйлу!
   ...Слишком беден мой язык, чтобы передать пережитое товарищами, чтобы рассказать, как они, по всем законам жизни уже трижды мертвые, поднялись на вершину Ай-Петринского плато.
   ...Рассвет они встречали уже на самой яйле, сбившись под кроны крученных ветром сосен.
   Яйла на этот раз показалась куда угрюмее, чем двое суток назад, когда, кажется, сам ветер помогал партизанам - подгонял в спину.
   И что-то патрулей многовато.
   Неужели пронюхали?
   День отсиделись - без слов, с тяжелыми думами.
   Марш по хребту был труден, но пересекли дорогу Ялта - Бахчисарай благополучно и стали чувствовать себя посвободнее.
   Но все оказалось обманчивым - рассвет это доказал. Сама яйла была свободной от фашистов, но выходы из нее на берег, на северные склоны были заняты: то в одном месте, то в другом появлялись немцы.
   Кривошта всеми силами старался к рассвету добраться до Демир-Капу и срочно спуститься в заповедник.
   Сорок километров марша по каменистой и распроклятой яйле. Сколько принято здесь партизанами мук! Не перескажешь.
   Трое умерло на этом форсированном ночном марше. Среди них комиссар Красноармейского отряда Иван Сухиненко, бывший крымский журналист, сотрудник газеты "Красный Крым".
   На привале он приткнулся к голому камню, сказал:
   - Я умираю! Привет от меня живым!
   Вершина Демир-Капу быстро надвигалась, но рассвет шагал быстрее.
   Тропа круто поползла к лесу. Тихо пока, но почему взметнулись сойки над старой кошарой?
   - Леша! Я поведу разведку, а ты в случае чего бери резко вправо и дуй на Кемаль-Эгерек, - сказал Кривошта своему заместителю Алексею Черникову.
   Два пограничника обнялись.
   Кривошта побежал, за ним группа партизан. Рядом с командиром бежала семнадцатилетняя сестричка Нора Давыдова, которая никак не хотела остаться с отрядом.
   Пулеметы ударили в упор, Кривошта на секунду застыл, а потом начал медленно падать.
   - Товарищ командир! - Нора к нему.
   Николай Петрович поднялся и еще нашел силы дать сигнал Черникову: мол, веди, куда приказывал! Сам же, шатаясь, добрался до опушки, обнял толстый ствол бука и стал медленно оседать на землю.
   Нора Давыдова с трудом вспоминает эти часы. Невозможно объяснить, как это худенькая семнадцатилетняя девчонка перетащила смертельно раненного командира через перевал и остановилась только на скате Басман-горы.
   Наконец Николай Петрович пришел в себя, встретился со взглядом Норы, улыбнулся:
   - Устала?
   - Николай Петрович!..
   - Ты подыми мне голову.
   Она подняла, подставила колени.
   - Вот и хорошо. Как наши?
   - Алеша увел всех!
   Она промолчала о четырех убитых, что лежали на опушке леса.
   Губы Николая побелели.
   - Хватит. Все!
   Он умер.
   А за Басман-горой борьба не стихала. Каратели снова окружили Большой лес, и снова их сети оказались прорванными.
   Македонский чаще и чаще хоронил боевых товарищей. Комиссар отряда Черный категорически заявил Северскому:
   - Нельзя больше губить людей. Теряем золотой народ!
   Снова летят в эфир точки и тире, точки и тире.
   Македонский вызван в штаб района - срочно.
   Заколотилось сердце в предчувствии чего-то необычного.
   И оно не ошиблось.
   Северский почти торжественно преподнес ему расшифрованную радиограмму:
   "Через трое суток подводная лодка ждет у мыса Кикенеиза сто партизан".
   - Ты должен довести! - заявил Северский.
   - Доведу! - решительно ответил Македонский.
   И довел.
   17
   В Алма-Ате из госпиталя меня направили на медицинское освидетельствование. Знал: ничего приятного там не скажут. Так оно и получилось. Приговор был таким: от военной службы освободить навсегда.
   - На тыловую службу пошлите! - умолял я.
   - Нет. Ты будешь иметь белый билет.
   Белый билет! Второй раз в жизни мне суют его. И это осенью 1942 года, когда фашисты под Сталинградом... на Кавказе...
   Что ж, с медиками спор бесполезен. Я простился с теми, кто меня - с легочным обострением - более или менее поставил на ноги, взял проездные документы и покинул город с арыками и тополиными аллеями - Алма-Ату.
   Меня впустили в пустой санитарный поезд, на всех парах мчавшийся за очередной партией раненых в Красноводск.
   По пути к Ташкенту я ухаживал за молоденькой сестрой, пользовался благами чистенькой поездной кухни, но на душе у меня было чертовски скверно: а что дальше?
   Ташкент ошеломил жарой, толкотней, четкими приветствиями юнцов офицеров, косящихся на мой новенький орден Красного Знамени, крикливым базаром - ярким и недоступно дорогим.
   В планшете лежали документы, и среди них такой, который лишал меня чего-то главного, перечеркивал все, что вошло в меня там, в Крымских горах. Заключение медицинской комиссии. Его-то я и должен предъявить в отдел кадров Средне-Азиатского военного округа, а потом ждать приказа о демобилизации. Двое суток я был в полной нерешительности, не смея показаться в штабе округа.
   Ночевал на ташкентском вокзале, аттестат "отоваривал" на продпункте. Здесь познакомился с капитаном-танкистом с обожженным лицом, красными рубцами поперек высокого лба, страшно изуродованной нижней челюстью. Он горел в танке, шесть месяцев боролись за его жизнь, как-то сшили человека, а потом, как и меня, выписали вчистую.
   У капитана были добрые глаза. Он угостил меня паштетом, нашлось и по глоточку спирта.
   Капитан выслушал мою историю и неожиданно сказал:
   - Да наплевать на комиссии и перекомиссии! Ты майор... при ордене... Дуй на Кавказ, поближе к своим. Тебя же должны там знать, а?
   Да, меня должны были помнить: генерал Петров, начальник политотдела бригадный комиссар Бочаров, комбриг Копалкин... С ними я хорошо знаком, правда заочно, по радиограммам, которые подписывались ими и летели в наш лес.
   И я поступил так: в клочья разорвал медицинское свидетельство, подтянулся, почистился и явился к коменданту станции Ташкент, имея при себе удостоверение личности и временный документ на орден.
   Капитан-танкист оказался прав. Вокзальные коменданты были снисходительны ко мне, и уже на пятые сутки я прибыл в Тбилиси, где был принят отделом кадров штаба Закавказского фронта.
   И получилось так, что буквально через день я оказался в штабе фронта в роли старшего офицера разведки.
   Интересная служба: посылаю в тыл врага разведчиков и подрывников, вечно на колесах - то на правом фланге фронта на Ачхой-Мартане, то на левом - в Черноморской группе войск генерала Петрова. Бываю под Туапсе, под горой Индюк, порой через линию фронта переправляю опытных диверсантов, а потом беспокойно жду результатов их отчаянного похода.
   При самой малой возможности не миную Сочи. Там Крымский штаб партизанского движения, госпиталь, мои друзья - лесные солдаты.
   При штабе создана оперативная группа - отряд специального назначения. Командует Македонский!