я, признаться, удивилась. Почему вы один? Где же ваши кухарки? Ведь не сами
же вы готовите обеды?
-- Обеды! -- выкрикнул Эспосито.
Его крик был похож на рыдание.
-- Неужели вы сами не видите? -- Он ткнул рукой в сторону плиты. --
Какие уж там обеды! -- И голос его дрогнул. -- Откуда мне взять деньги на
обеды, дорогая моя сеньорита, когда я кругом в долгах, когда у меня полно
просроченных векселей, все пожертвования уходят на их оплату, и все равно
денег не хватает. Бездонная бочка какая-то... Обеды! -- повторил он с
отчаянием и стыдом и обхватил голову руками.
-- Ну, а как же... ваши бедняки? -- с ласковым сочувствием спросила
Флоранс.
Эспосито поднял голову. Он посмотрел на "ее с таким же недоумением, как
тот официант в кафетерии. Потом, словно эхо, он переспросил:
-- Мои бедняки? -- медленно поднял к потолку обе руки и бессильно
уронил их. -- А где мне прикажете брать бедных, дитя мое? Здесь такого
натворили, пробудили в них такие желания, для удовлетворения коих эти
несчастные готовы на все: даже на то, чтобы работать. И получают они
огромные деньги! Нет, просто невероятно!
Но слова священника вызвали у Флоранс обратную реакцию.
-- В таком случае, отец мой... раз больше нет неимущих, раз они хорошо
зарабатывают, мы все должны радоваться. Раз нищета исчезла...
Эспосито в возбуждении вскочил с табуретки.
-- Так в том-то вся и беда, дитя мое. Вместе с нищетой исчезла и вера!
Мои когорты тают на глазах, как восковые свечи. И даже те, кто еще остался,
охладели к учению, верят в бога по привычке и только из вежливости ходят на
мои проповеди. Но сердце их молчит, они попросту лицемерят! Что же делать?
Как бороться против этого благосостояния?
-- Вы проповедуете нищету, отец мой! -- возмутилась Флоранс.
-- Нет, ничуть, -- живо возразил священник. -- Но что делать, если
богатство губит души? Убить нужду весьма похвально, а что, если при этом
убивают также и человека? Взять хотя бы меня, бедного грешника, оглянитесь
вокруг и скажите искренне, дочь моя, на что мне все эти вещи? Увы, отныне,
куда бы я ни обратился за пожертвованиями или для спасения гибнущей души, я
выхожу, унося с собой либо термостат-подставку для стекания сока под вертел,
либо автоматическую гусятницу. И каждый раз поддаюсь я соблазну, хотя никто
меня не искушает. Увы, без искушения поддаться соблазну, не иметь даже этого
предлога для извинения... Скажите, разве это не самый страшный из грехов,
которому нет ни снисхождения, ни прощения? Возьмите хотя бы этот оксигеноль.
Знаете, что это такое?
-- Д-да, -- протянула Флоранс. -- Я видела рекламы....
-- Так вот я поклялся себе: не поддамся на сей раз соблазну. На сей раз
подобная мерзость меня не искусит, на сей раз меня не проведут... И вот
посмотрите... -- он печально распахнул полы сюртука, -- вот он здесь. Не
устоял. И я вдыхаю этот газ. -- Он направил на себя струю кислорода. -- Но
самое страшное, дитя мое, мне это нравится. Я уже не могу обойтись без него.
Вот что ужасно! Но, кажется, этот Квота -- ваш друг? -- неожиданно спросил
он, бросив на Флоранс подозрительный взгляд.
-- Ничего подобного, -- ответила она, -- просто он...
-- Тем лучше, тем лучше, дитя мое. Потому что я прямо скажу вам, этот
человек -- настоящий преступник. Он низвергнет нас в пучину порока.
-- Вы несправедливы, отец мой, -- сурово заметила Флоранс.
Она сама изумилась своим словам. Что толкнуло ее на защиту Квоты.
Всеобщее повышение заработной платы? Исчезновение нищеты, о чем отец
Эспосито скорбит так, словно у него вырвали сердце из груди?
-- Но скажите, отец мой, разве это справедливо упрекать Квоту за то,
что благодаря ему столько людей могут больше не мерзнуть, не голодать...
-- Этого у меня и в мыслях не было! -- возразил священник, подняв
дрожащую руку. -- Но что он дал взамен? Разве вы не заметили, во что
превратились люди в нашей стране? Пресыщенные автоматы, обожравшиеся до
тошноты, словно гуси, которых откармливают всевозможными радиоприемниками,
холодильниками, мотоциклами, лодками, пианино, и, несмотря на это,
погибающие от смертельной тоски и посему жаждущие, чтобы их подвергли новым
пыткам.
-- Знаете, отец мой, -- пыталась еще сопротивляться Флоранс, -- роскошь
как женщина: она становится пыткой только для того, кому недоступна...
-- ...и еще, естественно, для того, кто вынужден ею владеть, не имея на
то ни малейшего желания, -- живо отозвался священник. -- А сейчас уже никто
ничего не желает. У каждого слишком много всего, и, несмотря на это, он
должен покупать, покупать, покупать без конца. Так продолжаться не может.
Нет, нет, не может.
На этот раз Флоранс не нашлась, что возразить. Они молчали, погруженные
в свои мысли. Потом Флоранс сказала:
-- Отец мой, приходите хоть завтра к нам в контору. Мы вместе обсудим
все эти дела, может быть даже с Квотой.
И действительно, Флоранс приняла теперь твердое решение: она встретится
с Квотой. У них будет серьезный, возможно даже резкий, возможно даже
мучительный, разговор, но иного выхода нет -- положение слишком опасное. Ибо
отец Эспосито прав, прав по крайней мере в одном отношении, думала Флоранс,
люди настолько пресытились всем, что у них нет больше никаких желаний, даже
у тех, которые, подобно привратнику Эстебану, сами еще этого не осознали, не
отдают себе в этом отчета, а посмотрите, как в день, выделенный для покупок,
они носятся сломя голову по магазинам, мучительно пытаясь отыскать
какую-нибудь вещь, которая еще может их прельстить. Зачем? Чтобы ее
приобрести. Ведь они вынуждены покупать, иначе им понизят жалованье, а на
что им столько денег? Для того чтобы покупать вещи, в которых они не
нуждаются? Иными словами, покупая, они сохраняют свои высокие ставки, и это
дает им возможность покупать, чтобы сохранить...
У Флоранс даже голова закружилась -- так нелеп, так кошмарен был этот
заколдованный круг. Она бросилась бежать. Она ворвалась в контору. Она
спросила, здесь ли Квота. Она хочет его видеть. Немедленно. Пусть бросит все
дела.
И все же она удивилась, когда он явился к ней почти сразу же, едва ему
доложили о ее желании поговорить с ним. Казалось, он был счастлив увидеть
Флоранс, во всяком случае если судить по вздернувшей уголки его губ
радостной улыбке, которая так редко появлялась на этом тонком, бесстрастном
лице. Зато Флоранс при виде Квоты сразу же заледенела. Этот дьявол в образе
человека обладал даром убивать все чувства. Она уже сама не знала, ненавидит
ли его, восхищается им, презирает или боится...
Однако Квота обеими руками сжал руку Флоранс -- жест вообще ему
несвойственный -- и, задержав ее в своих ладонях, внимательно оглядел
девушку.
-- Европа пошла вам на пользу, -- сказал он. -- Вы чудесно выглядите.
Флоранс не нашлась, что ответить. Она осторожно высвободила руку. Ей не
хотелось обижать его, но в то же время не хотелось быть излишне приветливой
и дружески интимной. В первую минуту Квота как будто удивился ее
сдержанности -- видимо, он не ожидал такого приема. Потом чуть нахмурился,
сморщил губы и криво усмехнулся:
-- Что-нибудь случилось? Ну хотя бы поздоровайтесь со мной после
двухлетней разлуки.
Флоранс улыбнулась и любезно сказала:
-- Здравствуйте...
Она протянула ему руку, которую только что отняла, но тут же снова
отняла ее. Потом она опять улыбнулась, как бы говоря: "Вы уж извините меня",
тряхнула головой и опустила глаза.
-- Да, -- проговорила она, -- случилось...
-- Я надеялся, -- сказал Квота, -- что мы помиримся...
Она подняла голову, беспомощно развела руками, глубоко вздохнула и
ничего не ответила. Молчал и Квота, потом проговорил:
-- Н-да, ваше поведение не слишком ободряет...
Флоранс задумчиво поглядела на "его.
-- А вы полагаете, что мне хочется вас ободрить? -- тихо спросила она.
Улыбка сошла с лица Квоты, но он, видимо, не обиделся. В его глазах
сквозило любопытство, в котором были и укор и ирония.
-- Неужели вас не учили в детстве говорить спасибо?
Но Флоранс не сдавалась.
-- Спасибо? Да я ничем не обязана вам! -- твердо возразила она.
-- Вы -- нет. Ну а дядя?
Флоранс с насмешливым пренебрежением поджала губы.
-- Дядя Самюэль? Он или другой -- это же чистая случайность. Просто он
первый попался вам на пути, вот и все.
-- Но это еще не причина быть неблагодарной.
-- Пожалуй, да, -- согласилась Флоранс.
Она готова была признать себя неправой, чтобы хоть немного обелить
Квоту.
-- Больше того, -- продолжала она, -- я рада отметить, что вы повсюду
добились потрясающих успехов. Вот видите, я объективна. Ваши успехи еще
поразительнее, чем я представляла себе, живя вдали. В первую очередь --
высокие ставки. Взять хотя бы Эстебана -- до вас он зарабатывал сто песо, а
теперь, по его словам, получает три тысячи. Думаю, это правда.
Но Квота удивился ее удивлению: ведь ни для кого не секрет, сказал он,
что благодаря ему в Хавароне, где раньше была самая низкая в мире заработная
плата, сейчас она самая высокая. Даже выше, чем в Соединенных Штатах.
Пусть так, согласилась Флоранс, но такая высокая оплата труда связана
со странными, мягко говоря, обязательствами... К чему они приводят, она
смогла убедиться собственными глазами утром, так как сегодня пятница,
нерабочий день, выделенный для еженедельных покупок. И Флоранс весьма живо
нарисовала Квоте картину, которую своими глазами наблюдала: исступленно
мечущиеся, обуреваемые страхом не выполнить норму покупок люди, толкотня,
ажиотаж, человек с лодочным мотором, несчастный, изможденный Эспосито,
слоняющийся словно тень среди монументов современной техники, которые
разорили его самого и его столовую...
Квота даже бровью не повел. Он выслушал эту обвинительную речь с
невозмутимым спокойствием. Когда она на секунду остановилась перевести дух,
он спросил:
-- Ну и что из этого?
-- Неужели вы ни о чем не сожалеете? -- воскликнула Флоранс. -- И вы не
чувствуете хоть капельку тревоги? Стыда? Угрызений совести?
Нет, Квота не производил впечатления человека, которого мучает хотя бы
одно из этих чувств. В ответ он лишь изрек как бесспорную истину:
-- Раз мы производим холодильники, мы должны их продавать.
-- Но зачем тогда вы их производите?
-- То есть как зачем?
-- Ведь у всех уже есть холодильники и даже больше, чем надо! --
крикнула Флоранс.
-- Черт побери, да для того, чтобы их продавать.
Сказано это было с такой искренностью и простосердечием, что Флоранс на
мгновение растерялась. Может, он смеется над ней? Нет, не похоже. Просто он
действительно так думает. И так же думает Эстебан и другие покупатели,
которых она видела, все тагуальпеки: по их мнению, все это проще простого и
само собой очевидно. Какой ужас!
-- Ну вот... -- Флоранс удрученно вздохнула. -- Вы даже не замечаете,
что все это превратилось в бессмыслицу, в абсурд. И дядя Самюэль не
замечает. И Каписта. Вы превратили Тагуальпу в страну каторжников...
Квота удивленно посмотрел на нее.
-- Каторжников, приговоренных к принудительным покупкам, -- уточнила
Флоранс. -- Я хочу понять наконец, в чем тут дело. -- Она снова вздохнула.
-- Можно задать вам еще один вопрос? Даже если это ни к чему не ведет.
-- Разумеется.
Флоранс помолчала немного, стараясь собраться с мыслями.
-- Мне показалось вначале... -- медленно проговорила она, -- впрочем,
так думают многие... даже утверждают, что это чем-то напоминает эксперимент
Мао Цзэдуна... Так вот, мне показалось вначале, что вы руководствуетесь
научными целями. Что вы хотели испытать преимущества вашего опыта на первых
порах в такой маленькой стране, как Тагуальпа, а уж затем внедрять его и в
другие страны. Это логично. И даже прозорливо. В общем, мы служили вам в
качестве подопытных кроликов. Но теперь, когда ваш метод оправдал себя, --
продолжала она взволнованно, -- когда вы доказали -- и доказали сотнями
примеров, даже сверх надобности, -- что с помощью вашего метода можно
продать все, даже очки слепому и ботинки безногому... когда вы победили по
всем статьям, что же, черт побери, вы хотите доказать еще? Зачем вы
продолжаете свои эксперименты?
Квота промолчал. Потом сел на краешек стола перед Флоранс и сказал:
-- А я-то считал вас умной девушкой.
Флоранс поразили и слова Квоты и тон, которым они были произнесены.
-- Спасибо, -- проговорила она, и в ее голосе прозвучала скрытая
ирония, но, пожалуй, это была всего лишь жалкая попытка сохранить свое
достоинство, ибо в душе она уже приготовилась услышать веские доводы,
которые опровергнут ее обвинения. Она ждала. Она надеялась. Сумеет ли он
оправдать то, что до сих пор в ее глазах не имело никакого оправдания. Но он
только спросил:
-- Неужели вы запамятовали, с чего я начинал?
-- Не процветающая, но честная фирма, -- ответила Флоранс, делая
последнюю попытку не сдать своих позиций.
-- Вернее, прогорающая, если уж говорить откровенно. -- Слова эти
сопровождались безжалостной усмешкой, тронувшей уголки губ Квоты. Флоранс
хотела ему ответить, но Квота остановил ее движением руки.
-- Это не упрек, именно такую фирму я и искал. И страна подходящая --
такая, где основным занятием особей мужского пола была игра в пулиш, а
женского -- адюльтер. Торговля? Никто о ней и не думал. Она оживала лишь
дважды в неделю, в базарные дни. А тем временем промышленность потихоньку
угасала. Разве не так?
-- Так.
Флоранс никак не могла понять, куда он клонит. Квота нагнулся, не
спуская с нее горящего взгляда.
-- Скажите, Флоранс, скажите честно и откровенно, разве можно терпеть,
чтобы в двадцатом веке, пусть даже в такой стране, как Тагуальпа, экономика
находилась в столь плачевном состоянии? Ведь это угроза всей нашей
цивилизации, Флоранс, -- продолжал он, отчеканивая каждое слово. -- Вот в
чем истина. Единственная. И потому я считаюсь только с ней. Понятно?
Флоранс слушала. Ждала. Она сама еще не знала, понимает его или нет. Он
выпрямился. И жестко проговорил:
-- И я взял это решение на себя.
Квота сжал правую руку в кулак и повернул, как бы нажимая на ручку
двери.
-- Два года напряженного труда, и эти бедолаги наконец обрели смысл
жизни. Они поняли дух торговли. Поняли наконец, что их жизнь имеет смысл и
благодаря мне полна надежд.
Последние слова Квоты не вызвали у Флоранс недоумения, словно их-то она
и ожидала. Она затаила дыхание. Она ждала, что наконец-то он все объяснит.
-- В чем же вы меня упрекаете? -- продолжал он. -- В том, что люди
покупают теперь в три раза больше холодильников, пианино и умывальников, чем
им требуется? Правда, покупают. Но почему они покупают?
Квота поднял руку. Флоранс по-прежнему ждала.
-- Потому что, -- отчеканил он, -- потому что они понимают все, они все
одобряют и с радостью и гордостью вместе со мной ведут бой на переднем крае
ради величайшей из побед.
И Квота закончил:
-- ...ради триумфа современной экономики, Флоранс!
Может быть, Флоранс ждала продолжения. Но Квота замолчал. Рука его
упала. Он сказал все. В груди у Флоранс стало совсем пусто.
-- А зачем он нужен людям? -- спросила она, то ли в последнем порыве
надежды, то ли уже с иронией.
-- Кто?
-- Триумф современной экономики?
Квота взглянул на нее, как на диковинного зверя, и бесстрастно
проговорил:
-- Странный вопрос...
Усмехнувшись, он добавил:
-- С таким же успехом вы могли бы меня спросить, зачем Шаляпину нужен
был триумф в "Борисе Годунове"... Не ищите здесь смысла, слава
довольствуется сама собой, она увенчивает свое чело своим собственным
лавровым венком. Триумф нашей экономики, Флоранс, это есть и триумф нашей
цивилизации. Они неотделимы друг от друга. Они составляют единое целое, и
победа одной из них -- это также победа другой.
Как раз в это время какие-то часы, а их в кабинете было множество,
пробили половину.
-- Вот, кстати, можете сами убедиться, -- сказал Квота, -- сейчас
половина шестого...
Он бросил взгляд на соседние часы.
-- Хм... примерно половина...
Спрыгнув со стола, на котором он сидел, Квота подошел к окну.
-- Школьники уже пришли домой. Каждый ребенок, выпив чашку шоколада,
сядет за пианино или возьмет виолончель и примется разучивать гаммы. А в
первые дни моего пребывания здесь, если я случайно оказывался в этот час на
улицах, меня поражала тишина. Мне было очень неуютно. Эта тишина
преследовала меня целых полтора месяца, которые мне показались бесконечными.
Но наконец где-то там, в восточной части города, зазвучали первые гаммы. Мое
первое пианино, Флоранс! Затем появилось еще одно, в северной части. А потом
-- десять, двадцать, тридцать... Послушайте сами!
Квота резким движением распахнул обе створки окна. И тотчас же в
комнату, словно дикая кавалерия, ворвалась чудовищная какофония, какая-то
мешанина мелодий, невообразимый винегрет, составленный из звуков пианино,
скрипок, флейт, кларнетов, фаготов, гитар, а к ним еще присоединились орущие
проигрыватели, радиоприемники и транзисторы. Все это взвивалось ввысь,
нависало над городом, как грозовое небо, вихрилось и ничем не напоминало
музыку.
-- Слышите? -- с гордостью спросил Квота. -- Эти фанфары -- награда
мне. О коммерческих успехах в этом городе меня извещают особым образом,
шумным и торжественным. Я могу ежедневно следить за темпами развития и
расширения торговли. Вы обратили внимание, насколько сильнее озвучены
западные районы, где живут более состоятельные люди, нежели восточная часть
города? А вот там, к югу, музыкальный провал, полное отсутствие звуков,
прислушайтесь, и вы это уловите. Там район боен. И знаете, эта зона тишины
терзает меня, словно больной зуб. Но погодите, я готовлю проект
постановления, согласно которому убой скота будет сопровождаться игрой
оркестра, я уже заручился поддержкой Общества зашиты животных. Но все же эта
тишина ничто по сравнению с тем, что творится за городом, в деревне.
Квота закрыл окно. В кабинете сразу стало тихо. Лишь напрягая слух,
можно было уловить нестройные приглушенные звуки, и, казалось, весь город
окутан саваном музыкальной суеты.
-- Деревня! -- повторил Квота, и в голосе его послышались горечь,
презрение, ненависть. -- У вас никогда не было желания полюбопытствовать,
что она из себя представляет? А мне месяц назад случайно пришлось там
побывать. Из-за плохой видимости отменили рейс самолета, и я вынужден был
поехать на машине. Вы даже не представляете себе, что это за зрелище.
-- Вы так думаете? -- У Флоранс еще хватило сил на иронию. Она была
растерянна. Она уже ни на что больше не надеялась, но при всем своем желании
не могла не слушать этого человека, поглощенного своей чудовищной
маниакальной идеей. Он словно гипнотизировал ее.
-- Эти луга, эти леса, холмы, -- продолжал Квота, -- повсюду эта
зелень, и никакого следа промышленности и торговли, их и в помине нет! А
этот идиотский боярышник вдоль дорог, по которым трусят ослы! И это в
двадцатом-то веке! Просто оскорбительно! Оскорбление цивилизованному
человеку.
Квота зашагал взад и вперед по кабинету. Он сжал кулаки, стиснул зубы.
-- Но я наведу там порядок, -- угрожающе сказал он. -- В ближайшие
месяцы вся моя деятельность будет направлена на торговлю автомобилями.
Сейчас они уже заполонили мостовые и даже тротуары городов. Прекрасно! Но
этого мало! Пусть их будет переизбыток. Пусть выплеснутся за пределы города.
Пусть, словно муравьи, наводнят все шоссе, дороги, проселки. Пусть на
мертвых доселе перекрестках зачернеют скопления машин, пусть это будет
походить на банку с паюсной икрой.
Квота устремил взгляд в пространство, словно мысленно любовался этой
воображаемой картиной, и в глазах его блеснула жестокая радость. Голос его
окреп, и он продолжал лирическим тоном:
-- И тогда, Флоранс, в этих деревнях, на этой пустоши разовьется
современная промышленность. Тысячи и тысячи путешествующих автомобилистов,
застрявших в пути, потребуют, чтобы к их услугам предоставили станции
обслуживания, мотели, бассейны для купания, музыкальные автоматы, площадки
для игры в гольф, бары, дансинги, рестораны. И вот тогда-то все эти
пустынные долины, рощи -- места разврата, -- вся эта неискоренимая трава,
эта безобразная зелень наконец-то исчезнет под бетоном, кирпичами, железом.
Не будут больше тощие ослы щипать боярышник! На смену им придет великая эра
сосисок и ромштексов по-татарски, сандвичей с ветчиной, с крутыми яйцами и
сыром, потребуются миллионы банок консервов. Бессмысленное журчание замшелых
ручейков сменит здоровое урчание сытых желудков. Работу кишечника будут
регулировать не горстка ягод земляники, а тонны слабительных средств. Вместо
сирени и роз...
-- Но, Квота, это же бред! -- не выдержала Флоранс. Она в ужасе
выкрикнула эти слова так громко, что Квота прервал свою вдохновенную речь и
удивленно спросил:
-- Что это с вами?
Флоранс долго шагала по улицам, пытаясь успокоить расходившиеся нервы.
Опять она сбежала от Квоты, как тогда, еще во время его первых опытов.
"Простите, я ухожу... я хочу подумать". Конец их бестолкового разговора
лишил ее последних сил.
-- Значит, -- кричала она, -- под видом развития туризма вы собираетесь
лишить туристов и природы и свежего воздуха?
-- Ничего подобного, -- возражал Квота. -- Они будут покупать сжатый
чистый воздух в баллонах на заправочных станциях.
-- А ради того, чтобы распродать побольше слабительного, -- продолжала
она кричать, -- вы вызовете запор у всех жителей Тагуальпы? В таком случае
почему бы вам не приправлять ваши сосиски висмутом?
-- Я уже думал об этом, тогда бы мы смогли одним махом сбыть залежи и
висмута и касторки.
"Ну как спорить с таким человеком? Он ослеплен своей манией", -- думала
Флоранс, шагая по улице. А вдруг и она, Флоранс, тоже ослеплена своими
чувствами? Она поддалась порыву гнева. Она не права. Ведь было бы
несправедливо отрицать бесспорную заслугу Квоты хотя бы в том, что уровень
жизни в Тагуальпе значительно возрос, а до его появления был ниже среднего
мирового, сейчас уровень жизни в Тагуальпе превосходит не только
европейский, но даже уровень жизни богатого американского соседа. Так как же
можно желать возвращения к прошлому? Не она ли сама сказала бедняге
Эспосито: "Вы проповедуете нищету, отец мой". Где же правда? Где?
Но что будет, если Квота пойдет еще дальше? Если осуществит свои
намерения? Ведь он не оставит в стране ни одного клочка земли, где люди
могли бы свободно вздохнуть. "Это же необходимо, чтобы жить, Квота, чтобы
жить", -- мысленно убеждала она его и тут же слышала его возражение: "А как
жить без торговли?" Да, именно такими словами он и ответил бы ей. Все
сводится у него к этой единственной области человеческой деятельности,
только под этим углом зрения он видит мир. Кто он? Фантазер? Или просто
маньяк? Ведь его маниакальные идеи граничат с идиотизмом, ибо при таких
темпах через десять, а может, даже через пять лет или через несколько
месяцев люди накупят автомобилей и пианино в пять, десять раз больше, чем
они могут использовать... их даже некуда будет ставить... что тогда
придумает Квота? Что изобретет, чтобы продолжить свой эксперимент?
"Вот о чем надо было его спросить, -- думала Флоранс, -- вот как надо
было ставить вопрос". Речь идет уже не о чувствах. Это чистая логика. Такая
же бездушная, как сам Квота. А для объективного человека, каким считает себя
Квота, это ясно как дважды два четыре, он же сам всегда с холодной улыбкой
требует ясности...
Флоранс решительно повернула обратно.
Уже по дороге она угадала его ответ: "Займемся экспортом". Но здесь-то
он заблуждается. Из-за его политики повышения заработной платы в зависимости
от сумм, потраченных на покупки, неслыханно поднялась себестоимость товаров,
а следовательно, и цены на них. Они настолько превышают цены, существующие в
остальных странах, что там даже не придется создавать таможенных барьеров,
дабы оградить себя от "тагуальпекского чуда". Сознательно или нет, но Квота
добился того, чтобы его опыт не выходил за рамки in vitro и он мог, таким
образом, словно в лаборатории, наблюдать на примере немногочисленного
населения Тагуальпы, к чему приводит чрезмерное изобилие. Впрочем, к таким
же последствиям привело бы подобное изобилие и во всем мире, если бы
экспансия экономики на каждом из пяти континентов достигла столь же
значительных успехов, каких добился Квота в Тагуальпе...
Флоранс остановилась, пораженная. Пораженная открытием, к которому
привели ее рассуждения. Оказывается, то, что сегодня верно для Тагуальпы,
неизбежно будет истиной для всей планеты завтра или послезавтра. Потому что
все страны -- одни быстрее, другие медленнее -- тоже изо всех сил стараются
активизировать, насколько это возможно, развитие своей промышленности.
Потому что, не расширяя экономической экспансии постоянно (а следовательно,
беспредельно!), они не смогут сохранять экономическое равновесие, которое,
подобно велосипеду, устойчиво лишь при движении вперед...
Собственно говоря, что делает Квота? Он лишь торопит неотвратимую
судьбу, ускоряет этот процесс, но он не вносит в него ничего нового. Эта
мысль ужаснула Флоранс. Можно подумать, что на опыте Тагуальпы он хочет нам
всем показать, какая судьба неизбежно ждет Америку, Европу, весь мир!..
Только сейчас она заметила, что весь обратный путь она чуть ли не
бежала бегом и взлетела по ступеням лестницы почти так же быстро, как
недавно спустилась по ней. Но сейчас ею владело иное чувство -- страх. Страх
за те страны, которые она любит. За Францию и Италию. За Прованс и за
же вы готовите обеды?
-- Обеды! -- выкрикнул Эспосито.
Его крик был похож на рыдание.
-- Неужели вы сами не видите? -- Он ткнул рукой в сторону плиты. --
Какие уж там обеды! -- И голос его дрогнул. -- Откуда мне взять деньги на
обеды, дорогая моя сеньорита, когда я кругом в долгах, когда у меня полно
просроченных векселей, все пожертвования уходят на их оплату, и все равно
денег не хватает. Бездонная бочка какая-то... Обеды! -- повторил он с
отчаянием и стыдом и обхватил голову руками.
-- Ну, а как же... ваши бедняки? -- с ласковым сочувствием спросила
Флоранс.
Эспосито поднял голову. Он посмотрел на "ее с таким же недоумением, как
тот официант в кафетерии. Потом, словно эхо, он переспросил:
-- Мои бедняки? -- медленно поднял к потолку обе руки и бессильно
уронил их. -- А где мне прикажете брать бедных, дитя мое? Здесь такого
натворили, пробудили в них такие желания, для удовлетворения коих эти
несчастные готовы на все: даже на то, чтобы работать. И получают они
огромные деньги! Нет, просто невероятно!
Но слова священника вызвали у Флоранс обратную реакцию.
-- В таком случае, отец мой... раз больше нет неимущих, раз они хорошо
зарабатывают, мы все должны радоваться. Раз нищета исчезла...
Эспосито в возбуждении вскочил с табуретки.
-- Так в том-то вся и беда, дитя мое. Вместе с нищетой исчезла и вера!
Мои когорты тают на глазах, как восковые свечи. И даже те, кто еще остался,
охладели к учению, верят в бога по привычке и только из вежливости ходят на
мои проповеди. Но сердце их молчит, они попросту лицемерят! Что же делать?
Как бороться против этого благосостояния?
-- Вы проповедуете нищету, отец мой! -- возмутилась Флоранс.
-- Нет, ничуть, -- живо возразил священник. -- Но что делать, если
богатство губит души? Убить нужду весьма похвально, а что, если при этом
убивают также и человека? Взять хотя бы меня, бедного грешника, оглянитесь
вокруг и скажите искренне, дочь моя, на что мне все эти вещи? Увы, отныне,
куда бы я ни обратился за пожертвованиями или для спасения гибнущей души, я
выхожу, унося с собой либо термостат-подставку для стекания сока под вертел,
либо автоматическую гусятницу. И каждый раз поддаюсь я соблазну, хотя никто
меня не искушает. Увы, без искушения поддаться соблазну, не иметь даже этого
предлога для извинения... Скажите, разве это не самый страшный из грехов,
которому нет ни снисхождения, ни прощения? Возьмите хотя бы этот оксигеноль.
Знаете, что это такое?
-- Д-да, -- протянула Флоранс. -- Я видела рекламы....
-- Так вот я поклялся себе: не поддамся на сей раз соблазну. На сей раз
подобная мерзость меня не искусит, на сей раз меня не проведут... И вот
посмотрите... -- он печально распахнул полы сюртука, -- вот он здесь. Не
устоял. И я вдыхаю этот газ. -- Он направил на себя струю кислорода. -- Но
самое страшное, дитя мое, мне это нравится. Я уже не могу обойтись без него.
Вот что ужасно! Но, кажется, этот Квота -- ваш друг? -- неожиданно спросил
он, бросив на Флоранс подозрительный взгляд.
-- Ничего подобного, -- ответила она, -- просто он...
-- Тем лучше, тем лучше, дитя мое. Потому что я прямо скажу вам, этот
человек -- настоящий преступник. Он низвергнет нас в пучину порока.
-- Вы несправедливы, отец мой, -- сурово заметила Флоранс.
Она сама изумилась своим словам. Что толкнуло ее на защиту Квоты.
Всеобщее повышение заработной платы? Исчезновение нищеты, о чем отец
Эспосито скорбит так, словно у него вырвали сердце из груди?
-- Но скажите, отец мой, разве это справедливо упрекать Квоту за то,
что благодаря ему столько людей могут больше не мерзнуть, не голодать...
-- Этого у меня и в мыслях не было! -- возразил священник, подняв
дрожащую руку. -- Но что он дал взамен? Разве вы не заметили, во что
превратились люди в нашей стране? Пресыщенные автоматы, обожравшиеся до
тошноты, словно гуси, которых откармливают всевозможными радиоприемниками,
холодильниками, мотоциклами, лодками, пианино, и, несмотря на это,
погибающие от смертельной тоски и посему жаждущие, чтобы их подвергли новым
пыткам.
-- Знаете, отец мой, -- пыталась еще сопротивляться Флоранс, -- роскошь
как женщина: она становится пыткой только для того, кому недоступна...
-- ...и еще, естественно, для того, кто вынужден ею владеть, не имея на
то ни малейшего желания, -- живо отозвался священник. -- А сейчас уже никто
ничего не желает. У каждого слишком много всего, и, несмотря на это, он
должен покупать, покупать, покупать без конца. Так продолжаться не может.
Нет, нет, не может.
На этот раз Флоранс не нашлась, что возразить. Они молчали, погруженные
в свои мысли. Потом Флоранс сказала:
-- Отец мой, приходите хоть завтра к нам в контору. Мы вместе обсудим
все эти дела, может быть даже с Квотой.
И действительно, Флоранс приняла теперь твердое решение: она встретится
с Квотой. У них будет серьезный, возможно даже резкий, возможно даже
мучительный, разговор, но иного выхода нет -- положение слишком опасное. Ибо
отец Эспосито прав, прав по крайней мере в одном отношении, думала Флоранс,
люди настолько пресытились всем, что у них нет больше никаких желаний, даже
у тех, которые, подобно привратнику Эстебану, сами еще этого не осознали, не
отдают себе в этом отчета, а посмотрите, как в день, выделенный для покупок,
они носятся сломя голову по магазинам, мучительно пытаясь отыскать
какую-нибудь вещь, которая еще может их прельстить. Зачем? Чтобы ее
приобрести. Ведь они вынуждены покупать, иначе им понизят жалованье, а на
что им столько денег? Для того чтобы покупать вещи, в которых они не
нуждаются? Иными словами, покупая, они сохраняют свои высокие ставки, и это
дает им возможность покупать, чтобы сохранить...
У Флоранс даже голова закружилась -- так нелеп, так кошмарен был этот
заколдованный круг. Она бросилась бежать. Она ворвалась в контору. Она
спросила, здесь ли Квота. Она хочет его видеть. Немедленно. Пусть бросит все
дела.
И все же она удивилась, когда он явился к ней почти сразу же, едва ему
доложили о ее желании поговорить с ним. Казалось, он был счастлив увидеть
Флоранс, во всяком случае если судить по вздернувшей уголки его губ
радостной улыбке, которая так редко появлялась на этом тонком, бесстрастном
лице. Зато Флоранс при виде Квоты сразу же заледенела. Этот дьявол в образе
человека обладал даром убивать все чувства. Она уже сама не знала, ненавидит
ли его, восхищается им, презирает или боится...
Однако Квота обеими руками сжал руку Флоранс -- жест вообще ему
несвойственный -- и, задержав ее в своих ладонях, внимательно оглядел
девушку.
-- Европа пошла вам на пользу, -- сказал он. -- Вы чудесно выглядите.
Флоранс не нашлась, что ответить. Она осторожно высвободила руку. Ей не
хотелось обижать его, но в то же время не хотелось быть излишне приветливой
и дружески интимной. В первую минуту Квота как будто удивился ее
сдержанности -- видимо, он не ожидал такого приема. Потом чуть нахмурился,
сморщил губы и криво усмехнулся:
-- Что-нибудь случилось? Ну хотя бы поздоровайтесь со мной после
двухлетней разлуки.
Флоранс улыбнулась и любезно сказала:
-- Здравствуйте...
Она протянула ему руку, которую только что отняла, но тут же снова
отняла ее. Потом она опять улыбнулась, как бы говоря: "Вы уж извините меня",
тряхнула головой и опустила глаза.
-- Да, -- проговорила она, -- случилось...
-- Я надеялся, -- сказал Квота, -- что мы помиримся...
Она подняла голову, беспомощно развела руками, глубоко вздохнула и
ничего не ответила. Молчал и Квота, потом проговорил:
-- Н-да, ваше поведение не слишком ободряет...
Флоранс задумчиво поглядела на "его.
-- А вы полагаете, что мне хочется вас ободрить? -- тихо спросила она.
Улыбка сошла с лица Квоты, но он, видимо, не обиделся. В его глазах
сквозило любопытство, в котором были и укор и ирония.
-- Неужели вас не учили в детстве говорить спасибо?
Но Флоранс не сдавалась.
-- Спасибо? Да я ничем не обязана вам! -- твердо возразила она.
-- Вы -- нет. Ну а дядя?
Флоранс с насмешливым пренебрежением поджала губы.
-- Дядя Самюэль? Он или другой -- это же чистая случайность. Просто он
первый попался вам на пути, вот и все.
-- Но это еще не причина быть неблагодарной.
-- Пожалуй, да, -- согласилась Флоранс.
Она готова была признать себя неправой, чтобы хоть немного обелить
Квоту.
-- Больше того, -- продолжала она, -- я рада отметить, что вы повсюду
добились потрясающих успехов. Вот видите, я объективна. Ваши успехи еще
поразительнее, чем я представляла себе, живя вдали. В первую очередь --
высокие ставки. Взять хотя бы Эстебана -- до вас он зарабатывал сто песо, а
теперь, по его словам, получает три тысячи. Думаю, это правда.
Но Квота удивился ее удивлению: ведь ни для кого не секрет, сказал он,
что благодаря ему в Хавароне, где раньше была самая низкая в мире заработная
плата, сейчас она самая высокая. Даже выше, чем в Соединенных Штатах.
Пусть так, согласилась Флоранс, но такая высокая оплата труда связана
со странными, мягко говоря, обязательствами... К чему они приводят, она
смогла убедиться собственными глазами утром, так как сегодня пятница,
нерабочий день, выделенный для еженедельных покупок. И Флоранс весьма живо
нарисовала Квоте картину, которую своими глазами наблюдала: исступленно
мечущиеся, обуреваемые страхом не выполнить норму покупок люди, толкотня,
ажиотаж, человек с лодочным мотором, несчастный, изможденный Эспосито,
слоняющийся словно тень среди монументов современной техники, которые
разорили его самого и его столовую...
Квота даже бровью не повел. Он выслушал эту обвинительную речь с
невозмутимым спокойствием. Когда она на секунду остановилась перевести дух,
он спросил:
-- Ну и что из этого?
-- Неужели вы ни о чем не сожалеете? -- воскликнула Флоранс. -- И вы не
чувствуете хоть капельку тревоги? Стыда? Угрызений совести?
Нет, Квота не производил впечатления человека, которого мучает хотя бы
одно из этих чувств. В ответ он лишь изрек как бесспорную истину:
-- Раз мы производим холодильники, мы должны их продавать.
-- Но зачем тогда вы их производите?
-- То есть как зачем?
-- Ведь у всех уже есть холодильники и даже больше, чем надо! --
крикнула Флоранс.
-- Черт побери, да для того, чтобы их продавать.
Сказано это было с такой искренностью и простосердечием, что Флоранс на
мгновение растерялась. Может, он смеется над ней? Нет, не похоже. Просто он
действительно так думает. И так же думает Эстебан и другие покупатели,
которых она видела, все тагуальпеки: по их мнению, все это проще простого и
само собой очевидно. Какой ужас!
-- Ну вот... -- Флоранс удрученно вздохнула. -- Вы даже не замечаете,
что все это превратилось в бессмыслицу, в абсурд. И дядя Самюэль не
замечает. И Каписта. Вы превратили Тагуальпу в страну каторжников...
Квота удивленно посмотрел на нее.
-- Каторжников, приговоренных к принудительным покупкам, -- уточнила
Флоранс. -- Я хочу понять наконец, в чем тут дело. -- Она снова вздохнула.
-- Можно задать вам еще один вопрос? Даже если это ни к чему не ведет.
-- Разумеется.
Флоранс помолчала немного, стараясь собраться с мыслями.
-- Мне показалось вначале... -- медленно проговорила она, -- впрочем,
так думают многие... даже утверждают, что это чем-то напоминает эксперимент
Мао Цзэдуна... Так вот, мне показалось вначале, что вы руководствуетесь
научными целями. Что вы хотели испытать преимущества вашего опыта на первых
порах в такой маленькой стране, как Тагуальпа, а уж затем внедрять его и в
другие страны. Это логично. И даже прозорливо. В общем, мы служили вам в
качестве подопытных кроликов. Но теперь, когда ваш метод оправдал себя, --
продолжала она взволнованно, -- когда вы доказали -- и доказали сотнями
примеров, даже сверх надобности, -- что с помощью вашего метода можно
продать все, даже очки слепому и ботинки безногому... когда вы победили по
всем статьям, что же, черт побери, вы хотите доказать еще? Зачем вы
продолжаете свои эксперименты?
Квота промолчал. Потом сел на краешек стола перед Флоранс и сказал:
-- А я-то считал вас умной девушкой.
Флоранс поразили и слова Квоты и тон, которым они были произнесены.
-- Спасибо, -- проговорила она, и в ее голосе прозвучала скрытая
ирония, но, пожалуй, это была всего лишь жалкая попытка сохранить свое
достоинство, ибо в душе она уже приготовилась услышать веские доводы,
которые опровергнут ее обвинения. Она ждала. Она надеялась. Сумеет ли он
оправдать то, что до сих пор в ее глазах не имело никакого оправдания. Но он
только спросил:
-- Неужели вы запамятовали, с чего я начинал?
-- Не процветающая, но честная фирма, -- ответила Флоранс, делая
последнюю попытку не сдать своих позиций.
-- Вернее, прогорающая, если уж говорить откровенно. -- Слова эти
сопровождались безжалостной усмешкой, тронувшей уголки губ Квоты. Флоранс
хотела ему ответить, но Квота остановил ее движением руки.
-- Это не упрек, именно такую фирму я и искал. И страна подходящая --
такая, где основным занятием особей мужского пола была игра в пулиш, а
женского -- адюльтер. Торговля? Никто о ней и не думал. Она оживала лишь
дважды в неделю, в базарные дни. А тем временем промышленность потихоньку
угасала. Разве не так?
-- Так.
Флоранс никак не могла понять, куда он клонит. Квота нагнулся, не
спуская с нее горящего взгляда.
-- Скажите, Флоранс, скажите честно и откровенно, разве можно терпеть,
чтобы в двадцатом веке, пусть даже в такой стране, как Тагуальпа, экономика
находилась в столь плачевном состоянии? Ведь это угроза всей нашей
цивилизации, Флоранс, -- продолжал он, отчеканивая каждое слово. -- Вот в
чем истина. Единственная. И потому я считаюсь только с ней. Понятно?
Флоранс слушала. Ждала. Она сама еще не знала, понимает его или нет. Он
выпрямился. И жестко проговорил:
-- И я взял это решение на себя.
Квота сжал правую руку в кулак и повернул, как бы нажимая на ручку
двери.
-- Два года напряженного труда, и эти бедолаги наконец обрели смысл
жизни. Они поняли дух торговли. Поняли наконец, что их жизнь имеет смысл и
благодаря мне полна надежд.
Последние слова Квоты не вызвали у Флоранс недоумения, словно их-то она
и ожидала. Она затаила дыхание. Она ждала, что наконец-то он все объяснит.
-- В чем же вы меня упрекаете? -- продолжал он. -- В том, что люди
покупают теперь в три раза больше холодильников, пианино и умывальников, чем
им требуется? Правда, покупают. Но почему они покупают?
Квота поднял руку. Флоранс по-прежнему ждала.
-- Потому что, -- отчеканил он, -- потому что они понимают все, они все
одобряют и с радостью и гордостью вместе со мной ведут бой на переднем крае
ради величайшей из побед.
И Квота закончил:
-- ...ради триумфа современной экономики, Флоранс!
Может быть, Флоранс ждала продолжения. Но Квота замолчал. Рука его
упала. Он сказал все. В груди у Флоранс стало совсем пусто.
-- А зачем он нужен людям? -- спросила она, то ли в последнем порыве
надежды, то ли уже с иронией.
-- Кто?
-- Триумф современной экономики?
Квота взглянул на нее, как на диковинного зверя, и бесстрастно
проговорил:
-- Странный вопрос...
Усмехнувшись, он добавил:
-- С таким же успехом вы могли бы меня спросить, зачем Шаляпину нужен
был триумф в "Борисе Годунове"... Не ищите здесь смысла, слава
довольствуется сама собой, она увенчивает свое чело своим собственным
лавровым венком. Триумф нашей экономики, Флоранс, это есть и триумф нашей
цивилизации. Они неотделимы друг от друга. Они составляют единое целое, и
победа одной из них -- это также победа другой.
Как раз в это время какие-то часы, а их в кабинете было множество,
пробили половину.
-- Вот, кстати, можете сами убедиться, -- сказал Квота, -- сейчас
половина шестого...
Он бросил взгляд на соседние часы.
-- Хм... примерно половина...
Спрыгнув со стола, на котором он сидел, Квота подошел к окну.
-- Школьники уже пришли домой. Каждый ребенок, выпив чашку шоколада,
сядет за пианино или возьмет виолончель и примется разучивать гаммы. А в
первые дни моего пребывания здесь, если я случайно оказывался в этот час на
улицах, меня поражала тишина. Мне было очень неуютно. Эта тишина
преследовала меня целых полтора месяца, которые мне показались бесконечными.
Но наконец где-то там, в восточной части города, зазвучали первые гаммы. Мое
первое пианино, Флоранс! Затем появилось еще одно, в северной части. А потом
-- десять, двадцать, тридцать... Послушайте сами!
Квота резким движением распахнул обе створки окна. И тотчас же в
комнату, словно дикая кавалерия, ворвалась чудовищная какофония, какая-то
мешанина мелодий, невообразимый винегрет, составленный из звуков пианино,
скрипок, флейт, кларнетов, фаготов, гитар, а к ним еще присоединились орущие
проигрыватели, радиоприемники и транзисторы. Все это взвивалось ввысь,
нависало над городом, как грозовое небо, вихрилось и ничем не напоминало
музыку.
-- Слышите? -- с гордостью спросил Квота. -- Эти фанфары -- награда
мне. О коммерческих успехах в этом городе меня извещают особым образом,
шумным и торжественным. Я могу ежедневно следить за темпами развития и
расширения торговли. Вы обратили внимание, насколько сильнее озвучены
западные районы, где живут более состоятельные люди, нежели восточная часть
города? А вот там, к югу, музыкальный провал, полное отсутствие звуков,
прислушайтесь, и вы это уловите. Там район боен. И знаете, эта зона тишины
терзает меня, словно больной зуб. Но погодите, я готовлю проект
постановления, согласно которому убой скота будет сопровождаться игрой
оркестра, я уже заручился поддержкой Общества зашиты животных. Но все же эта
тишина ничто по сравнению с тем, что творится за городом, в деревне.
Квота закрыл окно. В кабинете сразу стало тихо. Лишь напрягая слух,
можно было уловить нестройные приглушенные звуки, и, казалось, весь город
окутан саваном музыкальной суеты.
-- Деревня! -- повторил Квота, и в голосе его послышались горечь,
презрение, ненависть. -- У вас никогда не было желания полюбопытствовать,
что она из себя представляет? А мне месяц назад случайно пришлось там
побывать. Из-за плохой видимости отменили рейс самолета, и я вынужден был
поехать на машине. Вы даже не представляете себе, что это за зрелище.
-- Вы так думаете? -- У Флоранс еще хватило сил на иронию. Она была
растерянна. Она уже ни на что больше не надеялась, но при всем своем желании
не могла не слушать этого человека, поглощенного своей чудовищной
маниакальной идеей. Он словно гипнотизировал ее.
-- Эти луга, эти леса, холмы, -- продолжал Квота, -- повсюду эта
зелень, и никакого следа промышленности и торговли, их и в помине нет! А
этот идиотский боярышник вдоль дорог, по которым трусят ослы! И это в
двадцатом-то веке! Просто оскорбительно! Оскорбление цивилизованному
человеку.
Квота зашагал взад и вперед по кабинету. Он сжал кулаки, стиснул зубы.
-- Но я наведу там порядок, -- угрожающе сказал он. -- В ближайшие
месяцы вся моя деятельность будет направлена на торговлю автомобилями.
Сейчас они уже заполонили мостовые и даже тротуары городов. Прекрасно! Но
этого мало! Пусть их будет переизбыток. Пусть выплеснутся за пределы города.
Пусть, словно муравьи, наводнят все шоссе, дороги, проселки. Пусть на
мертвых доселе перекрестках зачернеют скопления машин, пусть это будет
походить на банку с паюсной икрой.
Квота устремил взгляд в пространство, словно мысленно любовался этой
воображаемой картиной, и в глазах его блеснула жестокая радость. Голос его
окреп, и он продолжал лирическим тоном:
-- И тогда, Флоранс, в этих деревнях, на этой пустоши разовьется
современная промышленность. Тысячи и тысячи путешествующих автомобилистов,
застрявших в пути, потребуют, чтобы к их услугам предоставили станции
обслуживания, мотели, бассейны для купания, музыкальные автоматы, площадки
для игры в гольф, бары, дансинги, рестораны. И вот тогда-то все эти
пустынные долины, рощи -- места разврата, -- вся эта неискоренимая трава,
эта безобразная зелень наконец-то исчезнет под бетоном, кирпичами, железом.
Не будут больше тощие ослы щипать боярышник! На смену им придет великая эра
сосисок и ромштексов по-татарски, сандвичей с ветчиной, с крутыми яйцами и
сыром, потребуются миллионы банок консервов. Бессмысленное журчание замшелых
ручейков сменит здоровое урчание сытых желудков. Работу кишечника будут
регулировать не горстка ягод земляники, а тонны слабительных средств. Вместо
сирени и роз...
-- Но, Квота, это же бред! -- не выдержала Флоранс. Она в ужасе
выкрикнула эти слова так громко, что Квота прервал свою вдохновенную речь и
удивленно спросил:
-- Что это с вами?
Флоранс долго шагала по улицам, пытаясь успокоить расходившиеся нервы.
Опять она сбежала от Квоты, как тогда, еще во время его первых опытов.
"Простите, я ухожу... я хочу подумать". Конец их бестолкового разговора
лишил ее последних сил.
-- Значит, -- кричала она, -- под видом развития туризма вы собираетесь
лишить туристов и природы и свежего воздуха?
-- Ничего подобного, -- возражал Квота. -- Они будут покупать сжатый
чистый воздух в баллонах на заправочных станциях.
-- А ради того, чтобы распродать побольше слабительного, -- продолжала
она кричать, -- вы вызовете запор у всех жителей Тагуальпы? В таком случае
почему бы вам не приправлять ваши сосиски висмутом?
-- Я уже думал об этом, тогда бы мы смогли одним махом сбыть залежи и
висмута и касторки.
"Ну как спорить с таким человеком? Он ослеплен своей манией", -- думала
Флоранс, шагая по улице. А вдруг и она, Флоранс, тоже ослеплена своими
чувствами? Она поддалась порыву гнева. Она не права. Ведь было бы
несправедливо отрицать бесспорную заслугу Квоты хотя бы в том, что уровень
жизни в Тагуальпе значительно возрос, а до его появления был ниже среднего
мирового, сейчас уровень жизни в Тагуальпе превосходит не только
европейский, но даже уровень жизни богатого американского соседа. Так как же
можно желать возвращения к прошлому? Не она ли сама сказала бедняге
Эспосито: "Вы проповедуете нищету, отец мой". Где же правда? Где?
Но что будет, если Квота пойдет еще дальше? Если осуществит свои
намерения? Ведь он не оставит в стране ни одного клочка земли, где люди
могли бы свободно вздохнуть. "Это же необходимо, чтобы жить, Квота, чтобы
жить", -- мысленно убеждала она его и тут же слышала его возражение: "А как
жить без торговли?" Да, именно такими словами он и ответил бы ей. Все
сводится у него к этой единственной области человеческой деятельности,
только под этим углом зрения он видит мир. Кто он? Фантазер? Или просто
маньяк? Ведь его маниакальные идеи граничат с идиотизмом, ибо при таких
темпах через десять, а может, даже через пять лет или через несколько
месяцев люди накупят автомобилей и пианино в пять, десять раз больше, чем
они могут использовать... их даже некуда будет ставить... что тогда
придумает Квота? Что изобретет, чтобы продолжить свой эксперимент?
"Вот о чем надо было его спросить, -- думала Флоранс, -- вот как надо
было ставить вопрос". Речь идет уже не о чувствах. Это чистая логика. Такая
же бездушная, как сам Квота. А для объективного человека, каким считает себя
Квота, это ясно как дважды два четыре, он же сам всегда с холодной улыбкой
требует ясности...
Флоранс решительно повернула обратно.
Уже по дороге она угадала его ответ: "Займемся экспортом". Но здесь-то
он заблуждается. Из-за его политики повышения заработной платы в зависимости
от сумм, потраченных на покупки, неслыханно поднялась себестоимость товаров,
а следовательно, и цены на них. Они настолько превышают цены, существующие в
остальных странах, что там даже не придется создавать таможенных барьеров,
дабы оградить себя от "тагуальпекского чуда". Сознательно или нет, но Квота
добился того, чтобы его опыт не выходил за рамки in vitro и он мог, таким
образом, словно в лаборатории, наблюдать на примере немногочисленного
населения Тагуальпы, к чему приводит чрезмерное изобилие. Впрочем, к таким
же последствиям привело бы подобное изобилие и во всем мире, если бы
экспансия экономики на каждом из пяти континентов достигла столь же
значительных успехов, каких добился Квота в Тагуальпе...
Флоранс остановилась, пораженная. Пораженная открытием, к которому
привели ее рассуждения. Оказывается, то, что сегодня верно для Тагуальпы,
неизбежно будет истиной для всей планеты завтра или послезавтра. Потому что
все страны -- одни быстрее, другие медленнее -- тоже изо всех сил стараются
активизировать, насколько это возможно, развитие своей промышленности.
Потому что, не расширяя экономической экспансии постоянно (а следовательно,
беспредельно!), они не смогут сохранять экономическое равновесие, которое,
подобно велосипеду, устойчиво лишь при движении вперед...
Собственно говоря, что делает Квота? Он лишь торопит неотвратимую
судьбу, ускоряет этот процесс, но он не вносит в него ничего нового. Эта
мысль ужаснула Флоранс. Можно подумать, что на опыте Тагуальпы он хочет нам
всем показать, какая судьба неизбежно ждет Америку, Европу, весь мир!..
Только сейчас она заметила, что весь обратный путь она чуть ли не
бежала бегом и взлетела по ступеням лестницы почти так же быстро, как
недавно спустилась по ней. Но сейчас ею владело иное чувство -- страх. Страх
за те страны, которые она любит. За Францию и Италию. За Прованс и за