"Бреттико" в фактически ничем не ограниченном расширении производства и
надеялся таким путем добиться ее процветания. И пока он наводнял Тагуальпу
промышленными товарами, Спитерос и иже с ним ограничивали в своем секторе
выпуск товаров широкого потребления, строго следили за тем, чтобы их
количество не могло удовлетворить спроса. Спитерос считал, что рано или
поздно они победят в этом состязании, что их разумная умеренность поможет
найти экономическое равновесие, а бешеная гонка Квоты, по их утверждениям,
наоборот, подрывает самые основы экономики, граничит с безумием.
Но, по единодушному мнению жителей Тагуальпы, две враждующие
группировки расходились главным образом в политике заработной платы. Все
прочее вытекало именно отсюда. На предприятиях "Бреттико" заработная плата,
которая устанавливалась прямо пропорционально сумме, истраченной на покупки,
была выше, как уже говорилось, чем в Соединенных Штатах. А Спитерос и его
единомышленники волей-неволей вынуждены были удерживать заработную плату на
возможно более низком уровне. В первое время это приводило к значительной
утечке рабочей силы с их предприятий, во всяком случае до тех пор, пока
фирма "Бреттико" могла принять этих людей в свое лоно. Потом этот процесс
замедлился, а вскоре и совсем прекратился, так как штаты были уже заполнены.
Борьба между Квотой и Спитеросом создала новую торговую географию страны.
Квота и его партнеры владычествовали в Хавароне, Порто-Порфиро и остальных
крупных городах, а их противники пока еще контролировали провинциальные
городки. Труд рабочих на предприятиях Спитероса оплачивался низко,
себестоимость товаров тоже была низка, и продавали их по гораздо более
дешевым ценам, чем товары фирмы "Бреттико". Не слишком-то дешево, так как
товаров было мало, и в силу закона спроса и предложения на них удерживалась
довольно высокая цена. Таким образом, группа Спитероса при ограниченном
количестве товаров получала большой процент прибыли, а Квота с его
единомышленниками при массовом производстве -- маленький. Если же сравнить
суммы прибылей, то в обоих лагерях они были примерно равны. Разница
заключалась лишь в том, что в провинции люди, получая низкую заработную
плату (а многие там вообще сидели без работы), жили бедно, чуть ли не в
нужде, а жители городов, находившихся в сфере влияния группы Квоты, даже,
пожалуй, излишне разбогатели. В глазах Флоранс эта разница имела
первостепенное значение, и она окончательно связала свою судьбу с гениальной
системой Квоты, против которой вначале собиралась бороться.
Понятно, во всей стране по каналам прессы, радио и телевидения велась
ожесточенная борьба между обоими направлениями, даже, можно сказать, --
обеими партиями, а еще вернее -- между двумя группировками, ибо за всем этим
скрывалась, естественно, глухая политическая борьба. Группа Спитероса
высмеивала Квоту и его единомышленников, величала их не иначе как
"плеторианцами", "сторонниками изобилия", поскольку сами они отдавали
предпочтение не опасному переизбытку товаров широкого потребления, а
разумному их ограничению. Квота не остался в долгу и окрестил их осторожную
торговую политику "контролем над рождаемостью". Определение это оказалось
настолько метким, что в конце концов, когда речь заходила о Спитеросе и его
приверженцах, то их называли не иначе как "мальтузианцы".
"Сторонники изобилия" и "мальтузианцы" старались всеми силами завоевать
общественное мнение, каждый со своей стороны приводил столь убедительные
доводы и столь убийственно критиковал соперника, что Бретт, который всегда
умел найти повод для беспокойства, вдруг заколебался. А что, если правы
"мальтузианцы"? Квота только плечами пожимал.
-- Ваши "мальтузианцы" с их "мальтузианством", -- говорил Квота, -- это
тот же Катоблеп, но только не так ярко выраженный. У нас, "сторонников
изобилия", чудовище кормится своими собственными лапами, это верно, но мы
хоть стремимся к тому, чтобы у него прежде, чем он успеет сожрать их,
вырастали на смену новые лапы. Так что в конечном счете он жиреет. Наш
Катоблеп -- счастливчик. А вот вашим "мальтузианцам" не терпится обречь его
на голодный паек, единственная его пища -- собственные ноги, и пусть он себе
худеет, пусть стонет: они порождают нищету, лишь бы нажиться, не тратя
больших усилий, не напрягая ни воображение, ни мозг, ни мускулы. Неужели же
они, по-вашему, правы?
Флоранс была согласна с Квотой, по тем же мотивам его поддерживала
большая часть населения. И в том числе те рабочие, которые благодаря
изобилию, царящему в больших городах, быстро обуржуазились. И они,
естественно, поставили во главе своих профсоюзов таких руководителей,
которые представляли их самые заветные чаяния, а чаяния эти сводились к
тому, чтобы выбиться в буржуа. И вот эти руководители, которым нечего было
теперь защищать, кроме как собственные посты, тайно поддерживали Квоту, по
его указанию устраивали собрания и выдвигали требования, которые в конце
концов оборачивались против "мальтузианцев".
Этот раскол общественного мнения, понятно, нашел свое отражение и в
правительстве. Там тоже образовались две партии. Часть министров
покровительствовала "сторонникам изобилия". Но остальные -- а их было
большинство! -- противились действиям Квоты, пугавшим их своей смелостью;
эти предсказывали грандиозный кризис. Движимые инстинктом самосохранения,
они мечтали спустить дело на тормозах и с этой целью оказывали весьма
сильное давление на президента Тагуальпы Фенимора Лапаса, стремясь добиться
его поддержки.
Вся власть в Тагуальпе принадлежала президенту, роль парламента была
сведена к простой канцелярии, формально утверждавшей его решения, которые
фактически имели силу закона. Декрет, подготовленный "мальтузианцами" и их
сторонниками-министрами, ждал только подписи президента, по этому декрету
заработная плата снижалась почти до того уровня, который установили Спитерос
и его группировка. Новый закон должен был подорвать систему Квоты и свести
на нет все завоевания "сторонников изобилия". Кроме того, предусматривалось
уменьшить в десять раз производство товаров, обложив их огромным
прогрессивным налогом. Но Лапас никак не мог решиться подписать этот декрет.
Он боялся общественного мнения, противодействия профсоюзов, волнений,
забастовок. Боялся также, что немедленно падет кабинет министров, ибо девять
министров из двадцати двух подкуплены "сторонниками изобилия", и они, вне
всякого сомнения, подадут в отставку, придется формировать новое
правительство, а во время междуцарствия положение президента будет не из
веселых, тем более что даже сам министр внутренних дел -- хотя открыто он и
не оказывал предпочтения ни одному из лагерей -- не слишком скрывал свое
тайное покровительство Квоте и его друзьям, и в политических кругах страны
это было хорошо известно.
Но "мальтузианцы" все-таки оказывали решительное давление на
правительство. И особенно оно усилилось после того, как Квота предпринял
попытку подчинить себе экономически некоторые секторы, находящиеся в руках
противника, -- пусть видят, как сжимается вокруг них кольцо. Почуяв
опасность, Спитерос и его единомышленники решительно насели на правительство
с требованием, чтобы Лапас подписал декрет о снижении заработной платы и
повышении налогов на промышленные товары. Ходили слухи, что министры,
сторонники Спитероса, заявили президенту о своем выходе из кабинета, если
тот немедленно те утвердит новый закон.
Узнав об этом, Квота обрадовался.
-- Ну, наше дело в шляпе, -- потирая руки, твердил он.
-- Вы думаете, они подадут в отставку? -- недоверчиво спросил Бретт.
-- Надеюсь, что нет! -- рассмеялся Квота. -- Думаю, Лапас подпишет
декрет.
-- Но если он подпишет, нам будет нанесен жестокий удар.
-- Главное, не волнуйтесь, -- успокоил его Квота, но не стал вдаваться
ни в какие объяснения.
На сей раз давление "мальтузианцев" оказало желаемое действие. Фенимор
Лапас, правда, не сразу, но представил декрет парламенту на голосование.
Парламент немедленно принял декрет, отклонив все поправки.
-- Дожили! -- стонал Бретт. -- Очевидно, вы этого хотели, да? Теперь мы
погибли?
-- Да неужели? -- сказал Квота.
Увидев торжествующую улыбку, осветившую тонкое лицо Квоты, Флоранс
поняла, что он уже давно готовился к этой минуте.
В деловых кругах ожидали, что на следующий же день после голосования
девять министров -- сторонников Квоты, несколько месяцев тормозивших
утверждение нового закона, подадут в отставку. Президент Лапас, желая
избежать правительственного кризиса, предусмотрительно наметил на тайном
заседании девять "мальтузианцев", кандидатов в министры, которым намеревался
передать портфели оппозиционеров. Но, к великому его удивлению,
оппозиционные министры и не подумали выйти из правительства. Внешне они
самым что ни на есть демократическим образом согласились с решением
большинства. Обескураженный президент не знал, радоваться ли ему или
тревожиться.
На бирже акции "мальтузианских" предприятий резко подскочили, зато
акции фирмы "Бреттико" обесценились. Однако Квота предвидел это и заранее,
пока курс на них был еще высок, распродал сам и велел другим членам
правления распродать небольшими пакетами значительную часть акций. Теперь же
он сам и по его указанию все прочие скупили эти акции по дешевке. Таким
образом, у держателей акций оказался огромный капитал наличными, который
Квота хранил в сейфах и только ждал подходящего момента, чтобы пустить
деньги в оборот.
Поначалу общественное мнение Тагуальпы разделилось. Осторожная по самой
своей природе мелкая буржуазия одобряла закон, ограничивавший чрезмерные, с
ее точки зрения, притязания тех, кто жил на заработную плату. Рабочие же,
служащие и чиновники, как и следовало ожидать, встретили новый закон в
штыки. Профсоюзы устраивали собрание за собранием. Принятые резолюции резко
осуждали решение правительства и требовали отмены "драконова закона". Страну
лихорадило, волнения главным образом захватили крупные города и, конечно, в
первую очередь Хаварон, где заработная плата была особенно высока. Каждую
субботу происходили демонстрации. По мере того как приближался день, когда
закон об ограничении заработной платы должен был войти в силу, манифестации
на улицах столицы становились все более многолюдными. Демонстранты несли
плакаты: "Сохранение нашей заработной платы либо смерть!", "Да здравствуют
"сторонники изобилия"!", "Долой драконовы законы!", "Лапаса на виселицу!".
К концу месяца, во время грандиозной манифестации, самым популярным
стал новый лозунг, выведенный огромными буквами на плакатах: "Квоту к
власти!"
Сам Квота все это время держался в тени и нигде не показывался.
Будучи человеком осторожным, президент Лапас пытался отсрочить хотя бы
на время введение непопулярного закона. Он знал по опыту, что люди обычно
выливают весь свой гнев во время демонстраций, а затем постепенно остывают.
Он хотел взять их измором.
-- Пусть лихорадка утихнет сама собой, -- говорил он.
Но "мальтузианцы" во главе со Спитеросом придерживались иного мнения.
-- Нет, -- говорил Спитерос. -- Надо заставить их подчиниться силой.
Воспользуемся подходящим моментом. А такой момент наступил. Профсоюзы
размякли от четырех лет "сладкой жизни", и, если мы проявим решительность,
они даже пикнуть не посмеют. Они так и не удосужились обеспечить себя
забастовочным фондом: денег у них нет, и они продержатся не больше недели.
Следовательно, бой им надо дать именно сейчас.
Фенимор Лапас вынужден был уступить. Первого числа следующего месяца
закон вошел в силу. И тут же на всех предприятиях рабочие немедленно
прекратили работу. Многие заводы были заняты бастующими рабочими. Спитерос
требовал применить силу, чтобы заставить их уйти.
-- Нет, нет, -- отказывался Лапас. -- Пусть забастовка изживет самое
себя. Она не может длиться долго. Вы же сами говорили, у профсоюзов нет
денег, чтобы ее поддерживать.
Однако вопреки прогнозам правящих кругов забастовка не прекращалась.
Только через некоторое время стало известно, что фирма "Бреттико" помогает
бастующим, даже тем, кто занял ее собственные заводы, и на это идут
средства, накопленные Квотой в результате биржевых операций.
Узнав об этом, "мальтузианцы" пришли в ярость. Спитерос требовал ареста
и предания суду вожаков забастовщиков. Лапас отнесся к известию более
хладнокровно и предпочел иное решение -- он заявил, что правительство
согласно вступить в переговоры с профсоюзами. Однако переговоры ни к чему не
привели. Лапас предлагал кое-какие уступки в отношении заработной платы, но
профсоюзы требовали безоговорочной отмены "драконовых законов". Моральное
состояние бастующих было на высоте, и трудно было надеяться, что они
уступят. Но и Лапас не мог уступать, это грозило падением кабинета
министров. Он вынужден был пойти на применение силы.
Президент объявил в столице чрезвычайное положение и приказал очистить
предприятия от бастующих, а рабочих в принудительном порядке привлечь к
работе. Но рабочие не подчинились приказу и остались на местах. Лапас решил
бросить против них отряды охраны .порядка, национальную гвардию и
жандармерию.
Именно этого момента и ждал министр внутренних дел, чтобы предать
Лапаса. Ни национальная гвардия, ни отряды охраны порядка даже не вышли из
казарм. К месту событий прибыла одна лишь жандармерия, но она натолкнулась
на пикеты забастовщиков. После первых же стычек на заводах были образованы
революционные комитеты. Неизвестно откуда у забастовщиков появилось оружие.
Лапас спешно отозвал жандармерию. Он попытался прибегнуть к помощи армии, но
главнокомандующий, приверженец "сторонников изобилия", за которыми, по его
мнению, должна была остаться победа, не спешил выполнять приказ президента.
Лапас, будучи человеком умным, трезво оценил ситуацию и понял, что остался
лишь один выход -- обратиться за помощью к Квоте, популярность которого была
залогом того, что его послушают, будут ему повиноваться. Только ему! Лапас
пригласил к себе Квоту.
Квота отклонил приглашение.
Лапас послал к нему своих эмиссаров с предложением возглавить
канцелярию министерства труда, затем посулил ему портфель министра
промышленности и, наконец, предложил пост вице-президента.
Квота отклонил все эти предложения.
Положение на заводах становилось с каждым часом все тревожнее. Кое-где
рабочие решили сами управлять предприятиями и приступили к работе.
Банковские магнаты и крупные промышленники, даже сторонники "мальтузианцев",
перепугались. И отреклись от Спитероса. Шестеро из министерского
большинства, почувствовав, куда дует ветер, присоединились к оппозиции,
которая таким образом получила перевес. Они потребовали, чтобы немедленно
был созван кабинет министров. Когда на заседание явился Лапас, его провели в
соседний кабинет и заперли. И там он подписал сперва отмену нового закона, а
затем собственную отставку. Министр внутренних дел не прочь был бы
арестовать президента. Но кое-кто из министров, преданных друзей Лапаса,
тайком выпустили его и помогли бывшему президенту бежать через подвал и
канализационные трубы. Он улетел на собственном самолете в Мехико. Там он
пребывает и по сей день, покорившись судьбе, огромное состояние -- плод
десятилетнего пребывания у власти -- значительно облегчает и скрашивает ему
жизнь.
Президент еще блуждал по канализационным трубам, когда Квота, за
которым отрядили его друзей, победителем явился во дворец. Он вышел на
балкон, откуда его представили народу как нового президента, и был встречен
всеобщим ликованием, однако все были несколько удивлены его невозмутимым
спокойствием, его холодностью. Но это вызвало к нему еще большее уважение,
граничащее с преклонением. Желая утвердить свою власть, Квота первым делом
прибег к референдуму. Требовалось ответить "да" или "нет" на следующий
вопрос: "Согласны ли вы предоставить неограниченные полномочия президенту
Квоте и одобряете ли вы политику неуклонного повышения заработной платы?"
Даже ярые республиканцы не могли ответить "нет", хотя формулировка
"неограниченные полномочия" и вызывала беспокойство. В итоге 98,76% голосов
было подано за Квоту. Став отныне вторым после бога властителем Тагуальпы,
Квота ввел для всей страны закон о зависимости заработной платы от суммы,
истраченной на покупки. Промышленники-"мальтузианцы" были поставлены в такие
условия, что им пришлось волей-неволей проводить политику "сторонников
изобилия", ввести систему экспансивной экономики и в первую очередь принять
принципы Квоты в области торговли, которые они до тех пор решительно
отвергали. Теперь благосостояние и процветание распространилось по всей
стране. Флоранс, которую Квота сделал своим личным секретарем, окончательно
сложила оружие -- в ее глазах Квота был блистательным главой государства,
победившим нищету. Она забыла о своих былых претензиях и теперь выказывала
ему только восхищение и преданность. Одно слово этого великого человека,
один взгляд, и она подарила бы ему свое сердце. Но он не давал ей к этому
повода. Было ли это сдержанностью, честностью... Скорее всего Флоранс была
для него, как и все окружающие, просто-напросто орудием, пусть
привлекательным и симпатичным, но вполне заменимым. И Флоранс не
заблуждалась на сей счет. Возможно, его холодная привязанность к ней
причиняла ей муку. Но она не сердилась, не держала на него зла. Наоборот,
она лишь еще больше уважала его за эту твердость.
Флоранс стала верной и бескорыстной союзницей Квоты как раз в тот час,
когда его система дала первые трещины.
За полтора месяца -- от начала забастовки до того момента, как Квоту
призвали в качестве спасителя государства, -- вся торговля, особенно в
крупных городах, свелась к минимуму -- к продаже одних лишь
продовольственных товаров. И вот эти-то полтора месяца сыграли роковую роль:
люди впервые увидели, что, помимо продуктов первой необходимости для
ежедневного потребления, они, несмотря на закрытие магазинов, не нуждаются
ни в чем, оказывается, у них дома есть все, что можно только пожелать, и
даже больше, чем нужно. Правда, выводы из этого они сделали не сразу. И, как
мы видели, голосовали за Квоту чуть ли не единогласно. Закон об установлении
прежних высоких ставок был отмечен празднеством. В небе над Хавароном и
Порто-Порфиро сверкали фейерверки, были сожжены чучела Спитероса и бывшего
президента Лапаса, по улицам торжественно носили огромные портреты Квоты, но
когда после трехдневных развлечений люди снова получили свое жалованье, они
задумались -- на что потратить деньги. За те полтора месяца, пока не на что
было покупать и никто почти не ходил в магазины, они привыкли к тому, что у
них много свободного времени, обрели душевное спокойствие и возможность
радоваться жизни, то есть именно то, чего они были лишены в последние годы.
И вот в конце месяца, когда перед ними снова встала дилемма -- либо опять
носиться по магазинам и покупать, либо отказаться от высокой заработной
платы, -- некоторые вдруг обнаружили, что так много денег им совершенно не
нужно, ибо они не испытывают ни малейшего желания тратить их на излишества.
В первые месяцы таких было меньшинство. Но Квота не обманывался. Несмотря на
незначительность этого явления, он сумел почуять первые признаки смертельной
опасности.
Для начала он издал декрет, по которому практически все покупки должны
были оплачиваться по кредитным книжкам. В Европе эта система пока еще не
получила широкого распространения, но в Америке это самый удобный, а потому
и самый распространенный способ оплаты покупок -- требуется только иметь
счет в банке. Благодаря такой книжке можно совершить любую покупку без
банковских чеков и без наличных денег. Вы предъявляете книжку в кассу, там
записывают ее номер, и остальное уже не ваше дело: за вас рассчитается банк.
Весьма удобно, даже чересчур удобно, потому что таким образом вы залезаете в
долги: ведь всем известно, насколько легче поддаться соблазну, когда не надо
ни отдавать денег, ни проставлять цифру на чеке. Итак, Квота издал декрет,
по которому запрещалось оплачивать наличными покупки, превышающие один песо.
За исключением проезда в автобусе или в метро, покупки газет и сигарет, все
прочие расчеты производились по кредитной книжке. Как и предвидел Квота, его
нововведение подействовало на торговлю, как укол камфары на сердечную
деятельность: на некоторое время коммерция оживилась прямо на глазах. Однако
Квота не заблуждался, он знал, что это терапевтическое средство принесло
лишь временное облегчение, что скоро потребуются более радикальные методы
лечения и о них следует подумать заранее.
Однажды он сказал Флоранс:
-- Насколько я помню, вы, кажется, связаны с отцом Эспосито?
-- Как сказать... в общем-то, да...
-- Передайте ему, что я хотел бы с ним повидаться.
Флоранс не встречалась с Эспосито довольно давно, с того самого дня,
когда она, явившись к нему, увидела его, несчастного, подавленного, среди
многочисленных бытовых приборов и агрегатов.
Когда бедняга Эспосито вошел в кабинет Квоты, Флоранс не знала,
смеяться ли ей или плакать.
И впрямь у святого отца была какая-то странная, танцующая походка, что
объяснялось его туфлями, разбрызгивателями духов. Из пневматических брюк,
предназначенных для людей, ведущих сидячий образ жизни, не был полностью
выпущен воздух, и старик шагал, широко расставляя ноги. Из-под пиджака
торчали, разумеется, трубка оксигеноля и рука-скребница. Вдобавок на шее
висела продолговатая коробка микротелевизора, с помощью которого можно было
принимать передачи в любое время и в любом месте. На голове у Эспосито
красовалась шляпа с биноклем, предназначавшимся для театра, бегов и
спортивных состязаний. Транзисторный антифон, созданный специально для
духовных лиц, вполголоса бубнил: "Священные когорты, поднимайтесь!", а
безотказный требник шепотом читал молитву.
Заметив Флоранс, отец Эспосито с виноватым и огорченным видом воздел
руки к потолку, как бы говоря: "Сами видите, дочь моя, до чего я
докатился..."
-- Здравствуйте, отец мой, -- сказал Квота, словно ничего не замечая.
-- Располагайтесь как дома. Ваши когорты в порядке? -- спросил он, помогая
священнику снять с себя всю эту сбрую.
-- О, мои когорты! -- простонал Эспосито, и в его голосе прозвучало
ожесточение. -- Вы же прекрасно знаете, что по вашей вине, сын мой, они
растаяли как снег на солнце.
-- Как? По моей вине? -- лицемерно удивился Квота.
-- А по чьей же еще? -- ответил Эспосито. -- Разве я не похож на шута?
Разве не превратили вы меня в автомат? В покупательную машину? Разве ваша
дьявольская система не сделала всех жителей страны подобными машинами, а
ведь мой долг -- нести им священное слово, но ни у меня, ни у них не
остается минуты свободной для духовной жизни.
-- Значит, отец мой, вы предпочитаете, чтобы они хлебали ваш нищенский
суп?
-- Это софистика! -- резко отрезал Эспосито. -- Я отвергаю такую
постановку вопроса.
-- Значит, вы считаете, -- мягко, даже слащаво пропел Квота, -- что
благосостояние не препятствие религии?
-- Конечно, нет! Но при условии -- не переступать границу, как по
наущению самого дьявола сделали вы, сын мой!
-- Браво, святой отец! Садитесь. -- И Квота любезно подтолкнул Эспосито
к мягкому креслу. -- Я рад, что мы нашли с вами общий язык!
-- Общий язык! -- возмутился священник, ворочаясь в кресле. -- У меня с
вами найдется общий язык только тогда, когда вы придете ко мне просить
отпущение грехов.
-- А в чем же я провинился?
-- Прежде всего вы должны покаяться в гордыне, -- прогремел Эспосито.
-- Затем?
-- Затем публично признать свои ошибки, отречься от своего
безрассудства, осудить его роковые последствия.
-- А если я этого не сделаю?
-- Тогда не ждите от меня помощи, я откажу, о чем бы вы ни попросили у
несчастного слуги божьего, хотя и не представляю, чем могу быть вам полезен.
Зачем вы позвали меня?
-- Отец мой, я действительно нуждаюсь в вас, но и вы в такой же степени
нуждаетесь во мне. -- Квота говорил серьезно, и голос его прозвучал
озабоченно. -- Вы сказали, что ваша паства теряет веру, а это скверно, очень
скверно, просто отвратительно. Без религии нет совести, без совести нет
чувства долга, а раз так -- существующий порядок и экономика окажутся под
ударом. Я верну вашу паству, отец мой, это и в моих и в ваших интересах.
Больше того, если вы меня послушаетесь, я увеличу ее во сто раз.
Бедняга священник заерзал в кресле, и Квота, выждав, продолжал с
холодной улыбкой:
-- Но если я покаюсь в своих, как вы говорите, "грехах", тогда я, уж
конечно, буду бессилен что-либо сделать.
Эспосито растерянно захлопал ресницами.
-- Не будем возвращаться к средневековью! -- сказал Квота неожиданно
резким тоном. -- Прошли те времена, отец мой, когда веру вколачивали в души
с помощью нужды, страданий и страха. Доверьтесь мне, и мы вместе с вами
привьем ее самыми современными методами, в условиях гигиены и изобилия. И
прогресса, отец мой, ведь вы же сами это поняли еще задолго до меня.
Волнение священника усиливалось.
-- Сын мой, право, не знаю... боюсь, как бы...
надеялся таким путем добиться ее процветания. И пока он наводнял Тагуальпу
промышленными товарами, Спитерос и иже с ним ограничивали в своем секторе
выпуск товаров широкого потребления, строго следили за тем, чтобы их
количество не могло удовлетворить спроса. Спитерос считал, что рано или
поздно они победят в этом состязании, что их разумная умеренность поможет
найти экономическое равновесие, а бешеная гонка Квоты, по их утверждениям,
наоборот, подрывает самые основы экономики, граничит с безумием.
Но, по единодушному мнению жителей Тагуальпы, две враждующие
группировки расходились главным образом в политике заработной платы. Все
прочее вытекало именно отсюда. На предприятиях "Бреттико" заработная плата,
которая устанавливалась прямо пропорционально сумме, истраченной на покупки,
была выше, как уже говорилось, чем в Соединенных Штатах. А Спитерос и его
единомышленники волей-неволей вынуждены были удерживать заработную плату на
возможно более низком уровне. В первое время это приводило к значительной
утечке рабочей силы с их предприятий, во всяком случае до тех пор, пока
фирма "Бреттико" могла принять этих людей в свое лоно. Потом этот процесс
замедлился, а вскоре и совсем прекратился, так как штаты были уже заполнены.
Борьба между Квотой и Спитеросом создала новую торговую географию страны.
Квота и его партнеры владычествовали в Хавароне, Порто-Порфиро и остальных
крупных городах, а их противники пока еще контролировали провинциальные
городки. Труд рабочих на предприятиях Спитероса оплачивался низко,
себестоимость товаров тоже была низка, и продавали их по гораздо более
дешевым ценам, чем товары фирмы "Бреттико". Не слишком-то дешево, так как
товаров было мало, и в силу закона спроса и предложения на них удерживалась
довольно высокая цена. Таким образом, группа Спитероса при ограниченном
количестве товаров получала большой процент прибыли, а Квота с его
единомышленниками при массовом производстве -- маленький. Если же сравнить
суммы прибылей, то в обоих лагерях они были примерно равны. Разница
заключалась лишь в том, что в провинции люди, получая низкую заработную
плату (а многие там вообще сидели без работы), жили бедно, чуть ли не в
нужде, а жители городов, находившихся в сфере влияния группы Квоты, даже,
пожалуй, излишне разбогатели. В глазах Флоранс эта разница имела
первостепенное значение, и она окончательно связала свою судьбу с гениальной
системой Квоты, против которой вначале собиралась бороться.
Понятно, во всей стране по каналам прессы, радио и телевидения велась
ожесточенная борьба между обоими направлениями, даже, можно сказать, --
обеими партиями, а еще вернее -- между двумя группировками, ибо за всем этим
скрывалась, естественно, глухая политическая борьба. Группа Спитероса
высмеивала Квоту и его единомышленников, величала их не иначе как
"плеторианцами", "сторонниками изобилия", поскольку сами они отдавали
предпочтение не опасному переизбытку товаров широкого потребления, а
разумному их ограничению. Квота не остался в долгу и окрестил их осторожную
торговую политику "контролем над рождаемостью". Определение это оказалось
настолько метким, что в конце концов, когда речь заходила о Спитеросе и его
приверженцах, то их называли не иначе как "мальтузианцы".
"Сторонники изобилия" и "мальтузианцы" старались всеми силами завоевать
общественное мнение, каждый со своей стороны приводил столь убедительные
доводы и столь убийственно критиковал соперника, что Бретт, который всегда
умел найти повод для беспокойства, вдруг заколебался. А что, если правы
"мальтузианцы"? Квота только плечами пожимал.
-- Ваши "мальтузианцы" с их "мальтузианством", -- говорил Квота, -- это
тот же Катоблеп, но только не так ярко выраженный. У нас, "сторонников
изобилия", чудовище кормится своими собственными лапами, это верно, но мы
хоть стремимся к тому, чтобы у него прежде, чем он успеет сожрать их,
вырастали на смену новые лапы. Так что в конечном счете он жиреет. Наш
Катоблеп -- счастливчик. А вот вашим "мальтузианцам" не терпится обречь его
на голодный паек, единственная его пища -- собственные ноги, и пусть он себе
худеет, пусть стонет: они порождают нищету, лишь бы нажиться, не тратя
больших усилий, не напрягая ни воображение, ни мозг, ни мускулы. Неужели же
они, по-вашему, правы?
Флоранс была согласна с Квотой, по тем же мотивам его поддерживала
большая часть населения. И в том числе те рабочие, которые благодаря
изобилию, царящему в больших городах, быстро обуржуазились. И они,
естественно, поставили во главе своих профсоюзов таких руководителей,
которые представляли их самые заветные чаяния, а чаяния эти сводились к
тому, чтобы выбиться в буржуа. И вот эти руководители, которым нечего было
теперь защищать, кроме как собственные посты, тайно поддерживали Квоту, по
его указанию устраивали собрания и выдвигали требования, которые в конце
концов оборачивались против "мальтузианцев".
Этот раскол общественного мнения, понятно, нашел свое отражение и в
правительстве. Там тоже образовались две партии. Часть министров
покровительствовала "сторонникам изобилия". Но остальные -- а их было
большинство! -- противились действиям Квоты, пугавшим их своей смелостью;
эти предсказывали грандиозный кризис. Движимые инстинктом самосохранения,
они мечтали спустить дело на тормозах и с этой целью оказывали весьма
сильное давление на президента Тагуальпы Фенимора Лапаса, стремясь добиться
его поддержки.
Вся власть в Тагуальпе принадлежала президенту, роль парламента была
сведена к простой канцелярии, формально утверждавшей его решения, которые
фактически имели силу закона. Декрет, подготовленный "мальтузианцами" и их
сторонниками-министрами, ждал только подписи президента, по этому декрету
заработная плата снижалась почти до того уровня, который установили Спитерос
и его группировка. Новый закон должен был подорвать систему Квоты и свести
на нет все завоевания "сторонников изобилия". Кроме того, предусматривалось
уменьшить в десять раз производство товаров, обложив их огромным
прогрессивным налогом. Но Лапас никак не мог решиться подписать этот декрет.
Он боялся общественного мнения, противодействия профсоюзов, волнений,
забастовок. Боялся также, что немедленно падет кабинет министров, ибо девять
министров из двадцати двух подкуплены "сторонниками изобилия", и они, вне
всякого сомнения, подадут в отставку, придется формировать новое
правительство, а во время междуцарствия положение президента будет не из
веселых, тем более что даже сам министр внутренних дел -- хотя открыто он и
не оказывал предпочтения ни одному из лагерей -- не слишком скрывал свое
тайное покровительство Квоте и его друзьям, и в политических кругах страны
это было хорошо известно.
Но "мальтузианцы" все-таки оказывали решительное давление на
правительство. И особенно оно усилилось после того, как Квота предпринял
попытку подчинить себе экономически некоторые секторы, находящиеся в руках
противника, -- пусть видят, как сжимается вокруг них кольцо. Почуяв
опасность, Спитерос и его единомышленники решительно насели на правительство
с требованием, чтобы Лапас подписал декрет о снижении заработной платы и
повышении налогов на промышленные товары. Ходили слухи, что министры,
сторонники Спитероса, заявили президенту о своем выходе из кабинета, если
тот немедленно те утвердит новый закон.
Узнав об этом, Квота обрадовался.
-- Ну, наше дело в шляпе, -- потирая руки, твердил он.
-- Вы думаете, они подадут в отставку? -- недоверчиво спросил Бретт.
-- Надеюсь, что нет! -- рассмеялся Квота. -- Думаю, Лапас подпишет
декрет.
-- Но если он подпишет, нам будет нанесен жестокий удар.
-- Главное, не волнуйтесь, -- успокоил его Квота, но не стал вдаваться
ни в какие объяснения.
На сей раз давление "мальтузианцев" оказало желаемое действие. Фенимор
Лапас, правда, не сразу, но представил декрет парламенту на голосование.
Парламент немедленно принял декрет, отклонив все поправки.
-- Дожили! -- стонал Бретт. -- Очевидно, вы этого хотели, да? Теперь мы
погибли?
-- Да неужели? -- сказал Квота.
Увидев торжествующую улыбку, осветившую тонкое лицо Квоты, Флоранс
поняла, что он уже давно готовился к этой минуте.
В деловых кругах ожидали, что на следующий же день после голосования
девять министров -- сторонников Квоты, несколько месяцев тормозивших
утверждение нового закона, подадут в отставку. Президент Лапас, желая
избежать правительственного кризиса, предусмотрительно наметил на тайном
заседании девять "мальтузианцев", кандидатов в министры, которым намеревался
передать портфели оппозиционеров. Но, к великому его удивлению,
оппозиционные министры и не подумали выйти из правительства. Внешне они
самым что ни на есть демократическим образом согласились с решением
большинства. Обескураженный президент не знал, радоваться ли ему или
тревожиться.
На бирже акции "мальтузианских" предприятий резко подскочили, зато
акции фирмы "Бреттико" обесценились. Однако Квота предвидел это и заранее,
пока курс на них был еще высок, распродал сам и велел другим членам
правления распродать небольшими пакетами значительную часть акций. Теперь же
он сам и по его указанию все прочие скупили эти акции по дешевке. Таким
образом, у держателей акций оказался огромный капитал наличными, который
Квота хранил в сейфах и только ждал подходящего момента, чтобы пустить
деньги в оборот.
Поначалу общественное мнение Тагуальпы разделилось. Осторожная по самой
своей природе мелкая буржуазия одобряла закон, ограничивавший чрезмерные, с
ее точки зрения, притязания тех, кто жил на заработную плату. Рабочие же,
служащие и чиновники, как и следовало ожидать, встретили новый закон в
штыки. Профсоюзы устраивали собрание за собранием. Принятые резолюции резко
осуждали решение правительства и требовали отмены "драконова закона". Страну
лихорадило, волнения главным образом захватили крупные города и, конечно, в
первую очередь Хаварон, где заработная плата была особенно высока. Каждую
субботу происходили демонстрации. По мере того как приближался день, когда
закон об ограничении заработной платы должен был войти в силу, манифестации
на улицах столицы становились все более многолюдными. Демонстранты несли
плакаты: "Сохранение нашей заработной платы либо смерть!", "Да здравствуют
"сторонники изобилия"!", "Долой драконовы законы!", "Лапаса на виселицу!".
К концу месяца, во время грандиозной манифестации, самым популярным
стал новый лозунг, выведенный огромными буквами на плакатах: "Квоту к
власти!"
Сам Квота все это время держался в тени и нигде не показывался.
Будучи человеком осторожным, президент Лапас пытался отсрочить хотя бы
на время введение непопулярного закона. Он знал по опыту, что люди обычно
выливают весь свой гнев во время демонстраций, а затем постепенно остывают.
Он хотел взять их измором.
-- Пусть лихорадка утихнет сама собой, -- говорил он.
Но "мальтузианцы" во главе со Спитеросом придерживались иного мнения.
-- Нет, -- говорил Спитерос. -- Надо заставить их подчиниться силой.
Воспользуемся подходящим моментом. А такой момент наступил. Профсоюзы
размякли от четырех лет "сладкой жизни", и, если мы проявим решительность,
они даже пикнуть не посмеют. Они так и не удосужились обеспечить себя
забастовочным фондом: денег у них нет, и они продержатся не больше недели.
Следовательно, бой им надо дать именно сейчас.
Фенимор Лапас вынужден был уступить. Первого числа следующего месяца
закон вошел в силу. И тут же на всех предприятиях рабочие немедленно
прекратили работу. Многие заводы были заняты бастующими рабочими. Спитерос
требовал применить силу, чтобы заставить их уйти.
-- Нет, нет, -- отказывался Лапас. -- Пусть забастовка изживет самое
себя. Она не может длиться долго. Вы же сами говорили, у профсоюзов нет
денег, чтобы ее поддерживать.
Однако вопреки прогнозам правящих кругов забастовка не прекращалась.
Только через некоторое время стало известно, что фирма "Бреттико" помогает
бастующим, даже тем, кто занял ее собственные заводы, и на это идут
средства, накопленные Квотой в результате биржевых операций.
Узнав об этом, "мальтузианцы" пришли в ярость. Спитерос требовал ареста
и предания суду вожаков забастовщиков. Лапас отнесся к известию более
хладнокровно и предпочел иное решение -- он заявил, что правительство
согласно вступить в переговоры с профсоюзами. Однако переговоры ни к чему не
привели. Лапас предлагал кое-какие уступки в отношении заработной платы, но
профсоюзы требовали безоговорочной отмены "драконовых законов". Моральное
состояние бастующих было на высоте, и трудно было надеяться, что они
уступят. Но и Лапас не мог уступать, это грозило падением кабинета
министров. Он вынужден был пойти на применение силы.
Президент объявил в столице чрезвычайное положение и приказал очистить
предприятия от бастующих, а рабочих в принудительном порядке привлечь к
работе. Но рабочие не подчинились приказу и остались на местах. Лапас решил
бросить против них отряды охраны .порядка, национальную гвардию и
жандармерию.
Именно этого момента и ждал министр внутренних дел, чтобы предать
Лапаса. Ни национальная гвардия, ни отряды охраны порядка даже не вышли из
казарм. К месту событий прибыла одна лишь жандармерия, но она натолкнулась
на пикеты забастовщиков. После первых же стычек на заводах были образованы
революционные комитеты. Неизвестно откуда у забастовщиков появилось оружие.
Лапас спешно отозвал жандармерию. Он попытался прибегнуть к помощи армии, но
главнокомандующий, приверженец "сторонников изобилия", за которыми, по его
мнению, должна была остаться победа, не спешил выполнять приказ президента.
Лапас, будучи человеком умным, трезво оценил ситуацию и понял, что остался
лишь один выход -- обратиться за помощью к Квоте, популярность которого была
залогом того, что его послушают, будут ему повиноваться. Только ему! Лапас
пригласил к себе Квоту.
Квота отклонил приглашение.
Лапас послал к нему своих эмиссаров с предложением возглавить
канцелярию министерства труда, затем посулил ему портфель министра
промышленности и, наконец, предложил пост вице-президента.
Квота отклонил все эти предложения.
Положение на заводах становилось с каждым часом все тревожнее. Кое-где
рабочие решили сами управлять предприятиями и приступили к работе.
Банковские магнаты и крупные промышленники, даже сторонники "мальтузианцев",
перепугались. И отреклись от Спитероса. Шестеро из министерского
большинства, почувствовав, куда дует ветер, присоединились к оппозиции,
которая таким образом получила перевес. Они потребовали, чтобы немедленно
был созван кабинет министров. Когда на заседание явился Лапас, его провели в
соседний кабинет и заперли. И там он подписал сперва отмену нового закона, а
затем собственную отставку. Министр внутренних дел не прочь был бы
арестовать президента. Но кое-кто из министров, преданных друзей Лапаса,
тайком выпустили его и помогли бывшему президенту бежать через подвал и
канализационные трубы. Он улетел на собственном самолете в Мехико. Там он
пребывает и по сей день, покорившись судьбе, огромное состояние -- плод
десятилетнего пребывания у власти -- значительно облегчает и скрашивает ему
жизнь.
Президент еще блуждал по канализационным трубам, когда Квота, за
которым отрядили его друзей, победителем явился во дворец. Он вышел на
балкон, откуда его представили народу как нового президента, и был встречен
всеобщим ликованием, однако все были несколько удивлены его невозмутимым
спокойствием, его холодностью. Но это вызвало к нему еще большее уважение,
граничащее с преклонением. Желая утвердить свою власть, Квота первым делом
прибег к референдуму. Требовалось ответить "да" или "нет" на следующий
вопрос: "Согласны ли вы предоставить неограниченные полномочия президенту
Квоте и одобряете ли вы политику неуклонного повышения заработной платы?"
Даже ярые республиканцы не могли ответить "нет", хотя формулировка
"неограниченные полномочия" и вызывала беспокойство. В итоге 98,76% голосов
было подано за Квоту. Став отныне вторым после бога властителем Тагуальпы,
Квота ввел для всей страны закон о зависимости заработной платы от суммы,
истраченной на покупки. Промышленники-"мальтузианцы" были поставлены в такие
условия, что им пришлось волей-неволей проводить политику "сторонников
изобилия", ввести систему экспансивной экономики и в первую очередь принять
принципы Квоты в области торговли, которые они до тех пор решительно
отвергали. Теперь благосостояние и процветание распространилось по всей
стране. Флоранс, которую Квота сделал своим личным секретарем, окончательно
сложила оружие -- в ее глазах Квота был блистательным главой государства,
победившим нищету. Она забыла о своих былых претензиях и теперь выказывала
ему только восхищение и преданность. Одно слово этого великого человека,
один взгляд, и она подарила бы ему свое сердце. Но он не давал ей к этому
повода. Было ли это сдержанностью, честностью... Скорее всего Флоранс была
для него, как и все окружающие, просто-напросто орудием, пусть
привлекательным и симпатичным, но вполне заменимым. И Флоранс не
заблуждалась на сей счет. Возможно, его холодная привязанность к ней
причиняла ей муку. Но она не сердилась, не держала на него зла. Наоборот,
она лишь еще больше уважала его за эту твердость.
Флоранс стала верной и бескорыстной союзницей Квоты как раз в тот час,
когда его система дала первые трещины.
За полтора месяца -- от начала забастовки до того момента, как Квоту
призвали в качестве спасителя государства, -- вся торговля, особенно в
крупных городах, свелась к минимуму -- к продаже одних лишь
продовольственных товаров. И вот эти-то полтора месяца сыграли роковую роль:
люди впервые увидели, что, помимо продуктов первой необходимости для
ежедневного потребления, они, несмотря на закрытие магазинов, не нуждаются
ни в чем, оказывается, у них дома есть все, что можно только пожелать, и
даже больше, чем нужно. Правда, выводы из этого они сделали не сразу. И, как
мы видели, голосовали за Квоту чуть ли не единогласно. Закон об установлении
прежних высоких ставок был отмечен празднеством. В небе над Хавароном и
Порто-Порфиро сверкали фейерверки, были сожжены чучела Спитероса и бывшего
президента Лапаса, по улицам торжественно носили огромные портреты Квоты, но
когда после трехдневных развлечений люди снова получили свое жалованье, они
задумались -- на что потратить деньги. За те полтора месяца, пока не на что
было покупать и никто почти не ходил в магазины, они привыкли к тому, что у
них много свободного времени, обрели душевное спокойствие и возможность
радоваться жизни, то есть именно то, чего они были лишены в последние годы.
И вот в конце месяца, когда перед ними снова встала дилемма -- либо опять
носиться по магазинам и покупать, либо отказаться от высокой заработной
платы, -- некоторые вдруг обнаружили, что так много денег им совершенно не
нужно, ибо они не испытывают ни малейшего желания тратить их на излишества.
В первые месяцы таких было меньшинство. Но Квота не обманывался. Несмотря на
незначительность этого явления, он сумел почуять первые признаки смертельной
опасности.
Для начала он издал декрет, по которому практически все покупки должны
были оплачиваться по кредитным книжкам. В Европе эта система пока еще не
получила широкого распространения, но в Америке это самый удобный, а потому
и самый распространенный способ оплаты покупок -- требуется только иметь
счет в банке. Благодаря такой книжке можно совершить любую покупку без
банковских чеков и без наличных денег. Вы предъявляете книжку в кассу, там
записывают ее номер, и остальное уже не ваше дело: за вас рассчитается банк.
Весьма удобно, даже чересчур удобно, потому что таким образом вы залезаете в
долги: ведь всем известно, насколько легче поддаться соблазну, когда не надо
ни отдавать денег, ни проставлять цифру на чеке. Итак, Квота издал декрет,
по которому запрещалось оплачивать наличными покупки, превышающие один песо.
За исключением проезда в автобусе или в метро, покупки газет и сигарет, все
прочие расчеты производились по кредитной книжке. Как и предвидел Квота, его
нововведение подействовало на торговлю, как укол камфары на сердечную
деятельность: на некоторое время коммерция оживилась прямо на глазах. Однако
Квота не заблуждался, он знал, что это терапевтическое средство принесло
лишь временное облегчение, что скоро потребуются более радикальные методы
лечения и о них следует подумать заранее.
Однажды он сказал Флоранс:
-- Насколько я помню, вы, кажется, связаны с отцом Эспосито?
-- Как сказать... в общем-то, да...
-- Передайте ему, что я хотел бы с ним повидаться.
Флоранс не встречалась с Эспосито довольно давно, с того самого дня,
когда она, явившись к нему, увидела его, несчастного, подавленного, среди
многочисленных бытовых приборов и агрегатов.
Когда бедняга Эспосито вошел в кабинет Квоты, Флоранс не знала,
смеяться ли ей или плакать.
И впрямь у святого отца была какая-то странная, танцующая походка, что
объяснялось его туфлями, разбрызгивателями духов. Из пневматических брюк,
предназначенных для людей, ведущих сидячий образ жизни, не был полностью
выпущен воздух, и старик шагал, широко расставляя ноги. Из-под пиджака
торчали, разумеется, трубка оксигеноля и рука-скребница. Вдобавок на шее
висела продолговатая коробка микротелевизора, с помощью которого можно было
принимать передачи в любое время и в любом месте. На голове у Эспосито
красовалась шляпа с биноклем, предназначавшимся для театра, бегов и
спортивных состязаний. Транзисторный антифон, созданный специально для
духовных лиц, вполголоса бубнил: "Священные когорты, поднимайтесь!", а
безотказный требник шепотом читал молитву.
Заметив Флоранс, отец Эспосито с виноватым и огорченным видом воздел
руки к потолку, как бы говоря: "Сами видите, дочь моя, до чего я
докатился..."
-- Здравствуйте, отец мой, -- сказал Квота, словно ничего не замечая.
-- Располагайтесь как дома. Ваши когорты в порядке? -- спросил он, помогая
священнику снять с себя всю эту сбрую.
-- О, мои когорты! -- простонал Эспосито, и в его голосе прозвучало
ожесточение. -- Вы же прекрасно знаете, что по вашей вине, сын мой, они
растаяли как снег на солнце.
-- Как? По моей вине? -- лицемерно удивился Квота.
-- А по чьей же еще? -- ответил Эспосито. -- Разве я не похож на шута?
Разве не превратили вы меня в автомат? В покупательную машину? Разве ваша
дьявольская система не сделала всех жителей страны подобными машинами, а
ведь мой долг -- нести им священное слово, но ни у меня, ни у них не
остается минуты свободной для духовной жизни.
-- Значит, отец мой, вы предпочитаете, чтобы они хлебали ваш нищенский
суп?
-- Это софистика! -- резко отрезал Эспосито. -- Я отвергаю такую
постановку вопроса.
-- Значит, вы считаете, -- мягко, даже слащаво пропел Квота, -- что
благосостояние не препятствие религии?
-- Конечно, нет! Но при условии -- не переступать границу, как по
наущению самого дьявола сделали вы, сын мой!
-- Браво, святой отец! Садитесь. -- И Квота любезно подтолкнул Эспосито
к мягкому креслу. -- Я рад, что мы нашли с вами общий язык!
-- Общий язык! -- возмутился священник, ворочаясь в кресле. -- У меня с
вами найдется общий язык только тогда, когда вы придете ко мне просить
отпущение грехов.
-- А в чем же я провинился?
-- Прежде всего вы должны покаяться в гордыне, -- прогремел Эспосито.
-- Затем?
-- Затем публично признать свои ошибки, отречься от своего
безрассудства, осудить его роковые последствия.
-- А если я этого не сделаю?
-- Тогда не ждите от меня помощи, я откажу, о чем бы вы ни попросили у
несчастного слуги божьего, хотя и не представляю, чем могу быть вам полезен.
Зачем вы позвали меня?
-- Отец мой, я действительно нуждаюсь в вас, но и вы в такой же степени
нуждаетесь во мне. -- Квота говорил серьезно, и голос его прозвучал
озабоченно. -- Вы сказали, что ваша паства теряет веру, а это скверно, очень
скверно, просто отвратительно. Без религии нет совести, без совести нет
чувства долга, а раз так -- существующий порядок и экономика окажутся под
ударом. Я верну вашу паству, отец мой, это и в моих и в ваших интересах.
Больше того, если вы меня послушаетесь, я увеличу ее во сто раз.
Бедняга священник заерзал в кресле, и Квота, выждав, продолжал с
холодной улыбкой:
-- Но если я покаюсь в своих, как вы говорите, "грехах", тогда я, уж
конечно, буду бессилен что-либо сделать.
Эспосито растерянно захлопал ресницами.
-- Не будем возвращаться к средневековью! -- сказал Квота неожиданно
резким тоном. -- Прошли те времена, отец мой, когда веру вколачивали в души
с помощью нужды, страданий и страха. Доверьтесь мне, и мы вместе с вами
привьем ее самыми современными методами, в условиях гигиены и изобилия. И
прогресса, отец мой, ведь вы же сами это поняли еще задолго до меня.
Волнение священника усиливалось.
-- Сын мой, право, не знаю... боюсь, как бы...