глядя на нее, сказал примирительным тоном:
-- Спасибо, Эстебан! И успокойтесь, я еще не уехал, и никто не
собирается заставить меня "накручивать волосы на бигуди". Впрочем, я
убежден, -- тут он взглянул на Флоранс с такой самоуверенной, спокойной
улыбкой, что в душе ее снова поднялась буря возмущения, -- сеньорита
Флоранс, увидев воочию ваше счастье, вопреки своим личным взглядам на
вопросы экономики доставит нам большую радость и останется с нами.
-- Нет, ни за что! -- воскликнула Флоранс, с отчаянием глядя на
Эстебана. -- Вот, значит, до чего дошло дело! Слава богу, я еще не успела
распаковать свои вещи. Я уезжаю немедленно! Прощайте!
Флоранс направилась к двери, Бретт побежал за ней, тщетно пытаясь
удержать племянницу.
-- Не надо, девочка, не надо! Ты не можешь так поступить со мной!
Еще некоторое время из коридора доносились их голоса, потом все стихло.
Квота, Эстебан и Каписта стояли молча. Квота, казалось, был совершенно
спокоен и лишь загадочно улыбался. Эстебан и Каписта обменялись насмешливым
взглядом, пытаясь держаться непринужденно, но по их лицам видно было, что
давалось им это нелегко.
После долгих уговоров Бретту удалось добиться от Флоранс только одного:
сегодня ночью она не сядет на самолет, а останется до утра. Да и то он чуть
было не испортил все дело, когда, войдя вместе с Флоранс в гостиную,
машинально включил все телевизоры, а числом их было ровно шесть, столько,
сколько программ -- тагуальпекских, американских и мексиканских -- принимал
Хаварон. Когда Флоранс увидела, а главное -- услышала, как в комнату
одновременно ворвались двадцать четыре реактивных самолета, свора собак, с
лаем преследующая в тундре медведя, малыш, с ревом требующий кока-колу,
артиллерийская перестрелка из документальных кадров о падении Берлина,
паровые прессы, штампующие новейшие кузовы "Америкен-моторс", и конкурс
джазовых оркестров, мощность коих измерялась в децибелах, она поняла, что
сейчас лишится чувств от нервного потрясения. Бретт едва успел выключить
телевизоры, потому что Флоранс, вооружившись пресс-папье, уже готова была
кинуть его в первую очередь в ревущего младенца и потом уж заняться джазом,
собаками, самолетом, пушками и паровыми молотами.
Ужин прошел в натянутом молчании. После ужина Флоранс принялась изучать
расписание самолетов. Подняв глаза, она увидела растерянное лицо дяди
Самюэля и села рядом с ним на тахту. Она взяла его за руку и грустно ему
улыбнулась. После долгого молчания Бретт наконец решился и тихо спросил:
-- Ты действительно хочешь меня покинуть?
Флоранс ответила не сразу. Собравшись с мыслями, она мягко, но в то же
время не допускающим возражения тоном попыталась объяснить ему всю
серьезность создавшегося положения. Она рассказала дяде о том, что увидела и
услышала за сегодняшний день: об обезумевшей толпе, о магазинах, о толкотне
у прилавков, о человеке с лодочным мотором, о несчастном Эспосито с его
складом бытовых приборов и, наконец, о своем разговоре с Квотой, о его
образе мыслей, о его бредовых проектах, доходящих до того, что он мечтает
добиться несварения желудка поголовно у всех жителей Тагуальпы, чтобы
продавать им слабительное, а ее дядюшка Бретт ничего не видит, ничего не
понимает, находит все это нормальным и даже замечательным...
-- Квота внушает мне ужас, но вас, дядечка дорогой, мне жаль до боли. Я
не хочу быть свидетелем того, что с вами произойдет. "Иди вперед или
подыхай! Кто не двигается вперед, тот отступает назад! Если я остановлюсь, я
разорен!" Разве вы не помните Катоблепа?
Бретт удивленно поднял брови. Флоранс еще крепче сжала его руку.
-- Ну как же так, вспомните у Флобера в "Искушении святого Антония"...
Было такое легендарное чудовище, ужасно глупое, и именно из-за своей
фантастической глупости оно чуть не увлекло святого отшельника в нирвану, в
пропасть блаженного небытия... До того глупое, ну вспомните, что оно
пожирает свои ступни, не понимая, что это его собственное тело. "Либо иди
вперед, либо подыхай!" А Квота вместе с его Катоблепом жрут не только свои
ступни, они пожирают уже ноги и зад, и пожирают с такой жадностью, что скоро
подавятся собственными потрохами. Ну, а дальше-то что будет, дядя, что
дальше? Насколько, по-вашему, их еще хватит, если они будут так обжираться?
Бретт тщетно искал веского ответа, аргумента. Да что там, образ этого
Катоблепа, словно взрывная волна, пробудил в нем былые тревоги... А вдруг
Флоранс права? А вдруг это пресловутое "экономическое развитие", с которым
носятся сейчас деловые круги всего мира, -- тот же Катоблеп?
-- Это ужасно, -- услышала Флоранс шепот Бретта.
Она не верила своим ушам. Неужели ей удалось так скоро переубедить
дядю? И действительно, он продолжал:
-- Надо бы повидать Квоту. Надо ему все это сказать. Прости, я накричал
на тебя, но ты же знаешь, я всегда бешусь, когда сомневаюсь в своей
правоте... Не уезжай. Подожди хоть несколько дней. Не оставляй меня снова
одного с этим дьяволом в образе человека. Может, ты и права. Может, и впрямь
ему лучше вернуться в свой колледж. Если он останется здесь, нас, возможно,
ждут черные дни.
-- Пусть будет так, -- согласился Квота.
Когда на следующее утро после разговора Флоранс с дядей Самюэлем пришли
к Квоте, тот сразу же по выражению их лиц понял все. Однако он не показал
виду, что взволнован. Он предложил им сесть. Со своей обычной усмешкой он
выслушал Бретта, который поделился с ним своими опасениями и даже упомянул
для убедительности Катоблепа. Когда Бретт умолк, Квота принялся медленно
ходить взад и вперед по кабинету.
-- Пусть будет так, -- повторил он серьезным тоном. -- Вы правы, оба
правы, это совершенно ясно.
Бретт похолодел. Неужели и Квота сейчас признает...
-- Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кого вы считаете
Катоблепом. Если не ошибаюсь, это выпад против вашего покорного слуги?
Квота резко остановился и повернулся лицом к Бретту и Флоранс.
-- Скажите, дорогой друг, кто придумал этого самого Катоблепа? Уж не я
ли, по-вашему? Как бы не так. Он родился сто лет назад, точнее, вместе с
началом промышленной эры и массового производства. Я же, как и все прочие,
лишь получил его в наследство, и получил таким, каков он есть:
самоуверенного болвана, облизывающегося от удовольствия. И совершенно верно,
что рано или поздно, с моей помощью или без нее, все равно он сожрет свои
собственные потроха. Это уж вернее верного...
-- Значит... -- вскричал Бретт.
-- Значит, главная проблема не в этом. Вы сами выразили суть
современного мира, дорогой Бретт, "Либо иди вперед, либо подыхай". И мы не в
силах ничего изменить. Следовательно, проблема проста -- не сдохнуть. А
значит, идти вперед, действовать. Иными словами -- продавать. Другого выхода
нет. "Все прочее литература", а у нас времени нет на то, чтобы убаюкивать
себя красивыми словами. Или сравнениями с мифологическими чудищами. Мы
должны продавать, и опять продавать и продавать, все больше и больше. И все
время выискивать новые методы, чтобы не остановиться на полпути. Если ваша
страна может обойтись без моих методов, я буду только рад, пусть другие
предложат что-нибудь получше.
-- Но что с нами будет, когда у людей действительно окажется
переизбыток всего? -- нетерпеливо спросил Бретт, ибо Квоте впервые не
удалось его переубедить. -- Если у них и правда начнется несварение желудка?
Если они не захотят больше ничего покупать? Совсем ничего? Если они объявят
забастовку?
-- А разве кто-нибудь вас уверяет, что этого не произойдет? -- спросил
Квота. -- Я скажу даже больше -- ваше "если" излишне. Производить товары в
изобилии -- значит постепенно подготавливать роковой финал. Это ясно, как
дважды два -- четыре.
-- Значит... -- повторил Бретт, покрываясь холодным потом.
-- Значит, чтобы выкарабкаться, нужно сделать выбор, это ясно всякому.
Есть только два выхода. Либо властной рукой уравновесить производство и
потребление, другими словами, прийти к социализму. А это означает конец
частного предпринимательства, конец западной цивилизации. Либо по примеру
Америки -- как бы это ни претило вашей милейшей племяннице -- все время
создавать новые потребности, раньше чем будут удовлетворены прежние. И
действовать так, чтобы Катоблеп сжирал свою лапу медленнее, чем у него
отрастет вторая. Вот в этом и заключается моя работа, job, над этим трудятся
наши научно-исследовательские лаборатории. Кстати, -- без всякого перехода
обратился он к Флоранс, -- я вам искренне благодарен.
Флоранс с недоумением посмотрела на него.
-- Нет, нет, действительно благодарен от всего сердца, -- продолжал
Квота. -- Только после разговора с вами я понял, что допустил грубейшую
ошибку в организации наших лабораторий. Я глубоко вам за это признателен. Я
даже не могу вам высказать как!
Но Флоранс насторожилась. К чему это он клонит...
-- Пожалуйста, не втягивайте меня в ваши гнусные истории, -- сухо
бросила она.
-- Вот именно! -- Квота энергично вскинул руку, словно подсек рыбу. --
Вот именно в этом моя ошибка! В том, что я с самого же начала не втянул вас.
Вы бы помешали нам совершить уйму глупостей! Таких, например, как этот
злосчастный чесательный порошок. Я целиком согласен с вами, что подобная
мысль могла родиться только у пошляка! Извините меня.
-- Значит, вы это поняли, -- удивленно и даже с некоторым волнением
пробормотала Флоранс.
-- Конечно, это же противно здравому смыслу, -- проговорил Квота тоном
гордеца, вынужденного признать свою ошибку. -- Равно как и унитазы с норкой,
столь полюбившиеся американцам, или их груди-солонки, краска для озеленения
травы. Да, я вам признателен за то, что вы открыли мне глаза. Очень
признателен, хотя не могу не упрекнуть вас: и вы тоже виноваты. Как вы могли
бросить меня? -- с горьким высокомерием закончил он.
-- Я? Вас! -- пробормотала Флоранс. -- Ну, знаете...
Ей хотелось швырнуть ему в лицо, что он нахальный, дерзкий и в то же
время наивный и обольщающийся наглец, но, не найдя подходящих слов, чтобы
сформулировать свои противоречивые мысли, она так и не закончила фразы.
-- Да, вы бросили нас: меня и вашего дядю, -- продолжал Квота,
закрепляя свои позиции, -- бросили на Каписту и целую армию лавочников,
которые ничего не понимают, да и не хотят понимать, кроме своей выгоды. Вы,
вы покинули нас и ничуть не интересовались, каких глупостей мы здесь можем
натворить.
-- Но как же я могла помешать... -- пыталась протестовать Флоранс,
которой оставалось только защищаться.
-- Да одним вашим словом, вашим жестом, улыбкой, наконец... --
продолжал Квота грустно и даже -- тоскливо. -- Ведь когда мужчина ведет дела
один, что он такое? Просто скот. Но если рядом с ним стоит женщина, с ее
чувствительной, тонкой натурой, с ее врожденным чувством изящества, и
напоминает ему о хорошем вкусе, красоте...
-- Да вам наплевать на хороший вкус и красоту! -- возмущенно прервала
его Флоранс в последней попытке взбунтоваться. -- Как вы осмеливаетесь...
Ну, хорошо, оставим ваши туфли-пульверизаторы, скребницы и консервированный
смех для банкетов и свадеб, раз уж вы якобы жалеете, что пустили их в
торговую сеть. Но кто же, как не вы, завалили весь город проигрывателями,
роялями, приемниками, разными там орфеолами, радиолами? Вам удалось
размножить их в умопомрачительном количестве, так что музыка теперь лишена
для людей всякой прелести, не приносит им удовольствия. Знаете, до чего вы
довели меня? -- крикнула она в исступлении. -- Я стала мечтать о склепе, о
пещере, о ските, да, да, о спокойном и тихом убежище, где бы ничего не было,
ничего, наконец, где ничегошеньки нельзя было бы купить, а главное -- ничего
нельзя было бы услышать! Звуконепроницаемый погреб с совершенно голыми
стенами!
-- Вот видите, -- мягко вставил Квота.
-- Что? -- задыхаясь, спросила Флоранс.
-- Какие прекрасные идеи приходят вам в голову. Насколько вы мыслите
тоньше и изысканнее наших психоаналитиков... Каждому универсальному магазину
-- по часовне молчания! -- вслух мечтал Квота. -- Кинотеатры, шум и толкотня
на улицах... Пусть люди покупают порции тишины, как они сейчас покупают
музыку...
-- Да вы что, смеетесь надо мной? Покупать! Покупать! Все время
покупать! А речь идет совсем о другом -- нужно, чтобы сначала понравилась
вещь, а уж потом бы ее покупали, а не наоборот. Нужно, Квота, покупать
только то, что тебя привлекает!
-- Вот видите, вот видите, -- воскликнул Квота. -- "Покупать только то,
что привлекает". Прекрасно сказано! Нет, вы все-таки преступница!
-- Я? -- возмутилась удивленная Флоранс.
-- Бросили нас на произвол пошлости, -- сказал Квота. -- И вы хотите
вновь совершить такое же преступление! Флоранс, вы, одна вы среди нас можете
пробудить у толпы вкус только к хорошим и изящным вещам.
-- Почему одна я?.. -- спросила Флоранс.
-- Да, да, одна вы, -- повторил Квота. -- В ваших силах пробуждать в
людях тягу к искусству, к гармонии, разжечь в них благородные потребности,
выявить пока еще смутное желание приобщиться к духовным ценностям, вырваться
из серенького существования, из прозябания!
-- Да, но как же я могла...
-- Ну, конечно, куда легче, -- продолжал Квота унылым, огорченным
голосом, -- дезертировать, сбежать в Европу и эгоистично наслаждаться там
всеми прелестями старой цивилизации, ее прекрасными соборами, греческими
храмами...
-- Но я же...
-- Вместо того чтобы выполнять здесь свой долг, свои обязанности --
тяжелые, возможно даже неблагодарные, но возвышающие душу...
-- Вы имеете в виду...
-- Вместо того чтобы помочь нам бороться с этим мерзейшим Катоблепом,
доставшимся нам в наследство от наших отцов, с нашими тупицами
психоаналитиками...
-- Квота, если бы вы... если бы я...
-- Вместо того чтобы помочь мне создать Народный институт изящных
искусств и культуры, о котором я мечтаю...
-- Значит, вы хотите...
-- ...Вместо того чтобы помочь мне перестроить наши торговые училища,
ставя своей целью повсеместное распространение красоты и хорошего вкуса...
-- Но, если вы и впрямь задумали...
-- Да, Флоранс, в этой области предстоит все создавать заново, а вы
уезжаете и снова оставляете нас одних...
-- Но как же я могла догадаться...
-- Однако теперь вы все знаете, Флоранс. Теперь, когда вам известно,
какая задача стоит перед нами...
-- Квота, я...
-- Вот чего мы от вас ждем, укажите нам, что нужно сделать для
исправления наших ошибок, вносите смелые предложения...
-- Вы хотите... вы хотите, чтобы я осталась?
Квота одним прыжком очутился рядом с Флоранс.
-- Значит, вы остаетесь, Флоранс?
-- Я... то есть как... -- растерянно пробормотала Флоранс.
-- Браво, Флоранс! Спасибо! Дайте мне вашу руку.
Квота схватил ее руку, не дожидаясь, пока она ее протянет, и крепко
стиснул в своих ладонях.
-- Но за что? За что спасибо? -- лепетала она, застигнутая врасплох,
слишком удивленная, чтобы сопротивляться ему.
Жестом профессионального фокусника или полисмена Квота надел на
запястье Флоранс браслет, который тут же защелкнулся, словно наручники.
-- Это небольшой сувенир в благодарность за ваше согласие. Ведь вы
согласились, не правда ли?
В первую минуту Флоранс возмутилась было поступком Квоты, но потом,
взглянув на браслет, в который были вделаны шесть миниатюрных часов,
обрамленных бриллиантами, замерла от восхищения.
-- Я приготовил вам этот подарок по случаю вашего возвращения, --
продолжал Квота с улыбкой. -- Так пусть же сейчас он скрепит и, так сказать,
ратифицирует данное вами обязательство остаться с нами.
Флоранс обуревали самые разноречивые чувства: то ей чудилось, что она
попалась на удочку Квоты, то, что действительно довела его до раскаяния, а
если это так, тогда она просто обязана остаться здесь, чтобы помочь
исправить его ужасные ошибки; сыграли свою роль и великолепный браслет, и
милое внимание, о котором свидетельствовал этот подарок, и неразгаданная
тайна души этого человека, безусловно обладающего притягательной силой и в
то же время отталкивающего. Не зная, что делать, она подозвала Бретта:
-- Дядечка! Взгляните-ка! Это же просто чудо!
Они принялись вместе разглядывать браслет: одни часики показывали
время, а остальные -- число, день недели, месяц, фазы луны и знаки зодиака.
-- Нет, это просто безумие, -- сказал Бретт. -- Честно говоря, Квота, я
даже не уверен, может ли Флоранс принять от вас такой...
-- Это не подарок, а контракт, -- все так же улыбаясь, перебил его
Квота. -- Итак, Флоранс, значит, -- мы договорились, поздравляю вас!
-- О чем договорились? У меня от вас голова кругом идет!
-- Вы ведь согласились принять на себя руководство?.
-- Какое руководство?
-- Руководство лабораторией коммерческого психоанализа.
Лицо Квоты сразу приняло холодное озабоченное выражение, он вложил
какие-то бумаги в кожаный коричневый портфель и сказал:
-- Я должен бежать, меня ждет министр. Вот ваше назначение. -- Глядя
куда-то мимо Флоранс, он протянул ей листок.
Флоранс взяла бумагу, пробежала ее и, подняв глаза на Квоту, радостно
проговорила:
-- Значит, я могу прекратить производство этого мерзкого чесательного
порошка?
Квота уже застегивал замок портфеля.
-- Собственно говоря, -- по его отчужденному, небрежному тону
чувствовалось, что он старается увильнуть от прямого ответа, -- боюсь, вы
немного опоздали. Он уже поступил в продажу, мы вложили капитал... Впрочем,
подайте мне докладную...
Он направился к дверям.
-- Но могу я хотя бы, -- Флоранс шла за ним, -- пока что приостановить
производство остальных изобретений такого рода?
-- Трудновато... Здесь тоже могут возникнуть всяческие непредвиденные
препятствия... Мы еще поговорим об этом.
-- Вы обещаете мне? Ведь теперь нам столько всего нужно обсудить...
Столько проектов...
-- Ну конечно же, -- бросил Квота, не оборачиваясь. -- Чуточку
терпения, и все будет в порядке, вот увидите. -- И он повернулся к Бретту:
-- До завтра, дорогой.
Уже стоя в дверях, он взглянул на Флоранс:
-- Чуточку терпения, и главное не беспокойтесь. Я вас извещу.
Много позже Флоранс, должно быть, не раз спрашивала себя, как она могла
пропустить мимо ушей последние слова Квоты, ведь он даже не попытался
видоизменить свою классическую формулу, а это ясно свидетельствовало о том,
что он просто-напросто применил свой испытанный и безошибочный метод, чтобы
убедить ее остаться, а значит, остаться и самому. Но Квота и впрямь
досконально изучил человеческую душу и понимал, что Флоранс, горя
нетерпением немедленно же приступить к работе, вмешаться в их дела, все
изменить, поставить все на правильный путь, вряд ли даже услышит его слова и
таким образом просто не узнает его излюбленной формулы.
Он предвидел и дальнейшее развитие событий. Предвидел, что Флоранс,
возглавив лабораторию, непосредственно столкнувшись с проблемами коммерции
во всей их сложности, подчинится диалектике производства и сбыта; когда она,
занимая к тому же важный пост, окажется лицом к лицу с проблемами,
требующими безотлагательного решения, она будет не так разборчива, утверждая
предложения психоаналитиков. Короче, он предвидел, что, как только Флоранс
окажется в одном ряду с теми, кто должен изо дня в день, хочет он того или
нет, подчиняться приказу: "Либо иди вперед, либо подыхай!", она будет
действовать так же, как все, и так же неизбежно пойдет вперед.
Да, Флоранс внесла свежую струю в исследовательскую и изобретательскую
работу лаборатории коммерческого психоанализа -- так по крайней мере заверил
ее Квота, и здесь он не лгал, -- но именно в силу этого он мог в остальном
дурачить ее как хотел, да, она натолкнула изобретателей на мысль создать
новинки, которых можно было не стыдиться, как, например, блюститель тишины,
приглушавший в общественных местах слишком громкие голоса, или "тотализатор
в искусстве"; это нововведение обязывало многочисленных завсегдатаев
ипподромов делать ставку не только на лошадь, но и на двух победителей
аукциона, давших наибольшую цену за две картины: современную и старинную,
что прививало вкус к живописи, учило разбираться в ней, любить ее; зато
Флоранс, как и все прочие -- как дядя Самюэль, Каписта, члены правления
фирмы, члены Национального совета по производству и даже само министерство
торговли, -- поддалась общей гонке, вызванной постоянным опасением, что
покупатель пресытится, что ему все надоест, что снизятся темпы производства,
и поэтому она все слабее и слабее сопротивлялась выпуску тех товаров,
которые раньше возмущенно осудила бы, а может быть и осуждала.
В первый раз, утверждая выпуск подобных изделий и пуская их в продажу,
Флоранс еще пыталась найти себе какие-то оправдания. Но затем, войдя в новое
русло жизни, она все реже искала для себя смягчающие обстоятельства. А потом
и вовсе перестала искать. Квота прекрасно знал, что человек, привыкнув к
чему-нибудь, прежде всего перестает настороженно к этому относиться. Он
прекрасно знал, что Флоранс в конце концов не будет больше обращать внимание
на то, что вначале ей так претило.
Разумеется, случалось иногда, чаще всего это бывало в те дни, когда она
получала вдруг открытку или какой-нибудь подарок из Франции или Италии, ее
вдруг снова охватывал ужас и она принималась бунтовать. Или когда она, уехав
на машине отдохнуть за город, внезапно обнаруживала, что куда-то исчезла
прелестная зеленая долина или лесистый пригорок, и оказывалось, что за время
ее отсутствия здесь наспех возвели на редкость уродливые здания новых
торговых центров с автомобильными стоянками, тянущимися на несколько
гектаров, станциями обслуживания, большими магазинами, автоматами,
павильонами, торгующими кока-колой и мороженым, крикливыми огненными
рекламами, которые вспыхивали по вечерам, без передышки кружились перед
глазами, ослепляя, словно множество разноцветных солнц, как фейерверк,
вызывали тошноту. Или когда ей попадались статистические данные об уровне
жидкости в канализационных трубах, по этим данным -- их обычно передавали в
конце телевизионной программы -- можно было судить о качестве передачи, если
уровень жидкости почти не менялся -- значит, дело было плохо, если же он,
наоборот, сразу резко понижался, это свидетельствовало о том, что все шесть
миллионов зрителей были захвачены зрелищем, до конца передачи не отходили от
экрана телевизора и только потом все разом бросались в уборные. Вот это
единодушное действие мочевых пузырей и унитазных бачков, как и расползшиеся
за городом, словно раковая опухоль, магазины и торговые помещения, вызывали
у Флоранс былые приступы гнева, и тогда она проводила бессонную ночь.
Но в отличие от былых времен это теперешнее состояние длилось недолго и
все к утру как-то сглаживалось: только эгоисты или слишком равнодушные люди
могут, ежедневно принимая участие в жизни огромного предприятия, не
разделять принципов, на коих оно зиждется. И Флоранс постепенно стала
смотреть на все глазами Квоты: "Конечно, это Катоблеп. Но мы уже сожгли все
корабли. Теперь, чтобы не пойти ко дну, необходимо создавать новые
потребности в более быстром темпе, чем удовлетворяются старые. Иного выхода
нет. А ваша задача, Флоранс, следить за тем, чтобы наши психоаналитики не
преступали разумных границ".
Первое время Флоранс упорно пыталась держаться в намеченных рамках. Но
вскоре требования рынка вынудили ее пойти на небольшие уступки. А еще позже
ей пришлось свести свои требования к минимуму. Пока наконец она не поняла,
что стремится к недостижимому идеалу, и отказалась от него совсем.
И одновременно чувства Флоранс в отношении Квоты претерпели глубокие
изменения. Ее с самого начала и влекло к этому человеку и отвращало от него.
Но с тех пор, как ей удалось подавить в себе то, что возмущало ее в Квоте,
осталось лишь преклонение перед ним, слепая вера в него. Достаточно Квоте
было сказать одно слово, и она подарила бы ему свою любовь. Но он, к чести
своей, не воспользовался ее чувствами, чтобы привязать Флоранс к себе еще
более крепкими узами, нежели деловые. Но, возможно, это было его очередной
уловкой: дойдя до определенных границ, неразделенное чувство, обычное
усердие, рабочий пыл приобретают окраску слепой преданности, а то и
обожествления любимого человека. Вскоре Флоранс стала его самой верной,
самой деятельной помощницей. За короткий срок в ней заглохли последние
ростки критического мышления, которое некогда заставляло ее так яростно
бунтовать против Квоты.
Способность критически мыслить вернулась к Флоранс гораздо позже,
только после того, как она стала свидетельницей многих событий.
По правде говоря, в первые же месяцы работы на новом посту Флоранс
обнаружила, что Квота и его система одержали отнюдь не такие уж крупные
победы, как ей это показалось сначала. В Тагуальпе существовала значительная
группа промышленников, упорно сопротивлявшихся нововведениям. Хаварон был
безоговорочно в руках Квоты и фирмы "Бреттико". Но в провинции, желая
противостоять их господству, промышленники объединились в картели. Во главе
их стоял Спитерос, которого вскоре после появления Квоты изгнали из
"Фриголюкса", перекупленного Бреттом.
Эта коалиция упрямых промышленников вела противоположную Квоте
политику. Таким образом она надеялась со временем если не одержать победу,
то хотя бы нейтрализовать враждебную систему. Так, Квота видел будущее фирмы
-- Спасибо, Эстебан! И успокойтесь, я еще не уехал, и никто не
собирается заставить меня "накручивать волосы на бигуди". Впрочем, я
убежден, -- тут он взглянул на Флоранс с такой самоуверенной, спокойной
улыбкой, что в душе ее снова поднялась буря возмущения, -- сеньорита
Флоранс, увидев воочию ваше счастье, вопреки своим личным взглядам на
вопросы экономики доставит нам большую радость и останется с нами.
-- Нет, ни за что! -- воскликнула Флоранс, с отчаянием глядя на
Эстебана. -- Вот, значит, до чего дошло дело! Слава богу, я еще не успела
распаковать свои вещи. Я уезжаю немедленно! Прощайте!
Флоранс направилась к двери, Бретт побежал за ней, тщетно пытаясь
удержать племянницу.
-- Не надо, девочка, не надо! Ты не можешь так поступить со мной!
Еще некоторое время из коридора доносились их голоса, потом все стихло.
Квота, Эстебан и Каписта стояли молча. Квота, казалось, был совершенно
спокоен и лишь загадочно улыбался. Эстебан и Каписта обменялись насмешливым
взглядом, пытаясь держаться непринужденно, но по их лицам видно было, что
давалось им это нелегко.
После долгих уговоров Бретту удалось добиться от Флоранс только одного:
сегодня ночью она не сядет на самолет, а останется до утра. Да и то он чуть
было не испортил все дело, когда, войдя вместе с Флоранс в гостиную,
машинально включил все телевизоры, а числом их было ровно шесть, столько,
сколько программ -- тагуальпекских, американских и мексиканских -- принимал
Хаварон. Когда Флоранс увидела, а главное -- услышала, как в комнату
одновременно ворвались двадцать четыре реактивных самолета, свора собак, с
лаем преследующая в тундре медведя, малыш, с ревом требующий кока-колу,
артиллерийская перестрелка из документальных кадров о падении Берлина,
паровые прессы, штампующие новейшие кузовы "Америкен-моторс", и конкурс
джазовых оркестров, мощность коих измерялась в децибелах, она поняла, что
сейчас лишится чувств от нервного потрясения. Бретт едва успел выключить
телевизоры, потому что Флоранс, вооружившись пресс-папье, уже готова была
кинуть его в первую очередь в ревущего младенца и потом уж заняться джазом,
собаками, самолетом, пушками и паровыми молотами.
Ужин прошел в натянутом молчании. После ужина Флоранс принялась изучать
расписание самолетов. Подняв глаза, она увидела растерянное лицо дяди
Самюэля и села рядом с ним на тахту. Она взяла его за руку и грустно ему
улыбнулась. После долгого молчания Бретт наконец решился и тихо спросил:
-- Ты действительно хочешь меня покинуть?
Флоранс ответила не сразу. Собравшись с мыслями, она мягко, но в то же
время не допускающим возражения тоном попыталась объяснить ему всю
серьезность создавшегося положения. Она рассказала дяде о том, что увидела и
услышала за сегодняшний день: об обезумевшей толпе, о магазинах, о толкотне
у прилавков, о человеке с лодочным мотором, о несчастном Эспосито с его
складом бытовых приборов и, наконец, о своем разговоре с Квотой, о его
образе мыслей, о его бредовых проектах, доходящих до того, что он мечтает
добиться несварения желудка поголовно у всех жителей Тагуальпы, чтобы
продавать им слабительное, а ее дядюшка Бретт ничего не видит, ничего не
понимает, находит все это нормальным и даже замечательным...
-- Квота внушает мне ужас, но вас, дядечка дорогой, мне жаль до боли. Я
не хочу быть свидетелем того, что с вами произойдет. "Иди вперед или
подыхай! Кто не двигается вперед, тот отступает назад! Если я остановлюсь, я
разорен!" Разве вы не помните Катоблепа?
Бретт удивленно поднял брови. Флоранс еще крепче сжала его руку.
-- Ну как же так, вспомните у Флобера в "Искушении святого Антония"...
Было такое легендарное чудовище, ужасно глупое, и именно из-за своей
фантастической глупости оно чуть не увлекло святого отшельника в нирвану, в
пропасть блаженного небытия... До того глупое, ну вспомните, что оно
пожирает свои ступни, не понимая, что это его собственное тело. "Либо иди
вперед, либо подыхай!" А Квота вместе с его Катоблепом жрут не только свои
ступни, они пожирают уже ноги и зад, и пожирают с такой жадностью, что скоро
подавятся собственными потрохами. Ну, а дальше-то что будет, дядя, что
дальше? Насколько, по-вашему, их еще хватит, если они будут так обжираться?
Бретт тщетно искал веского ответа, аргумента. Да что там, образ этого
Катоблепа, словно взрывная волна, пробудил в нем былые тревоги... А вдруг
Флоранс права? А вдруг это пресловутое "экономическое развитие", с которым
носятся сейчас деловые круги всего мира, -- тот же Катоблеп?
-- Это ужасно, -- услышала Флоранс шепот Бретта.
Она не верила своим ушам. Неужели ей удалось так скоро переубедить
дядю? И действительно, он продолжал:
-- Надо бы повидать Квоту. Надо ему все это сказать. Прости, я накричал
на тебя, но ты же знаешь, я всегда бешусь, когда сомневаюсь в своей
правоте... Не уезжай. Подожди хоть несколько дней. Не оставляй меня снова
одного с этим дьяволом в образе человека. Может, ты и права. Может, и впрямь
ему лучше вернуться в свой колледж. Если он останется здесь, нас, возможно,
ждут черные дни.
-- Пусть будет так, -- согласился Квота.
Когда на следующее утро после разговора Флоранс с дядей Самюэлем пришли
к Квоте, тот сразу же по выражению их лиц понял все. Однако он не показал
виду, что взволнован. Он предложил им сесть. Со своей обычной усмешкой он
выслушал Бретта, который поделился с ним своими опасениями и даже упомянул
для убедительности Катоблепа. Когда Бретт умолк, Квота принялся медленно
ходить взад и вперед по кабинету.
-- Пусть будет так, -- повторил он серьезным тоном. -- Вы правы, оба
правы, это совершенно ясно.
Бретт похолодел. Неужели и Квота сейчас признает...
-- Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кого вы считаете
Катоблепом. Если не ошибаюсь, это выпад против вашего покорного слуги?
Квота резко остановился и повернулся лицом к Бретту и Флоранс.
-- Скажите, дорогой друг, кто придумал этого самого Катоблепа? Уж не я
ли, по-вашему? Как бы не так. Он родился сто лет назад, точнее, вместе с
началом промышленной эры и массового производства. Я же, как и все прочие,
лишь получил его в наследство, и получил таким, каков он есть:
самоуверенного болвана, облизывающегося от удовольствия. И совершенно верно,
что рано или поздно, с моей помощью или без нее, все равно он сожрет свои
собственные потроха. Это уж вернее верного...
-- Значит... -- вскричал Бретт.
-- Значит, главная проблема не в этом. Вы сами выразили суть
современного мира, дорогой Бретт, "Либо иди вперед, либо подыхай". И мы не в
силах ничего изменить. Следовательно, проблема проста -- не сдохнуть. А
значит, идти вперед, действовать. Иными словами -- продавать. Другого выхода
нет. "Все прочее литература", а у нас времени нет на то, чтобы убаюкивать
себя красивыми словами. Или сравнениями с мифологическими чудищами. Мы
должны продавать, и опять продавать и продавать, все больше и больше. И все
время выискивать новые методы, чтобы не остановиться на полпути. Если ваша
страна может обойтись без моих методов, я буду только рад, пусть другие
предложат что-нибудь получше.
-- Но что с нами будет, когда у людей действительно окажется
переизбыток всего? -- нетерпеливо спросил Бретт, ибо Квоте впервые не
удалось его переубедить. -- Если у них и правда начнется несварение желудка?
Если они не захотят больше ничего покупать? Совсем ничего? Если они объявят
забастовку?
-- А разве кто-нибудь вас уверяет, что этого не произойдет? -- спросил
Квота. -- Я скажу даже больше -- ваше "если" излишне. Производить товары в
изобилии -- значит постепенно подготавливать роковой финал. Это ясно, как
дважды два -- четыре.
-- Значит... -- повторил Бретт, покрываясь холодным потом.
-- Значит, чтобы выкарабкаться, нужно сделать выбор, это ясно всякому.
Есть только два выхода. Либо властной рукой уравновесить производство и
потребление, другими словами, прийти к социализму. А это означает конец
частного предпринимательства, конец западной цивилизации. Либо по примеру
Америки -- как бы это ни претило вашей милейшей племяннице -- все время
создавать новые потребности, раньше чем будут удовлетворены прежние. И
действовать так, чтобы Катоблеп сжирал свою лапу медленнее, чем у него
отрастет вторая. Вот в этом и заключается моя работа, job, над этим трудятся
наши научно-исследовательские лаборатории. Кстати, -- без всякого перехода
обратился он к Флоранс, -- я вам искренне благодарен.
Флоранс с недоумением посмотрела на него.
-- Нет, нет, действительно благодарен от всего сердца, -- продолжал
Квота. -- Только после разговора с вами я понял, что допустил грубейшую
ошибку в организации наших лабораторий. Я глубоко вам за это признателен. Я
даже не могу вам высказать как!
Но Флоранс насторожилась. К чему это он клонит...
-- Пожалуйста, не втягивайте меня в ваши гнусные истории, -- сухо
бросила она.
-- Вот именно! -- Квота энергично вскинул руку, словно подсек рыбу. --
Вот именно в этом моя ошибка! В том, что я с самого же начала не втянул вас.
Вы бы помешали нам совершить уйму глупостей! Таких, например, как этот
злосчастный чесательный порошок. Я целиком согласен с вами, что подобная
мысль могла родиться только у пошляка! Извините меня.
-- Значит, вы это поняли, -- удивленно и даже с некоторым волнением
пробормотала Флоранс.
-- Конечно, это же противно здравому смыслу, -- проговорил Квота тоном
гордеца, вынужденного признать свою ошибку. -- Равно как и унитазы с норкой,
столь полюбившиеся американцам, или их груди-солонки, краска для озеленения
травы. Да, я вам признателен за то, что вы открыли мне глаза. Очень
признателен, хотя не могу не упрекнуть вас: и вы тоже виноваты. Как вы могли
бросить меня? -- с горьким высокомерием закончил он.
-- Я? Вас! -- пробормотала Флоранс. -- Ну, знаете...
Ей хотелось швырнуть ему в лицо, что он нахальный, дерзкий и в то же
время наивный и обольщающийся наглец, но, не найдя подходящих слов, чтобы
сформулировать свои противоречивые мысли, она так и не закончила фразы.
-- Да, вы бросили нас: меня и вашего дядю, -- продолжал Квота,
закрепляя свои позиции, -- бросили на Каписту и целую армию лавочников,
которые ничего не понимают, да и не хотят понимать, кроме своей выгоды. Вы,
вы покинули нас и ничуть не интересовались, каких глупостей мы здесь можем
натворить.
-- Но как же я могла помешать... -- пыталась протестовать Флоранс,
которой оставалось только защищаться.
-- Да одним вашим словом, вашим жестом, улыбкой, наконец... --
продолжал Квота грустно и даже -- тоскливо. -- Ведь когда мужчина ведет дела
один, что он такое? Просто скот. Но если рядом с ним стоит женщина, с ее
чувствительной, тонкой натурой, с ее врожденным чувством изящества, и
напоминает ему о хорошем вкусе, красоте...
-- Да вам наплевать на хороший вкус и красоту! -- возмущенно прервала
его Флоранс в последней попытке взбунтоваться. -- Как вы осмеливаетесь...
Ну, хорошо, оставим ваши туфли-пульверизаторы, скребницы и консервированный
смех для банкетов и свадеб, раз уж вы якобы жалеете, что пустили их в
торговую сеть. Но кто же, как не вы, завалили весь город проигрывателями,
роялями, приемниками, разными там орфеолами, радиолами? Вам удалось
размножить их в умопомрачительном количестве, так что музыка теперь лишена
для людей всякой прелести, не приносит им удовольствия. Знаете, до чего вы
довели меня? -- крикнула она в исступлении. -- Я стала мечтать о склепе, о
пещере, о ските, да, да, о спокойном и тихом убежище, где бы ничего не было,
ничего, наконец, где ничегошеньки нельзя было бы купить, а главное -- ничего
нельзя было бы услышать! Звуконепроницаемый погреб с совершенно голыми
стенами!
-- Вот видите, -- мягко вставил Квота.
-- Что? -- задыхаясь, спросила Флоранс.
-- Какие прекрасные идеи приходят вам в голову. Насколько вы мыслите
тоньше и изысканнее наших психоаналитиков... Каждому универсальному магазину
-- по часовне молчания! -- вслух мечтал Квота. -- Кинотеатры, шум и толкотня
на улицах... Пусть люди покупают порции тишины, как они сейчас покупают
музыку...
-- Да вы что, смеетесь надо мной? Покупать! Покупать! Все время
покупать! А речь идет совсем о другом -- нужно, чтобы сначала понравилась
вещь, а уж потом бы ее покупали, а не наоборот. Нужно, Квота, покупать
только то, что тебя привлекает!
-- Вот видите, вот видите, -- воскликнул Квота. -- "Покупать только то,
что привлекает". Прекрасно сказано! Нет, вы все-таки преступница!
-- Я? -- возмутилась удивленная Флоранс.
-- Бросили нас на произвол пошлости, -- сказал Квота. -- И вы хотите
вновь совершить такое же преступление! Флоранс, вы, одна вы среди нас можете
пробудить у толпы вкус только к хорошим и изящным вещам.
-- Почему одна я?.. -- спросила Флоранс.
-- Да, да, одна вы, -- повторил Квота. -- В ваших силах пробуждать в
людях тягу к искусству, к гармонии, разжечь в них благородные потребности,
выявить пока еще смутное желание приобщиться к духовным ценностям, вырваться
из серенького существования, из прозябания!
-- Да, но как же я могла...
-- Ну, конечно, куда легче, -- продолжал Квота унылым, огорченным
голосом, -- дезертировать, сбежать в Европу и эгоистично наслаждаться там
всеми прелестями старой цивилизации, ее прекрасными соборами, греческими
храмами...
-- Но я же...
-- Вместо того чтобы выполнять здесь свой долг, свои обязанности --
тяжелые, возможно даже неблагодарные, но возвышающие душу...
-- Вы имеете в виду...
-- Вместо того чтобы помочь нам бороться с этим мерзейшим Катоблепом,
доставшимся нам в наследство от наших отцов, с нашими тупицами
психоаналитиками...
-- Квота, если бы вы... если бы я...
-- Вместо того чтобы помочь мне создать Народный институт изящных
искусств и культуры, о котором я мечтаю...
-- Значит, вы хотите...
-- ...Вместо того чтобы помочь мне перестроить наши торговые училища,
ставя своей целью повсеместное распространение красоты и хорошего вкуса...
-- Но, если вы и впрямь задумали...
-- Да, Флоранс, в этой области предстоит все создавать заново, а вы
уезжаете и снова оставляете нас одних...
-- Но как же я могла догадаться...
-- Однако теперь вы все знаете, Флоранс. Теперь, когда вам известно,
какая задача стоит перед нами...
-- Квота, я...
-- Вот чего мы от вас ждем, укажите нам, что нужно сделать для
исправления наших ошибок, вносите смелые предложения...
-- Вы хотите... вы хотите, чтобы я осталась?
Квота одним прыжком очутился рядом с Флоранс.
-- Значит, вы остаетесь, Флоранс?
-- Я... то есть как... -- растерянно пробормотала Флоранс.
-- Браво, Флоранс! Спасибо! Дайте мне вашу руку.
Квота схватил ее руку, не дожидаясь, пока она ее протянет, и крепко
стиснул в своих ладонях.
-- Но за что? За что спасибо? -- лепетала она, застигнутая врасплох,
слишком удивленная, чтобы сопротивляться ему.
Жестом профессионального фокусника или полисмена Квота надел на
запястье Флоранс браслет, который тут же защелкнулся, словно наручники.
-- Это небольшой сувенир в благодарность за ваше согласие. Ведь вы
согласились, не правда ли?
В первую минуту Флоранс возмутилась было поступком Квоты, но потом,
взглянув на браслет, в который были вделаны шесть миниатюрных часов,
обрамленных бриллиантами, замерла от восхищения.
-- Я приготовил вам этот подарок по случаю вашего возвращения, --
продолжал Квота с улыбкой. -- Так пусть же сейчас он скрепит и, так сказать,
ратифицирует данное вами обязательство остаться с нами.
Флоранс обуревали самые разноречивые чувства: то ей чудилось, что она
попалась на удочку Квоты, то, что действительно довела его до раскаяния, а
если это так, тогда она просто обязана остаться здесь, чтобы помочь
исправить его ужасные ошибки; сыграли свою роль и великолепный браслет, и
милое внимание, о котором свидетельствовал этот подарок, и неразгаданная
тайна души этого человека, безусловно обладающего притягательной силой и в
то же время отталкивающего. Не зная, что делать, она подозвала Бретта:
-- Дядечка! Взгляните-ка! Это же просто чудо!
Они принялись вместе разглядывать браслет: одни часики показывали
время, а остальные -- число, день недели, месяц, фазы луны и знаки зодиака.
-- Нет, это просто безумие, -- сказал Бретт. -- Честно говоря, Квота, я
даже не уверен, может ли Флоранс принять от вас такой...
-- Это не подарок, а контракт, -- все так же улыбаясь, перебил его
Квота. -- Итак, Флоранс, значит, -- мы договорились, поздравляю вас!
-- О чем договорились? У меня от вас голова кругом идет!
-- Вы ведь согласились принять на себя руководство?.
-- Какое руководство?
-- Руководство лабораторией коммерческого психоанализа.
Лицо Квоты сразу приняло холодное озабоченное выражение, он вложил
какие-то бумаги в кожаный коричневый портфель и сказал:
-- Я должен бежать, меня ждет министр. Вот ваше назначение. -- Глядя
куда-то мимо Флоранс, он протянул ей листок.
Флоранс взяла бумагу, пробежала ее и, подняв глаза на Квоту, радостно
проговорила:
-- Значит, я могу прекратить производство этого мерзкого чесательного
порошка?
Квота уже застегивал замок портфеля.
-- Собственно говоря, -- по его отчужденному, небрежному тону
чувствовалось, что он старается увильнуть от прямого ответа, -- боюсь, вы
немного опоздали. Он уже поступил в продажу, мы вложили капитал... Впрочем,
подайте мне докладную...
Он направился к дверям.
-- Но могу я хотя бы, -- Флоранс шла за ним, -- пока что приостановить
производство остальных изобретений такого рода?
-- Трудновато... Здесь тоже могут возникнуть всяческие непредвиденные
препятствия... Мы еще поговорим об этом.
-- Вы обещаете мне? Ведь теперь нам столько всего нужно обсудить...
Столько проектов...
-- Ну конечно же, -- бросил Квота, не оборачиваясь. -- Чуточку
терпения, и все будет в порядке, вот увидите. -- И он повернулся к Бретту:
-- До завтра, дорогой.
Уже стоя в дверях, он взглянул на Флоранс:
-- Чуточку терпения, и главное не беспокойтесь. Я вас извещу.
Много позже Флоранс, должно быть, не раз спрашивала себя, как она могла
пропустить мимо ушей последние слова Квоты, ведь он даже не попытался
видоизменить свою классическую формулу, а это ясно свидетельствовало о том,
что он просто-напросто применил свой испытанный и безошибочный метод, чтобы
убедить ее остаться, а значит, остаться и самому. Но Квота и впрямь
досконально изучил человеческую душу и понимал, что Флоранс, горя
нетерпением немедленно же приступить к работе, вмешаться в их дела, все
изменить, поставить все на правильный путь, вряд ли даже услышит его слова и
таким образом просто не узнает его излюбленной формулы.
Он предвидел и дальнейшее развитие событий. Предвидел, что Флоранс,
возглавив лабораторию, непосредственно столкнувшись с проблемами коммерции
во всей их сложности, подчинится диалектике производства и сбыта; когда она,
занимая к тому же важный пост, окажется лицом к лицу с проблемами,
требующими безотлагательного решения, она будет не так разборчива, утверждая
предложения психоаналитиков. Короче, он предвидел, что, как только Флоранс
окажется в одном ряду с теми, кто должен изо дня в день, хочет он того или
нет, подчиняться приказу: "Либо иди вперед, либо подыхай!", она будет
действовать так же, как все, и так же неизбежно пойдет вперед.
Да, Флоранс внесла свежую струю в исследовательскую и изобретательскую
работу лаборатории коммерческого психоанализа -- так по крайней мере заверил
ее Квота, и здесь он не лгал, -- но именно в силу этого он мог в остальном
дурачить ее как хотел, да, она натолкнула изобретателей на мысль создать
новинки, которых можно было не стыдиться, как, например, блюститель тишины,
приглушавший в общественных местах слишком громкие голоса, или "тотализатор
в искусстве"; это нововведение обязывало многочисленных завсегдатаев
ипподромов делать ставку не только на лошадь, но и на двух победителей
аукциона, давших наибольшую цену за две картины: современную и старинную,
что прививало вкус к живописи, учило разбираться в ней, любить ее; зато
Флоранс, как и все прочие -- как дядя Самюэль, Каписта, члены правления
фирмы, члены Национального совета по производству и даже само министерство
торговли, -- поддалась общей гонке, вызванной постоянным опасением, что
покупатель пресытится, что ему все надоест, что снизятся темпы производства,
и поэтому она все слабее и слабее сопротивлялась выпуску тех товаров,
которые раньше возмущенно осудила бы, а может быть и осуждала.
В первый раз, утверждая выпуск подобных изделий и пуская их в продажу,
Флоранс еще пыталась найти себе какие-то оправдания. Но затем, войдя в новое
русло жизни, она все реже искала для себя смягчающие обстоятельства. А потом
и вовсе перестала искать. Квота прекрасно знал, что человек, привыкнув к
чему-нибудь, прежде всего перестает настороженно к этому относиться. Он
прекрасно знал, что Флоранс в конце концов не будет больше обращать внимание
на то, что вначале ей так претило.
Разумеется, случалось иногда, чаще всего это бывало в те дни, когда она
получала вдруг открытку или какой-нибудь подарок из Франции или Италии, ее
вдруг снова охватывал ужас и она принималась бунтовать. Или когда она, уехав
на машине отдохнуть за город, внезапно обнаруживала, что куда-то исчезла
прелестная зеленая долина или лесистый пригорок, и оказывалось, что за время
ее отсутствия здесь наспех возвели на редкость уродливые здания новых
торговых центров с автомобильными стоянками, тянущимися на несколько
гектаров, станциями обслуживания, большими магазинами, автоматами,
павильонами, торгующими кока-колой и мороженым, крикливыми огненными
рекламами, которые вспыхивали по вечерам, без передышки кружились перед
глазами, ослепляя, словно множество разноцветных солнц, как фейерверк,
вызывали тошноту. Или когда ей попадались статистические данные об уровне
жидкости в канализационных трубах, по этим данным -- их обычно передавали в
конце телевизионной программы -- можно было судить о качестве передачи, если
уровень жидкости почти не менялся -- значит, дело было плохо, если же он,
наоборот, сразу резко понижался, это свидетельствовало о том, что все шесть
миллионов зрителей были захвачены зрелищем, до конца передачи не отходили от
экрана телевизора и только потом все разом бросались в уборные. Вот это
единодушное действие мочевых пузырей и унитазных бачков, как и расползшиеся
за городом, словно раковая опухоль, магазины и торговые помещения, вызывали
у Флоранс былые приступы гнева, и тогда она проводила бессонную ночь.
Но в отличие от былых времен это теперешнее состояние длилось недолго и
все к утру как-то сглаживалось: только эгоисты или слишком равнодушные люди
могут, ежедневно принимая участие в жизни огромного предприятия, не
разделять принципов, на коих оно зиждется. И Флоранс постепенно стала
смотреть на все глазами Квоты: "Конечно, это Катоблеп. Но мы уже сожгли все
корабли. Теперь, чтобы не пойти ко дну, необходимо создавать новые
потребности в более быстром темпе, чем удовлетворяются старые. Иного выхода
нет. А ваша задача, Флоранс, следить за тем, чтобы наши психоаналитики не
преступали разумных границ".
Первое время Флоранс упорно пыталась держаться в намеченных рамках. Но
вскоре требования рынка вынудили ее пойти на небольшие уступки. А еще позже
ей пришлось свести свои требования к минимуму. Пока наконец она не поняла,
что стремится к недостижимому идеалу, и отказалась от него совсем.
И одновременно чувства Флоранс в отношении Квоты претерпели глубокие
изменения. Ее с самого начала и влекло к этому человеку и отвращало от него.
Но с тех пор, как ей удалось подавить в себе то, что возмущало ее в Квоте,
осталось лишь преклонение перед ним, слепая вера в него. Достаточно Квоте
было сказать одно слово, и она подарила бы ему свою любовь. Но он, к чести
своей, не воспользовался ее чувствами, чтобы привязать Флоранс к себе еще
более крепкими узами, нежели деловые. Но, возможно, это было его очередной
уловкой: дойдя до определенных границ, неразделенное чувство, обычное
усердие, рабочий пыл приобретают окраску слепой преданности, а то и
обожествления любимого человека. Вскоре Флоранс стала его самой верной,
самой деятельной помощницей. За короткий срок в ней заглохли последние
ростки критического мышления, которое некогда заставляло ее так яростно
бунтовать против Квоты.
Способность критически мыслить вернулась к Флоранс гораздо позже,
только после того, как она стала свидетельницей многих событий.
По правде говоря, в первые же месяцы работы на новом посту Флоранс
обнаружила, что Квота и его система одержали отнюдь не такие уж крупные
победы, как ей это показалось сначала. В Тагуальпе существовала значительная
группа промышленников, упорно сопротивлявшихся нововведениям. Хаварон был
безоговорочно в руках Квоты и фирмы "Бреттико". Но в провинции, желая
противостоять их господству, промышленники объединились в картели. Во главе
их стоял Спитерос, которого вскоре после появления Квоты изгнали из
"Фриголюкса", перекупленного Бреттом.
Эта коалиция упрямых промышленников вела противоположную Квоте
политику. Таким образом она надеялась со временем если не одержать победу,
то хотя бы нейтрализовать враждебную систему. Так, Квота видел будущее фирмы