Верн Жюль Габриэль. Матиас Шандор

   – Пойдём, Матифу, – воскликнул Пескад. – Пойдём скорее, – нам надо закрыть свою лавочку. Будь покоен, – долгов у нас нет, и мы не обанкротимся.
   С этими словами друзья простились с доктором, сели в поджидавшую их шлюпку и вернулись в Гравозу.
   Здесь за каких-нибудь два часа они составили опись инвентаря и продали некоему товарищу по ремеслу свой балаган, размалёванные холсты, бубны и турецкий барабан, – словом, все своё имущество. Это было делом недолгим и несложным, а несколько флоринов, вырученных ими от продажи, не слишком обременили их.
   Однако Пескад не захотел расстаться со своим акробатским трико и корнет-а-пистоном, а Матифу – с тромбоном и нарядом борца. Им жалко было лишиться этих тряпок и инструментов, напоминавших о былых успехах и триумфах. И друзья сунули их на дно сундучка, где был спрятан их убогий скарб и одежда.
   К часу дня Пескад и Матифу уже вернулись на борт "Саварены". Им отведена была просторная комфортабельная каюта, "где всё располагало к научным занятиям", – как шутил Пескад.
   Экипаж оказал новым товарищам весьма радушный приём: ведь благодаря им удалось избежать страшной катастрофы!
   Сразу же по водворении на яхте Пескад и Матифу убедились, что кормят здесь куда лучше, чем в деревенских трактирах.
   – Вот видишь, Матифу, – твердил Пескад, попивая доброе вино, – если прилично себя вести – можно всего на свете добиться. Главное – вести себя прилично!
   Матифу в ответ только кивнул головой, ибо рот у него был набит до отказу жареной ветчиной. В один миг он уничтожил огромный ломоть ветчины да два печёных яйца в придачу.
   – Если только показывать, как ты ешь, Матифу, – заметил Пескад, – и то можно бы громадные деньги загребать.

4. ВДОВА ИШТВАНА БАТОРИ

   Появление доктора Антекирта вызвало большой шум не только в Рагузе, но и во всей Далмации. Газеты возвестили о прибытии яхты в гравозский порт, репортёры так и кинулись на добычу, сулившую им захватывающие фельетоны. Владелец «Саварены» не мог уклониться от почестей и избегнуть неприятностей, сопряжённых со славой. Он стал героем дня. Им завладела молва. Никто не знал, кто он такой, откуда прибыл, куда направляется. И это разжигало всеобщее любопытство. Ведь когда ничего не знаешь, остаётся простор для догадок и фантазия разыгрывается вовсю. Всякий делает вид, будто знает больше других.
   Желая угодить читателям, репортёры устремились в Гравозу, а некоторые даже проникли на борт яхты. Однако им не удалось повидать того, чьё имя было у всех на устах. Доктор никого не принимал. На все расспросы посетителей капитан Нарсос отвечал одно и то же.
   – Откуда прибыл доктор?
   – Это его дело.
   – А куда направляется?
   – Куда ему заблагорассудится.
   – Но кто же он такой?
   – Никому не известно, а может быть, он и сам этого не знает.
   Что же можно рассказать читателям на основе столь скудных данных? Итак, воображению предоставлялась полнейшая свобода. Доктора Антекирта превращали кто во что горазд. Рыскавшие по его следам репортёры делали из него всё, что им приходило в голову. Одни утверждали, будто он главарь пиратов. Другие – что он король большого африканского государства и отправился в путешествие инкогнито, чтобы расширить свой кругозор. Третьи – что он политический изгнанник. Четвёртые – что он был свергнут с престола восставшим народом и теперь странствует как философ и любознательный человек. Каждый выбирал версию себе по вкусу. Что же касается его докторского звания, то люди разделились на два лагеря: одни допускали, что у него это звание действительно имеется, и уверяли, что он великий врач, излечивший множество больных, признанных безнадёжными; в другом лагере утверждали, что он – король шарлатанов и, если у него потребуют, не сможет предъявить никакого диплома или аттестата.
   Как бы то ни было, гравозским врачам не приходилось жаловаться, что он незаконно практикует в их городе: доктор Антекирт держался крайне замкнуто, и когда кто-нибудь обращался к нему за советом, он тут же уклонялся от этой чести.
   К тому же владелец «Саварены» не поселился на берегу. Он даже не снял комнаты в гостинице. Первые два дня он никуда не ездил дальше Рагузы. Он ограничивался небольшими прогулками в окрестностях Гравозы и два-три раза брал с собой Пескада, природный ум которого уже успел оценить.
   В Рагузе он почти не бывал, зато в один прекрасный день послал туда Пескада. Этому славному малому было, по-видимому, дано какое-то поручение, может быть, требовалось навести ту или иную справку.
   – Итак, он живёт на Страдоне? – спросил доктор Пескада, когда тот вернулся на яхту.
   – Да, господин доктор, иначе говоря, на самой лучшей улице. У него собственный особняк неподалёку от площади, где показывают иностранцам дворец древних дожей, – роскошный особняк со множеством челяди, с выездами. Он живёт как миллионер.
   – А другая?
   – Другая? Вернее сказать: другие, – ответил Пескад. – Они живут, правда, в том же самом квартале, но их дом сразу не найдёшь, – там множество узких, извилистых переулочков, которые круто поднимаются в гору, точь-в-точь как лестницы, и домишки там совсем жалкие. Их домик – невзрачный на вид, маленький, хотя внутри там, как видно, полный порядок. Сразу чувствуется, господин доктор, что в нём живут люди бедные, но гордые.
   – А сама хозяйка?
   – Я её не видал, и мне сказали, что она почти не выходит из своего домика.
   – А её сын?
   – Его я мельком видел, господин доктор, – в тот момент, когда он пришёл к матери.
   – Какое же он на тебя произвёл впечатление?
   – Он мне показался очень серьёзным, даже чем-то озабоченным. Молодой человек, должно быть, много выстрадал… Это сразу видно.
   – Но ведь и ты, Пескад, много выстрадал, а это совсем даже незаметно.
   – Страдания телесные не то, что душевные, господин доктор. Поэтому-то мне всегда удавалось скрывать их, и я даже подтрунивал над ними.
   Доктор уже говорил Пескаду "ты", об этом клоун просил его как о знаке благоволения. Вскоре этой милостью стал пользоваться и Матифу. Что и говорить, у Геркулеса был слишком внушительный вид, чтобы кто-либо осмелился сразу же обратиться к нему на "ты".
   Расспросив Пескада и получив от него вышеприведённые ответы, доктор прекратил свои прогулки в окрестностях Гравозы. Он, видимо, кого-то поджидал, но сам не хотел давать повода к этому визиту и поэтому не ездил в Рагузу, где о прибытии «Саварены» всем и без того уже было известно. Итак, доктор не покидал борта яхты. И то, чего он ждал, вскоре случилось.
   Двадцать девятого мая, около одиннадцати часов утра, доктор, осмотрев в бинокль набережную Гравозы, распорядился спустить шлюпку, сел в неё и высадился возле мола, где стоял какой-то человек, по-видимому, поджидавший его.
   "Это он! – подумал доктор. – Это он! Хоть он и сильно изменился, я его узнаю!"
   То был старик, очень дряхлый, хотя ему было не более семидесяти лет. Его седая голова клонилась книзу. Лицо у него было строгое, печальное; тусклые, потухшие глаза, как видно, часто заливались слезами. Он неподвижно стоял на пристани, не спуская глаз со шлюпки с того момента, как она отделилась от яхты.
   Доктор не хотел подавать вида, что он обратил внимание на старика, тем более что его узнал. Поэтому он притворился, что даже не замечает его. Но не успел доктор пройти несколько шагов, как старик, почтительно сняв шапку, приблизился к нему и спросил:
   – Доктор Антекирт?
   – Да, – отвечал доктор, всматриваясь в беднягу, который стоял потупившись.
   Потом он добавил:
   – Кто вы такой, друг мой, и что вам нужно?
   – Меня зовут Борик, – отвечал старик, – я слуга госпожи Батори; она послала меня к вам сказать, что хотела бы повидаться с вами.
   – Госпожа Батори? – повторил доктор. – Неужели это вдова того венгра, который поплатился жизнью за любовь к отечеству?
   – Она самая, – ответил старик. – И раз вы доктор Антекирт, вы не можете не знать её, хотя никогда с ней не встречались!
   Доктор внимательно слушал старого слугу, который по-прежнему стоял понурившись. Антекирт, казалось, думал: а нет ли у старика какой-нибудь задней мысли?
   – А что госпоже Батори угодно от меня? – спросил он, помолчав.
   – По причинам, которые должны быть вам известны, господин доктор, ей хотелось бы переговорить с вами.
   – Я к ней заеду.
   – Она предпочла бы встретиться с вами у вас на яхте.
   – Почему?
   – Разговор ваш должен остаться в тайне.
   – В тайне? От кого?
   – От её сына. Господин Петер не должен знать, что вы виделись с госпожой Батори.
   Такой ответ, казалось, изумил доктора, но он ничем не выдал своего удивления.
   – Я предпочитаю посетить госпожу Батори на дому, – возразил он. – Разве этого нельзя сделать в отсутствие её сына?
   – Можно, но только в том случае, если вы приедете к ней завтра, господин доктор. Петер Батори сегодня вечером уезжает в Зару, но через сутки он уже вернётся.
   – А чем занимается Петер Батори?
   – Он инженер, но до сего времени не нашёл места. О, им обоим живётся нелегко.
   – Нелегко… – повторил доктор Антекирт. – А разве госпожа Батори не располагает средствами?..
   Он умолк. Старик опустил голову, и грудь его содрогнулась от рыданий.
   – Господин доктор, я больше ничего не могу вам сказать, – проговорил он наконец. – Во время встречи, о которой просит госпожа Батори, вы узнаете всё, что вам следует знать.
   Доктору пришлось призвать на помощь все своё самообладание, чтобы скрыть, до какой степени он потрясён.
   – Где живёт госпожа Батори? – спросил он.
   – В Рагузе, в районе Страдона, на улице Маринелла, дом номер семнадцать.
   – Может она меня принять завтра от часа до двух?
   – Может, господин доктор, и я сам доложу ей о вас.
   – Передайте госпоже Батори, что в назначенный день и час я буду у неё.
   – Благодарю вас от её имени! – сказал старик.
   Потом, после некоторого колебания, он добавил:
   – Не думайте, пожалуйста, что она собирается просить вас о чём-то…
   – А если бы и так? – живо возразил доктор.
   – Она ни о чём не будет просить, – ответил Борик.
   И, почтительно поклонившись, он побрёл по дороге, ведущей из Гравозы в Рагузу.
   Видно было, что последние слова старого слуги несколько озадачили доктора Антекирта. Он долго простоял на месте, глядя вслед удаляющемуся Борику. Вернувшись на яхту, он отпустил Пескада и Матифу погулять. Потом заперся у себя в каюте и весь остаток дня провёл в уединении.
   Пескад и Матифу, ставшие теперь настоящими рантье, решили как следует воспользоваться полученным отпуском. Они даже позволили себе роскошь заглянуть в ярмарочные балаганы. Утверждать, что ловкого клоуна не подмывало утереть нос иному незадачливому эквилибристу или что могучему великану не хотелось принять участие в схватках силачей, – значило бы погрешить против истины. Но оба хорошо помнили, что они имеют честь принадлежать к экипажу "Саварены". Поэтому они не выходили из роли простых зрителей и не скупились на рукоплескания, когда номер им нравился.
   На другой день доктор около полудня приказал доставить себя на берег. Он отослал шлюпку обратно, а сам пошёл по дороге, соединяющей Гравозу с Рагузой, – по прекрасной дороге, осенённой тенистыми деревьями и обрамлённой виллами, которые уступами расположены по обеим её сторонам.
   Дорога была ещё почти безлюдна, потому что оживляется она позже, когда появляются многочисленные экипажи и толпы гуляющих: кто прогуливается пешком, кто – верхом на лошади.
   Размышляя о предстоящей встрече с госпожой Батори, доктор шёл по одной из боковых дорожек и вскоре добрался до Борго-Пилле – это каменный выступ, своего рода башня, примыкающая к Рагузской крепости. Ворота были растворены, и, миновав три пояса укреплений, можно было войти в самую крепость.
   Страдон – великолепный проспект, выложенный каменными плитами и идущий от Борго-Пилле до предместья Плоссе, то есть через весь город. Он начинается у подножья холма, на котором расположено амфитеатром множество домиков. В конце этой улицы высится старинный дворец дожей – величественное сооружение XV века, с внутренним двором, портиком в стиле эпохи Возрождения и сводчатыми окнами, стройные колонки которых напоминают о цветущей поре тосканской архитектуры.
   Доктору не пришлось дойти до этой площади. Улица Маринелла, названная ему накануне Бориком, начинается приблизительно в середине Страдона и тянется влево от него. Шаги доктора слегка замедлились, когда он бросил беглый взгляд на гранитный особняк, богатый фасад которого, с флигелями по бокам, возвышался с правой стороны улицы. Во дворе, через раскрытые ворота, виднелся барский экипаж с превосходной упряжкой; на козлах сидел кучер, а выездной лакей дожидался на крыльце, под изящным навесом.
   Почти в тот же миг какой-то господин сел в экипаж, лошади понеслись через двор на улицу, и ворота захлопнулись.
   Господин этот был не кто иной, как человек, подошедший три дня тому назад к доктору Антекирту на гравозской набережной, другими словами, бывший триестский банкир Силас Торонталь.
   Желая избежать этой встречи, доктор поспешно отступил назад и продолжал путь лишь после того, как быстро мчавшийся экипаж исчез за углом Страдона.
   "Оба в одном городе! – прошептал он. – Это вина случая, я тут ни при чём".
   Как узки, круты, как плохо вымощены и убоги переулки, расположенные слева от Страдона! Представьте себе широкую реку, притоками которой служат только мутные ручьи, вливающиеся в неё лишь с одного берега. Чтобы глотнуть немного воздуха, домишки лезут тут один на другой. Они смотрят друг другу прямо в глаза, если только позволительно назвать глазами их невзрачные оконца. Домики эти громоздятся до самых вершин двух холмов, на которых расположены форты Минчетто и Сан-Лоренцо. Здесь не проехать ни одному экипажу. Правда, тут не видно горного потока (он появляется только в сильные ливни), всё же уличка представляет собою не что иное, как овраг, и чтобы сгладить её уступы и рытвины, пришлось прибегнуть ко множеству площадок и ступенек. Какая разница между этими скромными жилищами и роскошными особняками и зданиями Страдона!
   Доктор дошёл до улицы Маринелла и стал подниматься по бесконечной лестнице, заменяющей тут мостовую. Ему пришлось пройти более шестидесяти ступенек, пока он не остановился возле дома N_17.
   Дверь немедленно растворилась. Старый Борик поджидал доктора. Ни слова не говоря, он провёл его в бедно обставленную, но чистенькую гостиную.
   Доктор сел. Он не обнаруживал ни малейшего волнения, даже когда госпожа Батори вышла и спросила:
   – Доктор Антекирт?
   – Да, сударыня, – ответил он, вставая.
   – Я хотела избавить вас от необходимости идти так далеко и так высоко подниматься.
   – Мне очень хотелось посетить вас, сударыня, и прошу верить, что я весь к вашим услугам.
   – Доктор, я только вчера узнала о вашем прибытии в Гравозу, – продолжала госпожа Батори, – и немедленно же послала Борика, чтобы просить вас о встрече.
   – Я готов выслушать вас, сударыня.
   – Я пойду, – сказал старик слуга.
   – Нет, останьтесь, Борик! – возразила госпожа Батори. – Вы единственный друг нашей семьи, и всё, что я хочу сказать доктору Антекирту, для вас не тайна.
   Госпожа Батори села, доктор занял место возле неё, а старик продолжал стоять у окна.
   Вдове профессора Иштвана Батори было в то время шестьдесят лет. Невзирая на возраст, она ещё держалась прямо, однако совершенно седые волосы, лицо, изборождённое морщинами, свидетельствовали о том, как упорно пришлось ей бороться с невзгодами и нищетой. Но чувствовалось, что она все так же энергична, как и в былые годы. Это была всё та же доблестная подруга, которой поверял свои сокровенные мысли человек, пожертвовавший карьерой ради великого дела, – словом, это была сообщница того, кто вместе с Матиасом Шандором и Ладиславом Затмаром возглавлял заговор.
   – Сударь, раз вы доктор Антекирт, – сказала она взволнованным голосом, – значит, я многим обязана вам, и мой долг – рассказать вам о том, что произошло в Триесте пятнадцать лет тому назад…
   – Сударыня, раз я доктор Антекирт, избавьте себя от рассказа, который для вас слишком мучителен. Всё, что вы хотите мне сказать, мне известно. Больше того, раз я доктор Антекирт, мне известно, как вы жили после незабываемого дня тридцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года.
   – Скажите же, доктор, чем объясняется то участие, которое вы принимали в моей жизни? – продолжала госпожа Батори.
   – Такое участие, сударыня, должен проявлять каждый порядочный человек ко вдове мадьяра, который не задумываясь поставил на карту свою жизнь ради независимости отечества!
   – Вы знали профессора Иштвана Батори? – спросила вдова дрогнувшим голосом.
   – Знал, сударыня, любил и чту всех, кто носит его имя.
   – Вы из той же страны, за которую он пролил свою кровь?
   – Я ниоткуда, сударыня.
   – Кто же вы в таком случае?
   – Мертвец, ещё не погребённый, – холодно ответил доктор Антекирт.
   При этом неожиданном ответе госпожа Батори и Борик вздрогнули. Но доктор поспешил добавить:
   – Я просил вас не рассказывать мне об этих событиях. Однако я сам должен вам рассказать все, как было, ибо вам далеко не всё известно, а между тем вы должны знать все подробности.
   – Что же, я слушаю вас, доктор, – ответила госпожа Батори.
   – Сударыня, – продолжал доктор Антекирт, – пятнадцать лет тому назад три благородных венгра возглавили заговор, целью которого было вернуть Венгрии её былую независимость. То были граф Матиас Шандор, профессор Иштван Батори и граф Ладислав Затмар, три друга, долгие годы связанные общими надеждами и едиными чувствами.
   Восьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, накануне того дня, когда должны были подать сигнал к восстанию, которому предстояло охватить всю венгерскую землю и Трансильванию, в дом графа Затмара в Триесте, где находились главари заговора, нагрянула австрийская полиция. Граф Затмар и его два друга были арестованы, увезены и в ту же ночь заключены в темницу в башне Пизино, а несколько недель спустя они были приговорены к смертной казни.
   Молодой счетовод, по имени Саркани, задержанный одновременно с ними в доме графа Затмара, но совершенно чуждый заговору, вскоре был признан непричастным к делу и после развязки – освобождён.
   Накануне казни трое приговорённых, находясь в общей камере, сделали попытку к бегству. Спустившись из окна башни по проводу громоотвода, двое из них – граф Шандор и Иштван Батори – упали в стремнину Фойбы, в то время как Ладислав Затмар был схвачен тюремщиками и не мог последовать за товарищами.
   Хотя у беглецов и было очень мало надежды на спасение, поскольку подземная река увлекла их в местность, совсем им незнакомую, всё же им удалось достичь берегов Лемского канала, затем пробраться в город Ровинь, где они и нашли приют в доме рыбака Андреа Феррато.
   Этот рыбак – человек мужественный и благородный – уже готов был переправить их по ту сторону Адриатического моря, когда некий испанец по имени Карпена, проведав о том, что они скрываются у Феррато, из личной мести к нему выдал беглецов полиции. Они попытались ускользнуть вторично. Но Иштван Батори был ранен и сразу же попал в руки полицейских. Что же касается Матиаса Шандора, то за ним гнались до самого взморья; тут он пал, сражённый градом пуль, погрузился в воду, и даже трупа его обнаружить не удалось.
   Через два дня Иштван Батори и Ладислав Затмар были расстреляны в Пизинской крепости. А рыбака Андреа Феррато за то, что он дал им убежище, приговорили к пожизненной каторге и сослали в Штейн.
   Госпожа Батори склонила голову. Сердце её обливалось кровью, но она выслушала рассказ доктора, ни разу не прервав его.
   – Вы, сударыня, знали эти подробности? – спросил он.
   – Да, доктор, знала. Знала, как и вы, из газет.
   – Да, это из газет, – ответил доктор. – Но кое-что, чего не могли сообщить газеты, поскольку следствие велось в строжайшей тайне, я выведал у тюремщика, который проговорился мне. Вот это и вам сейчас и расскажу.
   – Говорите, доктор, – насторожилась, госпожа Батори.
   – В доме рыбака Феррато граф Матиас Шандор и Иштван Батори были застигнуты потому, что их выдал испанец Карпена. А в Триесте, за три недели перед тем, они были арестованы потому, что на них донесли австрийской полиции.
   – Донесли? – воскликнула госпожа Батори.
   – Да, сударыня, донесли! И это подтвердилось во время судебного разбирательства. Во-первых, предателям удалось перехватить почтового голубя, который летел с шифрованной запиской на имя графа Шандора; с этой записки негодяями была снята копия. Во-вторых, уже в доме графа Затмара им удалось снять копию сетки, которая давала ключ к шифрованной переписке. Наконец, ознакомившись с содержанием перехваченной записки, они сообщили о ней триестскому губернатору. И, конечно, часть конфискованного имущества графа Шандора послужила наградою за этот донос.
   – А известно ли, кто эти негодяи? – спросила госпожа Батори дрожащим от волнения голосом.
   – Нет, сударыня, – отвечал доктор. – Но трое осуждённых, вероятно, знали их и могли бы назвать их имена, если бы только им удалось перед смертью ещё раз повидаться с родными!
   А ведь действительно, ни госпожа Батори, которая тогда вместе с сыном была в отъезде, ни Борик, сидевший в триестской тюрьме, не могли посетить приговорённых в последние часы их жизни.
   – Неужели так и не удастся выяснить имена этих негодяев? – спросила госпожа Батори.
   – Сударыня, – отвечал доктор Антекирт, – всякий предатель в конце концов выдаёт и себя. А теперь я скажу вам ещё кое-что в дополнение к своему рассказу.
   Вы остались вдовою с восьмилетним сыном почти без средств. Борик, слуга графа Затмара, не захотел вас покинуть после смерти хозяина; но он был беден и не мог вам предложить ничего, кроме своей преданности.
   Тогда вы уехали, сударыня, и поселились в Рагузе, в этом скромном жилище. Вы стали работать, работать собственными руками, чтобы удовлетворять как материальные, так и умственные свои потребности. Вы хотели, чтобы ваш сын последовал в науке по стопам отца. Какую ожесточённую борьбу, сколько лишений вы мужественно вынесли! И с каким беспредельным уважением я склоняюсь перед благородной женщиной, которая проявила столько твёрдости, перед матерью, стараниями которой её сын стал человеком!
   С этими словами доктор поднялся, и под его обычной сдержанностью почувствовалось волнение.
   Госпожа Батори ничего не отвечала. Она не знала, закончил ли доктор свой рассказ, или собирается его продолжить и коснуться тех чисто личных вопросов, ради которых она и хотела с ним встретиться.
   – Однако, сударыня, – продолжал доктор, уловив её мысль, – силы человеческие ограничены, и вы, больная, истерзанная невзгодами, пожалуй, не вынесли бы этой борьбы, если бы некий незнакомец, – да что я говорю, – друг профессора Батори не пришёл вам на помощь. Я никогда не заговорил бы об этом, если бы ваш старый слуга не сообщил мне, что вы желаете меня видеть…
   – Да, я хотела вас видеть, – ответила госпожа Батори. – Разве мне не за что благодарить доктора Антекирта?
   – За что ж благодарить, сударыня? За то, что лет пять-шесть тому назад, в память дружбы, которая связывала доктора Антекирта с графом Шандором и его единомышленниками, доктор послал вам сто тысяч флоринов, чтобы поддержать вас? Разве для него не было великим счастьем, что он имеет возможность предоставить в ваше распоряжение эту сумму? Нет, сударыня! Наоборот, я должен благодарить вас за то, что вы великодушно приняли дар, если только он принёс пользу вдове и сыну Иштвана Батори!
   Вдова поклонилась и ответила:
   – Как бы то ни было, сударь, я непременно хотела выразить вам свою признательность. Ради этого главным образом я и собиралась нанести вам визит. Но есть и ещё причина…
   – Какая же, сударыня?
   – Это… вернуть вам эту сумму…
   – Как, сударыня? – живо возразил доктор. – Вы не пожелали принять…
   – Доктор, я не сочла себя вправе распорядиться этими деньгами. Я не была знакома с доктором Антекиртом. Я никогда не слышала этого имени. Эти деньги могли быть своего рода подаянием со стороны тех, с кем боролся мой муж, а их жалость была бы мне невыносима. Поэтому я не воспользовалась этой суммой, не употребила её на те нужды, какие имел в виду доктор Антекирт.
   – Значит… эта сумма…
   – Осталась нетронутой.
   – А ваш сын?
   – Мой сын всем будет обязан только самому себе…
   – И матери! – добавил доктор, поражённый благородством и мужеством этой женщины, внушавшей ему глубокое уважение.
   Тем временем госпожа Батори встала, открыла ключом секретер и, вынув из него пачку ассигнаций, протянула её доктору.
   – Прошу вас принять эти деньги, доктор, – ведь они ваши; поверьте, я глубоко вам благодарна за них, хотя и не воспользовалась ими для воспитания сына!
   – Эти деньги уже не принадлежат мне, сударыня! – ответил доктор, отстраняя ассигнации.
   – Повторяю, я не могу их принять.
   – Но, может быть, Петер Батори найдёт им применение…
   – Мой сын выхлопочет в конце концов место, которого он достоин, и станет мне опорою, как я была опорою для него!
   – Он не откажется от этих денег, если друг его отца будет настоятельно просить его их принять.