Верн Жюль Габриэль. Матиас Шандор

   Доктор сразу же стал искать гостиницу. Матифу всюду следовал за ним, даже не осведомившись, где они высадились. Будь то Далмация, будь то Китай – ему было совершенно безразлично. Как верный пёс, он шёл туда, куда направлялся хозяин. Он был просто инструментом, послушным орудием, готовым вертеться, сверлить, буравить, и доктор собирался пустить его в ход как только понадобится.
   Они прошли по аллее вдоль набережной, миновали крепостную стену и направились по узким крутым улицам городка, где живёт около пяти тысяч человек. Это было как раз время, когда запирают Морские ворота, открытые только до восьми часов вечера, за исключением тех дней, когда прибывают пакетботы.
   Доктор вскоре убедился, что в городе нет ни одной гостиницы. Следовательно, надо было искать человека, который согласился бы сдать помещение, что, впрочем, местные домовладельцы делают весьма охотно, так как это приносит им хороший доход.
   Хозяин такой нашёлся, нашлась и квартира. Вскоре доктор расположился в нижнем этаже домика, на довольно чистой улице, в помещении, вполне подходящем для него и его спутника. Сразу же условились, что Матифу будет столоваться у домовладельца, и хотя последний заломил неслыханную цену, – которая, впрочем, оправдывалась диковинными объёмами его нового постояльца, – сделка была заключена к полному удовольствию договаривающихся сторон.
   Сам же доктор оставил за собою право питаться вне дома.
   На другой день, предоставив Матифу распоряжаться временем по его усмотрению, доктор пошёл на прогулку и прежде всего заглянул на почту, куда должны были поступить письма и телеграммы, адресованные ему на условные инициалы. Корреспонденции ещё не было. Тогда он отправился за город, желая ознакомиться с его окрестностями. Вскоре он набрёл на довольно сносный ресторан, где обычно собирается катарское общество, австрийские чиновники и офицеры, которые считают пребывание здесь за изгнание, а то и вовсе за тюремное заключение.
   Теперь доктор выжидал только подходящий момент, чтобы приступить к действиям. Вот каков был его план.
   Он решил похитить Петера Батори. Но схватить его и перевезти на яхту, пока она стояла в рагузском порту, было бы затруднительно. В Гравозе молодого инженера все знали; общественное внимание было приковано к «Саварене» и её владельцу; поэтому, даже если допустить, что похищение удалось бы, – оно сразу же получило бы огласку. А ведь яхта была всего-навсего парусником, и пустись за ней вдогонку какой-нибудь пароход, – он быстро нагнал бы её.
   В Катаро же похищение могло осуществиться гораздо легче. Завлечь сюда Петера Батори не представляло никакой трудности. Можно было не сомневаться, что он примчится по первому же вызову доктора. Здесь его никто не знал, как не знали и доктора, а едва только Петер окажется на "Электро", – судно выйдет в открытое море, и тут юноша узнает всю правду о прошлом Силаса Торонталя, и образ Савы померкнет в его сердце, заслонённый образом покойного отца.
   Таков был, в сущности очень незамысловатый, план. Ещё два-три дня, – последняя отсрочка, назначенная доктором, – и замысел будет приведён в исполнение: Петер будет навеки разлучён с Савой Торонталь.
   На другой день, девятого июня, пришло письмо от Пескада. Он сообщал, что в отношении особняка на Страдоне нет решительно ничего нового. Что же касается Петера Батори, то Пескад не видал его с того самого дня, как он ходил в Гравозу, за двенадцать часов до ухода яхты.
   Между тем Петер не мог уехать из Рагузы; вероятно, он просто не выходит из своего домика. Пескад предполагал, – и он не ошибался, – что перемена в поведении молодого инженера вызвана отплытием "Саварены", ибо после ухода яхты он вернулся домой крайне расстроенный.
   Доктор решил приступить к делу на следующий же день, а именно послать Петеру Батори письмо с приглашением немедленно приехать в Катаро.
   Но неожиданное событие нарушило планы Антекирта, хотя в конечном итоге привело к той же цели.
   Вечером, часов в восемь, когда доктор прогуливался по набережной, было получено сообщение о прибытии пакетбота "Саксония".
   "Саксония" шла из Бриндизи, где она приняла на борт пассажиров. Теперь она направлялась в Триест, с заходом в Катаро, Рагузу, Зару и другие порты на австрийском побережье Адриатики.
   В сумерках доктор стоял у сходен, глядя, как высаживаются на берег пассажиры, как вдруг он вздрогнул и замер на месте при виде некоего пассажира, багаж которого выносили на набережную.
   Человек этот, на вид лет сорока, с надменным, даже наглым взглядом, отдавал громким голосом распоряжения. Это был один из тех субъектов, в которых дурное воспитание сказывается даже тогда, когда они вежливы.
   "Он? Здесь? В Катаро?"
   Эти слова едва не сорвались с уст доктора, но он вовремя сдержался и притушил гнев, вспыхнувший у него в глазах.
   Этот пассажир был Саркани. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он работал счетоводом в доме графа Затмара. Теперь это был – если судить по платью – уже не тот авантюрист, которого мы в начале этой повести застали бродящим по Триесту. На нём был прекрасный дорожный костюм, лёгкое пальто самой последней моды, а многочисленные чемоданы, сверкавшие медными застёжками, говорили о том, что бывший триполитанский деловой посредник привык к комфорту.
   И действительно, огромная сумма, полученная им за предательство, позволила ему все эти пятнадцать лет жить в своё удовольствие, ни в чём себе не отказывая. Что оставалось у него от этого громадного состояния? Даже лучшие его друзья, если таковые имелись, не могли бы ответить на этот вопрос. Во всяком случае, лицо его носило следы забот, даже тревоги, причину которой трудно было бы выяснить, до того замкнут был этот человек.
   "Откуда он приехал?.. Куда направляется?" – спрашивал себя доктор, не теряя его из виду.
   Откуда ехал Саркани – это легко было установить, расспросив помощника капитана "Саксонии". Оказалось, что он сел на пакетбот в Бриндизи. Но где он был раньше – в Северной ли, в Южной ли Италии, – этого никто не знал. В действительности же он ехал из Сиракуз. Получив телеграмму марокканки, он немедленно покинул Сицилию и направился в Катаро.
   Этот город уже давно был намечен ими как удобное место встречи, – там и ждала его эта женщина, после того как исполнила всё, что ей было поручено сделать в Рагузе.
   Иностранка стояла тут же, на набережной, поджидая прибытия пакетбота. Доктор заметил её и увидел, как Саркани направился прямо к ней; доктор, знавший арабский язык, даже расслышал, как она сказала Саркани:
   – Медлить нельзя.
   Саркани в ответ только кивнул головой. Потом, предъявив багаж для таможенного осмотра, он пошёл с марокканкой направо, видимо намереваясь обогнуть городскую стену, не заходя в город через Морские ворота.
   В первый момент доктор растерялся. Неужели Саркани ускользнёт от него? Идти ли за ним следом?
   Повернувшись, он увидел Матифу, который, как истинный зевака, наблюдал за высадкой и посадкой пассажиров "Саксонии". Доктору достаточно было кивнуть, и Геркулес оказался около него.
   – Видишь этого человека? – сказал он, указывая на удаляющегося Саркани.
   – Вижу.
   – Если я прикажу тебе схватить его, ты это сделаешь?
   – Сделаю.
   – А если он вздумает сопротивляться, справишься с ним?
   – Справлюсь.
   – Имей в виду, что я хочу получить его живым!
   – Получите живым.
   Матифу не любил краснобайства и выражался весьма определённо. Доктор мог вполне положиться на него. То, что ему прикажут, будет исполнено!
   С марокканкой будет нетрудно справиться – достаточно её связать, заткнуть ей рот и куда-нибудь её запрятать. Прежде чем она успеет поднять тревогу, Саркани окажется на борту "Электро".
   Темнота, правда, ещё не особенно глубокая, должна была содействовать осуществлению этого замысла.
   Тем временем Саркани и чужестранка продолжали свой путь вдоль крепостной стены, не замечая, что за ними наблюдают и идут им вслед. Они ещё молчали. Они не хотели приступить к разговору, конечно, потому, что направлялись в такое место, где им никто не помешает. Так дошли они до Южных ворот, у которых начинается дорога, ведущая из Катаро в горы, к австрийской границе.
   У этих ворот бывает большой базар, куда сходятся черногорцы. Здесь они продают и покупают всевозможные товары, ибо в город их впускают лишь в очень ограниченном числе и лишь после того, как они сдадут оружие. По вторникам, четвергам и субботам горцы являются сюда из Ниегу или из Цетинье, пройдя пешком часов пять-шесть, и приносят с собою яйца, картошку, дичь и даже вязанки хвороста, который очень бойко раскупается.
   Саркани приехал как раз в базарный день. Кое-кто из горцев, поздно закончивших сделки, остался на базаре с намерением провести здесь ночь. Их было человек тридцать; они беспрестанно ходили туда и сюда, беседовали, спорили, ссорились; одни уже растянулись на земле, собираясь спать, другие, по албанскому обычаю, жарили на вертеле барашка.
   Сюда-то и направились Саркани и его спутница; по-видимому, это место было им уже знакомо. И в самом деле, здесь им удобно будет переговорить, здесь можно провести и всю ночь, вместо того чтобы разыскивать ночлег. Дело в том, что, приехав в Катаро, иностранка не позаботилась найти себе помещение.
   Доктор и Матифу друг за дружкой появились на базарной площади, погружённой во мрак. Там и сям потрескивали догорающие костры, уже не дававшие света. В таких условиях похитить Саркани будет нелегко, если только он не уйдёт отсюда ещё до рассвета. Доктор пожалел, что не напал на Саркани по дороге от Морских ворот к Южным. Но жалеть было уже поздно. Оставалось выжидать и воспользоваться первым же удобным моментом.
   Во всяком случае, катер стоял наготове за скалами, шагах в двухстах от базара, а немного подальше, в двух кабельтовых от берега, смутно виднелись чёрные очертания «Электро» и мерцавший на нём огонёк.
   Саркани и марокканка уселись в одном из самых тёмных уголков, рядом с группой уже уснувших горцев. Здесь они могли поговорить о своих делах, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит; но доктор, завернувшись в дорожный плащ, ловко пробрался к группе спящих. Никто не обратил на него внимания. Матифу тоже постарался как можно лучше спрятаться и стоял наготове, ожидая условленного знака.
   Саркани и чужестранка говорили по-арабски, вполне уверенные, что их здесь никто не поймёт. Но они ошибались. Доктор прекрасно знал все восточные и африканские наречия, и ни одно слово из разговора Саркани и марокканки не ускользнуло от него.
   – Ты получил в Сиракузах мою телеграмму? – спросила женщина.
   – Получил, Намир, – ответил Саркани, – и мы с Зироне на другой же день выехали.
   – А где Зироне?
   – В окрестностях Катании; он набирает там новую шайку.
   – Тебе, Саркани, надо завтра же съездить в Рагузу и повидаться с Силасом Торонталем.
   – Съезжу и повидаюсь. Но ты не ошиблась, Намир? Мне действительно пора показаться?
   – Конечно. Дочь банкира…
   – Дочь банкира… – повторил Саркани таким странным тоном, что доктор поневоле вздрогнул.
   – Да, дочь Торонталя!
   – Как же так? Она даёт волю своему сердцу, не спросясь моего согласия? – насмешливо продолжал Саркани.
   – Тебя это удивляет? А между тем это так. Но ты ещё больше удивишься, когда узнаешь, за кого хочет выйти Сава Торонталь.
   – Верно, какой-нибудь разорившийся дворянчик, мечтающий поправить дела при помощи миллионов тестя.
   – Да, – сказала Намир, – молодой человек очень знатного происхождения, но без средств…
   – И как же зовут этого нахала?
   – Петер Батори.
   – Петер Батори! – вскричал Саркани. – Петер Батори собирается жениться на дочери Силаса Торонталя!
   – Успокойся, Саркани! – сказала Намир. – Что дочь Силаса Торонталя и сын Иштвана Батори влюблены друг в друга – для меня это уже не тайна. Но, быть может, Силас Торонталь и не подозревает об этом?
   – Это он-то! Не подозревает? – переспросил Саркани.
   – Очень может быть. Да он ни за что и не согласится.
   – Кто знает? – возразил Саркани. – Силас Торонталь способен на всё… способен даже дать согласие на этот брак, – хотя бы для того, чтобы успокоить свою совесть, если только за эти пятнадцать лет у него пробудилась совесть. К счастью, я тут и постараюсь спутать его карты. Завтра же буду в Рагузе!
   – Это хорошо, – одобрила Намир, видимо имевшая на Саркани большое влияние.
   – Дочь Силаса Торонталя будет только моею, Намир, и благодаря ей я снова разбогатею.
   Доктор узнал всё, что ему было нужно знать, и дальнейший разговор чужестранки и Саркани его уже не интересовал.
   Один негодяй приехал сватать дочь другого негодяя и будет домогаться её руки. Вот он – суд божий! Теперь уже нечего опасаться за Петера Батори, ибо нависшую над ним опасность отведёт не кто иной, как его соперник! Итак, незачем вызывать Петера в Катаро, незачем увозить человека, который добивается чести стать зятем Силаса Торонталя.
   "Пусть эти мошенники породнятся и заживут одной семьёй, – решил доктор. – А там мы посмотрим".
   И он потихоньку ушёл, подав Матифу знак следовать за ним.
   Матифу не спрашивал, почему доктор Антекирт собирался похитить пассажира с "Саксонии"; не спросил он и о том, почему доктор теперь отказывается от своего намерения.
   На другой день, десятого июня, в девятом часу вечера двери парадной гостиной особняка на Страдоне широко распахнулись, и лакей громко доложил:
   – Господин Саркани.

7. ОСЛОЖНЕНИЯ

   Прошло уже четырнадцать лет, как Силас Торонталь покинул Триест и поселился в Рагузе, в роскошном особняке на Страдоне. Он был далматинцем и, естественно, уйдя от дел, решил вернуться в родные края.
   Тайна была строго соблюдена. Вознаграждение за донос в точности выплачено предателям. Таким образом в руки Торонталя и его бывшего триполитанского доверенного попало целое состояние.
   После того как двое осуждённых были казнены в крепости Пизино, после того как граф Матиас Шандор, совершив побег, погиб в волнах Адриатики, последовала конфискация их имущества. Дом и небольшое имение, принадлежавшие Ладиславу Затмару, были проданы за бесценок, не осталось даже денег на содержание его престарелого слуги. После Иштвана Батори также ничего не осталось, поскольку он не располагал состоянием и зарабатывал на жизнь уроками. Зато замок Артенак и его богатые угодья, рудники и леса, покрывающие северные склоны Карпат, – все это достояние графа Матиаса Шандора представляло значительную ценность. Его разделили на две части: одна была конфискована государством и пошла на уплату вознаграждения доносчикам, другая секвестрована, и её должны были выдать наследнице графа по достижении ею восемнадцатилетнего возраста. А если бы девочка умерла, не достигнув совершеннолетия, то капитал окончательно перешёл бы в казну.
   На долю доносчиков пришлось более полутора миллионов флоринов^[4], которыми они могли располагать по своему усмотрению.
   Сообщники решили, что им прежде всего надо разлучиться. Хитрому Саркани вовсе не улыбалось оставаться подле Силаса Торонталя. У последнего тоже не было ни малейшего желания поддерживать отношения со своим бывшим агентом. Поэтому Саркани уехал из Триеста, захватив с собою Зироне, который, не покинув приятеля в беде, тем более не был склонен оставить его в дни преуспеяния. Оба они куда-то канули, и банкир больше о них не слышал. Куда же они направились? Конечно, в какой-нибудь крупный европейский город, где мало интересуются происхождением человека, лишь бы он был богат, как не интересуются и происхождением его состояния, лишь бы он проматывал деньги не скупясь. Словом, в Триесте никто уже не вспоминал этих проходимцев; да знал-то их в сущности лишь один Силас Торонталь.
   Когда они уехали, банкир с облегчением вздохнул. Он думал, что теперь ему уже нечего опасаться человека, который был замешан в его тёмных делах и всегда мог воспользоваться этим. С другой стороны, хоть Саркани и разбогател, полагаться на такого рода людей всё-таки нельзя; легко доставшиеся деньги легко растрачиваются, а прокутив состояние, Саркани не постесняется вернуться к своему былому сообщнику.
   Полгода спустя Силас Торонталь, предварительно поправив свои пошатнувшиеся дела, закрыл банкирскую контору и окончательно переехал из Триеста в Рагузу. Он не сомневался, что губернатор – единственный человек, знавший, какую роль сыграл банкир в раскрытии заговора, – безусловно сохранит все в тайне, но этого ему было мало: он хотел удержать за собою весь престиж и воспользоваться всеми благами, какие сулило ему богатство, куда бы он ни переехал.
   Быть может, он принял решение покинуть Триест в связи с одним обстоятельством, известным лишь ему самому и его жене. Именно поэтому – только один раз – он имел дело с Намир, об отношениях которой с Саркани мы уже знаем.
   Итак, своим новым местопребыванием банкир избрал Рагузу. Он выехал оттуда очень молодым; ни родителей, ни семьи у него не было. Его вскоре позабыли. С тех пор прошло лет сорок, и теперь он появился здесь как лицо, никому не известное.
   Вновь прибывший богач встретил со стороны рагузского общества весьма радушный приём. О нём было известно только одно, а именно, что он занимал в Триесте очень видное положение. Банкир подыскал и приобрёл дом в самом аристократическом квартале города. Он зажил на широкую ногу; прежних его слуг сменили новые, нанятые в Рагузе. Он устраивал приёмы и сам был принят повсюду. О прошлом его никто ничего не знал, и он поистине представлялся каким-то баловнем судьбы.
   Правда, Силасу Торонталю были чужды угрызения совести. И если бы не опасение, что гнусный донос в один прекрасный день выплывет наружу, ничто не тревожило бы его.
   Однако возле него, как живой укор, находилась его жена.
   Несчастная женщина, честная и прямодушная, знала об отвратительной интриге, в результате которой были казнены трое патриотов. Слово, случайно вырвавшееся у банкира, когда дела его пошатнулись, неосторожно высказанная им надежда, что ему перепадёт часть состояния графа Матиаса Шандора, кое-какие документы, которые по его просьбе пришлось подписать госпоже Торонталь, – всё это заставило его сознаться ей и рассказать, какое участие он принял в раскрытии триестского заговора.
   Узнав истину, супруга банкира почувствовала непреодолимое отвращение к человеку, с которым связала её судьба, и это чувство было тем острее, что госпожа Торонталь сама была венгеркой. Но, как уже говорилось, эта женщина не отличалась нравственной силой. Сражённая неожиданным ударом, она так и не могла оправиться. С тех пор она жила – и в Триесте и в Рагузе – замкнуто, насколько позволяло её общественное положение. Она, разумеется, появлялась во время приёмов в особняке на Страдоне – это было необходимо, и муж непременно потребовал бы этого; но, исполнив обязанности светской женщины, она опять долгое время не покидала своих комнат. Она старалась забыться, посвящая себя воспитанию дочери, на которой теперь сосредоточила свою любовь. Но как забыться, когда человек, замешанный в такое мерзкое дело, живёт с тобою под одним кровом!
   А между тем года через два после водворения Торонталей в Рагузе положение ещё более осложнилось. Это послужило для банкира поводом к тревоге, а его жене принесло новые огорчения.
   Госпожа Батори с сыном и Бориком тоже переселились из Триеста в Рагузу, где у неё были дальние родственники. Вдова Иштвана Батори не знала Силаса Торонталя; она даже не подозревала какой-либо связи между банкиром и графом Матиасом Шандором. О том же, что этот человек участвовал в злодеянии, которое стоило жизни трём благородным венграм, она и подавно не могла знать, поскольку её муж перед смертью не имел возможности назвать ей имена негодяев, предавших его австрийской полиции.
   Но если госпожа Батори не знала триестского банкира, то он-то её знал. Жить в одном и том же городе, порою встречать на улице эту бедную женщину, с трудом воспитывающую сына, – было ему крайне неприятно. Наверное, он в своё время не остановил бы выбор на Рагузе, если бы знал, что там живёт госпожа Батори. Но вдова сняла домик на улице Маринелла уже после того, как банкир купил особняк на Страдоне, поселился в нём и завязал отношения с местным обществом. Он не стал в третий раз менять местожительство.
   "Ко всему привыкаешь", – подумал он.
   И Торонталь решил не обращать внимания на женщину, самый вид которой напоминал ему об его предательстве.
   Оказывается, стоило Силасу Торонталю зажмуриться, и он уже мог не видеть и того, что делается у него в душе.
   Но то, что для банкира было лишь мелкой неприятностью, оказалось для его жены источником страданий и вызывало постоянные угрызения совести. Несколько раз госпожа Торонталь пыталась тайно оказать помощь вдове, которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжёлым трудом. Но помощь эта неизменно отвергалась, как и все попытки неизвестных друзей, старавшихся как-нибудь поддержать её. Непреклонная женщина ничего не просила и не хотела ничего принимать.
   Непредвиденное, даже невероятное обстоятельство сделало это положение совершенно нестерпимым.
   Госпожа Торонталь перенесла всю свою любовь на дочку, которой ко времени их переезда в Рагузу, в конце тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, было около двух с половиной лет.
   Теперь Саве шёл восемнадцатый год. Это была прелестная девушка, скорее венгерского, чем далматского типа. Густые чёрные волосы, большие жгучие глаза, высокий лоб, который, по мнению френологов, говорит о развитии высших психических центров, красиво очерченный рот, яркий цвет лица, изящная фигура, немного выше средней, – всё привлекало к ней взгляды.
   Но в этой девушке особенно поражала и на чувствительные души производила неизгладимое впечатление её серьёзность, её задумчивый вид, – казалось, она силилась припомнить что-то полузабытое; во всём её облике было нечто неуловимое, привлекавшее к ней и вместе с тем наводившее странную грусть. Поэтому все, кто бывал у них в доме или встречал её на улице, относились к ней с каким-то особенным уважением.
   Разумеется, у Савы не было недостатка в претендентах на её руку. Ведь известно было, что она наследница огромного состояния, которое рано или поздно целиком перейдёт к ней. Ей было уже сделано несколько предложений, вполне подходящих со всех точек зрения, но на вопросы матери девушка неизменно отвечала, что не хочет выходить замуж, однако воздерживалась от каких-либо объяснений на этот счёт. Впрочем, Силас Торонталь не принуждал её и не торопил с замужеством. Видимо, он просто ещё не встретил человека, которого ему хотелось бы иметь зятем, – о склонностях Савы он не помышлял.
   В довершение нравственного облика Савы Торонталь следует сказать, что она была склонна восторгаться подвигами, совершенными из любви к родине. Не то чтобы Сава интересовалась политикой, но всякий раз, когда речь заходила об отчизне, о жертвах, принесённых ради неё, о недавних случаях беззаветного патриотизма, – она испытывала глубокое волнение. Сава, конечно, не унаследовала эти чувства от отца, – будучи благородной и великодушной, она обрела их в своём собственном сердце.
   Этим-то и объясняется то влечение, какое чувствовали друг к другу Петер Батори и Сава Торонталь. На беду банкира молодые люди встретились. Саве не было ещё и двенадцати лет, когда однажды при ней сказали, указывая на Петера:
   – Вот сын человека, который умер за Венгрию.
   И слова эти навсегда запечатлелись у неё в памяти.
   Потом дети выросли. Сава стала думать о Петере ещё до того, как он обратил на неё внимание. Она замечала, что юноша всегда задумчив, всегда озабочен. Он беден, но усердно учится, чтобы быть достойным своего отца, имя которого было ей хорошо известно.
   Остальное мы уже знаем: Петер, увидев Саву, был покорён и очарован этой девушкой, характер которой должен был быть ему близок; нам известно, что в то время как Сава, быть может, ещё и не осознала зарождавшегося в ней чувства, юноша уже любил её глубокой любовью, которую и ей вскоре предстояло разделить.
   Но чтобы составить себе ясное представление о Саве, надо рассказать, какое положение занимала она в семье.
   По отношению к отцу Сава была всегда очень сдержанна. Банкиру чужды были сердечные порывы, да и дочь никогда не ласкалась к нему. У одного здесь сказывалась прирождённая чёрствость, у другой холодок объяснялся полным расхождением во взглядах. Сава относилась к отцу с уважением, как подобает всякой дочери, – и только. Впрочем, он предоставлял ей полную свободу, считался с её вкусами, не ограничивал её благотворительность, которая даже льстила его тщеславию. Словом, с его стороны налицо было безразличие. С её же стороны – нечего скрывать – скорее отчуждённость, даже неприязнь.
   К матери Сава относилась совсем иначе. Хотя госпожа Торонталь находилась в полном подчинении у мужа, который мало считался с нею, у неё было доброе сердце, и в нравственном отношении она стояла неизмеримо выше своего супруга. Госпожа Торонталь горячо любила дочь. Она знала, что за её сдержанностью таятся большие достоинства. В её любви к дочери, доходившей до обожания, чувствовались и восторг, и уважение, и даже некоторый страх. Возвышенный характер Савы, её прямодушие, а в некоторых случаях и непреклонность, в какой-то степени оправдывали эту безмерную материнскую любовь. Надо сказать, что девушка отвечала на любовь любовью. Даже не будь между ними кровной связи, они горячо привязались бы друг к другу.