Страница:
Под покровом темноты максимальная скорость хода «У-230» достигала всего лишь 12 узлов. Мы семь раз совершали срочные погружения, подверглись 28 атакам авиабомбами и комплектами боезарядов. К рассвету команда лодки была ошеломлена, оглушена и истощена. Мы скрылись под водой на весь день.
24 мая. Очевидно, англичане знали о том, что две подлодки следуют в порт. Их самолёты, включая базировавшиеся на суше четырехмоторные бомбардировщики, казалось, охотились именно за нами. В эту ночь мы девять раз уходили под воду и пережили в целом 36 бомбардировок с воздуха.
25 мая. Через три часа после рассвета мы вошли в смертельно опасную зону воздушного патрулирования противника. Двигаясь водой при абсолютном молчании, мы сумели ускользнуть от него сквозь дождь бесконечных, беспощадных и хищных импульсов «асдика». За час до полуночи лодка всплыла, но была обнаружена подстерегавшим нас самолётом. Во время первой же атаки четыре комплекта боезарядов сильно встряхнули нашу посудину. Неожиданно произошла вспышка в задней части центрального поста. Веер искр посыпался в тесном пространстве, нас окутали клубы ядовитого дыма. Лодка горела. Казалось, её невозможно было заставить всплыть и мы обречены на гибель. Наглухо задраили круглые люки двух переборок. Несколько человек с огнетушителями принялись гасить огонь. «У-230» выбросило на поверхность там, где только секунды назад самолёт сбросил нам свою дьявольскую визитную карточку. Клубы густого дыма душили нас. Огонь прыгал от стенки к стенке. Я прижал ко рту свой платок и вслед за капитаном прошёл в рубку. Лодка выровнялась. Мы поспешили на мостик. Кто-то выбросил на палубу боекомплект для нашей пушки. Заработал дизель с левого борта. Пламя вырвалось из рубочного люка. Мы двигались в ночи, как горящий факел. Наконец команде удалось погасить пожар внутри корпуса.
В эту ночь мы подверглись атакам с воздуха ещё семь раз. На нас было сброшено 28 авиабомб.
26 мая. Четвёртый день нашей борьбы за возвращение в порт и, следовательно, спасение. Мы двигались на глубине 40 метров, прислушиваясь к разрывам глубинных бомб, раздававшимся на расстоянии многих миль к западу. Это продолжалось весь день. В 22.30 мы всплыли. Ночь была очень тёмной. Больше часа радар не улавливал никаких сигналов. Затем мы увидели, как в небе повисло большое светлое пятно. Оно росло с безумной скоростью, осветив мостик слепящим дневным светом. Четырехмоторный «либерейтор» с рёвом приближался к нам, стреляя из пулемётов. Подлодка рванулась навстречу быстро приближавшемуся свету. Летающий гигант с рёвом пронёсся над мостиком и скрылся в ночной тьме, осыпав мостик искрами и дыхнув на нас волной горячего воздуха. Взорвались четыре бомбы, распространяя глухой рокот. После каждого взрыва меня подбрасывало вверх.
Через несколько минут снизу сообщили:
– Лодка управляема, готова к погружению.
Когда «У-230» погрузилась на безопасную глубину, Зигман вломился в радиорубку к радисту, который не смог предупредить нас о показаниях радара.
– Кестнер, в чём дело, чёрт побери? Спишь, что ли? Ты чуть не погубил нас!
– Герр капитан, на радаре не было показаний, – возразил радист. – А наш радиолокатор в порядке.
– Не рассказывай мне сказки, Кестнер, – возмутился Зигман. – В твоих руках – судьба команды. Если ты ещё раз ошибёшься, нам несдобровать.
27 мая. Мы всплыли, истощив запасы электроэнергии и кислорода. Нервное напряжение достигло высшей точки. По телу прошла дрожь, во рту пересохло. Мне казалось, мы не переживём очередную атаку, если она последует в ближайшую минуту. Однако продолжительное время нас сопровождали только рокот дизеля и шум вентиляционной установки.
Щадящий период времени длился всего лишь час. Внезапно свет прожектора осветил мостик. Его луч светил со стороны кормы справа. Снова гигантский «либерейтор» снижался, чтобы обстрелять лодку. Его пули прошли в сантиметрах над нашими головами. Затем самолёт умчался в ночь, выключив прожекторы. Четыре разрыва бомб подняли в воздух фонтаны воды. Лодку сильно тряхнуло, но обошлось без повреждений. Мы немедленно ушли под воду.
Когда я провожал командира в каюту, он расстегнул свой покрытый солью кожаный китель и, подняв голову вверх, сказал:
– Я допускаю, старпом, что наш радар не уловил никаких импульсов. Кажется, наш «метокс» в полном порядке. Англичане, должно быть, применили новый тип радара. Это единственное объяснение произошедшему.
Мы были шокированы. Сначала авианосец в конвое. Теперь новая электронная диковинка, позволявшая англичанам обнаруживать нас, не раскрывая себя. Больше не было смысла подлодкам двигаться днём под водой, а ночью – в надводном положении. Нам придётся изменить свою тактику и двигаться в надводном положении днём, когда противник виден невооружённым глазом. Уничтожать его при дневном свете лучше, чем быть разнесённым на куски ночью.
В 07.20 мы всплыли, но вовсе не были уверены, что наши надежды на последний 170-мильный переход в порт осуществимы. Было обнаружено четыре «сандерлэнда» и пять «либерейторов». Девять раз мы погружались в воду и девять раз всплывали, продолжая движение вперёд. В полдень мы достигли континентального шельфа. Ночью сообщили в штаб, что прибудем на место встречи с тральщиком сопровождения на следующее утро в 08.00. Потом ушли под воду с мыслями о том, что в этой новой войне на море у нас больше нет шансов на успех.
Глава 12
24 мая. Очевидно, англичане знали о том, что две подлодки следуют в порт. Их самолёты, включая базировавшиеся на суше четырехмоторные бомбардировщики, казалось, охотились именно за нами. В эту ночь мы девять раз уходили под воду и пережили в целом 36 бомбардировок с воздуха.
25 мая. Через три часа после рассвета мы вошли в смертельно опасную зону воздушного патрулирования противника. Двигаясь водой при абсолютном молчании, мы сумели ускользнуть от него сквозь дождь бесконечных, беспощадных и хищных импульсов «асдика». За час до полуночи лодка всплыла, но была обнаружена подстерегавшим нас самолётом. Во время первой же атаки четыре комплекта боезарядов сильно встряхнули нашу посудину. Неожиданно произошла вспышка в задней части центрального поста. Веер искр посыпался в тесном пространстве, нас окутали клубы ядовитого дыма. Лодка горела. Казалось, её невозможно было заставить всплыть и мы обречены на гибель. Наглухо задраили круглые люки двух переборок. Несколько человек с огнетушителями принялись гасить огонь. «У-230» выбросило на поверхность там, где только секунды назад самолёт сбросил нам свою дьявольскую визитную карточку. Клубы густого дыма душили нас. Огонь прыгал от стенки к стенке. Я прижал ко рту свой платок и вслед за капитаном прошёл в рубку. Лодка выровнялась. Мы поспешили на мостик. Кто-то выбросил на палубу боекомплект для нашей пушки. Заработал дизель с левого борта. Пламя вырвалось из рубочного люка. Мы двигались в ночи, как горящий факел. Наконец команде удалось погасить пожар внутри корпуса.
В эту ночь мы подверглись атакам с воздуха ещё семь раз. На нас было сброшено 28 авиабомб.
26 мая. Четвёртый день нашей борьбы за возвращение в порт и, следовательно, спасение. Мы двигались на глубине 40 метров, прислушиваясь к разрывам глубинных бомб, раздававшимся на расстоянии многих миль к западу. Это продолжалось весь день. В 22.30 мы всплыли. Ночь была очень тёмной. Больше часа радар не улавливал никаких сигналов. Затем мы увидели, как в небе повисло большое светлое пятно. Оно росло с безумной скоростью, осветив мостик слепящим дневным светом. Четырехмоторный «либерейтор» с рёвом приближался к нам, стреляя из пулемётов. Подлодка рванулась навстречу быстро приближавшемуся свету. Летающий гигант с рёвом пронёсся над мостиком и скрылся в ночной тьме, осыпав мостик искрами и дыхнув на нас волной горячего воздуха. Взорвались четыре бомбы, распространяя глухой рокот. После каждого взрыва меня подбрасывало вверх.
Через несколько минут снизу сообщили:
– Лодка управляема, готова к погружению.
Когда «У-230» погрузилась на безопасную глубину, Зигман вломился в радиорубку к радисту, который не смог предупредить нас о показаниях радара.
– Кестнер, в чём дело, чёрт побери? Спишь, что ли? Ты чуть не погубил нас!
– Герр капитан, на радаре не было показаний, – возразил радист. – А наш радиолокатор в порядке.
– Не рассказывай мне сказки, Кестнер, – возмутился Зигман. – В твоих руках – судьба команды. Если ты ещё раз ошибёшься, нам несдобровать.
27 мая. Мы всплыли, истощив запасы электроэнергии и кислорода. Нервное напряжение достигло высшей точки. По телу прошла дрожь, во рту пересохло. Мне казалось, мы не переживём очередную атаку, если она последует в ближайшую минуту. Однако продолжительное время нас сопровождали только рокот дизеля и шум вентиляционной установки.
Щадящий период времени длился всего лишь час. Внезапно свет прожектора осветил мостик. Его луч светил со стороны кормы справа. Снова гигантский «либерейтор» снижался, чтобы обстрелять лодку. Его пули прошли в сантиметрах над нашими головами. Затем самолёт умчался в ночь, выключив прожекторы. Четыре разрыва бомб подняли в воздух фонтаны воды. Лодку сильно тряхнуло, но обошлось без повреждений. Мы немедленно ушли под воду.
Когда я провожал командира в каюту, он расстегнул свой покрытый солью кожаный китель и, подняв голову вверх, сказал:
– Я допускаю, старпом, что наш радар не уловил никаких импульсов. Кажется, наш «метокс» в полном порядке. Англичане, должно быть, применили новый тип радара. Это единственное объяснение произошедшему.
Мы были шокированы. Сначала авианосец в конвое. Теперь новая электронная диковинка, позволявшая англичанам обнаруживать нас, не раскрывая себя. Больше не было смысла подлодкам двигаться днём под водой, а ночью – в надводном положении. Нам придётся изменить свою тактику и двигаться в надводном положении днём, когда противник виден невооружённым глазом. Уничтожать его при дневном свете лучше, чем быть разнесённым на куски ночью.
В 07.20 мы всплыли, но вовсе не были уверены, что наши надежды на последний 170-мильный переход в порт осуществимы. Было обнаружено четыре «сандерлэнда» и пять «либерейторов». Девять раз мы погружались в воду и девять раз всплывали, продолжая движение вперёд. В полдень мы достигли континентального шельфа. Ночью сообщили в штаб, что прибудем на место встречи с тральщиком сопровождения на следующее утро в 08.00. Потом ушли под воду с мыслями о том, что в этой новой войне на море у нас больше нет шансов на успех.
Глава 12
28 мая в 12.40 «У-230» вошла во внутреннюю бухту Бреста. Встречавшим на пирсе она дала наглядное представление о том, через какие испытания нам пришлось пройти. Корма лодки была большей частью затоплена. Надстройка имела значительные повреждения. Нас не встречал военный оркестр, играя бравурные марши.
Только девушки с букетами цветов напоминали о героическом походе. Командующий Девятой флотилией и его свита были шокированы. Нас без церемоний поспешно направили в военный городок и привели в зал приёмов, где сухопутные хозяева хорошо постарались, чтобы возвращение на базу радовало нас.
После приёма я вернулся в свою комнату, ту самую, которую я покинул пять недель назад. Мои вещи уже были доставлены из хранилища. Когда я вскрыл конверт со своим завещанием, вынутый из саквояжа, то почувствовал, как меня переполняет радость: я выжил. В своей почте я обнаружил только два письма от Марианны. Они навеяли на меня множество незнакомых доселе мыслей. От них меня отвлёк небольшой пакет из дома. Мама прислала домашний торт ко дню рождения. Он дожидался меня четыре недели, затвердел и крошился. Но мне хотелось уважить материнскую веру в долгожительство сына. Я съел кусочек торта.
Двухдневные напряжённые будни в порту – демонтаж оборудования лодки и перемещение её в сухой док – не дали мне поразмышлять о причинах неудачи нашего похода. Но задуматься пришлось уже на следующее утро. Я случайно находился на пирсе, когда в бухту наконец вернулась «У-634» через три дня после нас. На этот раз я присовокупил к благодарности за помощь Дальхаусу крепкое рукопожатие.
Тем не менее в конце концов удалось подавить болезненные мысли и чувства. Я постарался забыть о том, что смерть постоянно сопровождала меня в мае. С неуёмной энергией молодости я окунулся в бурную и переменчивую жизнь в порту. Я присоединился в казино-баре к своим друзьям, которым посчастливилось вернуться из похода. Мы отмечали дни рождения, танцевали со всеми красотками мадам. Она обновила свой контингент несколькими экзотическими цветками разного цвета – от белого до жёлтого и шоколадного. Жанин была обворожительна, как всегда. То, что она дарила любовь другим в моё отсутствие, не имело значения. Ведь это могли быть последние часы любви и жизни моих товарищей.
Фактически подводная война превращалась для нас в бесконечную похоронную процессию. Союзники нанесли нам на море контрудар беспрецедентной силы. Англичане и американцы копили свои силы медленно, но неуклонно. Они увеличили флот быстроходных сторожевых кораблей, построили несколько авианосцев среднего водоизмещения, а ряд транспортов превратили в миниатюрные авианосцы. Они создали эскадрильи морской авиации, а также приспособили для борьбы с нашим надводным и подводным флотом армады стратегических бомбардировщиков, базировавшихся на суше. И неожиданно нанесли по нам удары с поразительной точностью. Тридцать восемь – такова была цифра наших потопленных подлодок в роковой май 1943 года. Вместе с ними погибли многие мои боевые друзья и товарищи по учёбе. Пока наш главный штаб не примет эффективные контрмеры, все наши хвалёные новые подлодки будут лишь увеличивать число стальных гробов.
Предполагалось, что ремонт «У-230» займёт минимум четыре недели. Поскольку мне предоставили продолжительный отпуск, я решил съездить в Париж, навестить родных и провести недельку с Марианной на солнечном пляже Ванзее в Берлине. Да, отпуск был продолжителен, но я отлично сознавал, что срок моей жизни ограничен.
В начале июня вечером я отбыл экспрессом в Париж, передав дела Риделю. Пока поезд мчался по сельской местности, я пытался вообразить, что слышу знакомый шум дизелей, грохот разрывов глубинных боезарядов, авиабомб и торпед, треск раскалывавшихся кораблей и рокот океана. Однако до моего слуха доносились только забытые звуки стука колёс, катившихся по рельсам. На парижский вокзал Монпарнас я прибыл ранним, ещё свежим утром. Такси доставило меня в отель близ Вандомской площади, который предназначался для проживания морских офицеров. Я решил воздерживаться от амурных связей во время короткого пребывания в городе, но обилие агрессивных девиц вскоре подвергло мою решимость серьёзному испытанию. Я поспешил в прохладные залы Лувра и провёл большую часть дня в прогулках по галерее Аполлона, Великой галерее и залу Кариатид, где, судя по легенде, было повешено немало гугенотов. Вечером я сходил в изысканный ресторан близ Оперы и поужинал в торжественном уединении. Затем прошёлся вдоль бульвара Капуцинов, отклонив несколько предложений платной любви, и вернулся в уютный номер отеля.
На следующий день у меня оставалось до отъезда много свободного времени. Утром я гулял по Плас Пигаль, плотно позавтракал в маленьком кафе на Монмартре, поднимался по длинной лестнице к Сакре-Кер. Я провёл полдень и вечер на левобережье, праздно бродя по улицам и соря деньгами в кафе. Париж, прекрасный Париж, как мне не хотелось покидать его! Однако в 22.00 я сел в поезд, уходивший в Германию.
Утреннее солнце поднялось уже высоко, когда мой экспресс прибыл на вокзал Франкфурта. Я сразу обратил внимание на то, что огромный стеклянный купол над железнодорожными путями сильно повреждён бомбардировками противника. Стекла выбиты, остался только голый стальной каркас. Это зрелище стало печальной прелюдией к моему возвращению домой.
Как всегда, я вернулся к родным без уведомления. Когда на мой звонок мать открыла дверь, то посмотрела на меня как на незнакомца. Подождав секунду, я сказал:
– Здравствуй, мама! Может, ты меня впустишь? Как хорошо снова быть дома.
Я заметил, что мать время от времени пробирает нервная дрожь, что она сильно похудела. Мне показалось, что её гложет печаль. Но я не стал расспрашивать её, решив сказать что-нибудь приятное.
– Я так рад снова отдохнуть за своим столом.
Естественно, она справилась, голоден ли я, утверждала, что выгляжу сильно осунувшимся, и беспокоилась о моём здоровье.
– Скажи, у тебя достаточно тёплого нижнего белья? Может, ты не знаешь, но мы отдали всю лишнюю одежду нашим солдатам, воюющим в России. Твои ботинки, лыжный костюм вместе с лыжами. Расскажи, как идёт война в Атлантике? Теперь мы слышим не так много о наших подлодках.
Я сказал, что она скоро снова услышит о наших успехах. И, решив, что не буду обсуждать с ней военные действия, переменил тему разговора:
– Как поживаете? Что с Труди? Виделась ли она со своим супругом в последнее время?
– С Труди всё в порядке, – отвечала мать. – Ганс был здесь на Пасху. Его родители тоже приходили в гости. Их сильно бомбили в Дюссельдорфе, и они уехали в Шварцвальд, пока обстановка не улучшится. Нас тоже недавно бомбили, но не так ужасно, как в других местах.
– Как папа? – спросил я.
Мать разрыдалась. С заплаканным лицом она сообщила, что отца три месяца назад арестовало гестапо. Он всё ещё находился в заключении в городской тюрьме в Хам-мел ьгас сё.
– Я не сообщала тебе об этом в своих письмах, – сказала она всхлипывая. – Не хотела; чтобы ты знал.
Разрываясь между удивлением и яростью, я добился от неё сбивчивого рассказа о том, что произошло. Отец поддерживал более чем дружеские и случайные отношения с молодой женщиной. Она служила в его фирме продолжительное время. Однажды отец потребовал от матери развода, желая жениться на этой женщине. Но его арестовали не поэтому. Причина была другая. Женщина, которую он любил, оказалась еврейкой. Согласно официальной идеологии, такая связь считалась преступлением. А отец вдобавок укрыл её от полиции. К несчастью, кто-то донёс властям, что женщина – еврейка. Гестапо схватило и женщину, и отца. Её бросили в концлагерь, отца – в тюрьму.
Арест отца привёл меня в бешенство. Несправедливость по отношению к нему была проявлена властями не впервые. Зимой 1936 года деятельность финансовой компании отца и 36 других аналогичных фирм была прекращена. Просто потому, что они не отвечали политическим установкам руководителей Третьего рейха. Отца без объяснения или предупреждения лишили дела всей жизни. Он был вынужден начать бизнес заново в возрасте 46 лет. Только благодаря талантам и упорной работе ему удалось организовать новое дело и обеспечить семью.
Нелепая идеология властей не раз выходила за пределы разумного. Я лично был свидетелем «хрустальной ночи» во Франкфурте в 1938 году, когда разъярённые толпы носились по улицам, круша витрины и грабя еврейские магазины в присутствии безразличных к происходившему полицейских. Налётчики швыряли из окон еврейских квартир мебель, сбрасывали с балконов пианино, фарфоровую посуду, книги, настольные лампы, кухонную утварь. Когда заканчивалось разграбление всего наиболее ценного, остальные вещи складывались в кучу и поджигались. Помню, как отец вёл меня между пожарищами на выручку друга-еврея. Мы пришли к нему в квартиру, когда она уже была разворована, а её жильцы изгнаны. Я видел тогда на лице отца гнев и слезы.
Мы с отцом восприняли «хрустальную ночь» как событие постыдное и трагическое. Но осознавали бессмысленность бунта в безнадёжных обстоятельствах. Я понимал, что в стране, которая была дорога мне, что-то неладно. Но мне пришлось уйти на войну в 19 лет. У меня не было ни времени, ни интереса разбираться в политике режима. Теперь, однако, эта политика непосредственно задевала меня и будила во мне мятежные чувства. Я решил, что должен разобраться с делом отца, даже если это повредит моей военной карьере.
Я немедленно отправился в отделение гестапо на Линденштрассе, находившееся недалеко от нашего дома. Морская форма и награды позволили мне пройти мимо охраны без лишних вопросов. Когда я вошёл в просторный зал, секретарша за столом у входа поинтересовалась, чем могла быть полезной.
– Скажите, как мне увидеть оберштурмбанфюрера фон Молитора? – ответил я вопросом на вопрос, затем с улыбкой вручил секретарше свою визитную карточку и добавил: – Это будет сюрпризом для герра фон Молитора.
Я полагал, что ему редко приходилось видеть офицеров-подводников, да ещё таких, чьи отцы сидят за решёткой.
Мне пришлось ждать встречи с оберштурмбанфюрером довольно долго. Времени было достаточно, чтобы обдумать план беседы. Затем секретарша провела меня в отлично меблированный кабинет и представила шефу СС в городе. Итак, передо мной был могущественный человек, которому стоило пошевелить пальцем, чтобы решить чью-либо судьбу. Этот офицер средних лет в серой полевой форме СС больше напоминал вальяжного бизнесмена, чем хладнокровного карателя.
Приветствие фон Молитора было столь же необычным, сколь его внешний вид.
– Приятно увидеть для разнообразия флотского офицера, – сказал он. – Я знаю, что вы служите в подводном флоте. Весьма интересная и увлекательная служба, не правда ли? Что я могу для вас сделать, лейтенант?
Я ответил ему ледяным тоном:
– Герр оберштурмбанфюрер, в вашей тюрьме содержится мой отец. Без всяких оснований. Я требую его немедленного освобождения.
Дружелюбную улыбку на его полном лице сменило выражение беспокойства. Он бросил взгляд на мою визитную карточку, снова прочёл моё имя и затем произнёс запинаясь:
– Мне не сообщали об аресте отца отличившегося моряка. К сожалению, лейтенант, должно быть, произошла ошибка. Я немедленно разберусь в этом деле.
Он что-то написал на листе бумаги и нажал кнопку вызова. Из другой двери вошёл ещё один секретарь и взял у шефа листок.
– Понимаете, лейтенант, меня не информируют по каждому конкретному случаю ареста. Но полагаю, вы пришли к нам только по делу своего отца?
– Разумеется. И я считаю причину его ареста…
Прежде чем я мог совершить большой промах, высказавшись резко, снова вошла секретарша и вручила фон Молитору другой лист бумаги.
Некоторое время он внимательно изучал его, затем сказал примирительным тоном:
– Лейтенант, теперь я в курсе дела. Вечером отец будет с вами. Уверен, что три месяца в заключении послужат ему уроком. Сожалею, что всё так произошло. Но ваш отец не должен винить никого, кроме себя самого. Рад, что смог оказать вам услугу. Надеюсь, что ваш отпуск ничто больше не омрачит. Прощайте. Хайль Гитлер!
Быстро поднявшись, я коротко поблагодарил его. Конечно, никакой услуги шеф СС мне не оказывал, вряд ли он смог бы проигнорировать моё требование освободить отца. Я попрощался с фон Молитором традиционным военным приветствием и, когда вышел на улицу, вспомнил об искусительнице отца, тоже попавшей в заключение. Я сожалел, что не мог ей помочь. Только после войны, я узнал, что ей как-то удалось выжить.
Затем я пошёл в офис отца, чтобы увидеть сестрёнку Труди впервые после свадьбы. Когда я сообщил ей, что отец будет к ужину дома, Труди расплакалась. Сквозь слёзы она сказала:
– Мы просили освободить отца, но в гестапо отказывались даже выслушать нашу просьбу. Не представляешь, как я рада твоему возвращению домой. Мать в отчаянии из-за брачных планов отца. Обстановка невыносима. Пока он сидел в тюрьме Хаммельгассе, мне пришлось вести его дела самой.
Я похвалил Труди и сказал, что горжусь ею. Затем я предложил закрыть офис до следующего дня. В этот день мы организуем семейный праздник. Сестра отдала соответствующие распоряжения женщине-менеджеру, и вскоре мы вместе вернулись домой.
Мать очень беспокоилась и нервничала, но была готова простить отца, если он её не Просит. Последний вариант стал менее вероятным после того, как отец потерял возможность видеться с объектом своих вожделений.
Приближалось время ужина, когда поворотом ключа была отперта входная дверь, и отец, не ведая о моём присутствии, вошёл в вестибюль. Как только он увидел меня, то сразу же понял, кто способствовал его освобождению из тюрьмы. Молча мы обменялись рукопожатиями. Лицо отца обросло недельной щетиной. В гестапо ему даже не дали побриться.
Ужин проходил в натянутой атмосфере. Нам было трудно найти общую тему разговора. Я вкратце рассказал о положении на фронте в Атлантике, утаив правду. Колоссальные трудности наших армий на русском фронте и полное поражение Роммеля в Северной Африке, кажется, беспокоили отца больше, чем неприятности с гестапо. Он рассказывал мне об участившихся воздушных налётах на Франкфурт и перемещении своих деловых учреждений за город. Мы обсудили много тем, кроме одной. Отец так и не упомянул о своём романе и не поднимал вопроса о возможности развода с матерью. С моей точки зрения, самым важным было то, что он вернулся домой. Что же касается сохранения брака, то эту проблему отец и мать должны были решить между собой сами.
Через сутки я прибыл в Берлин. Выйдя из вокзала, остановился поражённый масштабами разрушений. Повсюду валялись битое стекло, куски штукатурки, рваный камень и кирпич. Впервые меня не встречала на вокзале Марианна.
С намерением зайти к Марианне в офис я сел в трамвай, шедший к центру столицы. Поездка удручала. Массированные бомбардировки почти сровняли с землёй значительную часть города, оставив строительный мусор, пыль и миллионы человеческих трагедий. Я чувствовал себя так, будто подо мной проваливается почва, будто я беженец, сошедший с очередного поезда. В конце концов я добрался до места, где работала Марианна, то есть туда, где раньше стояло семиэтажное здание. Но там стояло лишь несколько разрушенных стен. Возвышалась груда битого кирпича в два этажа.
Я покинул развалины и стал искать ближайшую станцию метро. Затем отправился на электричке в пригород, где проживала с родителями Марианна. Выйдя из метро, я повсюду видел сожжённые дотла дома и разрушенные здания. Казалось, смерть и разрушения шли за мной по пятам. Приблизившись к дому Марианны, я приготовился пережить трагедию, о которой подозревал. Передо мной там, где когда-то был дом, возвышалась груда пепла. Его дымовая труба торчала, как предостерегающий перст. Вокруг неё были разбросаны битый кирпич и каменные блоки, почерневшие от сажи. Стальные балки погнулись при пожаре. Повсюду лежали разного рода обломки. В них застряла деревянная дощечка с надписью красной краской: «Вся семья Гарденбергов погибла».
Перед тем как уйти, я перечитал надпись два или три раза. Я утратил способность соображать. Что-то першило в горле. Моё сердце окаменело. В то мгновение умерли все мои чувства и мысли – они сгорели, как дома вокруг. Я стал совершенно бесчувственным ко всему.
Очередной поезд доставил меня домой, во Франкфурт. Я провёл в городе четыре бесцельных дня, скорбя о Марианне. Одну из ночей пришлось провести в погребе нашего жилого здания, прислушиваясь к вою сирен и глухим разрывам зенитных снарядов. Пока меня встряхивали взрывы авиабомб, я рассматривал окаменевшие лица окружавших меня людей, привыкших к воздушным налётам. Когда всё закончилось, улица снаружи наполнилась едким запахом пороха, стонами пострадавших и звоном пожарных колоколов. Таковы были последствия войны: Марианна стала жертвой воздушного налёта, а моя семья привыкала спасаться от бомбёжек под землёй. После этой ночи я больше не видел смысла оставаться дома. Я должен был вернуться на свою подлодку и сражаться до победы ради тех, кто дома влачил жалкое существование в вечном страхе перед смертью.
Проведя ночь в тёмном поезде, я прибыл в Париж. Город дышал миром. Жаркое июньское солнце золотило деревья и крыши домов. Жара напомнила мне о неудобстве морской формы и заставила подумать о преимуществах штатской одежды. Нелегко было для меня смешаться с пёстрой парижской публикой, которая, так или иначе, старалась не замечать войну. Я обратил внимание на то, что большинство элегантно одетых парижан игнорировало людей в военной форме. Я понял, какая пропасть разделяла меня с ними, наслаждавшимися всеми благами жизни, как далеки были мы, военные, не имевшие иного выбора, кроме как идти в бой и умирать, от людей, живущих мирными интересами.
Поздно вечером я вернулся в военный городок Брест и обнаружил в баре флотилии весьма оживлённого Риделя и других своих товарищей. Я присоединился к пирушке. Бар содрогался от нашего буйного веселья и непристойных морских песенок. Мы нуждались в этом буйстве, чтобы забыть о том, что скоро многих из нас недосчитаются и у нас осталось слишком мало времени для веселья. Я лично нуждался в отключке, чтобы забыть о двойном потрясении: гибели Марианны и аресте гестаповцами отца. Друзья, крепкие напитки и разбитная жизнь уводили в сладкое забытье. Но я должен был исполнять свой долг.
Мне было нетрудно приспособиться к знакомым военно-морским будням. Ежедневно я навещал судоверфи, строго следил за дисциплиной в команде подлодки. Только один матрос доставлял мне хлопоты. Он повадился бегать по ночам веселиться в город, преодолевая ограждение военного городка. К несчастью, он часто ввязывался в кулачные бои из-за женщин, и я решил отправить его на восемь дней на гауптвахту. В иных отношениях он был отличным парнем и показал себя надёжным подводником, когда наша лодка покинула порт.
В моё кратковременное отсутствие штаб флотилии сделал замечательное приобретение. Обнаружилось, что флотилия играет важную роль в составе германского флота и ей необходимо иметь своего фотографа для ознакомления потомства с интересными событиями в жизни соединения. Фотографом оказалась привлекательная молодая женщина. Случайная утренняя встреча с этой женщиной побудила меня пригласить её посидеть в баре. Когда мы там расположились, я заметил:
– У вас очень знакомый южный акцент.
– А ваше произношение тоже несколько отличается от берлинского, – парировала она моё замечание с улыбкой.
– Согласен. Я вырос на озере Констанца. На северном побережье.
Только девушки с букетами цветов напоминали о героическом походе. Командующий Девятой флотилией и его свита были шокированы. Нас без церемоний поспешно направили в военный городок и привели в зал приёмов, где сухопутные хозяева хорошо постарались, чтобы возвращение на базу радовало нас.
После приёма я вернулся в свою комнату, ту самую, которую я покинул пять недель назад. Мои вещи уже были доставлены из хранилища. Когда я вскрыл конверт со своим завещанием, вынутый из саквояжа, то почувствовал, как меня переполняет радость: я выжил. В своей почте я обнаружил только два письма от Марианны. Они навеяли на меня множество незнакомых доселе мыслей. От них меня отвлёк небольшой пакет из дома. Мама прислала домашний торт ко дню рождения. Он дожидался меня четыре недели, затвердел и крошился. Но мне хотелось уважить материнскую веру в долгожительство сына. Я съел кусочек торта.
Двухдневные напряжённые будни в порту – демонтаж оборудования лодки и перемещение её в сухой док – не дали мне поразмышлять о причинах неудачи нашего похода. Но задуматься пришлось уже на следующее утро. Я случайно находился на пирсе, когда в бухту наконец вернулась «У-634» через три дня после нас. На этот раз я присовокупил к благодарности за помощь Дальхаусу крепкое рукопожатие.
Тем не менее в конце концов удалось подавить болезненные мысли и чувства. Я постарался забыть о том, что смерть постоянно сопровождала меня в мае. С неуёмной энергией молодости я окунулся в бурную и переменчивую жизнь в порту. Я присоединился в казино-баре к своим друзьям, которым посчастливилось вернуться из похода. Мы отмечали дни рождения, танцевали со всеми красотками мадам. Она обновила свой контингент несколькими экзотическими цветками разного цвета – от белого до жёлтого и шоколадного. Жанин была обворожительна, как всегда. То, что она дарила любовь другим в моё отсутствие, не имело значения. Ведь это могли быть последние часы любви и жизни моих товарищей.
Фактически подводная война превращалась для нас в бесконечную похоронную процессию. Союзники нанесли нам на море контрудар беспрецедентной силы. Англичане и американцы копили свои силы медленно, но неуклонно. Они увеличили флот быстроходных сторожевых кораблей, построили несколько авианосцев среднего водоизмещения, а ряд транспортов превратили в миниатюрные авианосцы. Они создали эскадрильи морской авиации, а также приспособили для борьбы с нашим надводным и подводным флотом армады стратегических бомбардировщиков, базировавшихся на суше. И неожиданно нанесли по нам удары с поразительной точностью. Тридцать восемь – такова была цифра наших потопленных подлодок в роковой май 1943 года. Вместе с ними погибли многие мои боевые друзья и товарищи по учёбе. Пока наш главный штаб не примет эффективные контрмеры, все наши хвалёные новые подлодки будут лишь увеличивать число стальных гробов.
Предполагалось, что ремонт «У-230» займёт минимум четыре недели. Поскольку мне предоставили продолжительный отпуск, я решил съездить в Париж, навестить родных и провести недельку с Марианной на солнечном пляже Ванзее в Берлине. Да, отпуск был продолжителен, но я отлично сознавал, что срок моей жизни ограничен.
В начале июня вечером я отбыл экспрессом в Париж, передав дела Риделю. Пока поезд мчался по сельской местности, я пытался вообразить, что слышу знакомый шум дизелей, грохот разрывов глубинных боезарядов, авиабомб и торпед, треск раскалывавшихся кораблей и рокот океана. Однако до моего слуха доносились только забытые звуки стука колёс, катившихся по рельсам. На парижский вокзал Монпарнас я прибыл ранним, ещё свежим утром. Такси доставило меня в отель близ Вандомской площади, который предназначался для проживания морских офицеров. Я решил воздерживаться от амурных связей во время короткого пребывания в городе, но обилие агрессивных девиц вскоре подвергло мою решимость серьёзному испытанию. Я поспешил в прохладные залы Лувра и провёл большую часть дня в прогулках по галерее Аполлона, Великой галерее и залу Кариатид, где, судя по легенде, было повешено немало гугенотов. Вечером я сходил в изысканный ресторан близ Оперы и поужинал в торжественном уединении. Затем прошёлся вдоль бульвара Капуцинов, отклонив несколько предложений платной любви, и вернулся в уютный номер отеля.
На следующий день у меня оставалось до отъезда много свободного времени. Утром я гулял по Плас Пигаль, плотно позавтракал в маленьком кафе на Монмартре, поднимался по длинной лестнице к Сакре-Кер. Я провёл полдень и вечер на левобережье, праздно бродя по улицам и соря деньгами в кафе. Париж, прекрасный Париж, как мне не хотелось покидать его! Однако в 22.00 я сел в поезд, уходивший в Германию.
Утреннее солнце поднялось уже высоко, когда мой экспресс прибыл на вокзал Франкфурта. Я сразу обратил внимание на то, что огромный стеклянный купол над железнодорожными путями сильно повреждён бомбардировками противника. Стекла выбиты, остался только голый стальной каркас. Это зрелище стало печальной прелюдией к моему возвращению домой.
Как всегда, я вернулся к родным без уведомления. Когда на мой звонок мать открыла дверь, то посмотрела на меня как на незнакомца. Подождав секунду, я сказал:
– Здравствуй, мама! Может, ты меня впустишь? Как хорошо снова быть дома.
Я заметил, что мать время от времени пробирает нервная дрожь, что она сильно похудела. Мне показалось, что её гложет печаль. Но я не стал расспрашивать её, решив сказать что-нибудь приятное.
– Я так рад снова отдохнуть за своим столом.
Естественно, она справилась, голоден ли я, утверждала, что выгляжу сильно осунувшимся, и беспокоилась о моём здоровье.
– Скажи, у тебя достаточно тёплого нижнего белья? Может, ты не знаешь, но мы отдали всю лишнюю одежду нашим солдатам, воюющим в России. Твои ботинки, лыжный костюм вместе с лыжами. Расскажи, как идёт война в Атлантике? Теперь мы слышим не так много о наших подлодках.
Я сказал, что она скоро снова услышит о наших успехах. И, решив, что не буду обсуждать с ней военные действия, переменил тему разговора:
– Как поживаете? Что с Труди? Виделась ли она со своим супругом в последнее время?
– С Труди всё в порядке, – отвечала мать. – Ганс был здесь на Пасху. Его родители тоже приходили в гости. Их сильно бомбили в Дюссельдорфе, и они уехали в Шварцвальд, пока обстановка не улучшится. Нас тоже недавно бомбили, но не так ужасно, как в других местах.
– Как папа? – спросил я.
Мать разрыдалась. С заплаканным лицом она сообщила, что отца три месяца назад арестовало гестапо. Он всё ещё находился в заключении в городской тюрьме в Хам-мел ьгас сё.
– Я не сообщала тебе об этом в своих письмах, – сказала она всхлипывая. – Не хотела; чтобы ты знал.
Разрываясь между удивлением и яростью, я добился от неё сбивчивого рассказа о том, что произошло. Отец поддерживал более чем дружеские и случайные отношения с молодой женщиной. Она служила в его фирме продолжительное время. Однажды отец потребовал от матери развода, желая жениться на этой женщине. Но его арестовали не поэтому. Причина была другая. Женщина, которую он любил, оказалась еврейкой. Согласно официальной идеологии, такая связь считалась преступлением. А отец вдобавок укрыл её от полиции. К несчастью, кто-то донёс властям, что женщина – еврейка. Гестапо схватило и женщину, и отца. Её бросили в концлагерь, отца – в тюрьму.
Арест отца привёл меня в бешенство. Несправедливость по отношению к нему была проявлена властями не впервые. Зимой 1936 года деятельность финансовой компании отца и 36 других аналогичных фирм была прекращена. Просто потому, что они не отвечали политическим установкам руководителей Третьего рейха. Отца без объяснения или предупреждения лишили дела всей жизни. Он был вынужден начать бизнес заново в возрасте 46 лет. Только благодаря талантам и упорной работе ему удалось организовать новое дело и обеспечить семью.
Нелепая идеология властей не раз выходила за пределы разумного. Я лично был свидетелем «хрустальной ночи» во Франкфурте в 1938 году, когда разъярённые толпы носились по улицам, круша витрины и грабя еврейские магазины в присутствии безразличных к происходившему полицейских. Налётчики швыряли из окон еврейских квартир мебель, сбрасывали с балконов пианино, фарфоровую посуду, книги, настольные лампы, кухонную утварь. Когда заканчивалось разграбление всего наиболее ценного, остальные вещи складывались в кучу и поджигались. Помню, как отец вёл меня между пожарищами на выручку друга-еврея. Мы пришли к нему в квартиру, когда она уже была разворована, а её жильцы изгнаны. Я видел тогда на лице отца гнев и слезы.
Мы с отцом восприняли «хрустальную ночь» как событие постыдное и трагическое. Но осознавали бессмысленность бунта в безнадёжных обстоятельствах. Я понимал, что в стране, которая была дорога мне, что-то неладно. Но мне пришлось уйти на войну в 19 лет. У меня не было ни времени, ни интереса разбираться в политике режима. Теперь, однако, эта политика непосредственно задевала меня и будила во мне мятежные чувства. Я решил, что должен разобраться с делом отца, даже если это повредит моей военной карьере.
Я немедленно отправился в отделение гестапо на Линденштрассе, находившееся недалеко от нашего дома. Морская форма и награды позволили мне пройти мимо охраны без лишних вопросов. Когда я вошёл в просторный зал, секретарша за столом у входа поинтересовалась, чем могла быть полезной.
– Скажите, как мне увидеть оберштурмбанфюрера фон Молитора? – ответил я вопросом на вопрос, затем с улыбкой вручил секретарше свою визитную карточку и добавил: – Это будет сюрпризом для герра фон Молитора.
Я полагал, что ему редко приходилось видеть офицеров-подводников, да ещё таких, чьи отцы сидят за решёткой.
Мне пришлось ждать встречи с оберштурмбанфюрером довольно долго. Времени было достаточно, чтобы обдумать план беседы. Затем секретарша провела меня в отлично меблированный кабинет и представила шефу СС в городе. Итак, передо мной был могущественный человек, которому стоило пошевелить пальцем, чтобы решить чью-либо судьбу. Этот офицер средних лет в серой полевой форме СС больше напоминал вальяжного бизнесмена, чем хладнокровного карателя.
Приветствие фон Молитора было столь же необычным, сколь его внешний вид.
– Приятно увидеть для разнообразия флотского офицера, – сказал он. – Я знаю, что вы служите в подводном флоте. Весьма интересная и увлекательная служба, не правда ли? Что я могу для вас сделать, лейтенант?
Я ответил ему ледяным тоном:
– Герр оберштурмбанфюрер, в вашей тюрьме содержится мой отец. Без всяких оснований. Я требую его немедленного освобождения.
Дружелюбную улыбку на его полном лице сменило выражение беспокойства. Он бросил взгляд на мою визитную карточку, снова прочёл моё имя и затем произнёс запинаясь:
– Мне не сообщали об аресте отца отличившегося моряка. К сожалению, лейтенант, должно быть, произошла ошибка. Я немедленно разберусь в этом деле.
Он что-то написал на листе бумаги и нажал кнопку вызова. Из другой двери вошёл ещё один секретарь и взял у шефа листок.
– Понимаете, лейтенант, меня не информируют по каждому конкретному случаю ареста. Но полагаю, вы пришли к нам только по делу своего отца?
– Разумеется. И я считаю причину его ареста…
Прежде чем я мог совершить большой промах, высказавшись резко, снова вошла секретарша и вручила фон Молитору другой лист бумаги.
Некоторое время он внимательно изучал его, затем сказал примирительным тоном:
– Лейтенант, теперь я в курсе дела. Вечером отец будет с вами. Уверен, что три месяца в заключении послужат ему уроком. Сожалею, что всё так произошло. Но ваш отец не должен винить никого, кроме себя самого. Рад, что смог оказать вам услугу. Надеюсь, что ваш отпуск ничто больше не омрачит. Прощайте. Хайль Гитлер!
Быстро поднявшись, я коротко поблагодарил его. Конечно, никакой услуги шеф СС мне не оказывал, вряд ли он смог бы проигнорировать моё требование освободить отца. Я попрощался с фон Молитором традиционным военным приветствием и, когда вышел на улицу, вспомнил об искусительнице отца, тоже попавшей в заключение. Я сожалел, что не мог ей помочь. Только после войны, я узнал, что ей как-то удалось выжить.
Затем я пошёл в офис отца, чтобы увидеть сестрёнку Труди впервые после свадьбы. Когда я сообщил ей, что отец будет к ужину дома, Труди расплакалась. Сквозь слёзы она сказала:
– Мы просили освободить отца, но в гестапо отказывались даже выслушать нашу просьбу. Не представляешь, как я рада твоему возвращению домой. Мать в отчаянии из-за брачных планов отца. Обстановка невыносима. Пока он сидел в тюрьме Хаммельгассе, мне пришлось вести его дела самой.
Я похвалил Труди и сказал, что горжусь ею. Затем я предложил закрыть офис до следующего дня. В этот день мы организуем семейный праздник. Сестра отдала соответствующие распоряжения женщине-менеджеру, и вскоре мы вместе вернулись домой.
Мать очень беспокоилась и нервничала, но была готова простить отца, если он её не Просит. Последний вариант стал менее вероятным после того, как отец потерял возможность видеться с объектом своих вожделений.
Приближалось время ужина, когда поворотом ключа была отперта входная дверь, и отец, не ведая о моём присутствии, вошёл в вестибюль. Как только он увидел меня, то сразу же понял, кто способствовал его освобождению из тюрьмы. Молча мы обменялись рукопожатиями. Лицо отца обросло недельной щетиной. В гестапо ему даже не дали побриться.
Ужин проходил в натянутой атмосфере. Нам было трудно найти общую тему разговора. Я вкратце рассказал о положении на фронте в Атлантике, утаив правду. Колоссальные трудности наших армий на русском фронте и полное поражение Роммеля в Северной Африке, кажется, беспокоили отца больше, чем неприятности с гестапо. Он рассказывал мне об участившихся воздушных налётах на Франкфурт и перемещении своих деловых учреждений за город. Мы обсудили много тем, кроме одной. Отец так и не упомянул о своём романе и не поднимал вопроса о возможности развода с матерью. С моей точки зрения, самым важным было то, что он вернулся домой. Что же касается сохранения брака, то эту проблему отец и мать должны были решить между собой сами.
Через сутки я прибыл в Берлин. Выйдя из вокзала, остановился поражённый масштабами разрушений. Повсюду валялись битое стекло, куски штукатурки, рваный камень и кирпич. Впервые меня не встречала на вокзале Марианна.
С намерением зайти к Марианне в офис я сел в трамвай, шедший к центру столицы. Поездка удручала. Массированные бомбардировки почти сровняли с землёй значительную часть города, оставив строительный мусор, пыль и миллионы человеческих трагедий. Я чувствовал себя так, будто подо мной проваливается почва, будто я беженец, сошедший с очередного поезда. В конце концов я добрался до места, где работала Марианна, то есть туда, где раньше стояло семиэтажное здание. Но там стояло лишь несколько разрушенных стен. Возвышалась груда битого кирпича в два этажа.
Я покинул развалины и стал искать ближайшую станцию метро. Затем отправился на электричке в пригород, где проживала с родителями Марианна. Выйдя из метро, я повсюду видел сожжённые дотла дома и разрушенные здания. Казалось, смерть и разрушения шли за мной по пятам. Приблизившись к дому Марианны, я приготовился пережить трагедию, о которой подозревал. Передо мной там, где когда-то был дом, возвышалась груда пепла. Его дымовая труба торчала, как предостерегающий перст. Вокруг неё были разбросаны битый кирпич и каменные блоки, почерневшие от сажи. Стальные балки погнулись при пожаре. Повсюду лежали разного рода обломки. В них застряла деревянная дощечка с надписью красной краской: «Вся семья Гарденбергов погибла».
Перед тем как уйти, я перечитал надпись два или три раза. Я утратил способность соображать. Что-то першило в горле. Моё сердце окаменело. В то мгновение умерли все мои чувства и мысли – они сгорели, как дома вокруг. Я стал совершенно бесчувственным ко всему.
Очередной поезд доставил меня домой, во Франкфурт. Я провёл в городе четыре бесцельных дня, скорбя о Марианне. Одну из ночей пришлось провести в погребе нашего жилого здания, прислушиваясь к вою сирен и глухим разрывам зенитных снарядов. Пока меня встряхивали взрывы авиабомб, я рассматривал окаменевшие лица окружавших меня людей, привыкших к воздушным налётам. Когда всё закончилось, улица снаружи наполнилась едким запахом пороха, стонами пострадавших и звоном пожарных колоколов. Таковы были последствия войны: Марианна стала жертвой воздушного налёта, а моя семья привыкала спасаться от бомбёжек под землёй. После этой ночи я больше не видел смысла оставаться дома. Я должен был вернуться на свою подлодку и сражаться до победы ради тех, кто дома влачил жалкое существование в вечном страхе перед смертью.
Проведя ночь в тёмном поезде, я прибыл в Париж. Город дышал миром. Жаркое июньское солнце золотило деревья и крыши домов. Жара напомнила мне о неудобстве морской формы и заставила подумать о преимуществах штатской одежды. Нелегко было для меня смешаться с пёстрой парижской публикой, которая, так или иначе, старалась не замечать войну. Я обратил внимание на то, что большинство элегантно одетых парижан игнорировало людей в военной форме. Я понял, какая пропасть разделяла меня с ними, наслаждавшимися всеми благами жизни, как далеки были мы, военные, не имевшие иного выбора, кроме как идти в бой и умирать, от людей, живущих мирными интересами.
Поздно вечером я вернулся в военный городок Брест и обнаружил в баре флотилии весьма оживлённого Риделя и других своих товарищей. Я присоединился к пирушке. Бар содрогался от нашего буйного веселья и непристойных морских песенок. Мы нуждались в этом буйстве, чтобы забыть о том, что скоро многих из нас недосчитаются и у нас осталось слишком мало времени для веселья. Я лично нуждался в отключке, чтобы забыть о двойном потрясении: гибели Марианны и аресте гестаповцами отца. Друзья, крепкие напитки и разбитная жизнь уводили в сладкое забытье. Но я должен был исполнять свой долг.
Мне было нетрудно приспособиться к знакомым военно-морским будням. Ежедневно я навещал судоверфи, строго следил за дисциплиной в команде подлодки. Только один матрос доставлял мне хлопоты. Он повадился бегать по ночам веселиться в город, преодолевая ограждение военного городка. К несчастью, он часто ввязывался в кулачные бои из-за женщин, и я решил отправить его на восемь дней на гауптвахту. В иных отношениях он был отличным парнем и показал себя надёжным подводником, когда наша лодка покинула порт.
В моё кратковременное отсутствие штаб флотилии сделал замечательное приобретение. Обнаружилось, что флотилия играет важную роль в составе германского флота и ей необходимо иметь своего фотографа для ознакомления потомства с интересными событиями в жизни соединения. Фотографом оказалась привлекательная молодая женщина. Случайная утренняя встреча с этой женщиной побудила меня пригласить её посидеть в баре. Когда мы там расположились, я заметил:
– У вас очень знакомый южный акцент.
– А ваше произношение тоже несколько отличается от берлинского, – парировала она моё замечание с улыбкой.
– Согласен. Я вырос на озере Констанца. На северном побережье.