Страница:
Подойдя к Лейту, я принял приказ. Он был равносилен смертному приговору, потому что многолетнее ожидание вступления в командование подлодкой сократилось до четырёх месяцев, а устаревшая подлодка «У-415» слишком часто участвовала в походах. Предоставленная честь командовать такой подлодкой фактически означала смену транспортных средств для быстрой отправки на дно. Я вернулся к своему столику с телетайпной лентой в руках и застывшей улыбкой на устах, скрывавшей моё огорчение.
Словно для того, чтобы ободрить меня, штаб предоставил мне перед вступлением в командование подлодкой две недели отпуска. Март был хорошим месяцем для занятий моим любимым видом спорта – скоростным спуском на лыжах с гор. Я направился в Альпы, ожидая встретить много снега и крутые склоны. В Берлине, пересев с одного поезда на другой, я старался не глядеть на разрушения и продолжил медленное путешествие через горящие города и нетронутые деревни. На второй день поездки примерно в 14.00 я прибыл в небольшой баварский город Имменштадт. Сошёл с поезда, чтобы пересесть на местную старомодную железнодорожную колымагу, следовавшую до известного горнолыжного курорта Обердорф. Едва она подошла к небольшому вокзалу и пассажиры стали освобождать её, как я услышал, что кто-то меня окликает. Я обернулся и увидел девушку, которую когда-то любил. Я поставил на пол свой чемодан, и она без колебаний бросилась ко мне в объятия.
– Марика, какой приятный сюрприз. Что ты здесь делаешь?
– Я здесь проездом, – ответила она со слезами радости в глазах.
– Я тоже. Но куда ты едешь отсюда?
– Домой. Я гостила у родителей некоторое время.
Я спрашивал себя, почему она захотела нашей встречи. Ведь она могла не окликать меня и дать уйти точно так же, как сделала восемь лет назад. Прежде чем я нашёл ответ на свой вопрос, Марика приняла решение за нас обоих:
– Давай пропустим наши поезда. Мы не должны расставаться, увидевшись друг с другом на секунду.
Мы просмотрели расписание поездов и обнаружили, что располагаем тремя часами свободного времени. Сдав багаж в камеру хранения, мы вышли на улицу, запорошённую снегом. Марика, взяв меня под руку, без умолку болтала. Это была блондинка с пышной причёской, с развитыми соблазнительными формами. В двух кварталах от вокзала мы обнаружили пустующее кафе и заняли места у окна, из которого открывался вид на величественные горные вершины.
Восемь лет стёрли в моей памяти детали романа нашей юности. Мы встречались в розарии маленького средневекового городка на берегу озера Констанца, где розы цветут до декабря. Впервые полюбили друг друга и не знали, что делать с новым чувством. Между нами ничего не было, кроме обещаний, поцелуев и осторожных объятий. Когда я покидал озеро, мы поклялись, что будем беречь нашу любовь и часто писать друг другу. Но через восемь месяцев переписка прекратилась. Года разлуки оказалось достаточно, чтобы она превратилась из невинной девушки в невесту. Её признание в этом положило конец нашему роману. С тех пор я почти забыл о её существовании, но вот она снова повстречалась на моём пути.
Марика с горечью в голосе объяснила, почему она разрушила нашу любовь. Это была классическая история. Где-то в марте 1938 года она встретила студента-юриста. Он соблазнил её одной весёлой и счастливой ночью в карнавальный сезон. Вскоре она обнаружила, что беременна. В результате брак и рождение ребёнка, которого она не хотела. Последовали унизительные годы супружеского насилия, как называла она свои брачные узы. С надеждой в сердце на новую жизнь она вновь встретила меня. Это обострило её боль и печаль за неудачно сложившуюся жизнь.
– Пожалуйста, не покидай меня, – взмолилась она. – Не уходи именно сейчас, когда мы нашли друг друга. Давай воспользуемся этой счастливой возможностью. Проведём твой отпуск вместе.
Сначала я возражал, но трудно было не уступить перед её пылкими признаниями и растущим желанием. Я предложил ей поехать со мной в Обердорф, где нас никто не знал и мы могли представиться как муж и жена. Я купил ей билет и получил наш багаж в камере хранения. Затем мы сели в поезд.
В отеле клерк провёл нас в двуспальный номер. Когда мы закрыли дверь на ключ, закончились восемь лет нашей разлуки и война.
Во время нашего скромного по военному времени завтрака я поднял вопрос о лыжной прогулке. Марика оказалась не только любвеобильной, но также чуткой и отзывчивой женщиной. После того как я арендовал лыжный инвентарь, она проводила меня до крохотной станции, откуда ходил подъёмник к вершине Небельхорна, самой высокой горе в округе. Когда подъёмник повёз меня по канатной дороге вверх, к крутым склонам и ущельям, я потерял Марику из вида.
После выхода из подъёмника я надел лыжи и взобрался на самую вершину горы. День был поразительно ясным.
Передо мной открывалась захватывающая панорама швейцарских, австрийских и германских Альп. Горы возбудили во мне то же чувство колоссальной энергии, которое я испытывал в Атлантике во время сильного шторма. Возникало желание одолеть их так же, как преодолевались громады волн. Я бросился в стремительное скольжение вниз по крутым склонам, мимо наиболее опасных утёсов, пока череда деревьев не заставила меня сбавить скорость. Лишь через несколько часов после головокружительных спусков на лыжах с горы я снова увиделся с Марикой в гостиничном номере.
Война ещё не коснулась городка в горах. Мирные дни следовали один за другим. Регулярно по утрам я поднимался на Нобельхорн и скользил на лыжах по её склонам, пока не наступало время для встречи с Марикой. По вечерам мы сидели в ресторане, танцевали или смотрели кино. Если исключить мои интенсивные спортивные упражнения, дни и ночи проходили в мире и спокойствии. И всё же здесь, как и в других местах, война оставалась мрачной реальностью, достаточно было повернуть регулятор настройки приёмника. День за днём и ночь за ночью радио сообщало о прорывах нашей системы ПВО бомбардировщиками союзников, предупреждая граждан рейха об ожидавшихся воздушных налётах или уже происходивших. Бесконечно повторявшиеся трагические вести омрачали атмосферу очаровательной деревушки. По мере того как неделя подходила к концу и приближалось время моего вступления в командование подлодкой, я терял спокойствие всё больше и больше. Горы, снег, катание на лыжах и даже Марика постепенно теряли свою привлекательность.
За три дня до моего отъезда в утренних новостях сообщалось о том, что предыдущей ночью Франкфурт снова подвергся жестокому воздушному налёту, самому разрушительному за всё время войны. В отсутствие связи с Франкфуртом я не мог узнать о судьбе родных. Теперь ничто не могло удержать меня на курорте. Мы с Марикой покинули его одновременно, но расстались в Имменштадте, где ранее встретились. Её поезд ушёл на восток. Я сел в экспресс, шедший к озеру Констанца, на Шварцвальд, Франкфурт.
Мой поезд поднимался и спускался по холмам, следовал через леса и долины. В сумерках он добрался до Лин-дау, острова на озере Констанца, и через час прибыл в темноте и тумане в Уберлинген. Здесь, вдали от воющих сирен воздушной тревоги, жили мои родственники. Их волновали будничные дела. Они ничего не знали о войне на море и, вероятно, забыли о моём существовании, поскольку гром фанфар, возвещавший о наших победах, давно умолк.
Когда паровоз нашего поезда стоял под парами, я заметил при слабом свете тусклого фонаря одного пассажира, поднимавшегося в вагон. На нём был армейский мундир. Когда он проходил мимо окна моего тёмного купе, я узнал своего дядю. Я пригласил его к себе, слегка изменив голос:
– У окна есть свободное место, герр майор. Дядя чиркнул спичкой, поднёс её пламя к моему лицу и затем спросил:
– Как, чёрт возьми, ты оказался в этом уголке?
– У меня было несколько дней отпуска, – ответил я. – Теперь возвращаюсь на фронт через Франкфурт.
Последовала пауза, достаточно долгая, чтобы заподозрить неладное дома. Я быстро спросил:
– Вы что-нибудь слышали о моих родителях?
– Они живы, но не вернутся во Франкфурт. Они потеряли там все. Твои родители укрылись в привокзальном отеле в Карлсруэ. Я видел твою мать два часа назад.
Я сжал губы. К счастью, было слишком темно, чтобы дядя мог разглядеть выражение моего лица. Должно быть, его исказила гримаса горечи и печали, когда я подумал о злоключениях своих родных, о страданиях и несчастьях моей страны.
Мы помолчали. Затем дядя стал рассказывать мне о своём новом назначении коменданта лагеря военнопленных. Он поведал мне истории о войне совсем иного рода, войне, в которой безумие силы состязается с безумием бессилия. Назначение дяди на эту должность состоялось в результате длинной вереницы неудач. Он не ладил с режимом с января 1933 года. Из-за его оппозиции нацистской партии правительство запретило газету, которую он издавал. Дядя несколько лет провёл во внутренней эмиграции, получая поддержку лишь от родственников. Война призвала мужчин на военную службу. Дядя, как бывший офицер кайзеровской армии, был мобилизован, повышен в звании и вскоре назначен комендантом лагеря.
За час до полуночи мы с дядей распрощались в самом тёмном уголке Шварцвальда, в холодном помещении вокзала, где несколько женщин добровольно готовили кофе и суп для солдат, ехавших транзитом на фронт. Я хлебал горячий бульон, пока не пришло время садиться на поезд, направлявшийся в прирейнскую равнину. Медленно, после шестичасовой утомительной езды, он прибыл на вокзал Карлсруэ. Я побежал через привокзальную площадь в отель. Коридорный повёл меня в номер, где разместились родные.
– Кто там? – ответили на мой стук.
Я назвался себя.
Отец выглядел бледным и как-то быстро поседевшим. Мать и Труди заплакали при моём появлении. Чтобы порадоваться воссоединению семьи, отец предложил спуститься вниз позавтракать.
– За завтраком проще беседовать, – добавил он.
Однако и за столом разговор не клеился. Труди, все ещё не пришедшая в себя, молчала. Мать, больше её испытавшая в жизни, вскоре успокоилась. Отец сообщил, что они пересидели воздушный налёт в бомбоубежище. Им пришлось провести там несколько часов. Он сокрушался, что оставил дома вещи, которые хотел сохранить. Я принял решение нанять грузовик и отправиться во Франкфурт, чтобы забрать оставшиеся пожитки.
Мы отправились поездом в Дармштадт, нашли шофёра с грузовиком и поехали просёлочной дорогой во Франкфурт. Въехали в город с юга и последовали дальше мимо многочисленных разрушенных дымившихся зданий. Пожарные все ещё откапывали погибших под развалинами. Мы видели ряды покойников, аккуратно уложенных на тротуарах и прикрытых одеялами.
Грузовик проехал мост через Майну, прогромыхал среди обломков и почерневших фасадов разрушенных зданий. Мы пересекли привокзальную площадь, объезжая воронки от бомб, и въехали на разорённую Савиништрассе. Горы развалин и остатки полуразрушенных стен – вот всё, что осталось от стройных и красивых рядов зданий. Грузовик остановился перед грудой битого кирпича и стекла, на месте которой когда-то был наш дом. Первый этаж примыкавшего к дому здания ещё оставался целым, но был засыпан обломками верхних этажей. Бетонное основание дома держалось прочно, поэтому спасатели смогли пробить проход в наше здание и вывести моих родных и их соседей в безопасное место. Только это счастливое обстоятельство не сделало меня сиротой.
Я последовал за отцом в погреб соседнего здания. Свет его фонарика обнаружил в стене отверстие, достаточно широкое, чтобы пролезть в него. Меня не покидала тревога, что на нас вот-вот обрушится потолок.
Из погреба меня позвал глухой голос отца:
– Иди сюда, посмотри, где мы сидели.
Я пролез вперёд и увидел при свете карманных фонариков застланные картоном скамейки. Их покрывал толстый слой пыли.
– Представляю, как вы себя чувствовали, сидя здесь. Поверь, я хорошо знаю, что значит находиться в подобной гробнице.
– Да, сынок, это был не пикник. Совсем как во Фландрии в 1916 году, когда меня засыпало в подземном бункере.
Мы вынесли свои пожитки наружу, и шофёр торопливо погрузил их в кузов грузовика. Мать плакала. Она имела неосторожность взобраться на кучу мусора в поисках вещей и увидела лишь жалкие обломки своего прежнего мира. Отец отвёл её в сторону от руин и сказал с нотками оптимизма:
– Не горюй, мы купим новую мебель. «Томми» и янки ещё поплатятся за это.
Длинная вереница армейских грузовиков и санитарных машин задержала наш отъезд из Франкфурта, теперь уже не родного, а мёртвого города. Воспоминания о прежней комфортной и счастливой жизни кончились, как только мы повернули на южный автобан.
Менее чем через час грузовик свернул с автобана и направился в небольшой городок Пфлунгштадт, где отец построил свой новый завод. Мы протряслись по булыжной мостовой на молочную ферму, которую отец арендовал, чтобы наладить на ней производство продуктов по своему патенту, и сложили коробки и чемоданы в его новом офисе. Затем отец с гордостью показал нам свои новые постройки, стены которых покрывала керамическая плитка.
Медлить с моим отъездом в Брест больше было нельзя. Всей семьёй мы поспешили на грузовике на вокзал в Карлсруэ. Прибыли туда в сумерках, как раз ко времени отправления моего поезда. Я впопыхах обнял своих родителей и сестру, будучи уверенным, что для них испытания закончились и они проживут до конца войны в безопасности. Когда поезд отошёл от станции, я ещё раз увидел на платформе родных. Они махали мне руками на прощанье. Я смотрел на них до тех пор, пока моих близких не поглотила тьма.
Часть III
Глава 19
Словно для того, чтобы ободрить меня, штаб предоставил мне перед вступлением в командование подлодкой две недели отпуска. Март был хорошим месяцем для занятий моим любимым видом спорта – скоростным спуском на лыжах с гор. Я направился в Альпы, ожидая встретить много снега и крутые склоны. В Берлине, пересев с одного поезда на другой, я старался не глядеть на разрушения и продолжил медленное путешествие через горящие города и нетронутые деревни. На второй день поездки примерно в 14.00 я прибыл в небольшой баварский город Имменштадт. Сошёл с поезда, чтобы пересесть на местную старомодную железнодорожную колымагу, следовавшую до известного горнолыжного курорта Обердорф. Едва она подошла к небольшому вокзалу и пассажиры стали освобождать её, как я услышал, что кто-то меня окликает. Я обернулся и увидел девушку, которую когда-то любил. Я поставил на пол свой чемодан, и она без колебаний бросилась ко мне в объятия.
– Марика, какой приятный сюрприз. Что ты здесь делаешь?
– Я здесь проездом, – ответила она со слезами радости в глазах.
– Я тоже. Но куда ты едешь отсюда?
– Домой. Я гостила у родителей некоторое время.
Я спрашивал себя, почему она захотела нашей встречи. Ведь она могла не окликать меня и дать уйти точно так же, как сделала восемь лет назад. Прежде чем я нашёл ответ на свой вопрос, Марика приняла решение за нас обоих:
– Давай пропустим наши поезда. Мы не должны расставаться, увидевшись друг с другом на секунду.
Мы просмотрели расписание поездов и обнаружили, что располагаем тремя часами свободного времени. Сдав багаж в камеру хранения, мы вышли на улицу, запорошённую снегом. Марика, взяв меня под руку, без умолку болтала. Это была блондинка с пышной причёской, с развитыми соблазнительными формами. В двух кварталах от вокзала мы обнаружили пустующее кафе и заняли места у окна, из которого открывался вид на величественные горные вершины.
Восемь лет стёрли в моей памяти детали романа нашей юности. Мы встречались в розарии маленького средневекового городка на берегу озера Констанца, где розы цветут до декабря. Впервые полюбили друг друга и не знали, что делать с новым чувством. Между нами ничего не было, кроме обещаний, поцелуев и осторожных объятий. Когда я покидал озеро, мы поклялись, что будем беречь нашу любовь и часто писать друг другу. Но через восемь месяцев переписка прекратилась. Года разлуки оказалось достаточно, чтобы она превратилась из невинной девушки в невесту. Её признание в этом положило конец нашему роману. С тех пор я почти забыл о её существовании, но вот она снова повстречалась на моём пути.
Марика с горечью в голосе объяснила, почему она разрушила нашу любовь. Это была классическая история. Где-то в марте 1938 года она встретила студента-юриста. Он соблазнил её одной весёлой и счастливой ночью в карнавальный сезон. Вскоре она обнаружила, что беременна. В результате брак и рождение ребёнка, которого она не хотела. Последовали унизительные годы супружеского насилия, как называла она свои брачные узы. С надеждой в сердце на новую жизнь она вновь встретила меня. Это обострило её боль и печаль за неудачно сложившуюся жизнь.
– Пожалуйста, не покидай меня, – взмолилась она. – Не уходи именно сейчас, когда мы нашли друг друга. Давай воспользуемся этой счастливой возможностью. Проведём твой отпуск вместе.
Сначала я возражал, но трудно было не уступить перед её пылкими признаниями и растущим желанием. Я предложил ей поехать со мной в Обердорф, где нас никто не знал и мы могли представиться как муж и жена. Я купил ей билет и получил наш багаж в камере хранения. Затем мы сели в поезд.
В отеле клерк провёл нас в двуспальный номер. Когда мы закрыли дверь на ключ, закончились восемь лет нашей разлуки и война.
Во время нашего скромного по военному времени завтрака я поднял вопрос о лыжной прогулке. Марика оказалась не только любвеобильной, но также чуткой и отзывчивой женщиной. После того как я арендовал лыжный инвентарь, она проводила меня до крохотной станции, откуда ходил подъёмник к вершине Небельхорна, самой высокой горе в округе. Когда подъёмник повёз меня по канатной дороге вверх, к крутым склонам и ущельям, я потерял Марику из вида.
После выхода из подъёмника я надел лыжи и взобрался на самую вершину горы. День был поразительно ясным.
Передо мной открывалась захватывающая панорама швейцарских, австрийских и германских Альп. Горы возбудили во мне то же чувство колоссальной энергии, которое я испытывал в Атлантике во время сильного шторма. Возникало желание одолеть их так же, как преодолевались громады волн. Я бросился в стремительное скольжение вниз по крутым склонам, мимо наиболее опасных утёсов, пока череда деревьев не заставила меня сбавить скорость. Лишь через несколько часов после головокружительных спусков на лыжах с горы я снова увиделся с Марикой в гостиничном номере.
Война ещё не коснулась городка в горах. Мирные дни следовали один за другим. Регулярно по утрам я поднимался на Нобельхорн и скользил на лыжах по её склонам, пока не наступало время для встречи с Марикой. По вечерам мы сидели в ресторане, танцевали или смотрели кино. Если исключить мои интенсивные спортивные упражнения, дни и ночи проходили в мире и спокойствии. И всё же здесь, как и в других местах, война оставалась мрачной реальностью, достаточно было повернуть регулятор настройки приёмника. День за днём и ночь за ночью радио сообщало о прорывах нашей системы ПВО бомбардировщиками союзников, предупреждая граждан рейха об ожидавшихся воздушных налётах или уже происходивших. Бесконечно повторявшиеся трагические вести омрачали атмосферу очаровательной деревушки. По мере того как неделя подходила к концу и приближалось время моего вступления в командование подлодкой, я терял спокойствие всё больше и больше. Горы, снег, катание на лыжах и даже Марика постепенно теряли свою привлекательность.
За три дня до моего отъезда в утренних новостях сообщалось о том, что предыдущей ночью Франкфурт снова подвергся жестокому воздушному налёту, самому разрушительному за всё время войны. В отсутствие связи с Франкфуртом я не мог узнать о судьбе родных. Теперь ничто не могло удержать меня на курорте. Мы с Марикой покинули его одновременно, но расстались в Имменштадте, где ранее встретились. Её поезд ушёл на восток. Я сел в экспресс, шедший к озеру Констанца, на Шварцвальд, Франкфурт.
Мой поезд поднимался и спускался по холмам, следовал через леса и долины. В сумерках он добрался до Лин-дау, острова на озере Констанца, и через час прибыл в темноте и тумане в Уберлинген. Здесь, вдали от воющих сирен воздушной тревоги, жили мои родственники. Их волновали будничные дела. Они ничего не знали о войне на море и, вероятно, забыли о моём существовании, поскольку гром фанфар, возвещавший о наших победах, давно умолк.
Когда паровоз нашего поезда стоял под парами, я заметил при слабом свете тусклого фонаря одного пассажира, поднимавшегося в вагон. На нём был армейский мундир. Когда он проходил мимо окна моего тёмного купе, я узнал своего дядю. Я пригласил его к себе, слегка изменив голос:
– У окна есть свободное место, герр майор. Дядя чиркнул спичкой, поднёс её пламя к моему лицу и затем спросил:
– Как, чёрт возьми, ты оказался в этом уголке?
– У меня было несколько дней отпуска, – ответил я. – Теперь возвращаюсь на фронт через Франкфурт.
Последовала пауза, достаточно долгая, чтобы заподозрить неладное дома. Я быстро спросил:
– Вы что-нибудь слышали о моих родителях?
– Они живы, но не вернутся во Франкфурт. Они потеряли там все. Твои родители укрылись в привокзальном отеле в Карлсруэ. Я видел твою мать два часа назад.
Я сжал губы. К счастью, было слишком темно, чтобы дядя мог разглядеть выражение моего лица. Должно быть, его исказила гримаса горечи и печали, когда я подумал о злоключениях своих родных, о страданиях и несчастьях моей страны.
Мы помолчали. Затем дядя стал рассказывать мне о своём новом назначении коменданта лагеря военнопленных. Он поведал мне истории о войне совсем иного рода, войне, в которой безумие силы состязается с безумием бессилия. Назначение дяди на эту должность состоялось в результате длинной вереницы неудач. Он не ладил с режимом с января 1933 года. Из-за его оппозиции нацистской партии правительство запретило газету, которую он издавал. Дядя несколько лет провёл во внутренней эмиграции, получая поддержку лишь от родственников. Война призвала мужчин на военную службу. Дядя, как бывший офицер кайзеровской армии, был мобилизован, повышен в звании и вскоре назначен комендантом лагеря.
За час до полуночи мы с дядей распрощались в самом тёмном уголке Шварцвальда, в холодном помещении вокзала, где несколько женщин добровольно готовили кофе и суп для солдат, ехавших транзитом на фронт. Я хлебал горячий бульон, пока не пришло время садиться на поезд, направлявшийся в прирейнскую равнину. Медленно, после шестичасовой утомительной езды, он прибыл на вокзал Карлсруэ. Я побежал через привокзальную площадь в отель. Коридорный повёл меня в номер, где разместились родные.
– Кто там? – ответили на мой стук.
Я назвался себя.
Отец выглядел бледным и как-то быстро поседевшим. Мать и Труди заплакали при моём появлении. Чтобы порадоваться воссоединению семьи, отец предложил спуститься вниз позавтракать.
– За завтраком проще беседовать, – добавил он.
Однако и за столом разговор не клеился. Труди, все ещё не пришедшая в себя, молчала. Мать, больше её испытавшая в жизни, вскоре успокоилась. Отец сообщил, что они пересидели воздушный налёт в бомбоубежище. Им пришлось провести там несколько часов. Он сокрушался, что оставил дома вещи, которые хотел сохранить. Я принял решение нанять грузовик и отправиться во Франкфурт, чтобы забрать оставшиеся пожитки.
Мы отправились поездом в Дармштадт, нашли шофёра с грузовиком и поехали просёлочной дорогой во Франкфурт. Въехали в город с юга и последовали дальше мимо многочисленных разрушенных дымившихся зданий. Пожарные все ещё откапывали погибших под развалинами. Мы видели ряды покойников, аккуратно уложенных на тротуарах и прикрытых одеялами.
Грузовик проехал мост через Майну, прогромыхал среди обломков и почерневших фасадов разрушенных зданий. Мы пересекли привокзальную площадь, объезжая воронки от бомб, и въехали на разорённую Савиништрассе. Горы развалин и остатки полуразрушенных стен – вот всё, что осталось от стройных и красивых рядов зданий. Грузовик остановился перед грудой битого кирпича и стекла, на месте которой когда-то был наш дом. Первый этаж примыкавшего к дому здания ещё оставался целым, но был засыпан обломками верхних этажей. Бетонное основание дома держалось прочно, поэтому спасатели смогли пробить проход в наше здание и вывести моих родных и их соседей в безопасное место. Только это счастливое обстоятельство не сделало меня сиротой.
Я последовал за отцом в погреб соседнего здания. Свет его фонарика обнаружил в стене отверстие, достаточно широкое, чтобы пролезть в него. Меня не покидала тревога, что на нас вот-вот обрушится потолок.
Из погреба меня позвал глухой голос отца:
– Иди сюда, посмотри, где мы сидели.
Я пролез вперёд и увидел при свете карманных фонариков застланные картоном скамейки. Их покрывал толстый слой пыли.
– Представляю, как вы себя чувствовали, сидя здесь. Поверь, я хорошо знаю, что значит находиться в подобной гробнице.
– Да, сынок, это был не пикник. Совсем как во Фландрии в 1916 году, когда меня засыпало в подземном бункере.
Мы вынесли свои пожитки наружу, и шофёр торопливо погрузил их в кузов грузовика. Мать плакала. Она имела неосторожность взобраться на кучу мусора в поисках вещей и увидела лишь жалкие обломки своего прежнего мира. Отец отвёл её в сторону от руин и сказал с нотками оптимизма:
– Не горюй, мы купим новую мебель. «Томми» и янки ещё поплатятся за это.
Длинная вереница армейских грузовиков и санитарных машин задержала наш отъезд из Франкфурта, теперь уже не родного, а мёртвого города. Воспоминания о прежней комфортной и счастливой жизни кончились, как только мы повернули на южный автобан.
Менее чем через час грузовик свернул с автобана и направился в небольшой городок Пфлунгштадт, где отец построил свой новый завод. Мы протряслись по булыжной мостовой на молочную ферму, которую отец арендовал, чтобы наладить на ней производство продуктов по своему патенту, и сложили коробки и чемоданы в его новом офисе. Затем отец с гордостью показал нам свои новые постройки, стены которых покрывала керамическая плитка.
Медлить с моим отъездом в Брест больше было нельзя. Всей семьёй мы поспешили на грузовике на вокзал в Карлсруэ. Прибыли туда в сумерках, как раз ко времени отправления моего поезда. Я впопыхах обнял своих родителей и сестру, будучи уверенным, что для них испытания закончились и они проживут до конца войны в безопасности. Когда поезд отошёл от станции, я ещё раз увидел на платформе родных. Они махали мне руками на прощанье. Я смотрел на них до тех пор, пока моих близких не поглотила тьма.
Часть III
Катастрофа и поражение
Глава 19
4 апреля 1944 года поезд доставил меня в старинный, очаровательный, отчасти разрушенный город Брест. Я ехал на старом автобусе. Он пересёк разводной мост через канал, взобрался, покашливая выхлопной трубой, на возвышенность и последовал на запад до знакомой проходной на базу Первой флотилии подводных лодок. Я заметил несколько воздушных баллонов, раскачивавшихся над бухтой под дуновением лёгкого утреннего ветерка. Это было новое средство защиты бетонных убежищ подлодок от самолётов, выходящих на цель на бреющем полёте.
Покинув автобус, я обнаружил, что все административные учреждения базы закрыты. Однако дневальный провёл меня в помещение, выходящее на залив, где обычно принимали солнечные ванны. Когда я вошёл в его стеклянную дверь, меня ослепил яркий солнечный свет. За белыми садовыми столиками сидела дюжина мужчин в морской форме. Не зная в лицо старшего офицера, я пробежал взглядом по рукавам присутствовавших, стараясь определить по нашивкам их звание. Один из группы офицеров спросил:
– Не вы ли новый капитан «У-415»?
– Да, я.
– Рад приветствовать вас, – сказал полный офицер с тремя золотыми полосками на рукаве и Рыцарским крестом под воротничком. – Я капитан сторожевого корабля Винтёр. Познакомьтесь с моим штабом.
Он представил меня остальным офицерам и приказал дневальному принести ещё один прибор. Сам Винтёр не нуждался в представлении. Он был известен всем подводникам. В начале войны он добился выдающихся достижений, потопив британские корабли общим тоннажем более 150 тысяч регистровых брутто-тонн. Это был один из наших последних выживших асов.
Пока я завтракал, Винтёр и другие офицеры рассказали последние новости. В сухой док поступили комплексы «шнеркелъ» для испытаний на трёх подлодках. Но больше я ничего хорошего не услышал. Британские самолёты постоянно совершали вылеты и сбрасывали магнитные мины на фарватерах, выводивших из Брестской бухты в открытое море. Неблагоприятная для нас тенденция подводной войны сохранялась, хотя мы продолжали ждать давно обещанного нового оружия и более совершенных подлодок. Несколько наших устаревших подлодок все ещё блуждали вокруг Британских островов, становясь объектами охоты с воздуха или надводных кораблей противника. Теперь самолёты с авианосцев США и эскорты патрулировали даже в середине Атлантики. А ведь эта «чёрная дыра» долгое время была свободна от контроля союзников. И вот результат: четырём из пяти наших подлодок не удавалось возвращаться после своих походов на базу – уровень потерь, значительно превысивший потопленные суда противника.
Когда разговор коснулся войны в целом, я обратил внимание на то, что офицеры не беспокоились о положении наших войск на линии близ Монте-Кассино или даже об исходе русской кампании, которая проходила не так, как предсказывало командование вермахта. Они говорили главным образом об угрозе высадки союзников на континенте. Никто не знал, когда или где она произойдёт, но и никто, кажется, не сомневался, что это обязательно случится. Офицеры говорили также о наших недавних усилиях по дальнейшему укреплению мощной береговой обороны, призванной отразить десанты союзников на самой кромке моря. Наши руководители неоднократно повторяли, что Атлантический вал непреодолим, и никто не подвергал сомнению их заявления. Поражение казалось невозможным, сама мысль о нём воспринималась как измена.
Винтёр собрался уходить.
– Обер-лейтенант Вернер, – сказал он на прощанье, – вы увидитесь с командой своей подлодки в 14.00. До этого времени устраивайтесь поудобнее и подумайте о том, что вы скажете своим подводникам.
Я постарался воспользоваться советом этого располагающего к себе, симпатичного офицера. Устроился в большой угловой комнате в юго-восточном крыле жилого комплекса базы и, приняв душ, попытался продумать своё небольшое выступление. Однако ничего примечательного на ум не приходило. Тогда я сел за стол, чтобы написать проект речи. Но и этого тоже ничего не вышло, и я решил осмотреть бетонный бункер для подлодок и другие сооружения базы.
В 14.00 я встретился с капитаном Винтёром и командой своей подлодки на плацу флотилии. В речи, произнесённой экспромтом, я сказал экипажу, что являюсь давним другом «У-415», видел её во время заправки горючим в центре Атлантики в прошлом году. Сказал, что знаю об успехах команды лодки и считаю за честь быть её командиром. Я заверил подводников, что ничего не изменится в их привычном распорядке службы на подлодке и что, пока я нахожусь на её борту, буду стремиться к новым победам над врагом. Я пожал руку каждому подводнику и в 14.20 принял лодку под своё командование.
В 14.25 я отдал свой первый приказ старпому подготовить лодку к тридцатиминутным учебным занятиям в бухте. Я решил обучать команду исходя из собственного понимания сути подводной войны. Старпом повёл экипаж к подножию холма. Я вместе с главмехом и вторым вахтенным последовал за ними, расспрашивая своих попутчиков об их службе на «У-415». Как оказалось, главмех служил на лодке со времени укомплектования её экипажем, однако старпом и второй вахтенный имели ограниченный боевой опыт. Я понял, что мне придётся выполнять на первых порах значительную долю их обязанностей.
«У-415» ожидала нас в своей заводи бункера. Я спустился через люк в рубку и сразу столкнулся с проблемой. Перископ в рубке оказался старого образца, а я привык к полностью автоматизированному прибору, оснащённому вращавшимся креслом, электротягой, различными приспособлениями и интегрированному в электронную систему. При пользовании этим доисторическим перископом было необходимо приседать на корточки, чтобы смотреть в окуляры, а перемещение ствола вверх и вниз требовало акробатического искусства. Тщательный осмотр подлодки не обнаружил других дефектов, если не считать её возраста: это была старая рабочая лошадка. Тем не менее радар, снабжённый большим числом новых приспособлений, плюс две спаренные 20-миллиметровые пушки и автоматическая 37-миллиметровая компенсировали отсутствие современного перископа.
Начиная с полудня этого и в последующие три дня я водил лодку по Брестской бухте, тренировал команду погружениями под воду и предоставил артиллерийским расчётам возможность пострелять из пушек боевыми зарядами. Я добавил к боевой учёбе несколько новинок, которые считал чрезвычайно важными. Команда, имевшая хорошо развитый инстинкт самосохранения, их приняла. Я заставлял подводников напряжённо работать, подводя их к пику боевой готовности и углубляя свои взаимоотношения с ними. На четвёртый день я настолько убедился в готовности лодки для похода, что мог доложить об этом Винтёру. С этого момента всё шло согласно распорядку дня. Обязанности, которые я выполнял годами, приняли теперь на себя мои офицеры. Я получил возможность морально и физически подготовиться к походу.
На третий день я получил свой первый оперативный приказ и вскоре после завтрака встретился с Винтёром в его кабинете. Он спокойно и кратко разъяснил мне боевую задачу.
– Мы временно приостановили продолжительные походы в Атлантику и отдали предпочтение кратковременным рейдам в зоны, где сходятся маршруты конвоев. Взгляните. – Винтёр развернул большую жёлтую морскую карту и указал на ней район, который штаб наметил для боевых операций подлодки под моим командованием. – Как видите, ваш квадрат находится в стратегической зоне на подходах к Ла-Маншу.
Изучив карту, я увидел, что глубина океана в заданном районе не превышала 150 метров. Операции в таком мелководье имеют свои преимущества и недостатки. Я понял также, что там ведётся воздушная разведка и сконцентрированы группы охотников противника. Там будет мало шансов всплывать для вентиляции отсеков лодки и подзарядки аккумуляторных батарей. В таких условиях подлодка вряд ли выживет без «шнеркеля», когда за ней станут охотиться эскадрильи самолётов и эскадры эсминцев. Здравый смысл подсказывал мне, что «У-415» была обречена, и всё-таки я не мог поверить, что так долго спасался от гибели только для того, чтобы стать жертвой устаревшего оборудования.
Я принял приказ, сложил его и сунул в карман кителя. Затем отдал честь своему начальнику и вышел.
Наконец наступил час выхода в море: 21.30, 11 апреля 1944 года. Команда собралась на кормовой палубе. Нас не провожали доброжелатели на пирсе, не было ни музыки, ни цветов. В бетонном бункере глухо звучали мои команды. «У-415» медленно вышла кормой вперёд на мелководье внутренней бухты, затем развернулась и последовала за нервно двигавшимся тральщиком по длинному тёмному проходу, ведущему в Атлантику. Я ходил и раньше этим маршрутом. Но теперь я командовал экипажем подлодки, нёс ответственность за 58 человек команды, причём в то время, когда наши шансы на успех и спасение были минимальными.
В 22.45 эскорт развернулся и без предупреждения лёг на обратный курс. Его капитан пожелал нам счастливой охоты. Это напутствие уже давно потеряло всякий смысл. Оно напомнило мне о том, что наш выход в море вряд ли остался в тайне, потому что в ожидании скорой высадки союзников, дающей французам надежду на освобождение, каждый рабочий сухого дока, официантка бара или девица из публичного дома стремились доложить о любом нашем действии англичанам.
С уходом эскорта мы поспешили вперёд. Нужно было поскорее уйти под воду, ибо никто не хотел попасть под бомбардировку на поверхности. Но, кроме угрозы с воздуха, приходилось считаться с минными полями, установленными англичанами. Вопреки большому желанию погрузиться под воду, мы вынуждены были продолжать движение в надводном положении, пока лодка не достигнет большей глубины, где можно обходить мины и укрываться от глубинных бомб. Всё это время нас непрерывно обстукивали импульсы радара.
– Новый импульс, курс 1-40, громкость усиливается! – доложил оператор радара по переговорной трубе.
– Проверить глубину эхолотом, докладывать постоянно, – скомандовал я с мостика в центральный пост.
– … 31… 32… 33…
Нет, эта глубина не годилась для погружения, а тем самым и спасения от мин.
– Сигналы радара усиливаются, – настойчиво предупреждал голос в переговорной трубе.
– … 37… 38… 40 метров.
– Импульсы, громкость четыре! – прокричал голос снизу. -
– Тревога!
Я подождал ещё несколько секунд, ожидая увидеть луч прожектора с атакующего самолёта, затем нырнул в рубочный люк. Подлодка взревела, двигаясь по дуге и погружаясь правым бортом под воду, но на мелководье погружение происходило слишком медленно. Как только я мысленно отметил этот факт – ведь раньше мне никогда не приходилось погружаться под воду так близко к берегу, – раздались взрывы. Один, два, три, четыре. Они разрывали толщу воды и каждый раз били в корпус лодки с левого борта, отшвыривая её дальше в сторону. Затем после мощного толчка лодка достигла дна на глубине 46 метров. Взрыва мин, которые могли быть здесь, не последовало. Вряд ли на таком расстоянии от порта они были вообще. Решил, что больше не буду следовать действовавшему приказу, запрещавшему погружаться под воду на глубине менее 80 метров.
В полночь «У-415» снова поднялась на поверхность в полном одиночестве, но и в ожидании появления британских самолётов. Я заметил время на светящемся циферблате своих часов, чтобы определить интервал между нашим погружением и всплытием. Через 30 минут, после того как мы прошли расстояние девять миль, три настойчивых импульса радиолокатора заставили нас снова уйти под воду. Подлодка опустилась на 55 метров, когда прогремели двенадцать взрывов, по четыре в каждой серии. Противник не экономил бомбы, он хотел добиться нашего уничтожения с гарантией.
Покинув автобус, я обнаружил, что все административные учреждения базы закрыты. Однако дневальный провёл меня в помещение, выходящее на залив, где обычно принимали солнечные ванны. Когда я вошёл в его стеклянную дверь, меня ослепил яркий солнечный свет. За белыми садовыми столиками сидела дюжина мужчин в морской форме. Не зная в лицо старшего офицера, я пробежал взглядом по рукавам присутствовавших, стараясь определить по нашивкам их звание. Один из группы офицеров спросил:
– Не вы ли новый капитан «У-415»?
– Да, я.
– Рад приветствовать вас, – сказал полный офицер с тремя золотыми полосками на рукаве и Рыцарским крестом под воротничком. – Я капитан сторожевого корабля Винтёр. Познакомьтесь с моим штабом.
Он представил меня остальным офицерам и приказал дневальному принести ещё один прибор. Сам Винтёр не нуждался в представлении. Он был известен всем подводникам. В начале войны он добился выдающихся достижений, потопив британские корабли общим тоннажем более 150 тысяч регистровых брутто-тонн. Это был один из наших последних выживших асов.
Пока я завтракал, Винтёр и другие офицеры рассказали последние новости. В сухой док поступили комплексы «шнеркелъ» для испытаний на трёх подлодках. Но больше я ничего хорошего не услышал. Британские самолёты постоянно совершали вылеты и сбрасывали магнитные мины на фарватерах, выводивших из Брестской бухты в открытое море. Неблагоприятная для нас тенденция подводной войны сохранялась, хотя мы продолжали ждать давно обещанного нового оружия и более совершенных подлодок. Несколько наших устаревших подлодок все ещё блуждали вокруг Британских островов, становясь объектами охоты с воздуха или надводных кораблей противника. Теперь самолёты с авианосцев США и эскорты патрулировали даже в середине Атлантики. А ведь эта «чёрная дыра» долгое время была свободна от контроля союзников. И вот результат: четырём из пяти наших подлодок не удавалось возвращаться после своих походов на базу – уровень потерь, значительно превысивший потопленные суда противника.
Когда разговор коснулся войны в целом, я обратил внимание на то, что офицеры не беспокоились о положении наших войск на линии близ Монте-Кассино или даже об исходе русской кампании, которая проходила не так, как предсказывало командование вермахта. Они говорили главным образом об угрозе высадки союзников на континенте. Никто не знал, когда или где она произойдёт, но и никто, кажется, не сомневался, что это обязательно случится. Офицеры говорили также о наших недавних усилиях по дальнейшему укреплению мощной береговой обороны, призванной отразить десанты союзников на самой кромке моря. Наши руководители неоднократно повторяли, что Атлантический вал непреодолим, и никто не подвергал сомнению их заявления. Поражение казалось невозможным, сама мысль о нём воспринималась как измена.
Винтёр собрался уходить.
– Обер-лейтенант Вернер, – сказал он на прощанье, – вы увидитесь с командой своей подлодки в 14.00. До этого времени устраивайтесь поудобнее и подумайте о том, что вы скажете своим подводникам.
Я постарался воспользоваться советом этого располагающего к себе, симпатичного офицера. Устроился в большой угловой комнате в юго-восточном крыле жилого комплекса базы и, приняв душ, попытался продумать своё небольшое выступление. Однако ничего примечательного на ум не приходило. Тогда я сел за стол, чтобы написать проект речи. Но и этого тоже ничего не вышло, и я решил осмотреть бетонный бункер для подлодок и другие сооружения базы.
В 14.00 я встретился с капитаном Винтёром и командой своей подлодки на плацу флотилии. В речи, произнесённой экспромтом, я сказал экипажу, что являюсь давним другом «У-415», видел её во время заправки горючим в центре Атлантики в прошлом году. Сказал, что знаю об успехах команды лодки и считаю за честь быть её командиром. Я заверил подводников, что ничего не изменится в их привычном распорядке службы на подлодке и что, пока я нахожусь на её борту, буду стремиться к новым победам над врагом. Я пожал руку каждому подводнику и в 14.20 принял лодку под своё командование.
В 14.25 я отдал свой первый приказ старпому подготовить лодку к тридцатиминутным учебным занятиям в бухте. Я решил обучать команду исходя из собственного понимания сути подводной войны. Старпом повёл экипаж к подножию холма. Я вместе с главмехом и вторым вахтенным последовал за ними, расспрашивая своих попутчиков об их службе на «У-415». Как оказалось, главмех служил на лодке со времени укомплектования её экипажем, однако старпом и второй вахтенный имели ограниченный боевой опыт. Я понял, что мне придётся выполнять на первых порах значительную долю их обязанностей.
«У-415» ожидала нас в своей заводи бункера. Я спустился через люк в рубку и сразу столкнулся с проблемой. Перископ в рубке оказался старого образца, а я привык к полностью автоматизированному прибору, оснащённому вращавшимся креслом, электротягой, различными приспособлениями и интегрированному в электронную систему. При пользовании этим доисторическим перископом было необходимо приседать на корточки, чтобы смотреть в окуляры, а перемещение ствола вверх и вниз требовало акробатического искусства. Тщательный осмотр подлодки не обнаружил других дефектов, если не считать её возраста: это была старая рабочая лошадка. Тем не менее радар, снабжённый большим числом новых приспособлений, плюс две спаренные 20-миллиметровые пушки и автоматическая 37-миллиметровая компенсировали отсутствие современного перископа.
Начиная с полудня этого и в последующие три дня я водил лодку по Брестской бухте, тренировал команду погружениями под воду и предоставил артиллерийским расчётам возможность пострелять из пушек боевыми зарядами. Я добавил к боевой учёбе несколько новинок, которые считал чрезвычайно важными. Команда, имевшая хорошо развитый инстинкт самосохранения, их приняла. Я заставлял подводников напряжённо работать, подводя их к пику боевой готовности и углубляя свои взаимоотношения с ними. На четвёртый день я настолько убедился в готовности лодки для похода, что мог доложить об этом Винтёру. С этого момента всё шло согласно распорядку дня. Обязанности, которые я выполнял годами, приняли теперь на себя мои офицеры. Я получил возможность морально и физически подготовиться к походу.
На третий день я получил свой первый оперативный приказ и вскоре после завтрака встретился с Винтёром в его кабинете. Он спокойно и кратко разъяснил мне боевую задачу.
– Мы временно приостановили продолжительные походы в Атлантику и отдали предпочтение кратковременным рейдам в зоны, где сходятся маршруты конвоев. Взгляните. – Винтёр развернул большую жёлтую морскую карту и указал на ней район, который штаб наметил для боевых операций подлодки под моим командованием. – Как видите, ваш квадрат находится в стратегической зоне на подходах к Ла-Маншу.
Изучив карту, я увидел, что глубина океана в заданном районе не превышала 150 метров. Операции в таком мелководье имеют свои преимущества и недостатки. Я понял также, что там ведётся воздушная разведка и сконцентрированы группы охотников противника. Там будет мало шансов всплывать для вентиляции отсеков лодки и подзарядки аккумуляторных батарей. В таких условиях подлодка вряд ли выживет без «шнеркеля», когда за ней станут охотиться эскадрильи самолётов и эскадры эсминцев. Здравый смысл подсказывал мне, что «У-415» была обречена, и всё-таки я не мог поверить, что так долго спасался от гибели только для того, чтобы стать жертвой устаревшего оборудования.
Я принял приказ, сложил его и сунул в карман кителя. Затем отдал честь своему начальнику и вышел.
Наконец наступил час выхода в море: 21.30, 11 апреля 1944 года. Команда собралась на кормовой палубе. Нас не провожали доброжелатели на пирсе, не было ни музыки, ни цветов. В бетонном бункере глухо звучали мои команды. «У-415» медленно вышла кормой вперёд на мелководье внутренней бухты, затем развернулась и последовала за нервно двигавшимся тральщиком по длинному тёмному проходу, ведущему в Атлантику. Я ходил и раньше этим маршрутом. Но теперь я командовал экипажем подлодки, нёс ответственность за 58 человек команды, причём в то время, когда наши шансы на успех и спасение были минимальными.
В 22.45 эскорт развернулся и без предупреждения лёг на обратный курс. Его капитан пожелал нам счастливой охоты. Это напутствие уже давно потеряло всякий смысл. Оно напомнило мне о том, что наш выход в море вряд ли остался в тайне, потому что в ожидании скорой высадки союзников, дающей французам надежду на освобождение, каждый рабочий сухого дока, официантка бара или девица из публичного дома стремились доложить о любом нашем действии англичанам.
С уходом эскорта мы поспешили вперёд. Нужно было поскорее уйти под воду, ибо никто не хотел попасть под бомбардировку на поверхности. Но, кроме угрозы с воздуха, приходилось считаться с минными полями, установленными англичанами. Вопреки большому желанию погрузиться под воду, мы вынуждены были продолжать движение в надводном положении, пока лодка не достигнет большей глубины, где можно обходить мины и укрываться от глубинных бомб. Всё это время нас непрерывно обстукивали импульсы радара.
– Новый импульс, курс 1-40, громкость усиливается! – доложил оператор радара по переговорной трубе.
– Проверить глубину эхолотом, докладывать постоянно, – скомандовал я с мостика в центральный пост.
– … 31… 32… 33…
Нет, эта глубина не годилась для погружения, а тем самым и спасения от мин.
– Сигналы радара усиливаются, – настойчиво предупреждал голос в переговорной трубе.
– … 37… 38… 40 метров.
– Импульсы, громкость четыре! – прокричал голос снизу. -
– Тревога!
Я подождал ещё несколько секунд, ожидая увидеть луч прожектора с атакующего самолёта, затем нырнул в рубочный люк. Подлодка взревела, двигаясь по дуге и погружаясь правым бортом под воду, но на мелководье погружение происходило слишком медленно. Как только я мысленно отметил этот факт – ведь раньше мне никогда не приходилось погружаться под воду так близко к берегу, – раздались взрывы. Один, два, три, четыре. Они разрывали толщу воды и каждый раз били в корпус лодки с левого борта, отшвыривая её дальше в сторону. Затем после мощного толчка лодка достигла дна на глубине 46 метров. Взрыва мин, которые могли быть здесь, не последовало. Вряд ли на таком расстоянии от порта они были вообще. Решил, что больше не буду следовать действовавшему приказу, запрещавшему погружаться под воду на глубине менее 80 метров.
В полночь «У-415» снова поднялась на поверхность в полном одиночестве, но и в ожидании появления британских самолётов. Я заметил время на светящемся циферблате своих часов, чтобы определить интервал между нашим погружением и всплытием. Через 30 минут, после того как мы прошли расстояние девять миль, три настойчивых импульса радиолокатора заставили нас снова уйти под воду. Подлодка опустилась на 55 метров, когда прогремели двенадцать взрывов, по четыре в каждой серии. Противник не экономил бомбы, он хотел добиться нашего уничтожения с гарантией.