Страница:
– Ты по крайней мере не говорил о конце света.
– Что верно, то верно. Но что-то происходит, Сильвия. Сейчас весна, а дни все уменьшаются, и ученые не могут этого объяснить. Может быть, нас ожидает что-то вроде Армагеддона. Не мешало бы дослушать этого человека, он наверняка что-то знает.
– Он не знает ничего такого, что мне необходимо знать. Только всякую чушь насчет конца света.
– Ведь тебя не это пугает, Сильвия.
Она обернулась к Алану. До сих пор она никак не могла привыкнуть к тому, что он в кресле на колесах. Точнее, не хотела привыкать. Алан не будет в нем сидеть вечно. Дат-тай-ваоввергло его в кому еще прошлым летом, но он сумел выкарабкаться. Он и сейчас продолжал бороться. За это она его и любила. У него борцовский характер, такой же, как у нее. И он никогда не признавал себя побежденным.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она хорошо знала, что он хочет сказать, и потому отвела глаза.
– Все эти месяцы мы бродили вокруг да около, но нам не хватало смелости посмотреть правде в глаза.
– Прошу тебя, Алан. – Она встала за спинкой кресла и принялась нежно гладить его волосы, потом шею, чтобы как-то отвлечь его внимание. Ей даже думать обо всем этом не хотелось. – Не надо, прошу тебя.
Но в этот раз Алан оказался не таким уступчивым.
– Где Дат-тай-вао,Сильвия? Куда оно исчезло? Мы знаем что оно перешло ко мне от Эрскина перед его смертью. И было еще во мне, когда я излечил Джеффи от аутизма. Но в больнице, когда я вышел из комы, его у меня уже не было. И я утратил способность лечить, Сильвия. Наступает положенное время, но мое прикосновение ничем не отличается от прикосновения других людей. Куда оно исчезло? Где оно сейчас?
– Кто может это знать? – произнесла она с раздражением. Этот разговор взволновал ее, заставил вспомнить о самом большом страхе, который ей когда-либо довелось испытать. – Может быть, оно умерло или испарилось?
– Не верю. Да и ты тоже не веришь. И нам приходится с этим считаться, Сильвия. Покинув меня, Дат-тай-ваоперешло к кому-то другому. В этот вечер в доме кроме меня было три человека. Ни ты, ни Ба не обладаете волшебным прикосновением. Значит, остается только одна возможность...
Она прижала его голову к груди:
– Нет, не говори этого, прошу тебя.
То, о чем он говорил, лишало ее сна, являлось по ночам в виде кошмаров.
– Ты видела, как кинулся Джеффи к Вейеру? Сразу почувствовал близкого по духу человека. Так же как и я. Просто сначала меня не было в комнате. Старик меня очень заинтересовал. Стоило мне его увидеть, как на душе сразу потеплело. Я могу лишь догадываться, что чувствовал Джеффи.
Она услышала за окном шум и выглянула. Джеффи стоял у окна, прижавшись лицом к стеклу.
– Мама, я хочу поехать с ними. Очень хочу.
– Ну вот, – сказал он, бросив взгляд на Глэкена, – мы потерпели полное фиаско.
Старик смотрел на дом через боковое стекло и ответил Биллу, не оборачиваясь:
– Конечно, не все получилось, но я не считаю, что это фиаско.
– Хуже не придумаешь. Она вышвырнула нас вон.
– Я чувствовал, что нужные мне для дела люди будут сопротивляться. Но пусть поверят мне, незнакомому человеку, что нынешняя цивилизация на грани уничтожения. Пилюля горькая, но ее надо проглотить. А пилюля для миссис Нэш горькая вдвойне.
– Насколько я понимаю, вы полагаете, что Дат-тай-ваоперешло сейчас к Джеффи?
– Я в этом уверен.
– Значит, вы взвалили на себя непосильную задачу. Эта женщина не просто не верит во все это, она не хочетверить.
– Она поверит, когда эти изменения станут очевидны. У нее не будет другого выхода. И она сама приведет мальчика.
– Что ж, будем надеяться, что она не заставит нас слишком долго ждать.
Глэкен кивнул, не отрывая глаз от дома.
– И еще на то, что Дат-тай-ваои другие компоненты окажутся достаточными, чтобы повлиять на ход событий.
Билл старался не поддаваться захлестнувшей его новой волне уныния.
– Иными словами, все, что мы делаем, может оказаться напрасным?
– Да, вполне вероятно. Но сама по себе попытка – это уже кое-что. А сегодня я увиделся с мальчиком. Общение с ним помогло мне вычислить местонахождение другого человека, которого я ищу. Это была удача.
– Просто невероятно, чтобы ребенок так относился к взрослому человеку!
– Но дело, конечно, не в отношении Джеффи ко мне. Это Дат-тай-ваоего к этому побуждает.
Глэкен наконец отвернулся от окна и улыбнулся Биллу:
– Мы с ним старые друзья. Вы же видели.
Обернувшись, Билл различил прижатое к оконному стеклу лицо мальчика.
«Для тех, кто продолжает следить за событиями, сообщаем: сегодня солнце опять зашло в 6.35 вместо 7.06. Поэтому здесь, на стадионе „Шва“, где „Метс“ будут играть с „Филлиз“, пришлось включить прожекторы раньше обычного. Многие наши слушатели опасаются, как бы все это не отразилось на игровом сезоне».
2. ПЕРВАЯ ТРЕЩИНА
Пятница
1. В ПРОПАСТИ
– Что верно, то верно. Но что-то происходит, Сильвия. Сейчас весна, а дни все уменьшаются, и ученые не могут этого объяснить. Может быть, нас ожидает что-то вроде Армагеддона. Не мешало бы дослушать этого человека, он наверняка что-то знает.
– Он не знает ничего такого, что мне необходимо знать. Только всякую чушь насчет конца света.
– Ведь тебя не это пугает, Сильвия.
Она обернулась к Алану. До сих пор она никак не могла привыкнуть к тому, что он в кресле на колесах. Точнее, не хотела привыкать. Алан не будет в нем сидеть вечно. Дат-тай-ваоввергло его в кому еще прошлым летом, но он сумел выкарабкаться. Он и сейчас продолжал бороться. За это она его и любила. У него борцовский характер, такой же, как у нее. И он никогда не признавал себя побежденным.
– Что ты хочешь этим сказать?
Она хорошо знала, что он хочет сказать, и потому отвела глаза.
– Все эти месяцы мы бродили вокруг да около, но нам не хватало смелости посмотреть правде в глаза.
– Прошу тебя, Алан. – Она встала за спинкой кресла и принялась нежно гладить его волосы, потом шею, чтобы как-то отвлечь его внимание. Ей даже думать обо всем этом не хотелось. – Не надо, прошу тебя.
Но в этот раз Алан оказался не таким уступчивым.
– Где Дат-тай-вао,Сильвия? Куда оно исчезло? Мы знаем что оно перешло ко мне от Эрскина перед его смертью. И было еще во мне, когда я излечил Джеффи от аутизма. Но в больнице, когда я вышел из комы, его у меня уже не было. И я утратил способность лечить, Сильвия. Наступает положенное время, но мое прикосновение ничем не отличается от прикосновения других людей. Куда оно исчезло? Где оно сейчас?
– Кто может это знать? – произнесла она с раздражением. Этот разговор взволновал ее, заставил вспомнить о самом большом страхе, который ей когда-либо довелось испытать. – Может быть, оно умерло или испарилось?
– Не верю. Да и ты тоже не веришь. И нам приходится с этим считаться, Сильвия. Покинув меня, Дат-тай-ваоперешло к кому-то другому. В этот вечер в доме кроме меня было три человека. Ни ты, ни Ба не обладаете волшебным прикосновением. Значит, остается только одна возможность...
Она прижала его голову к груди:
– Нет, не говори этого, прошу тебя.
То, о чем он говорил, лишало ее сна, являлось по ночам в виде кошмаров.
– Ты видела, как кинулся Джеффи к Вейеру? Сразу почувствовал близкого по духу человека. Так же как и я. Просто сначала меня не было в комнате. Старик меня очень заинтересовал. Стоило мне его увидеть, как на душе сразу потеплело. Я могу лишь догадываться, что чувствовал Джеффи.
Она услышала за окном шум и выглянула. Джеффи стоял у окна, прижавшись лицом к стеклу.
– Мама, я хочу поехать с ними. Очень хочу.
* * *
Билл дал двигателю «мерседеса» поработать вхолостую, чтобы он как следует прогрелся. Он был разочарован и не считал нужным скрывать свое раздражение. Поездка от начала до конца оказалась пустой тратой времени.– Ну вот, – сказал он, бросив взгляд на Глэкена, – мы потерпели полное фиаско.
Старик смотрел на дом через боковое стекло и ответил Биллу, не оборачиваясь:
– Конечно, не все получилось, но я не считаю, что это фиаско.
– Хуже не придумаешь. Она вышвырнула нас вон.
– Я чувствовал, что нужные мне для дела люди будут сопротивляться. Но пусть поверят мне, незнакомому человеку, что нынешняя цивилизация на грани уничтожения. Пилюля горькая, но ее надо проглотить. А пилюля для миссис Нэш горькая вдвойне.
– Насколько я понимаю, вы полагаете, что Дат-тай-ваоперешло сейчас к Джеффи?
– Я в этом уверен.
– Значит, вы взвалили на себя непосильную задачу. Эта женщина не просто не верит во все это, она не хочетверить.
– Она поверит, когда эти изменения станут очевидны. У нее не будет другого выхода. И она сама приведет мальчика.
– Что ж, будем надеяться, что она не заставит нас слишком долго ждать.
Глэкен кивнул, не отрывая глаз от дома.
– И еще на то, что Дат-тай-ваои другие компоненты окажутся достаточными, чтобы повлиять на ход событий.
Билл старался не поддаваться захлестнувшей его новой волне уныния.
– Иными словами, все, что мы делаем, может оказаться напрасным?
– Да, вполне вероятно. Но сама по себе попытка – это уже кое-что. А сегодня я увиделся с мальчиком. Общение с ним помогло мне вычислить местонахождение другого человека, которого я ищу. Это была удача.
– Просто невероятно, чтобы ребенок так относился к взрослому человеку!
– Но дело, конечно, не в отношении Джеффи ко мне. Это Дат-тай-ваоего к этому побуждает.
Глэкен наконец отвернулся от окна и улыбнулся Биллу:
– Мы с ним старые друзья. Вы же видели.
Обернувшись, Билл различил прижатое к оконному стеклу лицо мальчика.
* * *
Из передачи радио АМ-диапазона:«Для тех, кто продолжает следить за событиями, сообщаем: сегодня солнце опять зашло в 6.35 вместо 7.06. Поэтому здесь, на стадионе „Шва“, где „Метс“ будут играть с „Филлиз“, пришлось включить прожекторы раньше обычного. Многие наши слушатели опасаются, как бы все это не отразилось на игровом сезоне».
2. ПЕРВАЯ ТРЕЩИНА
Расалом стоит на поросшей травой площадке в центре города и разглядывает окружающие его здания. Из-за их огней звезды на небе почти неразличимы. Он смотрит на окна верхнего этажа дома в крайнем ряду с западной стороны. Там живет Глэкен. Это его окна.
– Эй, старичок, ты видишь меня? – шепчет он. – Или глаза у тебя уже не те, особенно ночью? Но ты хоть чувствуешь, что я здесь? Я так на это надеюсь! Я начал с неба, чтобы заметили все. А теперь перебрался на землю. И вот я здесь, у тебя под носом. Не хочу, чтобы ты что-нибудь пропустил, Глэкен. Хочу, чтобы ты сидел в первом ряду, посередине, пока не опустится финальный занавес. Смотри!
Расалом разводит руки в стороны, образуя крест. Земля под ним дает трещину и с глухим рокотом осыпается. Но он стоит, как скала. Целые пласты грунта летят вниз, но не слышно, чтобы они ударялись о дно.
Под Расаломом зияет бездна. Но он стоит, как скала.
Трещина становится все шире, и, когда достигает определенной величины, Расалом начинает погружаться в бездну. Медленно, плавно.
– Ты смотришь на меня, Глэкен? Ты видишь меня?
~~
Манхэттен
В городе творилось что-то невообразимое.
Джек прошел мимо темнеющего силуэта Музея естествознания, повернул на юг и направился к западной части Центрального парка. На углу Семьдесят четвертой авеню он повстречал бородатого парня, одетого в какую-то мешковину. Парень нес плакат с карикатурой, взятой из «Нью-Йоркера». Надпись была старательно выведена от руки: сверху большими буквами – «Покайтесь!», ниже – объемистая цитата из Библии. Чтобы прочесть ее, пришлось остановиться.
Значит, сегодня солнце зашло еще раньше. Хорошенькое дело.
Джек уже почти привык к тому, что солнце выкидывает всякие фокусы, но о конце света не могло быть и речи, разве что о всяких мелких неудобствах. В природе все уравновешено. Если здесь дни становятся короче, не исключено, что где-то в другой части планеты они удлиняются. Просто об этом никто не знает. Правда, ученые говорят разное. Сегодня один из них выступал в вечерних новостях, как раз когда Джек выходил из дому. Он был на грани истерики и заявил, что продолжительность дня сокращается повсеместно. Но звучало это не слишком убедительно. Где-то день обязательно должен становиться длиннее. В природе все сбалансировано.
В природе, но не у людей. У людей вечно все наперекосяк. Будь по-другому, Мастер Джек остался бы без работы. Когда что-то заходит слишком далеко и дальше терпеть нельзя, люди обращаются к Джеку, просят все исправить, вернуть на место.
Но сейчас дело не клеилось, и Джек решил сегодня вечером свернуть свой «паркофон» этого года.
Проходя по Центральному парку, он услышал доносившийся с восточной стороны глухой рев. Что это – гром? Но небо ясное. Может быть, на Джерси собирается буря?
Он вошел в парк со стороны Седьмой авеню, ступил на беговую дорожку и двинулся в южном направлении. Он рассчитывал прогуляться в одиночестве, но был готов в любой момент уступить дорогу поздним бегунам. Конечно, только полный идиот может в такое время бегать по парку после случая с той женщиной в 1989 году. Но бегуны – народ особый. Вряд ли они откажутся пробежать лишнюю пару миль перед сном, пусть даже с риском для жизни или же перспективой получить сотрясение мозга.
Вдруг он услышал топот ног и тяжелое дыхание. Остановившись в свете фонаря, он увидел парочку – обоим не больше шестнадцати, с бледными, напряженными лицами, они так бежали, будто за ними гнался папаша девчонки. Судя по одежде, не бегуны, тем более что одевались прямо на ходу.
– Что там случилось? – спросил Джек.
– Землетрясение, – задыхаясь, прошептал парень.
Через полминуты еще один парень пробежал мимо и сказал то же самое.
– Где? – спросил Джек. Он ничего не почувствовал.
– На Овечьем Пастбище.
– А что там?
Но парень промчался мимо, как сумасшедший.
Теперь и Джека разобрало любопытство. Он сошел с беговой дорожки, припустил трусцой и бежал, огибая озеро, пока не приблизился к тому травяному лугу в низине парка, который назывался Овечьим Пастбищем. При тусклом свете звезд Джек смог различить окружившую какое-то место толпу, а посередине луга что-то похожее на большую лужу чернил. В ней ничего не отражалось, просто это было большое черное пятно.
Джек постоял, поразмышлял, и вдруг по телу забегали мурашки. Страх шел откуда-то из самых примитивных участков головного мозга. Нечто подобное он ощущал при встрече с ракшасами. Но то, с чем он столкнулся сейчас, казалось неизмеримо большим.
Он почти силой заставлял себя продвигаться вперед, в направлении лужи. Уже были видны фигуры людей, окружавших ее, и Джек решил, что она безопасна.
Он подошел ближе и тут понял, что никакая это не лужа.
Огромная яма не менее ста футов в поперечнике в самой середине Овечьего Пастбища. Парни, стоящие впереди него у самой кромки, смеялись, подталкивая друг друга. Джек не стал подходить ближе. Все увиденное вызывало в нем смутную тревогу.
Один из парней обернулся и помахал Джеку рукой. Джек заметил, что они совсем молодые, одеты во все черное и волосы у них торчат в разные стороны.
– Эй, ты, иди к нам! Это надо видеть! Описаться можно со страху!
– Да, вот это дырка так дырка, – подхватил другой.
Они расхохотались, продолжая толкаться локтями. Травки накурились. Лучше держаться от них подальше.
– Ничего, мне и отсюда видно, – ответил Джек.
И это было почти правдой. В свете домов, окаймлявших низину парка, Джек отчетливо видел удаленную от него сторону ямы, уходящей вертикально вниз, в гранитную породу. Кромка казалась ровной.
Джек и раньше видел такие воронки в выпусках новостей. Они появлялись во Флориде, где грунтовые воды размывали почву. Но они никогда не были такой правильной формы, а эту казалось, Кинг-Конг выкопал огромным кухонным ножом. Кроме того, разве могут оползни появляться в крепчайшем граните? Вряд ли.
Парни дурачились, приплясывали, изображая крутых. Джек продвигался вправо, удаляясь от них. При свете фонарей, падавшем из южной части парка, он пытался рассмотреть яму в глубину и вдруг услышал пронзительный вопль.
Один из ребят балансировал на краю воронки, размахивая руками как ветряная мельница. Даже с некоторого расстояния Джек понял, что парень не дурачится, а действительно потерял равновесие. Но приятель, глядя на него, так и покатывался со смеху.
И вдруг умолк – дружок полетел в яму вниз головой.
– Джой! Джой! Черт возьми!
Он ухватил было друга за ногу, но не удержал, и Джой исчез в темноте. Его исполненный ужаса крик еще долго был слышен, казалось, целую вечность, эхом отдаваясь в пропасти. Он оборвался не сразу. Просто... медленно угасал.
Его приятель стоял на четвереньках у края пропасти, заглядывая в черный провал.
– Господи, Джой, где ты? – Он повернулся к Джеку: – Какая же глубина у этой проклятой ямы?
Вместо ответа Джек пошел к яме и остановился примерно в двенадцати футах от края, лег на живот и пополз.
Поглядев вниз, он почувствовал головокружение. Ничего, собственно, не было видно, кроме небольшого участка перпендикулярной стены, остальное – кромешная тьма. То же самое чувство, которое заставило его насторожиться при виде ямы, подсказало ему сейчас, что у ямы вообще нет дна, а если и есть, то на недосягаемой глубине. Это же чувство подсказало ему, что пора уходить.
Джек зажмурился и какое-то время оставался недвижимым. В ушах все еще стоял крик Джоя. Летний ветерок обдувал спину. Воздух затягивало в воронку. Значит, выходит он где-то с другой стороны. Но где именно может находиться еще один вход в эту гигантскую яму?
Вдруг земля стала ускользать у него из-под рук, уже не за что было ухватиться пальцами, не во что упереться запястьями или локтями. Господи! Это осыпался край ямы.
Джек перевалился на левый бок, потом на спину, откатившись от края, но сделал это недостаточно быстро. Совсем рядом откололся и с грохотом полетел вниз, прямо в зияющую пропасть, кусок грунта величиной с «кадиллак». Отчаянным усилием Джек успел ухватиться за кусок торфа и повис. Ноги болтались в воздухе, и несколько мгновений он чувствовал, что общается с вечностью, манящей его вниз, в черную бездну. Потом нащупал носком ботинка каменную стену, подтянулся, вылез на поверхность и пополз прочь так быстро, как только позволяли ободранные колени.
Когда Джек уже прополз футов пятьдесят, то услышал душераздирающий крик и заставил себя оглянуться. Приятель Джоя почти весь скрылся в яме, виднелись только голова и руки, которыми он хватался за траву в последней, отчаянной попытке удержаться наверху.
– Эй, мужик, помоги! – кричал парень плачущим голосом. – Ради Бога!
Джек стал расстегивать рубашку, намереваясь скрутить ее веревкой, но не успел расстегнуть последней пуговицы, как огромный кусок земли отвалился и бездна поглотила парня. Все, что от него осталось, – это угасающий в пропасти крик.
Еще несколько кусков грунта полетело вниз, сужая расстояние между Джеком и краем пропасти. Проклятая дыра все разрасталась.
Джек встал на ноги, огляделся. Немногие остававшиеся в окрестностях Овечьего Пастбища люди бежали по направлению к городу. «Правильно делают, – подумал Джек. – Отличная мысль». И он помчался вместе со всеми, думая по дороге о том, что огромная часть Центрального парка просто исчезла. Что ему говорил накануне тот старый чудак?
«А если Центральный парк станет меньше, вы передумаете?»
Да, он передумал.
Джек не помнил ничего из школьной геометрии и не знал обшей площади поверхности дыры в Центральном парке, но черт знает сколько квадратных футов Овечьего Пастбища исчезло.
«Если Центральный парк станет меньше...»
Джек ускорил шаг. Он надеялся, что не выбросил номер телефона старика.
Вчера он начал изменять мир сверху. Сегодня настало время изменить его изнутри.
Он колеблется. Стоит осуществить задуманное, и дороги назад не будет. Процесс этот, однажды начавшись, становится необратимым. Как только закончится, он воплотится в новую форму, которую не будет менять никогда.
Он будет великолепен.
И все-таки он колеблется. Потому что не от него зависит его новый облик, а от тех, кто находится наверху, – от этих ничтожных, трусливых созданий. В нем все их страхи. Они подпитывают его, формируют его. В новом облике отразится все, чего люди больше всего боятся и ненавидят, воплотятся все их ночные кошмары. Страхи, извлеченные из самой глубины подсознания, из его закоулков, потаенных, первобытных, зловонных. Все то, от чего волосы встают дыбом и мурашки бегают по телу, от чего выворачивает наизнанку. Он станет для них этим страхом.
Его олицетворением.
Итак, Расалом наклонился вперед, принял горизонтальное положение и вплыл в гранитную пещеру. Он уперся ногами в гранитную стену и, когда они вошли в ее толщу, закричал и не умолкал, пока не влились в него все страхи, вся злоба, вся боль, все печали и скорби. Он вытянул руки, прижался кулаками к каменным стенам и опять закричал. Он был в экстазе и в то же время агонизировал. Обрел новые силы, но внутри у него начались перемены.
Его раздувало. Кожа лопалась на руках и ногах, от детородного органа до головы. Кожа рвалась и, словно чешуя, падала на каменный пол.
Ночной воздух обдувал его плоть, и Расалом снова кричал остатками рта.
– Эй, старичок, ты видишь меня? – шепчет он. – Или глаза у тебя уже не те, особенно ночью? Но ты хоть чувствуешь, что я здесь? Я так на это надеюсь! Я начал с неба, чтобы заметили все. А теперь перебрался на землю. И вот я здесь, у тебя под носом. Не хочу, чтобы ты что-нибудь пропустил, Глэкен. Хочу, чтобы ты сидел в первом ряду, посередине, пока не опустится финальный занавес. Смотри!
Расалом разводит руки в стороны, образуя крест. Земля под ним дает трещину и с глухим рокотом осыпается. Но он стоит, как скала. Целые пласты грунта летят вниз, но не слышно, чтобы они ударялись о дно.
Под Расаломом зияет бездна. Но он стоит, как скала.
Трещина становится все шире, и, когда достигает определенной величины, Расалом начинает погружаться в бездну. Медленно, плавно.
– Ты смотришь на меня, Глэкен? Ты видишь меня?
~~
Манхэттен
В городе творилось что-то невообразимое.
Джек прошел мимо темнеющего силуэта Музея естествознания, повернул на юг и направился к западной части Центрального парка. На углу Семьдесят четвертой авеню он повстречал бородатого парня, одетого в какую-то мешковину. Парень нес плакат с карикатурой, взятой из «Нью-Йоркера». Надпись была старательно выведена от руки: сверху большими буквами – «Покайтесь!», ниже – объемистая цитата из Библии. Чтобы прочесть ее, пришлось остановиться.
Значит, сегодня солнце зашло еще раньше. Хорошенькое дело.
Джек уже почти привык к тому, что солнце выкидывает всякие фокусы, но о конце света не могло быть и речи, разве что о всяких мелких неудобствах. В природе все уравновешено. Если здесь дни становятся короче, не исключено, что где-то в другой части планеты они удлиняются. Просто об этом никто не знает. Правда, ученые говорят разное. Сегодня один из них выступал в вечерних новостях, как раз когда Джек выходил из дому. Он был на грани истерики и заявил, что продолжительность дня сокращается повсеместно. Но звучало это не слишком убедительно. Где-то день обязательно должен становиться длиннее. В природе все сбалансировано.
В природе, но не у людей. У людей вечно все наперекосяк. Будь по-другому, Мастер Джек остался бы без работы. Когда что-то заходит слишком далеко и дальше терпеть нельзя, люди обращаются к Джеку, просят все исправить, вернуть на место.
Но сейчас дело не клеилось, и Джек решил сегодня вечером свернуть свой «паркофон» этого года.
Проходя по Центральному парку, он услышал доносившийся с восточной стороны глухой рев. Что это – гром? Но небо ясное. Может быть, на Джерси собирается буря?
Он вошел в парк со стороны Седьмой авеню, ступил на беговую дорожку и двинулся в южном направлении. Он рассчитывал прогуляться в одиночестве, но был готов в любой момент уступить дорогу поздним бегунам. Конечно, только полный идиот может в такое время бегать по парку после случая с той женщиной в 1989 году. Но бегуны – народ особый. Вряд ли они откажутся пробежать лишнюю пару миль перед сном, пусть даже с риском для жизни или же перспективой получить сотрясение мозга.
Вдруг он услышал топот ног и тяжелое дыхание. Остановившись в свете фонаря, он увидел парочку – обоим не больше шестнадцати, с бледными, напряженными лицами, они так бежали, будто за ними гнался папаша девчонки. Судя по одежде, не бегуны, тем более что одевались прямо на ходу.
– Что там случилось? – спросил Джек.
– Землетрясение, – задыхаясь, прошептал парень.
Через полминуты еще один парень пробежал мимо и сказал то же самое.
– Где? – спросил Джек. Он ничего не почувствовал.
– На Овечьем Пастбище.
– А что там?
Но парень промчался мимо, как сумасшедший.
Теперь и Джека разобрало любопытство. Он сошел с беговой дорожки, припустил трусцой и бежал, огибая озеро, пока не приблизился к тому травяному лугу в низине парка, который назывался Овечьим Пастбищем. При тусклом свете звезд Джек смог различить окружившую какое-то место толпу, а посередине луга что-то похожее на большую лужу чернил. В ней ничего не отражалось, просто это было большое черное пятно.
Джек постоял, поразмышлял, и вдруг по телу забегали мурашки. Страх шел откуда-то из самых примитивных участков головного мозга. Нечто подобное он ощущал при встрече с ракшасами. Но то, с чем он столкнулся сейчас, казалось неизмеримо большим.
Он почти силой заставлял себя продвигаться вперед, в направлении лужи. Уже были видны фигуры людей, окружавших ее, и Джек решил, что она безопасна.
Он подошел ближе и тут понял, что никакая это не лужа.
Огромная яма не менее ста футов в поперечнике в самой середине Овечьего Пастбища. Парни, стоящие впереди него у самой кромки, смеялись, подталкивая друг друга. Джек не стал подходить ближе. Все увиденное вызывало в нем смутную тревогу.
Один из парней обернулся и помахал Джеку рукой. Джек заметил, что они совсем молодые, одеты во все черное и волосы у них торчат в разные стороны.
– Эй, ты, иди к нам! Это надо видеть! Описаться можно со страху!
– Да, вот это дырка так дырка, – подхватил другой.
Они расхохотались, продолжая толкаться локтями. Травки накурились. Лучше держаться от них подальше.
– Ничего, мне и отсюда видно, – ответил Джек.
И это было почти правдой. В свете домов, окаймлявших низину парка, Джек отчетливо видел удаленную от него сторону ямы, уходящей вертикально вниз, в гранитную породу. Кромка казалась ровной.
Джек и раньше видел такие воронки в выпусках новостей. Они появлялись во Флориде, где грунтовые воды размывали почву. Но они никогда не были такой правильной формы, а эту казалось, Кинг-Конг выкопал огромным кухонным ножом. Кроме того, разве могут оползни появляться в крепчайшем граните? Вряд ли.
Парни дурачились, приплясывали, изображая крутых. Джек продвигался вправо, удаляясь от них. При свете фонарей, падавшем из южной части парка, он пытался рассмотреть яму в глубину и вдруг услышал пронзительный вопль.
Один из ребят балансировал на краю воронки, размахивая руками как ветряная мельница. Даже с некоторого расстояния Джек понял, что парень не дурачится, а действительно потерял равновесие. Но приятель, глядя на него, так и покатывался со смеху.
И вдруг умолк – дружок полетел в яму вниз головой.
– Джой! Джой! Черт возьми!
Он ухватил было друга за ногу, но не удержал, и Джой исчез в темноте. Его исполненный ужаса крик еще долго был слышен, казалось, целую вечность, эхом отдаваясь в пропасти. Он оборвался не сразу. Просто... медленно угасал.
Его приятель стоял на четвереньках у края пропасти, заглядывая в черный провал.
– Господи, Джой, где ты? – Он повернулся к Джеку: – Какая же глубина у этой проклятой ямы?
Вместо ответа Джек пошел к яме и остановился примерно в двенадцати футах от края, лег на живот и пополз.
Поглядев вниз, он почувствовал головокружение. Ничего, собственно, не было видно, кроме небольшого участка перпендикулярной стены, остальное – кромешная тьма. То же самое чувство, которое заставило его насторожиться при виде ямы, подсказало ему сейчас, что у ямы вообще нет дна, а если и есть, то на недосягаемой глубине. Это же чувство подсказало ему, что пора уходить.
Джек зажмурился и какое-то время оставался недвижимым. В ушах все еще стоял крик Джоя. Летний ветерок обдувал спину. Воздух затягивало в воронку. Значит, выходит он где-то с другой стороны. Но где именно может находиться еще один вход в эту гигантскую яму?
Вдруг земля стала ускользать у него из-под рук, уже не за что было ухватиться пальцами, не во что упереться запястьями или локтями. Господи! Это осыпался край ямы.
Джек перевалился на левый бок, потом на спину, откатившись от края, но сделал это недостаточно быстро. Совсем рядом откололся и с грохотом полетел вниз, прямо в зияющую пропасть, кусок грунта величиной с «кадиллак». Отчаянным усилием Джек успел ухватиться за кусок торфа и повис. Ноги болтались в воздухе, и несколько мгновений он чувствовал, что общается с вечностью, манящей его вниз, в черную бездну. Потом нащупал носком ботинка каменную стену, подтянулся, вылез на поверхность и пополз прочь так быстро, как только позволяли ободранные колени.
Когда Джек уже прополз футов пятьдесят, то услышал душераздирающий крик и заставил себя оглянуться. Приятель Джоя почти весь скрылся в яме, виднелись только голова и руки, которыми он хватался за траву в последней, отчаянной попытке удержаться наверху.
– Эй, мужик, помоги! – кричал парень плачущим голосом. – Ради Бога!
Джек стал расстегивать рубашку, намереваясь скрутить ее веревкой, но не успел расстегнуть последней пуговицы, как огромный кусок земли отвалился и бездна поглотила парня. Все, что от него осталось, – это угасающий в пропасти крик.
Еще несколько кусков грунта полетело вниз, сужая расстояние между Джеком и краем пропасти. Проклятая дыра все разрасталась.
Джек встал на ноги, огляделся. Немногие остававшиеся в окрестностях Овечьего Пастбища люди бежали по направлению к городу. «Правильно делают, – подумал Джек. – Отличная мысль». И он помчался вместе со всеми, думая по дороге о том, что огромная часть Центрального парка просто исчезла. Что ему говорил накануне тот старый чудак?
«А если Центральный парк станет меньше, вы передумаете?»
Да, он передумал.
Джек не помнил ничего из школьной геометрии и не знал обшей площади поверхности дыры в Центральном парке, но черт знает сколько квадратных футов Овечьего Пастбища исчезло.
«Если Центральный парк станет меньше...»
Джек ускорил шаг. Он надеялся, что не выбросил номер телефона старика.
* * *
По-прежнему с руками, разведенными в стороны, Расалом плавно опускался вниз по гранитному коридору, который сам себе сотворил. Опустившись футов на сто, он, паря в воздухе, остановился у открывшегося перед ним входа в пещеру, вплыл внутрь и полетел дальше.Вчера он начал изменять мир сверху. Сегодня настало время изменить его изнутри.
Он колеблется. Стоит осуществить задуманное, и дороги назад не будет. Процесс этот, однажды начавшись, становится необратимым. Как только закончится, он воплотится в новую форму, которую не будет менять никогда.
Он будет великолепен.
И все-таки он колеблется. Потому что не от него зависит его новый облик, а от тех, кто находится наверху, – от этих ничтожных, трусливых созданий. В нем все их страхи. Они подпитывают его, формируют его. В новом облике отразится все, чего люди больше всего боятся и ненавидят, воплотятся все их ночные кошмары. Страхи, извлеченные из самой глубины подсознания, из его закоулков, потаенных, первобытных, зловонных. Все то, от чего волосы встают дыбом и мурашки бегают по телу, от чего выворачивает наизнанку. Он станет для них этим страхом.
Его олицетворением.
Итак, Расалом наклонился вперед, принял горизонтальное положение и вплыл в гранитную пещеру. Он уперся ногами в гранитную стену и, когда они вошли в ее толщу, закричал и не умолкал, пока не влились в него все страхи, вся злоба, вся боль, все печали и скорби. Он вытянул руки, прижался кулаками к каменным стенам и опять закричал. Он был в экстазе и в то же время агонизировал. Обрел новые силы, но внутри у него начались перемены.
Его раздувало. Кожа лопалась на руках и ногах, от детородного органа до головы. Кожа рвалась и, словно чешуя, падала на каменный пол.
Ночной воздух обдувал его плоть, и Расалом снова кричал остатками рта.
Пятница
1. В ПРОПАСТИ
Из выпуска новостей Си-эн-эн:
"Поведение солнца спутало все карты астрономов, физиков и космологов. Мы уже сообщали, что сегодня оно взошло в 5.46 – с опозданием почти на девятнадцать минут.
А из Нью-Йорка поступило сообщение о гигантской трещине в земле, появившейся прошлой ночью в Центральном парке. Мы отправили туда бригаду репортеров с камерами и при первой же возможности передадим репортаж с места событий".
Глэкен стоял у окна и рассматривал трещину в Центральном парке. В красноватых отблесках позднего рассвета были видны пожарные и полицейские машины, взявшие парк в кольцо, чтобы сдерживать толпы зевак. Здесь же стояли телевизионные автобусы с километрами кабеля и осветительными лампами, словно лунным сиянием озарявшие окрестности. Центром всеобщего внимания была трещина. Она разрослась до двухсот футов в поперечнике и перестала увеличиваться.
Он закрыл глаза, чтобы хоть несколько мгновений не видеть этого зрелища. Его шатало от усталости. Смертельно хотелось спать, но сон не шел, даже когда он ложился.
Он думал, что уже снял с себя груз ответственности за эту войну, избавился от тяжести. Но ошибся. Тяжесть не исчезнет, пока он не найдет продолжателя своего дела. Лишь тогда он свободно вздохнет. Но сначала нужно заполучить оружие. Он чувствовал, что собрать его будет делом нелегким, но сверх ожиданий задача оказалась почти непосильной. Есть основания полагать, что мастер Джек передумал. Сегодня утром он позвонил, рассказал о трещине и снова предложил посидеть где-нибудь и выпить пива. Именно с ним, с Глэкеном. Что ж, шаг этот не лишен смысла.
Сначала создать оружие, потом найти преемника, способного им пользоваться, и, наконец, дать сражение. Сражение, которое, судя по всему, будет проиграно еще не начавшись. И все-таки попытка не пытка.
Он услышал, как позади него Билл повесил телефонную трубку и тоже подошел к окну. Глэкен открыл глаза и потер лоб. Надо сохранять спокойствие и ни при каких обстоятельствах не терять над собой контроль. Не показывать им ни сомнений, ни страха, переполнявших его. Служить им примером, иначе они потеряют веру в себя.
– Наконец-то дозвонился до Ника, – сказал Билл, подходя к нему. – Он скоро будет здесь с целой командой из университета.
– Зачем?
– Чтобы выяснить причину образования трещины.
– Не стоит зря тратить время. Все это дело рук Расалома.
– Ника это объяснение вряд ли устроит. – Он посмотрел вниз, на парк. – Полагаю, вы это имели в виду, говоря, что следующий шаг он предпримет на земле?
Глэкен кивнул:
– Не случаен и выбор места.
– Неужели Центральный парк в какой-то мере важен для Расалома?
– Лишь постольку, поскольку он виден из окна моего дома.
Ведь ты хотел ткнуть меня в это носом, правда, Расалом?
– Все это нереально. Я чувствую себя как в кино, когда на экране комбинированные съемки.
– Поверьте, у нас все настоящее.
– Знаю. Кстати, сейчас это место показывают по телевизору крупным планом. Хотите посмотреть?
– Я видел эту трещину с близкого расстояния, только она была не такая громадная.
– Видели? Когда?
– Давно. Очень давно.
– А какой она глубины?
– Она бездонна.
Билл улыбнулся:
– Нет, я серьезно.
Осознав, что его не понимают, Глэкен произнес с расстановкой:
– У этой трещины нет дна. Она в самом деле бездонна.
– Но это невозможно. Тогда она тянулась бы до самого Китая, точнее до противоположного конца земли.
– Другой конец не на земле.
– Где же тогда?
– В каком-то другом месте.
Глэкен увидел, что взгляд священника мечется между ним и трещиной.
– Что значит «в каком-то другом»? Где именно?
– Вряд ли вам захочется туда попасть.
– Не можете ли вы выражаться чуть конкретнее?
– Я бы охотно, но это место не имеет названия. И я не верю, что можно описать человеческим языком то, что находится на другом конце трещины.
– Я отправлюсь туда, чтобы увидеть все собственными глазами.
– Не стоит торопиться. Трещина никуда не ведет. К тому же она не последняя.
– Вы полагаете, что появятся еще?
– Да. И очень много. По всему миру. Но Расалом оказал мне честь, пробив первую перед моим домом.
– Спущусь вниз, попробую выведать у Ника, что ему известно.
– Только непременно возвращайтесь до наступления темноты.
– Хорошо, папа, – улыбнулся Билл.
– Я не шучу.
Улыбка исчезла с лица Билла.
– Понял. Вернусь до темноты.
Глэкен проводил взглядом Билла, направившегося к себе в комнату. Ему очень нравился этот молодой человек. Молодой? С каких пор пятидесятилетние считаются молодыми? Лучшего жильца не найти. Всегда поможет по дому или с Магдой, когда нет рядом сиделки.
Словно прочитав его мысли, Магда крикнула из спальни:
– Эй, есть тут кто-нибудь, или меня бросили одну умирать?
– Иду, дорогая.
Он снова взглянул на трещину на Овечьем Пастбище и направился в холл.
Магда, такая же седая и морщинистая, как и он, сидела на постели. Она теряла в весе, карие глаза почти совсем провалились. Сейчас они горели гневом.
– Кто ты такой? – спросила она, переходя на родной венгерский.
– Твой муж, Магда.
– Нет, ты не муж. – Она выстреливала слова. – Я бы не вышла замуж за такого старика. Ты мне в отцы годишься. А где Гленн?
– Это я и есть.
– Неправда. Гленн молодой, сильный. У него русые волосы.
Он взял ее руку в свою:
– Магда, это я, Гленн.
Страх пробежал по ее лицу. Потом выражение смягчилось.
Она улыбнулась:
– Да, конечно, это ты, Гленн. Как же я могла забыть? А где ты был?
– В соседней комнате.
Она снова нахмурилась, прищурив глаза:
– Нет, тебя там не было. Ты встречался с женщиной. Не отпирайся. С этой сиделкой. Вы думаете, я сплю, и устраиваете свидания.
Глэкен держал ее руку в своей и ждал, пока кончится этот бред. Ему хотелось рыдать. Против ожиданий он так и не смог свыкнуться со слабоумием Магды. Несет всякую чушь, а главное, верит во все свои фантазии, заполнившие ее больную голову. Да еще больно ранит его, говорит обидные вещи.
Магда, моя Магда, куда ты ушла?
Глэкен закрыл глаза и стал вспоминать ту Магду, которую повстречал в 1941 году. Ее мягкие правильные черты, свежую белоснежную кожу, каштановые волосы с легким блеском, большие глаза, светившиеся умом, нежностью и любовью. Именно нежности и любви ему больше всего не хватало. Он продолжал любить Магду, даже когда красота ее отцвела, потому что она оставалась Магдой-поэтом, Магдой-певицей, Магдой-музыкантом, Магдой-исследователем, увлекалась искусством, музыкой, литературой. Ее исследование «Песни цыган» до сих пор украшало полки лучших книжных магазинов.
Три года тому назад Магда начала исчезать, как будто кто-то безумный и взбалмошный беспощадно вытеснял ее из оболочки. Она умственно деградировала, а потом и физически, стала беспомощной. Перестала вставать с постели без посторонней помощи. В какой-то степени это облегчило уход за ей по крайней мере она перестала бродить по ночам. В самом начале ее болезни Глэкен нашел ее возле дома – она искала кота, умершего еще в 1962 году. С тех пор он стал крепко запирать дверь, отвинтил все регуляторы на плите, чтобы помешать ей «готовить ему завтрак» в два часа ночи.
Бывали у Магды, правда, и проблески сознания. Она могла не помнить, что ела на завтрак и вообще завтракала ли она, но постоянно вспоминала случаи из их совместной жизни тридцати-, сорокалетней давности, причем с такой отчетливостью, словно это было вчера. Но это нисколько не подбодряло Глэкена, напротив, усугубляло его и без того угнетенное состояние.
Непонятно почему.
За долгие годы Глэкен любил много женщин, но при расставании всякий раз испытывал горечь. Он оставался молодым, а они старились и, уходя, ненавидели его. Все без исключения. И вот пришел черед Магды, с которой он собирался состариться вместе в своей, уже начинавшей казаться ему бесконечной жизни. Они прожили восхитительную жизнь. Их любовь была настолько сильна, что ее не могла омрачить даже боль последних нескольких лет, когда Магда заболела. Может быть, все это к лучшему. По крайней мере она не осознает того ужаса, который грозит миру. Только плоть ее останется беззащитной, как и плоть любого человека.
Он заметил, что Магда снова задремала. Теперь день и ночь У нее поменялись местами. Ночью она бодрствовала, а днем спала, и то урывками. И Глэкен постоянно был в напряжении, несмотря на помощь сиделки и Билла. Он глубоко сочувствовал тем, у кого жены стали пациентами Альцгеймера. На лечение уходит уйма денег, но не у всех они есть. Хорошо, если родственники не отказываются помочь, иначе жизнь этих несчастных превратится в сущий кошмар.
"Поведение солнца спутало все карты астрономов, физиков и космологов. Мы уже сообщали, что сегодня оно взошло в 5.46 – с опозданием почти на девятнадцать минут.
А из Нью-Йорка поступило сообщение о гигантской трещине в земле, появившейся прошлой ночью в Центральном парке. Мы отправили туда бригаду репортеров с камерами и при первой же возможности передадим репортаж с места событий".
* * *
МанхэттенГлэкен стоял у окна и рассматривал трещину в Центральном парке. В красноватых отблесках позднего рассвета были видны пожарные и полицейские машины, взявшие парк в кольцо, чтобы сдерживать толпы зевак. Здесь же стояли телевизионные автобусы с километрами кабеля и осветительными лампами, словно лунным сиянием озарявшие окрестности. Центром всеобщего внимания была трещина. Она разрослась до двухсот футов в поперечнике и перестала увеличиваться.
Он закрыл глаза, чтобы хоть несколько мгновений не видеть этого зрелища. Его шатало от усталости. Смертельно хотелось спать, но сон не шел, даже когда он ложился.
Он думал, что уже снял с себя груз ответственности за эту войну, избавился от тяжести. Но ошибся. Тяжесть не исчезнет, пока он не найдет продолжателя своего дела. Лишь тогда он свободно вздохнет. Но сначала нужно заполучить оружие. Он чувствовал, что собрать его будет делом нелегким, но сверх ожиданий задача оказалась почти непосильной. Есть основания полагать, что мастер Джек передумал. Сегодня утром он позвонил, рассказал о трещине и снова предложил посидеть где-нибудь и выпить пива. Именно с ним, с Глэкеном. Что ж, шаг этот не лишен смысла.
Сначала создать оружие, потом найти преемника, способного им пользоваться, и, наконец, дать сражение. Сражение, которое, судя по всему, будет проиграно еще не начавшись. И все-таки попытка не пытка.
Он услышал, как позади него Билл повесил телефонную трубку и тоже подошел к окну. Глэкен открыл глаза и потер лоб. Надо сохранять спокойствие и ни при каких обстоятельствах не терять над собой контроль. Не показывать им ни сомнений, ни страха, переполнявших его. Служить им примером, иначе они потеряют веру в себя.
– Наконец-то дозвонился до Ника, – сказал Билл, подходя к нему. – Он скоро будет здесь с целой командой из университета.
– Зачем?
– Чтобы выяснить причину образования трещины.
– Не стоит зря тратить время. Все это дело рук Расалома.
– Ника это объяснение вряд ли устроит. – Он посмотрел вниз, на парк. – Полагаю, вы это имели в виду, говоря, что следующий шаг он предпримет на земле?
Глэкен кивнул:
– Не случаен и выбор места.
– Неужели Центральный парк в какой-то мере важен для Расалома?
– Лишь постольку, поскольку он виден из окна моего дома.
Ведь ты хотел ткнуть меня в это носом, правда, Расалом?
– Все это нереально. Я чувствую себя как в кино, когда на экране комбинированные съемки.
– Поверьте, у нас все настоящее.
– Знаю. Кстати, сейчас это место показывают по телевизору крупным планом. Хотите посмотреть?
– Я видел эту трещину с близкого расстояния, только она была не такая громадная.
– Видели? Когда?
– Давно. Очень давно.
– А какой она глубины?
– Она бездонна.
Билл улыбнулся:
– Нет, я серьезно.
Осознав, что его не понимают, Глэкен произнес с расстановкой:
– У этой трещины нет дна. Она в самом деле бездонна.
– Но это невозможно. Тогда она тянулась бы до самого Китая, точнее до противоположного конца земли.
– Другой конец не на земле.
– Где же тогда?
– В каком-то другом месте.
Глэкен увидел, что взгляд священника мечется между ним и трещиной.
– Что значит «в каком-то другом»? Где именно?
– Вряд ли вам захочется туда попасть.
– Не можете ли вы выражаться чуть конкретнее?
– Я бы охотно, но это место не имеет названия. И я не верю, что можно описать человеческим языком то, что находится на другом конце трещины.
– Я отправлюсь туда, чтобы увидеть все собственными глазами.
– Не стоит торопиться. Трещина никуда не ведет. К тому же она не последняя.
– Вы полагаете, что появятся еще?
– Да. И очень много. По всему миру. Но Расалом оказал мне честь, пробив первую перед моим домом.
– Спущусь вниз, попробую выведать у Ника, что ему известно.
– Только непременно возвращайтесь до наступления темноты.
– Хорошо, папа, – улыбнулся Билл.
– Я не шучу.
Улыбка исчезла с лица Билла.
– Понял. Вернусь до темноты.
Глэкен проводил взглядом Билла, направившегося к себе в комнату. Ему очень нравился этот молодой человек. Молодой? С каких пор пятидесятилетние считаются молодыми? Лучшего жильца не найти. Всегда поможет по дому или с Магдой, когда нет рядом сиделки.
Словно прочитав его мысли, Магда крикнула из спальни:
– Эй, есть тут кто-нибудь, или меня бросили одну умирать?
– Иду, дорогая.
Он снова взглянул на трещину на Овечьем Пастбище и направился в холл.
Магда, такая же седая и морщинистая, как и он, сидела на постели. Она теряла в весе, карие глаза почти совсем провалились. Сейчас они горели гневом.
– Кто ты такой? – спросила она, переходя на родной венгерский.
– Твой муж, Магда.
– Нет, ты не муж. – Она выстреливала слова. – Я бы не вышла замуж за такого старика. Ты мне в отцы годишься. А где Гленн?
– Это я и есть.
– Неправда. Гленн молодой, сильный. У него русые волосы.
Он взял ее руку в свою:
– Магда, это я, Гленн.
Страх пробежал по ее лицу. Потом выражение смягчилось.
Она улыбнулась:
– Да, конечно, это ты, Гленн. Как же я могла забыть? А где ты был?
– В соседней комнате.
Она снова нахмурилась, прищурив глаза:
– Нет, тебя там не было. Ты встречался с женщиной. Не отпирайся. С этой сиделкой. Вы думаете, я сплю, и устраиваете свидания.
Глэкен держал ее руку в своей и ждал, пока кончится этот бред. Ему хотелось рыдать. Против ожиданий он так и не смог свыкнуться со слабоумием Магды. Несет всякую чушь, а главное, верит во все свои фантазии, заполнившие ее больную голову. Да еще больно ранит его, говорит обидные вещи.
Магда, моя Магда, куда ты ушла?
Глэкен закрыл глаза и стал вспоминать ту Магду, которую повстречал в 1941 году. Ее мягкие правильные черты, свежую белоснежную кожу, каштановые волосы с легким блеском, большие глаза, светившиеся умом, нежностью и любовью. Именно нежности и любви ему больше всего не хватало. Он продолжал любить Магду, даже когда красота ее отцвела, потому что она оставалась Магдой-поэтом, Магдой-певицей, Магдой-музыкантом, Магдой-исследователем, увлекалась искусством, музыкой, литературой. Ее исследование «Песни цыган» до сих пор украшало полки лучших книжных магазинов.
Три года тому назад Магда начала исчезать, как будто кто-то безумный и взбалмошный беспощадно вытеснял ее из оболочки. Она умственно деградировала, а потом и физически, стала беспомощной. Перестала вставать с постели без посторонней помощи. В какой-то степени это облегчило уход за ей по крайней мере она перестала бродить по ночам. В самом начале ее болезни Глэкен нашел ее возле дома – она искала кота, умершего еще в 1962 году. С тех пор он стал крепко запирать дверь, отвинтил все регуляторы на плите, чтобы помешать ей «готовить ему завтрак» в два часа ночи.
Бывали у Магды, правда, и проблески сознания. Она могла не помнить, что ела на завтрак и вообще завтракала ли она, но постоянно вспоминала случаи из их совместной жизни тридцати-, сорокалетней давности, причем с такой отчетливостью, словно это было вчера. Но это нисколько не подбодряло Глэкена, напротив, усугубляло его и без того угнетенное состояние.
Непонятно почему.
За долгие годы Глэкен любил много женщин, но при расставании всякий раз испытывал горечь. Он оставался молодым, а они старились и, уходя, ненавидели его. Все без исключения. И вот пришел черед Магды, с которой он собирался состариться вместе в своей, уже начинавшей казаться ему бесконечной жизни. Они прожили восхитительную жизнь. Их любовь была настолько сильна, что ее не могла омрачить даже боль последних нескольких лет, когда Магда заболела. Может быть, все это к лучшему. По крайней мере она не осознает того ужаса, который грозит миру. Только плоть ее останется беззащитной, как и плоть любого человека.
Он заметил, что Магда снова задремала. Теперь день и ночь У нее поменялись местами. Ночью она бодрствовала, а днем спала, и то урывками. И Глэкен постоянно был в напряжении, несмотря на помощь сиделки и Билла. Он глубоко сочувствовал тем, у кого жены стали пациентами Альцгеймера. На лечение уходит уйма денег, но не у всех они есть. Хорошо, если родственники не отказываются помочь, иначе жизнь этих несчастных превратится в сущий кошмар.