другой.. Но самолет, снижаясь, чтобы уберечься от атак снизу, продолжал
уходить. Полковник подумал, что если бы его пулеметы имели более крупный
калибр или вместо них стояли бы пушки, то немец давно бы лежал в лесу.
Увлеченный преследованием, Стефановский лишь случайно заметил, что
бензина у него осталось мало, и решил, что пора кончать, надо сбивать немца
во что бы то ни стало.
Полковник проскочил вперед, развернулся и, стреляя из пулеметов, пошел
в лобовую атаку, надеясь убить летчика и свалить самолет. С огромной
скоростью машины неслись навстречу друг другу. У немца оставался один выход:
уйти вниз. Он и попытался это сделать, но не рассчитал и, задев за дерево
крылом, рухнул на землю.
Когда несколько дней спустя Стефановского вызвали на совещание в Москву
и ему предоставили слово, чтобы высказать свое мнение о новых истребителях,
он сказал, что на них нужно улучшить обзор и усилить их огневую мощь.
-- У немцев фонарь летчика ведь так же устроен! -- подал кто-то
реплику.
-- Вот и надо их опередить, -- ответил летчик-испытатель и рассказал
про два боя, врезавшиеся в память.
-- Понятно, -- кратко сказал председательствующий. -- Ваше предложение
верное. Его надо осуществить.
Председательствующий снял телефонную трубку. Соединившись с нужным
лицом, он в нескольких словах изложил дело и спросил, какой нужен срок для
переделки. С другого конца провода что-то ответили, но председательствующий
возразил:
-- Много просите. Время не ждет. Придется сделать в два раза быстрее.
Если вы взглянете на сегодняшние наши истребители и сравните их с
машинами первых дней войны, то вам сразу бросится в глаза характерная
особенность: у них хороший обзор и очень мощное оружие.
Алексей Кубышкин рано поседел. Серебряные пряди в его волосах -- это
памятки о некоторых случаях, связанных с его профессией. Одна из этих
прядей, над правым ухом, напоминает ему о том, как он испытывал известный
истребитель, который инженеры, в несколько измененном и более подходящем для
фронта варианте, собирались в случае удачных испытаний выпускать в
значительном количестве.
Самолет благополучно прошел все стадии проверки. Оставалась последняя
-- пикирование. Летчик сделал несколько полетов, каждый раз увеличивая
начальную высоту и конечную скорость пике. Едва уловимые, но нехорошие
симптомы в поведении машины заставляли его кропотливо искать причину их,
совершать все более рискованные полеты. Зародившиеся сомнения Кубышкин
разрешил, наконец, в морозный уральский день, когда так хорошо побродить с
ружьем по лесу, что он с товарищами и собирался сделать после полета.
С голубой, холодной, пятитысячеметровой высоты Кубышкин ринулся вниз.
Скорость бешено росла. Копьем пронзая воздух, самолет несся к земле. Высокое
пронзительное пение мотора, как сирена воздушной тревоги, разрывало тишину.
Знакомое, непередаваемое чувство неимоверной быстроты полета охватывало
летчика, заставив его невольно втянуть голову в плечи. Он впился глазами в
прибор. Стрелка скорости дрожала у предельного деления шкалы.
"Вперед! Вперед! -- подстегивал он себя. -- Еще и еще быстрей!!!"
Заснеженные леса огромными скачками мчались навстречу. Машина дрожала.
Она уже не пела, -- визжала резко и злобно. Стрелка указателя скорости,
дойдя до конца шкалы, остановилась. Летчик перевел взгляд на элероны. Вот в
них-то он и сомневался. Сквозь тонкую, предельно натянутую полотняную
обшивку выпирают нервьюры. Их можно сосчитать, как ребра исхудавшей лошади.
"Скорость! Еще добавить скорость!" кричит самому себе Кубышкин, изо
всех сил отжимая вперед штурвал.
Нос машины уже вертикален земле, но летчик переводит его дальше,
вычерчивая тупой угол в пространстве.
Это отрицательное пикирование. Кубышкина отрывает от чашки сиденья.
Если б не привязные ремни, он вылетел бы наружу. Теперь он висит на ремнях.
Кровь приливает к лицу, к глазам, которые он не сводит с элеронов. Раздается
сухой треск. Какие-то клочья летят в стороны. Одного элерона уже нет.
Изуродованные куски другого пока еще держатся на месте. Нормальная работа
крыльев нарушена, машину втягивает в спираль. Ее ничто уже не спасет.
"Скорей надо выбираться", подумал Кубышкин, шаря руками по телу в
поисках замка.
Но он никак не может нащупать замок. Земля мчится навстречу. Летчик
лихорадочно шарит по животу, но ему удается лишь кончиками пальцев коснуться
холодной стали замка.
"Неужели не выпрыгну?" проносится в голове.
Он борется за жизнь. Прошло всего лишь несколько секунд, но они кажутся
часами. Кубышкин до хруста в костях изворачивается всем телом, пытаясь
ухватить замок. Никогда раньше он не предполагал, что его тело обладает
такой кошачьей гибкостью. Рука, наконец, прочно захватывает замок. Еще через
мгновение Кубышкин пулей вылетает из самолета. Он хочет сразу же рвануть за
парашютное кольцо, но вовремя спохватывается. Надо подождать. Парашютные
стропы не выдержат огромной скорости падения, сообщенное его телу самолетом,
и лопнут. Через несколько секунд падение замедлится, тогда... Кубышкин
дергает кольцо. Его встряхивает, потом наступает тишина. Самолета нигде не
видно. Тишина кругом необычайная. Будто ничего не произошло. Навстречу
летчику, колыхаясь, приближаются деревья. Парашютный купол застревает на
верхушке невысокой сосны. Болтаясь, как на качелях, летчик достает нож,
обрезает стропы и летит в сугроб. Минуту-две лежит довольный: спасся!
Сладкая истома разливается по телу. Но он вскакивает, иначе можно
замерзнуть. Где он?
-- Ага-га, ага-га! -- кричит Кубышкин.
Эхо несколько раз повторяет и уносит звук. Никто не откликается в
ответ, и снова наступает тишина. Тогда он решает идти в сторону проселка,
замеченного сверху. Но то, что из кабины самолета кажется близким, в
действительности выглядит по-иному, особенно когда болит и ноет все тело и
подкашиваются ноги. Вдруг он замечает на снегу свежие следы. Разглядев их,
Кубышкин угрюмо усмехается, вспоминая несостоявшуюся охоту.
-- Непредвиденное меню: волчатина вместо зайчатины. На всякий случай,
-- бормочет он, перекладывая пистолет из кобуры в карман.
Отдохнув, летчик трогается дальше. Пушистые снежинки осыпаются с сосен,
попадают на разгоряченное лицо и приятно охлаждают его. Кругом глубокая
тишина. Хочется прилечь и хоть немного вздремнуть. Но это значит --
замерзнуть, и летчик идет, упорно передвигая тяжелые, словно свинцовые,
ноги.
Еще через два часа он достигает дороги. Ему повезло: вскоре из-за
поворота показались сани. Он что-то объяснил старику-возчику, с явным
подозрением и страхом разглядывавшему незнакомого и странно одетого
человека. Потом земля закачалась, и летчик рухнул на солому, устилавшую
сани.
Очнулся Кубышкин в совхозе, куда его доставил старик. Там уже знали,
что пропал летчик. С аэродрома звонили во все концы, прося снарядить
охотников из местных старожилов на поиски.
Когда вечером машина доставила Кубышкина домой, жена, отворившая ему
дверь, невольно отшатнулась. Летчик бросился к зеркалу и... не узнал себя.
Он увидел чье-то чужое, распухшее, квадратное лицо с узкими глазными
щелками. А над правым ухом серебрилось большое треугольное пятно.
-- Не волнуйся! -- деланно-веселым тоном, успокаивая жену и себя,
сказал Кубышкин. -- Через пять-шесть деньков я стану таким же красивым,
каким был вчера. Что же касается моего лица, то им следовало бы гордиться:
глядя на него, можно диссертацию написать о влиянии перегрузок на организм
летчика. А пока что давай горячего чайку, и я прилягу...
Недели две спустя Кубышкин сделал несколько испытательных полетов на
машине с улучшенными элеронами. Все шло как нельзя лучше, и, ужиная как-то
вечерком вместе с инженерами, летчик мечтательно сказал:
-- Вот бы слетать еще разок на фронт! Хоть немножко повоевать на этом
самолете!
-- Послушайте, Алексей Георгиевич, -- спросил вдруг Кубышкина один из
инженеров, впервые видевший его без шлема, -- что это за седое пятно у вас
над ухом?
-- Пустяки! Слабая конструкция... -- летчик сделал паузу и, подмигнув
соседу, добавил: -- моих органов внутренней секреции, управляющих поседением
волос.
Американские авиаторы приехали к нам выяснить, управляются ли русские
инженеры и летчики с боевой техникой, присылаемой из-за океана, и как эта
техника ведет себя в разных климатических условиях обширного восточного
фронта.
Побывав на фронте и в тылу, американцы выразили свое мнение коротким:
"О, кей!" Русские, как оказалось, достаточно хорошо освоились с заморской
техникой и сумели дать американцам ряд деловых советов, основанных на
богатом боевом опыте. Уезжая, американцы просили нанести ответный визит и
кое в чем помочь им.
Инженер-летчик Андрей Кочетков, оставив в первые дни войны
испытательную работу, разъезжал вместе с товарищами по нашим северным
портам. Туда из Америки и Англии приходили караваны судов с самолетными
частями, из которых необходимо было спешно собирать готовые к бою самолеты.
С помощью своих знаний и инженерного чутья Кочетков справлялся с этой
задачей и приобрел такой опыт по иностранным самолетам, что с ответным
визитом к американцам послали именно его. Вместе с ним отправился и другой
инженер-летчик -- Федор Супрун, родной брат Степана.
На самолете они пересекли Сибирь, Тихий океан, американский материк и
очутились в Нью-Йорке.
Они вскоре привыкли к чудесам огромного города, так как оба были
инженерами и знали, какие возможности таит в себе техника. Но некоторые
местные нравы ставили их иногда в тупик.
Как-то раз нужно было им приехать на 8-е авеню, и они наняли "кар" --
такси. Водитель оказался опытным и общительным малым. Он вел машину на
предельно дозволенной скорости и охотно отвечал на вопросы. Вдруг сбоку,
злостно нарушая правила уличного движения, на полной скорости, наперерез
такси, выскочила легковая машина. Столкновение казалось неминуемым, но
профессиональный рефлекс шофера такси "сработал" вовремя и с такой силой
воздействовал на тормоза, что пассажиры под визг колес подскочили вперед и
вверх, стукнулись головами о потолок, затем ткнулись носом в спинку
шоферского сиденья и наконец упали на свое.
Когда первые минуты испуга прошли, они принялись расхваливать шофера,
так удачно избежавшего катастрофы.
Но последний, обернувшись, ошалело посмотрел на пассажиров и не
допускающим возражения тоном воскликнул:
-- Какой же я дурак!
-- Как? -- не поняв, изумились летчики.
-- А так! -- грустно ответил шофер. -- Машина-то у меня старенькая и к
тому же застрахованная. Она была бы разбита не по моей вине, и я мог бы
получить хорошие денежки на новую.
-- Позвольте, -- возразил Кочетков, -- но ведь и нам от такого
столкновения наверняка бы не поздоровилось.
-- Так ведь по закону нарушитель и вам заплатил бы за увечье, --
ответил шофер, крайне удивленный юридической малограмотностью своих седоков.
Кочетков молча поглядел на Супруна, потом, повернувшись к шоферу,
попросил:
-- Вы все-таки довезите поосторожней. Мы приезжие. Нам через несколько
месяцев домой надо, в Россию! Ту Рашн!..
В Вашингтоне -- обилие зелени. Столица Соединенных Штатов утопает в
садах и парках. Кроме того, их удивило, что в городе очень много белок.
Маленьких веселых зверьков можно было видеть на деревьях, на крышах
небольших домов, на улицах.
Однажды летчики совершали поездку в автомобиле. Неожиданно их машина
резко затормозила. Остановились и другие машины, ехавшие рядом и навстречу,
хотя светофора здесь не было.
-- В чем дело? -- спросили летчики шофера.
-- А вот! -- указал он. -- Белка переходит дорогу.
Когда они тронулись, шофер пояснил, что жизнь и здоровье белок
охраняется в этом городе специальными законами, и горе тому, кто их нарушит
-- убьет или покалечит белку. Виновнику грозит большой штраф или тюрьма и
соответствующая публикация в печати.
На авиазаводе глава фирмы устроил прием в честь советских летчиков.
Когда Кочетков и Супрун, отправляясь на банкет, прилаживали перед зеркалом в
гостинице парадное обмундирование, один из сопровождающих их сотрудников
нашего торгпредства спросил:
-- Вы случайно, не привезли с собой прозапас форменных пуговиц и
фуражных звездочек?
-- Привезли, -- ответил Кочетков. -- А что?
-- На приеме вам придется дарить сувениры, а ваши форменные пуговицы и
звезды сейчас здесь в наибольшей моде. Так что советую взять запасец с
собой, чтобы не пришлось отрезать от кителя.
Вечер прошел очень оживленно, в дружеской обстановке. Американские
летчики-испытатели, молодые энергичные люди, в возрасте от двадцати до
тридцати лет, были очень рады познакомиться со своими русскими коллегами.
Мистеры Кочетков и Супрун почти весь вечер писали автографы, раздавали
сувениры и записывали адреса новых знакомых, каждый из которых жаждал видеть
русских у себя в гостях и на очередном матче в бейсбол.
Первое же посещение аэродрома произвело на наших летчиков хорошее
впечатление. Правда, вначале они несколько удивились, что на старте не было
выложено "Т", не было дежурного по полетам, финишеров и стартеров. Никто не
махал флажками, не бегал, не кричал, не суетился. Меду тем самолеты весьма
организованно взлетали и садились. Чья-то невидимая рука умело и твердо
управляла ими.
Летчики обратились с вопросом к начальнику летной службы фирмы, и
мистер Стенли, -- он же ее главный летчик-испытатель, -- кивнул в сторону
возвышавшейся в углу аэродрома башни и сказал:
-- Все управление полетами производится по радио. Там, -- показал он на
застекленную верхушку башни, -- находится диспетчер. Он хорошо видит, что
делается на аэродроме и далеко над ним. Диспетчер передает экипажам
самолетов необходимые команды, и те обязаны в точности исполнять их.
На обратном пути Стенли очень любезно показывал свое хозяйство. Наши
летчики обратили внимание и на ежедневный информационный бюллетень фирмы.
Наряду с результатами работы в нем подробно описывались последние встречи
бейсбольных местных команд.
Когда приблизился день первого вылета Кочеткова с американского
аэродрома, мистер Стенли спросил:
-- Вы давно не летали на нашей машине?
-- Около шести месяцев, -- ответил Кочетков.
-- О, -- сказал мистер Стенли, -- тогда вам придется основательно
потренироваться, прежде чем приступить к испытаниям.
-- Думаю, что освоюсь быстро, -- улыбнулся Кочетков.
-- Все-таки без тщательной проверки и подготовки я вас не выпущу, --
сказал мистер Стенли и поручил своему летчику Бобу Пирсу проверить и
проинструктировать Кочеткова.
Боб Пирс немедленно взялся за дело, но тут вначале произошла заминка,
так как из-за различной степени знания английского языка им было несколько
трудновато столковаться. Выручили профессиональные навыки. Кочетков влезал в
кабину "Эйракобры" и последовательно показывал, как он будет действовать и
где должны в разных случаях находиться стрелки приборов. Если он действовал
правильно, Боб Пирс складывал указательный палец с большим в виде буквы "о",
и это означало: "О, кэй!" Если же Кочетков ошибался, то Боб Пирс зажимал
теми же двумя пальцами нос и кривил лицо, как от дурного запаха. Это
означало: "Дело пахнет керосином".
Наконец, все было отработано. Наступил день вылета. На аэродроме
собрались все новые и многочисленные друзья советских летчиков: фирменные
инженеры, летчики, служащие. Всем было любопытно посмотреть, как летает
русский летчик.
Тут же, на летном поле, стали заключаться пари -- как русский посадит
самолет: хорошо или плохо. Мнения разделились, и через несколько минут на
аэродроме не оказалось ни одного человека вне пари. Одни спорили на доллары,
другие -- на виски. Кочетков тоже оказался затянутым в спор. Мистер Мекерфи,
начальник эксплуатационного отдела, ставил бутылку виски об заклад, что
Кочетков в первую посадку обязательно сделает промах. Кочетков поставил
ответную, что не сделает.
Супрун взобрался на вышку, чтобы передавать своему товарищу нужные
команды по радио; хорошо зная английский язык, Федор Супрун иногда выполнял
обязанности переводчика.
Виновника возникших споров -- Кочеткова -- волновало лишь одно:
взлетно-посадочная бетонная дорожка была значительно уже, чем такие же
дорожки на наших аэродромах. Летчик боялся, что при разбеге он съедет с нее
в траву.
Он внимательно осмотрелся и услышал в наушниках голос Супруна:
-- Можно взлетать!
Он разбежался по линейке, оторвался от нее и снова услышал знакомый,
говоривший по-русски, голос:
-- Взлет отлично!
Посадка тоже прекрасно удалась, и наушники радостно вздохнули:
-- Бутылка виски твоя!
В тот же день Кочетков сделал еще несколько тренировочных полетов,
после чего все отправились отметить свой выигрыш или проигрыш в одно
популярное, недалеко находившееся, заведение.
На другой, а затем и в последующие дни Кочетков продолжал полеты. Они
уже имели испытательный характер и все время усложнялись.
Свободное время наши летчики нередко проводили у Ниагарского водопада,
находившегося всего лишь в нескольких милях от завода. Сотни раз описанное,
воспетое, сфотографированное и нарисованное, это чудо природы все же
продолжало привлекать к себе бесчисленные полчища экскурсантов.
Ниагарский водопад оказал однажды Кочеткову, так сказать, личную
услугу.
Летчик, как-то раз отлетев от аэродрома, попал в туман. Блуждать над
незнакомой территорией вовсе не входило в расчеты Кочеткова. Пристально
осмотрев окружающую местность, он издали увидел Ниагару. У него сразу
отлегло от сердца. Это было равносильно тому, если бы он увидел собственный
аэродром, находившийся по другую сторону от водопада. Летчик повернул машину
и через несколько минут благополучно сел.
Время летело незаметно, работа двигалась споро, испытания приближались
к концу. Кочеткову предстояло еще проверить истребитель на штопор при разных
вариантах центровки. С каждым новым полетом центровку делали все более
задней, и выходить из штопора становилось труднее. Однако очень важно было
установить предел, чтобы знать, как можно и как нельзя загружать машину. С
предельной задней центровкой Кочетков однажды поднялся в воздух. Он привычно
ввел машину в штопор, и она заштопорила энергичнее обыкновенного. Когда
наступило время, летчик двинул рули на вывод, но машина продолжала вести
себя так, как будто это ее не касалось. После пяти витков он повторил
попытку, потом дал газ мотору. Ничего не получалось. Самолет кружился в
плоском штопоре, медленно снижаясь и быстро описывая крыльями круги. Летчик
взглянул на высотомер: до земли оставалось всего четыре тысячи футов. Ждать
больше не имело смысла, так как самолет с таким вариантом центровки из
штопора не выходил, и Кочетков стал действовать точно и быстро, несмотря на
то, что ему предстоял первый прыжок в жизни.
Он рванул аварийную рукоятку, и дверца кабины с шумом отлетела в
сторону. От другого движения, металлически щелкнув, раскрылся замок
привязных ремней. Двумя взмахами руки летчик выключил зажигание и перекрыл
бензобаки. Теперь можно было вылезать на крыло. Едва высунувшись из кабины,
Кочетков увидел стабилизатор и вспомнил, что очень важно не задеть за него
после отделения от самолета.
Улучшив момент, летчик оттолкнулся и секунду спустя дернул парашютное
кольцо.
Плавно опускаясь и разыскивая глазами место падения машины, удивился,
увидев внизу большой костер. Им ведь были приняты все меры, и самолет не
должен был загореться.
В ту же минуту Кочетков заметил, что его несет на густую паутину
высоковольтных проводов. Летчик подтянул стропы и быстро достиг земли, мягко
шлепнувшись на болотистой поляне.
Сложив парашют, Кочетков вскинул его на плечо и двинулся к шоссе.
Первый попавшийся на машине американец любезно согласился отвезти его к
месту падения самолета. Последний, как оказалось, упал очень удачно -- в
шестистах футах от одной индейской фермы, не причинив никому никакого вреда.
Недалеко в поле действительно горел большой костер, -- это жгли мусор.
Через несколько минут примчалась полицейская машина, и полисмен был
потрясен, увидев в центре Соединенных Штатов советского офицера,
спустившегося на парашюте.
Суровый представитель власти забросал летчика кучей вопросов, но когда
Кочетков растолковал ему, что проводит летные испытания на соседнем
аэродроме, полисмен позвонил туда по телефону и, получив подтверждение, стал
вежливым и предупредительным.
Вскоре приехал заводской автобус с нашими и фирменными представителями.
Все горячо поздравляли летчика с благополучным исходом испытаний. День
закончился в ресторане, где американские конструкторы тут же за столом стали
обсуждать проекты улучшения штопорных свойств самолета, набрасывая схемы и
чертежи черенками ножей на столовых скатертях.
На другой день Кочетков возобновил испытательные полеты, а еще через
три дня мистер Стенли, широко улыбаясь, поздравил летчика и торжественным
тоном сообщил ему:
-- Американский клуб летчиков, спасшихся когда-либо на парашютах
"Катерпиллер-клуб", принял вас в свои члены. В этом клубе состоит много
опытных, известных летчиков. Вам прислали "Золотую гусеницу" -- членский
значок клуба. -- Мистер Стенли пояснил: -- Шелковистый червь -- так сказать,
создатель парашюта. Маленькая гусеничка дает нить, из нее ткут шелковое
полотно, которое спасает человеческие жизни.
Вручение "Золотой гусеницы" Кочеткову произошло на торжественном вечере
в "Сатурн-клубе" в Буффало.
Речи и тосты выступавших были кратки и деловиты. Они призывали к дружбе
и борьбе за дело Объединенных наций, за скорейший разгром фашизма.
На этот раз все дело было в новом моторе. Более мощный и высотный по
сравнению со своими предшественниками, он все же никак не мог завоевать
общего признания.
Его ставили на серийные проверенные самолеты и ожидали, что они с
большим боевым грузом увеличат скорость, улучшат маневр и скороподъемность.
Но ничего этого не получилось. Мотор перегревался, недодавал оборотов и,
захлебываясь дымом, останавливался. Из его "нутра" то и дело доставали
различные изломанные детали. И в конце концов некоторые, отчаявшись довести
его до дела, махнули рукой.
Но мотору суждено было жить и воевать, притом весьма успешно.
Один конструктор построил новый самолет специально под этот мотор,
создав последнему условия для работы -- компановка, охлаждение и другие, --
гораздо лучшие, нежели ему предоставлялись раньше.
И мотор будто ожил, как человек, который, задыхаясь, получил вдруг
кислородную подушку.
Летчик Стефановский, летая на этом самолете, перекрыл эксплуатационные
нормы и убедил всех, что мотор хорош и обязательно должен пойти в дело.
Одновременно летчик доказал, что новый самолет хуже старых. Получилось, что
самолет, дав мотору путевку в жизнь, сам ее не получил. Далее события
сложились так. Опытный мотор опять поставили на серийный самолет, правда,
сделав на нем серьезные улучшающие переделки. И с первых же полетов
оказалось, что машина, в которую как бы влили новые силы, сразу же показала
результаты много лучшие (Стефановский это знал по собственному опыту), чем
самые новые вражеские.
Самолет, однако, в некоторых мелочах грешил. Его нужно было возможно
быстрее довести, и потому летчики-испытатели, вернувшись с фронта, трудились
над ним так, как это положено, когда идет жестокая война и когда сознаешь,
что в завоевании победы от тебя тоже кое-что зависит.
В один из таких полетов Стефановский, разглядывая с километровой высоты
лежащую вокруг холодную, засыпанную снегом землю, вдруг задержался взглядом
на противопожарной перегородке, отделявшей мотор от остальной части
самолета.
Сквозь узкую прорезь в перегородке он увидел небольшое красное пламя,
разгоравшееся под моторным капотом, где бензиновых паров и масла было вполне
достаточно, чтобы искру превратить в костер.
Так как давно известно, что в таких случаях лучше всего находиться
поближе к своему аэродрому, то летчик начал разворачиваться к родным местам,
но тут мотор закашлялся, выплюнул облако дыма и встал.
Летчик инстинктивно отжал ручку и осмотрелся.
Он был над городом и о своем аэродроме мог только мечтать. "До
городского, -- прикинул он, -- тоже не дотянуть". Но у него был парашют, а в
наставлении о полетах говорилось: когда "создается реальная угроза гибели
экипажа ( эта угроза была в данном случае весьма реальна -- машина
превращалась в факел), последний обязан без промедления покинуть самолет и
спасаться на парашютах".
Дальше в инструкции говорилось, что "упущение времени во всех этих
случаях влечет за собой гибель экипажа, жизнь которого дороже любого
самолета".
Летчик снова взглянул по сторонами, и его сердце невольно сжалось.
Внизу находились люди, дома, заводы.
Бросать туда горящий самолет было никак нельзя еще и потому, что вместе
ним пропала бы и причина пожара, и тогда все пришлось бы выяснять сначала.
Он заметил на ближайшей окраине большой пустырь и, решив, что его спасение
должно быть там, повернул самолет.
Пламя тем временем росло и увеличивалось, гудя на ветру, как в трубе.
уходить. Полковник подумал, что если бы его пулеметы имели более крупный
калибр или вместо них стояли бы пушки, то немец давно бы лежал в лесу.
Увлеченный преследованием, Стефановский лишь случайно заметил, что
бензина у него осталось мало, и решил, что пора кончать, надо сбивать немца
во что бы то ни стало.
Полковник проскочил вперед, развернулся и, стреляя из пулеметов, пошел
в лобовую атаку, надеясь убить летчика и свалить самолет. С огромной
скоростью машины неслись навстречу друг другу. У немца оставался один выход:
уйти вниз. Он и попытался это сделать, но не рассчитал и, задев за дерево
крылом, рухнул на землю.
Когда несколько дней спустя Стефановского вызвали на совещание в Москву
и ему предоставили слово, чтобы высказать свое мнение о новых истребителях,
он сказал, что на них нужно улучшить обзор и усилить их огневую мощь.
-- У немцев фонарь летчика ведь так же устроен! -- подал кто-то
реплику.
-- Вот и надо их опередить, -- ответил летчик-испытатель и рассказал
про два боя, врезавшиеся в память.
-- Понятно, -- кратко сказал председательствующий. -- Ваше предложение
верное. Его надо осуществить.
Председательствующий снял телефонную трубку. Соединившись с нужным
лицом, он в нескольких словах изложил дело и спросил, какой нужен срок для
переделки. С другого конца провода что-то ответили, но председательствующий
возразил:
-- Много просите. Время не ждет. Придется сделать в два раза быстрее.
Если вы взглянете на сегодняшние наши истребители и сравните их с
машинами первых дней войны, то вам сразу бросится в глаза характерная
особенность: у них хороший обзор и очень мощное оружие.
Алексей Кубышкин рано поседел. Серебряные пряди в его волосах -- это
памятки о некоторых случаях, связанных с его профессией. Одна из этих
прядей, над правым ухом, напоминает ему о том, как он испытывал известный
истребитель, который инженеры, в несколько измененном и более подходящем для
фронта варианте, собирались в случае удачных испытаний выпускать в
значительном количестве.
Самолет благополучно прошел все стадии проверки. Оставалась последняя
-- пикирование. Летчик сделал несколько полетов, каждый раз увеличивая
начальную высоту и конечную скорость пике. Едва уловимые, но нехорошие
симптомы в поведении машины заставляли его кропотливо искать причину их,
совершать все более рискованные полеты. Зародившиеся сомнения Кубышкин
разрешил, наконец, в морозный уральский день, когда так хорошо побродить с
ружьем по лесу, что он с товарищами и собирался сделать после полета.
С голубой, холодной, пятитысячеметровой высоты Кубышкин ринулся вниз.
Скорость бешено росла. Копьем пронзая воздух, самолет несся к земле. Высокое
пронзительное пение мотора, как сирена воздушной тревоги, разрывало тишину.
Знакомое, непередаваемое чувство неимоверной быстроты полета охватывало
летчика, заставив его невольно втянуть голову в плечи. Он впился глазами в
прибор. Стрелка скорости дрожала у предельного деления шкалы.
"Вперед! Вперед! -- подстегивал он себя. -- Еще и еще быстрей!!!"
Заснеженные леса огромными скачками мчались навстречу. Машина дрожала.
Она уже не пела, -- визжала резко и злобно. Стрелка указателя скорости,
дойдя до конца шкалы, остановилась. Летчик перевел взгляд на элероны. Вот в
них-то он и сомневался. Сквозь тонкую, предельно натянутую полотняную
обшивку выпирают нервьюры. Их можно сосчитать, как ребра исхудавшей лошади.
"Скорость! Еще добавить скорость!" кричит самому себе Кубышкин, изо
всех сил отжимая вперед штурвал.
Нос машины уже вертикален земле, но летчик переводит его дальше,
вычерчивая тупой угол в пространстве.
Это отрицательное пикирование. Кубышкина отрывает от чашки сиденья.
Если б не привязные ремни, он вылетел бы наружу. Теперь он висит на ремнях.
Кровь приливает к лицу, к глазам, которые он не сводит с элеронов. Раздается
сухой треск. Какие-то клочья летят в стороны. Одного элерона уже нет.
Изуродованные куски другого пока еще держатся на месте. Нормальная работа
крыльев нарушена, машину втягивает в спираль. Ее ничто уже не спасет.
"Скорей надо выбираться", подумал Кубышкин, шаря руками по телу в
поисках замка.
Но он никак не может нащупать замок. Земля мчится навстречу. Летчик
лихорадочно шарит по животу, но ему удается лишь кончиками пальцев коснуться
холодной стали замка.
"Неужели не выпрыгну?" проносится в голове.
Он борется за жизнь. Прошло всего лишь несколько секунд, но они кажутся
часами. Кубышкин до хруста в костях изворачивается всем телом, пытаясь
ухватить замок. Никогда раньше он не предполагал, что его тело обладает
такой кошачьей гибкостью. Рука, наконец, прочно захватывает замок. Еще через
мгновение Кубышкин пулей вылетает из самолета. Он хочет сразу же рвануть за
парашютное кольцо, но вовремя спохватывается. Надо подождать. Парашютные
стропы не выдержат огромной скорости падения, сообщенное его телу самолетом,
и лопнут. Через несколько секунд падение замедлится, тогда... Кубышкин
дергает кольцо. Его встряхивает, потом наступает тишина. Самолета нигде не
видно. Тишина кругом необычайная. Будто ничего не произошло. Навстречу
летчику, колыхаясь, приближаются деревья. Парашютный купол застревает на
верхушке невысокой сосны. Болтаясь, как на качелях, летчик достает нож,
обрезает стропы и летит в сугроб. Минуту-две лежит довольный: спасся!
Сладкая истома разливается по телу. Но он вскакивает, иначе можно
замерзнуть. Где он?
-- Ага-га, ага-га! -- кричит Кубышкин.
Эхо несколько раз повторяет и уносит звук. Никто не откликается в
ответ, и снова наступает тишина. Тогда он решает идти в сторону проселка,
замеченного сверху. Но то, что из кабины самолета кажется близким, в
действительности выглядит по-иному, особенно когда болит и ноет все тело и
подкашиваются ноги. Вдруг он замечает на снегу свежие следы. Разглядев их,
Кубышкин угрюмо усмехается, вспоминая несостоявшуюся охоту.
-- Непредвиденное меню: волчатина вместо зайчатины. На всякий случай,
-- бормочет он, перекладывая пистолет из кобуры в карман.
Отдохнув, летчик трогается дальше. Пушистые снежинки осыпаются с сосен,
попадают на разгоряченное лицо и приятно охлаждают его. Кругом глубокая
тишина. Хочется прилечь и хоть немного вздремнуть. Но это значит --
замерзнуть, и летчик идет, упорно передвигая тяжелые, словно свинцовые,
ноги.
Еще через два часа он достигает дороги. Ему повезло: вскоре из-за
поворота показались сани. Он что-то объяснил старику-возчику, с явным
подозрением и страхом разглядывавшему незнакомого и странно одетого
человека. Потом земля закачалась, и летчик рухнул на солому, устилавшую
сани.
Очнулся Кубышкин в совхозе, куда его доставил старик. Там уже знали,
что пропал летчик. С аэродрома звонили во все концы, прося снарядить
охотников из местных старожилов на поиски.
Когда вечером машина доставила Кубышкина домой, жена, отворившая ему
дверь, невольно отшатнулась. Летчик бросился к зеркалу и... не узнал себя.
Он увидел чье-то чужое, распухшее, квадратное лицо с узкими глазными
щелками. А над правым ухом серебрилось большое треугольное пятно.
-- Не волнуйся! -- деланно-веселым тоном, успокаивая жену и себя,
сказал Кубышкин. -- Через пять-шесть деньков я стану таким же красивым,
каким был вчера. Что же касается моего лица, то им следовало бы гордиться:
глядя на него, можно диссертацию написать о влиянии перегрузок на организм
летчика. А пока что давай горячего чайку, и я прилягу...
Недели две спустя Кубышкин сделал несколько испытательных полетов на
машине с улучшенными элеронами. Все шло как нельзя лучше, и, ужиная как-то
вечерком вместе с инженерами, летчик мечтательно сказал:
-- Вот бы слетать еще разок на фронт! Хоть немножко повоевать на этом
самолете!
-- Послушайте, Алексей Георгиевич, -- спросил вдруг Кубышкина один из
инженеров, впервые видевший его без шлема, -- что это за седое пятно у вас
над ухом?
-- Пустяки! Слабая конструкция... -- летчик сделал паузу и, подмигнув
соседу, добавил: -- моих органов внутренней секреции, управляющих поседением
волос.
Американские авиаторы приехали к нам выяснить, управляются ли русские
инженеры и летчики с боевой техникой, присылаемой из-за океана, и как эта
техника ведет себя в разных климатических условиях обширного восточного
фронта.
Побывав на фронте и в тылу, американцы выразили свое мнение коротким:
"О, кей!" Русские, как оказалось, достаточно хорошо освоились с заморской
техникой и сумели дать американцам ряд деловых советов, основанных на
богатом боевом опыте. Уезжая, американцы просили нанести ответный визит и
кое в чем помочь им.
Инженер-летчик Андрей Кочетков, оставив в первые дни войны
испытательную работу, разъезжал вместе с товарищами по нашим северным
портам. Туда из Америки и Англии приходили караваны судов с самолетными
частями, из которых необходимо было спешно собирать готовые к бою самолеты.
С помощью своих знаний и инженерного чутья Кочетков справлялся с этой
задачей и приобрел такой опыт по иностранным самолетам, что с ответным
визитом к американцам послали именно его. Вместе с ним отправился и другой
инженер-летчик -- Федор Супрун, родной брат Степана.
На самолете они пересекли Сибирь, Тихий океан, американский материк и
очутились в Нью-Йорке.
Они вскоре привыкли к чудесам огромного города, так как оба были
инженерами и знали, какие возможности таит в себе техника. Но некоторые
местные нравы ставили их иногда в тупик.
Как-то раз нужно было им приехать на 8-е авеню, и они наняли "кар" --
такси. Водитель оказался опытным и общительным малым. Он вел машину на
предельно дозволенной скорости и охотно отвечал на вопросы. Вдруг сбоку,
злостно нарушая правила уличного движения, на полной скорости, наперерез
такси, выскочила легковая машина. Столкновение казалось неминуемым, но
профессиональный рефлекс шофера такси "сработал" вовремя и с такой силой
воздействовал на тормоза, что пассажиры под визг колес подскочили вперед и
вверх, стукнулись головами о потолок, затем ткнулись носом в спинку
шоферского сиденья и наконец упали на свое.
Когда первые минуты испуга прошли, они принялись расхваливать шофера,
так удачно избежавшего катастрофы.
Но последний, обернувшись, ошалело посмотрел на пассажиров и не
допускающим возражения тоном воскликнул:
-- Какой же я дурак!
-- Как? -- не поняв, изумились летчики.
-- А так! -- грустно ответил шофер. -- Машина-то у меня старенькая и к
тому же застрахованная. Она была бы разбита не по моей вине, и я мог бы
получить хорошие денежки на новую.
-- Позвольте, -- возразил Кочетков, -- но ведь и нам от такого
столкновения наверняка бы не поздоровилось.
-- Так ведь по закону нарушитель и вам заплатил бы за увечье, --
ответил шофер, крайне удивленный юридической малограмотностью своих седоков.
Кочетков молча поглядел на Супруна, потом, повернувшись к шоферу,
попросил:
-- Вы все-таки довезите поосторожней. Мы приезжие. Нам через несколько
месяцев домой надо, в Россию! Ту Рашн!..
В Вашингтоне -- обилие зелени. Столица Соединенных Штатов утопает в
садах и парках. Кроме того, их удивило, что в городе очень много белок.
Маленьких веселых зверьков можно было видеть на деревьях, на крышах
небольших домов, на улицах.
Однажды летчики совершали поездку в автомобиле. Неожиданно их машина
резко затормозила. Остановились и другие машины, ехавшие рядом и навстречу,
хотя светофора здесь не было.
-- В чем дело? -- спросили летчики шофера.
-- А вот! -- указал он. -- Белка переходит дорогу.
Когда они тронулись, шофер пояснил, что жизнь и здоровье белок
охраняется в этом городе специальными законами, и горе тому, кто их нарушит
-- убьет или покалечит белку. Виновнику грозит большой штраф или тюрьма и
соответствующая публикация в печати.
На авиазаводе глава фирмы устроил прием в честь советских летчиков.
Когда Кочетков и Супрун, отправляясь на банкет, прилаживали перед зеркалом в
гостинице парадное обмундирование, один из сопровождающих их сотрудников
нашего торгпредства спросил:
-- Вы случайно, не привезли с собой прозапас форменных пуговиц и
фуражных звездочек?
-- Привезли, -- ответил Кочетков. -- А что?
-- На приеме вам придется дарить сувениры, а ваши форменные пуговицы и
звезды сейчас здесь в наибольшей моде. Так что советую взять запасец с
собой, чтобы не пришлось отрезать от кителя.
Вечер прошел очень оживленно, в дружеской обстановке. Американские
летчики-испытатели, молодые энергичные люди, в возрасте от двадцати до
тридцати лет, были очень рады познакомиться со своими русскими коллегами.
Мистеры Кочетков и Супрун почти весь вечер писали автографы, раздавали
сувениры и записывали адреса новых знакомых, каждый из которых жаждал видеть
русских у себя в гостях и на очередном матче в бейсбол.
Первое же посещение аэродрома произвело на наших летчиков хорошее
впечатление. Правда, вначале они несколько удивились, что на старте не было
выложено "Т", не было дежурного по полетам, финишеров и стартеров. Никто не
махал флажками, не бегал, не кричал, не суетился. Меду тем самолеты весьма
организованно взлетали и садились. Чья-то невидимая рука умело и твердо
управляла ими.
Летчики обратились с вопросом к начальнику летной службы фирмы, и
мистер Стенли, -- он же ее главный летчик-испытатель, -- кивнул в сторону
возвышавшейся в углу аэродрома башни и сказал:
-- Все управление полетами производится по радио. Там, -- показал он на
застекленную верхушку башни, -- находится диспетчер. Он хорошо видит, что
делается на аэродроме и далеко над ним. Диспетчер передает экипажам
самолетов необходимые команды, и те обязаны в точности исполнять их.
На обратном пути Стенли очень любезно показывал свое хозяйство. Наши
летчики обратили внимание и на ежедневный информационный бюллетень фирмы.
Наряду с результатами работы в нем подробно описывались последние встречи
бейсбольных местных команд.
Когда приблизился день первого вылета Кочеткова с американского
аэродрома, мистер Стенли спросил:
-- Вы давно не летали на нашей машине?
-- Около шести месяцев, -- ответил Кочетков.
-- О, -- сказал мистер Стенли, -- тогда вам придется основательно
потренироваться, прежде чем приступить к испытаниям.
-- Думаю, что освоюсь быстро, -- улыбнулся Кочетков.
-- Все-таки без тщательной проверки и подготовки я вас не выпущу, --
сказал мистер Стенли и поручил своему летчику Бобу Пирсу проверить и
проинструктировать Кочеткова.
Боб Пирс немедленно взялся за дело, но тут вначале произошла заминка,
так как из-за различной степени знания английского языка им было несколько
трудновато столковаться. Выручили профессиональные навыки. Кочетков влезал в
кабину "Эйракобры" и последовательно показывал, как он будет действовать и
где должны в разных случаях находиться стрелки приборов. Если он действовал
правильно, Боб Пирс складывал указательный палец с большим в виде буквы "о",
и это означало: "О, кэй!" Если же Кочетков ошибался, то Боб Пирс зажимал
теми же двумя пальцами нос и кривил лицо, как от дурного запаха. Это
означало: "Дело пахнет керосином".
Наконец, все было отработано. Наступил день вылета. На аэродроме
собрались все новые и многочисленные друзья советских летчиков: фирменные
инженеры, летчики, служащие. Всем было любопытно посмотреть, как летает
русский летчик.
Тут же, на летном поле, стали заключаться пари -- как русский посадит
самолет: хорошо или плохо. Мнения разделились, и через несколько минут на
аэродроме не оказалось ни одного человека вне пари. Одни спорили на доллары,
другие -- на виски. Кочетков тоже оказался затянутым в спор. Мистер Мекерфи,
начальник эксплуатационного отдела, ставил бутылку виски об заклад, что
Кочетков в первую посадку обязательно сделает промах. Кочетков поставил
ответную, что не сделает.
Супрун взобрался на вышку, чтобы передавать своему товарищу нужные
команды по радио; хорошо зная английский язык, Федор Супрун иногда выполнял
обязанности переводчика.
Виновника возникших споров -- Кочеткова -- волновало лишь одно:
взлетно-посадочная бетонная дорожка была значительно уже, чем такие же
дорожки на наших аэродромах. Летчик боялся, что при разбеге он съедет с нее
в траву.
Он внимательно осмотрелся и услышал в наушниках голос Супруна:
-- Можно взлетать!
Он разбежался по линейке, оторвался от нее и снова услышал знакомый,
говоривший по-русски, голос:
-- Взлет отлично!
Посадка тоже прекрасно удалась, и наушники радостно вздохнули:
-- Бутылка виски твоя!
В тот же день Кочетков сделал еще несколько тренировочных полетов,
после чего все отправились отметить свой выигрыш или проигрыш в одно
популярное, недалеко находившееся, заведение.
На другой, а затем и в последующие дни Кочетков продолжал полеты. Они
уже имели испытательный характер и все время усложнялись.
Свободное время наши летчики нередко проводили у Ниагарского водопада,
находившегося всего лишь в нескольких милях от завода. Сотни раз описанное,
воспетое, сфотографированное и нарисованное, это чудо природы все же
продолжало привлекать к себе бесчисленные полчища экскурсантов.
Ниагарский водопад оказал однажды Кочеткову, так сказать, личную
услугу.
Летчик, как-то раз отлетев от аэродрома, попал в туман. Блуждать над
незнакомой территорией вовсе не входило в расчеты Кочеткова. Пристально
осмотрев окружающую местность, он издали увидел Ниагару. У него сразу
отлегло от сердца. Это было равносильно тому, если бы он увидел собственный
аэродром, находившийся по другую сторону от водопада. Летчик повернул машину
и через несколько минут благополучно сел.
Время летело незаметно, работа двигалась споро, испытания приближались
к концу. Кочеткову предстояло еще проверить истребитель на штопор при разных
вариантах центровки. С каждым новым полетом центровку делали все более
задней, и выходить из штопора становилось труднее. Однако очень важно было
установить предел, чтобы знать, как можно и как нельзя загружать машину. С
предельной задней центровкой Кочетков однажды поднялся в воздух. Он привычно
ввел машину в штопор, и она заштопорила энергичнее обыкновенного. Когда
наступило время, летчик двинул рули на вывод, но машина продолжала вести
себя так, как будто это ее не касалось. После пяти витков он повторил
попытку, потом дал газ мотору. Ничего не получалось. Самолет кружился в
плоском штопоре, медленно снижаясь и быстро описывая крыльями круги. Летчик
взглянул на высотомер: до земли оставалось всего четыре тысячи футов. Ждать
больше не имело смысла, так как самолет с таким вариантом центровки из
штопора не выходил, и Кочетков стал действовать точно и быстро, несмотря на
то, что ему предстоял первый прыжок в жизни.
Он рванул аварийную рукоятку, и дверца кабины с шумом отлетела в
сторону. От другого движения, металлически щелкнув, раскрылся замок
привязных ремней. Двумя взмахами руки летчик выключил зажигание и перекрыл
бензобаки. Теперь можно было вылезать на крыло. Едва высунувшись из кабины,
Кочетков увидел стабилизатор и вспомнил, что очень важно не задеть за него
после отделения от самолета.
Улучшив момент, летчик оттолкнулся и секунду спустя дернул парашютное
кольцо.
Плавно опускаясь и разыскивая глазами место падения машины, удивился,
увидев внизу большой костер. Им ведь были приняты все меры, и самолет не
должен был загореться.
В ту же минуту Кочетков заметил, что его несет на густую паутину
высоковольтных проводов. Летчик подтянул стропы и быстро достиг земли, мягко
шлепнувшись на болотистой поляне.
Сложив парашют, Кочетков вскинул его на плечо и двинулся к шоссе.
Первый попавшийся на машине американец любезно согласился отвезти его к
месту падения самолета. Последний, как оказалось, упал очень удачно -- в
шестистах футах от одной индейской фермы, не причинив никому никакого вреда.
Недалеко в поле действительно горел большой костер, -- это жгли мусор.
Через несколько минут примчалась полицейская машина, и полисмен был
потрясен, увидев в центре Соединенных Штатов советского офицера,
спустившегося на парашюте.
Суровый представитель власти забросал летчика кучей вопросов, но когда
Кочетков растолковал ему, что проводит летные испытания на соседнем
аэродроме, полисмен позвонил туда по телефону и, получив подтверждение, стал
вежливым и предупредительным.
Вскоре приехал заводской автобус с нашими и фирменными представителями.
Все горячо поздравляли летчика с благополучным исходом испытаний. День
закончился в ресторане, где американские конструкторы тут же за столом стали
обсуждать проекты улучшения штопорных свойств самолета, набрасывая схемы и
чертежи черенками ножей на столовых скатертях.
На другой день Кочетков возобновил испытательные полеты, а еще через
три дня мистер Стенли, широко улыбаясь, поздравил летчика и торжественным
тоном сообщил ему:
-- Американский клуб летчиков, спасшихся когда-либо на парашютах
"Катерпиллер-клуб", принял вас в свои члены. В этом клубе состоит много
опытных, известных летчиков. Вам прислали "Золотую гусеницу" -- членский
значок клуба. -- Мистер Стенли пояснил: -- Шелковистый червь -- так сказать,
создатель парашюта. Маленькая гусеничка дает нить, из нее ткут шелковое
полотно, которое спасает человеческие жизни.
Вручение "Золотой гусеницы" Кочеткову произошло на торжественном вечере
в "Сатурн-клубе" в Буффало.
Речи и тосты выступавших были кратки и деловиты. Они призывали к дружбе
и борьбе за дело Объединенных наций, за скорейший разгром фашизма.
На этот раз все дело было в новом моторе. Более мощный и высотный по
сравнению со своими предшественниками, он все же никак не мог завоевать
общего признания.
Его ставили на серийные проверенные самолеты и ожидали, что они с
большим боевым грузом увеличат скорость, улучшат маневр и скороподъемность.
Но ничего этого не получилось. Мотор перегревался, недодавал оборотов и,
захлебываясь дымом, останавливался. Из его "нутра" то и дело доставали
различные изломанные детали. И в конце концов некоторые, отчаявшись довести
его до дела, махнули рукой.
Но мотору суждено было жить и воевать, притом весьма успешно.
Один конструктор построил новый самолет специально под этот мотор,
создав последнему условия для работы -- компановка, охлаждение и другие, --
гораздо лучшие, нежели ему предоставлялись раньше.
И мотор будто ожил, как человек, который, задыхаясь, получил вдруг
кислородную подушку.
Летчик Стефановский, летая на этом самолете, перекрыл эксплуатационные
нормы и убедил всех, что мотор хорош и обязательно должен пойти в дело.
Одновременно летчик доказал, что новый самолет хуже старых. Получилось, что
самолет, дав мотору путевку в жизнь, сам ее не получил. Далее события
сложились так. Опытный мотор опять поставили на серийный самолет, правда,
сделав на нем серьезные улучшающие переделки. И с первых же полетов
оказалось, что машина, в которую как бы влили новые силы, сразу же показала
результаты много лучшие (Стефановский это знал по собственному опыту), чем
самые новые вражеские.
Самолет, однако, в некоторых мелочах грешил. Его нужно было возможно
быстрее довести, и потому летчики-испытатели, вернувшись с фронта, трудились
над ним так, как это положено, когда идет жестокая война и когда сознаешь,
что в завоевании победы от тебя тоже кое-что зависит.
В один из таких полетов Стефановский, разглядывая с километровой высоты
лежащую вокруг холодную, засыпанную снегом землю, вдруг задержался взглядом
на противопожарной перегородке, отделявшей мотор от остальной части
самолета.
Сквозь узкую прорезь в перегородке он увидел небольшое красное пламя,
разгоравшееся под моторным капотом, где бензиновых паров и масла было вполне
достаточно, чтобы искру превратить в костер.
Так как давно известно, что в таких случаях лучше всего находиться
поближе к своему аэродрому, то летчик начал разворачиваться к родным местам,
но тут мотор закашлялся, выплюнул облако дыма и встал.
Летчик инстинктивно отжал ручку и осмотрелся.
Он был над городом и о своем аэродроме мог только мечтать. "До
городского, -- прикинул он, -- тоже не дотянуть". Но у него был парашют, а в
наставлении о полетах говорилось: когда "создается реальная угроза гибели
экипажа ( эта угроза была в данном случае весьма реальна -- машина
превращалась в факел), последний обязан без промедления покинуть самолет и
спасаться на парашютах".
Дальше в инструкции говорилось, что "упущение времени во всех этих
случаях влечет за собой гибель экипажа, жизнь которого дороже любого
самолета".
Летчик снова взглянул по сторонами, и его сердце невольно сжалось.
Внизу находились люди, дома, заводы.
Бросать туда горящий самолет было никак нельзя еще и потому, что вместе
ним пропала бы и причина пожара, и тогда все пришлось бы выяснять сначала.
Он заметил на ближайшей окраине большой пустырь и, решив, что его спасение
должно быть там, повернул самолет.
Пламя тем временем росло и увеличивалось, гудя на ветру, как в трубе.