"Завтра" оказалось летным днем такого высокого качества, точно сами
синоптики всю ночь не спали, чистили и скребли небо, готовя его для Супруна,
чаша терпения которого переполнилась.
Это был полет на высоту, на самую большую высоту, на которую был
способен подняться самолет, чтобы там, в самых трудных условиях, испытать
новинку: автоматический кислородный прибор.
...Супрун взлетел, и все видели, как его короткая и тупоносая машина
глотала пространство, быстро и упрямо поднималась к небу, похожему на
расплавленное серебро.
Самолет уменьшился до размеров стрекозы, затем стал величиной с муху и
наконец исчезла из виду, растаяв в лучистом пространстве.
С земли можно было видеть лишь белый причудливый росчерк на небесном
голубом экране. Это была инверсия -- след разреженных паров, тянувшихся за
самолетом.
Судя по прошедшему времени, самолет был уже на "потолке" и скоро должен
был начать снижение.
Так оно и было. Однако опытное ухо могло уловить, что спуск проходит по
какой-то странной траектории.
Жужжание становилось то высокого тона -- тягучим и пронзительным, то
медленно и не надолго замирало, как сирена воздушной тревоги, чтобы тут же
возникнуть с новой силой.
Было ясно: самолет то круто пикирует, то его спуск становится пологим,
а это совершенно не предусматривалось заданием. Гул становился все более
явственным. На фоне неба появилась точка, она выросла в муху, в стрекозу и
оформилась в крошечный, неуверенно снижающийся самолет.
Машина, действительно, чрезвычайно нелепо вела себя. Можно было
подумать, что ею управляет либо пьяный, либо человек, которого впервые
подняли в воздух и покинули там на произвол судьбы.
Самолет пикировал, неожиданно выравнивался, на мгновение замирал,
сваливался на одно крыло, переваливался на другое, колыхался и падал, как
лист, сорванный с дерева сильным ветром.
И когда люди, теряясь в догадках, тревожно замолкали, так как машина
была уже недалеко от земли, она вдруг выровнялась и, сделав круг, пошла на
посадку.
Супруну помогли вылезти из кабины. Он стоял, облокотившись на крыло,
бледный, глубоко дышал и ерошил свои черные вьющиеся волосы.
Что же с ним случилось? На высоте 9500 метров он вдруг почувствовал
себя плохо. Тело стало вялым, расслабленным, голова отяжелела и валилась
набок. Темные мутные круги поплыли перед глазами.
"Вниз! Скорее вниз!" только и успел он сообразить.
Обессиленный, он одной рукой не мог двинуть рычаг, помог второй,
навалился всем телом и потерял сознание. Но тренировки помогли: недалеко от
земли Супрун очнулся. Самолет беспорядочно падал. Взглянув на кислородный
прибор, летчик понял: испытуемый прибор, который должен был по мере подъема
автоматически увеличивать дозы необходимого его организму кислорода, столь
же автоматически совсем прекратил его подачу.
Супрун выпрямился. Он быстро приходил в себя. Его лицо вновь
засветилось румянцем. Он перешел на свой обычный шутливый тон.
-- Вот, наверное, было комическое зрелище!.. А с прибором, -- закончил
он, -- еще немало придется повозиться и не один раз слетать.
Конструктор сказал, что на основе расчетных данных его машина, с
полными баками горючего, должна без посадки пролететь тысячу километров.
Слетав по заданию на тысячекилометровую дистанцию, Стефановский,
приземлившись, попросил слить из баков остатки горючего. Его оказалось там
еще на добрую сотню километров пути, и это подтвердило правильность
первоначальных догадок летчика.
Тогда Стефановский стал в каждом полете проверять свои расчеты. Он
летал на разных высотах и скоростях. Он часами кружился вокруг аэродрома,
замеряя расход горючего, скорость и наибольшую продолжительность полета. Он
шел на посадку, когда винты, в последний раз взмахнув лопастями, недвижно
застывали, и, нужно сказать, это было довольно рискованным делом -- садиться
на скоростном двухмоторном бомбардировщике с остановившимися винтами.
Зато такой способ позволил убеждаться в том, что весь бензин выработан
и замеры произведены правильно.
Результатом явилось то, что летчик в скоре предложил слетать без
посадки туда и обратно по маршруту, каждый конец которого составлял около
семисот километров, зная, что в этом нет почти никакого риска.
Правда, ему немало пришлось убеждать начальство, что за ним не придется
высылать спасательной экспедиции с запасом авиационного бензина и ремонтной
бригады, чтобы выручать его машину, приземлившуюся на обратном пути из-за
пустых баков на каком-нибудь вспаханном поле под Коломной. И когда он
возвращался из этого перелета домой, то напоследок, почти перед самым
финишем, поволновался не меньше, чем разрешивший полет начальник, который в
последние минуты, стоя у "Т", нетерпеливо посматривал то в небо, то на часы,
уверяя себя, что все обойдется благополучно.
Дело в том, что, не доходя километров шестьдесят до самого аэродрома, у
летчика закашляли вдруг оба мотора, -- закашлялись так нудно и затяжно, как
человек, которому в дыхательное горло попали сухие хлебные крошки.
Это напоминало перебои из-за нехватки горючего, и Стефановский,
покрутив во все стороны головой, высматривая подходящую посадочную площадку,
спросил для собственного успокоения у штурмана:
-- Как думаешь, старина, дойдем?
Бряндинский сидел впереди, в своей кабине. Летчик не видел его лица и
лишь услышал в наушниках фразу:
-- Должны! Иначе у меня пропадут билеты в театр.
Летчик несколько раз подряд двинул назад и вперед рычаги газа, моторы
вдруг весело загудели, и через несколько минут показался аэродром.
-- Везет тебе, Саша! Билеты твои не пропадут! -- весело крикнул летчик.
-- А я в этом и не сомневался, -- ответил Бряндинский, свертывая свои
карты и тетради.
-- Идет! -- в тот же самый момент громко и радостно воскликнул
начальник, хлопая по плечу стоявшего рядом техника.
-- Он топает! -- делая ударение на первом слове, подтвердил техник,
приложив ребро ладони к глазам наподобие козырька, чтобы лучше разглядеть
показавшуюся на горизонте точку.
Та, все увеличиваясь, превратилась в двухмоторный бомбардировщик,
который через минуту-другую благополучно сел.
-- Ну, братец, -- возбужденный удачным полетом, сказал летчик технику,
-- чуть было моторы не подвели. Бронхитом, что ли, заболели. Кашляют
неимоверно. Взгляни-ка на них своим волшебным оком.
-- Горючка, наверно, кончилась, -- высказал предположение техник.
-- По моим расчетам, должна еще остаться, -- возразил летчик.
И верно, в баках оставалось бензина еще на добрые пятьдесят километров.
-- Не самолет, а скатерть-самобранка, -- восхитился техник.
-- Это смотря по тому, чьи руки ее расстилают, -- засмеялся начальник,
уводя экипаж с собой.
После того, как устранили дефекты в бензопроводке, Стефановский снова и
снова подымался в воздух.
Он придумывал на земле новые способы экономить горючее, проверял их в
воздухе и потом вместе с инженерами изучал полученные результаты.
Однажды начальник, зайдя к нему в комнату, застал его вместе со
штурманом и инженером склонившимся над картой.
В руках у Бряндинского была масштабная линейка, один конец которой
упирался в точку под Москвой, другой в точку на Азовском море, отстоящую на
тысячу километров от первой.
-- Не думаете ли на воду садиться на сухопутном самолете? -- пошутил
начальник.
-- Нет! Думаем вот здесь развернуться на сто восемьдесят градусов и без
посадки мазнуть в Москву, -- сказал штурман.
Начальник вдруг сделался серьезным:
-- Слышал я про ваши проекты. Дело нешуточное. Где ваши расчеты?
В хороший летний день, не очень жаркий и не очень прохладный,
бомбардировщик, нагрузившись бомбами и горючим, стартовал на юг.
Он мчался вперед, к Азовскому морю, а назад убегали рощи Подмосковья,
черноземные поля Курска, меловые горы Белгорода.
-- Правильно идем, штурман? -- спрашивал летчик.
-- Все точно, -- отвечал Бряндинский. -- Скоро будет кочегарка.
-- Какая? -- удивился летчик.
-- Всесоюзная. Донбасс. А пока за отличную службу получай ценный
подарок.
И к ногам летчика лег промасленный пакет, в котором были завернуты
шесть штук еще теплых московских пончиков.
-- Откуда они у тебя? -- удивился летчик.
-- Небось, из Москвы летим! -- ответил штурман.
Летчик стал закусывать. Тем временем внизу, под крылом машины,
проносились затянутые черным заводским дымом промышленные города Донбасса,
степи Приазовья, и наконец вдали, подобно огромному зеленому камню, в
котором виднелись белые прожилки пены, сверкнуло море.
-- Мы у цели! -- несколько минут спустя сказал Бряндинский деланным,
театральным тоном. -- Бомбы летят вниз!
Он открыл люки и нажал на установленные у прицела кнопки. Серия бомб
рванулась вниз, и огромные водяные столбы взметнулись вверх.
-- Теперь можно разворачиваться домой, -- балагурил штурман, --
погуляли на юге -- и хватит.
Они легли на обратный курс, и только что просмотренные пейзажи
покатились назад, как в фильме, запущенном с конца.
Они уже пролетели Донбасс, все шло хорошо, но внезапно поднялся и с
каждой минутой усиливался встречный ветер.
-- Ну, Саша, держись! -- говорил летчик. -- Следи, дорогуша, за курсом.
Почти все в твоих руках. Если хоть немного попетляем, не миновать нам сидеть
в лесу на деревьях.
-- Чуть-чуть поверни влево. Вот так держать!
-- Есть так держать! -- в тон штурману отвечал летчик, поворачивая нос
машины.
-- Молодец!.. Получай за это гостинец! -- сказал штурман, и летчик
увидел у своих ног еще один пакет, в котором оказались абрикосы.
-- А это откуда у тебя?
-- Как откуда! С юга, небось, летим.
Между тем из-за сильного ветра, значительно снижавшего скорость,
стрелка бензиномера быстрее, чем хотелось, ползла к тому месту прибора, куда
все чаще обращался взор летчика: к нулю.
И неиссякаемая бодрость штурмана все меньше действовала на ухудшавшееся
настроение летчика. Самолет пересек границу Тульской области, перелетел в
Московскую. Стрелка прибора колыхалась уже между нулем и первым ее делением,
все более склоняясь к красной граничной черте.
Проклиная ветер, летчик напряженно вглядывался в даль. Он уже не
спрашивал курс. Здесь все было знакомо, и летчик нетерпеливо ждал реку, за
которой должен был показаться аэродром. Но то, что в другое время казалось
бы близким, теперь представлялось чрезвычайно далеким, потому что расход
бензина превышал расчетный.
Летчик сверху увидел Серпухов и вспомнил, что там есть хороший
аэропорт, что там у него есть друзья, что он устал, неподвижно сидя уже
много часов на одном месте. Но в эту минуту он услышал в наушниках голос
штурмана, будто угадавшего его мысли:
-- Серпухов прошли. Теперь пустяки остались!
И Серпухов, как и другие оставшиеся позади города, точно растаял под
солнечными лучами.
Летчик так же старательно всматривался на север, как оттуда, с
аэродрома, всматривались на юг. И он и те, другие, обрадовались, увидев
наконец друг друга.
-- И сейчас, небось, горючка осталась? -- спросил техник, когда летчик
вылез на землю.
-- Не думаю. На всякий случай проверьте.
Техник отвернул краны. Несколько капель бензина упали на землю.
-- На зарядку зажигалки хватит! -- крикнул он.
-- И то хорошо, -- сказал начальник. -- Могло быть хуже.
-- Да! -- многозначительно улыбнулся Бряндинский. -- К тому же
конструктора обманули. Дистанцию, вдвое большую расчетной, прошли.
-- Я думаю, он на это не обидится, -- сказал инженер.
-- Наоборот, обрадуется старина.
-- Хотя инструкцию придется ему несколько переделывать, -- рассмеялся
летчик.
Начальник полагал, -- правда, он этого не высказывал вслух, -- что
юркие крохотные истребители совершенно не подходят к монументальной, как
памятник, фигуре летчика Стефановского. Ему, считал комбриг, больше идет
летать на тяжелых и сверхтяжелых кораблях.
Относительно Нюхтикова, с его спокойным характером, величавой походкой,
неторопливой речью и медленными движениями, комбриг был примерно такого же
мнения. В узком кругу он иногда говаривал, что в этих двух летчиках,
прекрасно испытавших бомбардировщики, он не видит той резвости и задора,
которые присущи истребителям.
Это мнение начальства осложняло положение, так как, считая себя
заядлыми истребителями, и Стефановский и Нюхтиков каждый раз напоминали, что
обладают в этом деле нужной подготовкой и солидным стажем. В последнее время
стало все больше появляться новых типов машин, и желание попилотировать ими,
покувыркаться в зоне -- специальном месте для фигурных полетов -- до того
обострилось, что у летчиков, как они выражались, "зубы ныли".
Число атак, которым подвергался начлет со стороны названных
бомбардировщиков-истребителей, неуклонно возрастало, и он чувствовал, что
его все теснее прижимают к стенке и что в конце концов придется уступить.
Когда такой день настал, комбриг был наготове.
-- Вот что, хлопцы, -- ответил он на очередную просьбу Стефановского и
Нюхтикова дать им испытать какой-нибудь истребитель. -- Видите вон ту
машину, что пригнали еще два дня назад?
-- Видим! -- хором ответили оба, даже не оборачиваясь в ту сторону, где
она стояла. Они взяли ее на примету еще летящей, едва она показалась на
горизонте.
-- Так вот, -- продолжал начлет, -- ее надо испытать. Она, говорят,
грешит хвостом, который отваливается от фюзеляжа, когда больше всего нужен:
в зоне, на пилотаже. Двум даже пришлось спасаться с парашютом, и полеты на
этой серии машин временно запретили.
Он замолчал, раскурил трубку и добавил:
-- Короче говоря, нам приказали испытать машину на живучесть. Надо
сделать три тысячи фигур и к тому же очень скоро: за недельный срок. А каких
и сколько, вам подробнее расскажут инженеры.
Летчики быстро прикинули в уме и переглянулись: заманчиво, но чересчур!
Четыреста с лишним фигур в день, более двухсот на брата, и так семь дней
подряд...
Начальник затянулся, выдохнул целое облако дыма и спросил с хитрецой и
задором:
-- Ну, что ж молчите? Просились ведь попилотировать! Пожалуйста! Теперь
есть полная возможность. Берите машину и летайте, сколько влезет. Что я
обещал, то и выполняю.
Ничего иного не оставалось, как со следующего дня приняться за дело.
Летчики спозаранку пришли на аэродром и осмотрели машину. Потрясли ее за
крылья, стабилизатор и рули. Заправили до отказа баки горючим и опробовали
на земле мотор. Все было в норме. Можно было начинать.
В первый день оба наслаждались.
-- Эх, -- весело говорил Стефановский, первым забираясь в кабину, --
дали наконец вволюшку развернуться! -- И, удобно расположившись в сиденье,
поднялся в воздух.
-- Ну как? -- еще издали крикнул ему Нюхтиков, когда, приземлившись,
его товарищ зарулил к "Т".
-- Красота! Мечта пилота! -- с сияющим видом ответил Стефановский,
нехотя уступая место проявлявшему уже нетерпение Нюхтикову.
-- Ну, что, отвел душу немножко? -- спросил Стефановский Нюхтикова,
когда тот сел.
-- Хорошо! -- улыбался Нюхтиков.
-- Я два раза подряд слетаю сейчас, -- сказал Стефановский и в ответ на
вопросительно вытянувшееся лицо товарища вежливо пояснил: -- все-таки я
больше твоего допекал начальство насчет машинки. Ее-то, собственно говоря,
по моей инициативе дали нам.
-- А задание-то ведь дали на двоих! -- начал было доказывать Нюхтиков,
но его слова потонули в грохоте мотора помчавшейся на взлет машины.
К вечеру следующего дня начлет усмехнулся про себя. Не подавая тому
вида, он заметил, что возникшее было накануне между летчиками легкое
"соперничество" незаметно исчезло, уступив место взаимной вежливой
уступчивости.
-- Может, еще разок слетаешь, Михаил Александрович? -- ласково
спрашивал Стефановский товарища. -- Уж очень хорошо у тебя получаются
вертикальные фигуры.
-- Да неудобно, Петр Михайлович, у тебя хлеб отбивать, -- спокойно
отвечал Нюхтиков, выставляя левую ногу через борт кабины на крыло.
-- Пустяки, я нисколько не возражаю, -- уговаривал Стефановский. --
Лети на здоровье.
-- Хорошо, -- соглашался Нюхтиков. -- В следующий подъем два раза
подряд слетаю. -- И, спрыгнув с крыла на землю, он стал отстегивать
парашютные лямки.
На третий день "цирк" в пилотажной зоне продолжался. Восхищавшиеся
вначале земные зрители постепенно к нему привыкли, и количество их заметно
поредело.
Что же касается летчиков, то ожидавший очереди на земле считал, что
время мчится ужасно быстро, а находившийся в воздухе -- наоборот, что оно
тянется нестерпимо медленно.
Самолет тем временем стонал и завывал, как осенний ветер в трубе.
Машину ожесточенно швыряло из одного конца неба в другой. Самолет попадал в
неописуемо трудные положения и жаловался на то, как живой.
Но летчики молчали, хотя им было значительно труднее. Их то вдавливало
в сиденье, то отрывало от него, и они повисали на ремнях головой вниз. Земля
и небо сливались в бешеном круговороте, и налившиеся кровью глаза не могли
различит, где начинается земля и кончается небо. А тело после полетов ныло,
будто избитое.
В довершение всего оказалось, что баки не приспособлены для полетов
вверх колесами. Бензин в этих случаях выливался и, попадая большими дозами
на кожу, вызывал острый зуд и сильное раздражение. Но эти неприятности не
останавливали работы: она была срочной, а погода летной, которую нельзя было
упустить.
Стефановский сажал машину и, пошатываясь, как пьяный, вылезал на землю.
Качаясь, он делал несколько неверных шагов и опускался в высокую траву.
Нюхтиков медленно шел к самолету, привязывался к сиденью, вздымая
облака пыли с земли, прощался с ней. Выработав горючее, летчик садился и
выключал мотор. Летное поле продолжало колыхаться перед его глазами, будто
он, не оправившись от морской болезни, спустился на берег. Товарищ уже шел
навстречу и кричал издалека:
-- Сколько?
-- Сто! -- отвечал Нюхтиков.
Стефановский что-то прикидывал в уме и сокрушенно ворчал:
-- Черт возьми, много еще осталось. Ну и работенка!
-- Твоя инициатива, -- говорил Нюхтиков.
-- Ничего, добьем! -- бодрился Стефановский, без особого энтузиазма,
занимая свое место в кабине.
Под вечер, после работы, они доставали со шкафа счеты и, неумело
перебирая костяшки, помогали друг другу подбивать дневной итог. Каждодневные
записи были похожи и представляли собой следующее:
Петель ............................... 40
Иммельманов ..................... 30
Переворотов левых ............. 25
Переворотов правых ............ 25
Витков штопора правых ........ 20
Витков штопора левых .......... 20
Пикирований ........................ 15
Горок .................................. 20
Полетов вверх колесами ........ 10
Цифры умышленно выбирались легко запоминающиеся, чтобы при пилотаже не
сбиться со счета.
Тем не менее подвести итог оказалось довольно хитрым делом, в
особенности в первые дни, так как счеты при проверке показывали каждый раз
иной результат.
Посмеиваясь, летчики сваливали свое неумение считать на устарелость
конструкции счетов, изобретенных еще в глубокой древности. Брали карандаш,
бумажку, и цифра 205 несколько раз подтверждалась.
После каждых пятисот фигур машину останавливали на полдня. За нее
принимались инженеры и техники. Они разбирали ее, замеряли изменения в
сомнительных местах и все это подробно записывали. То, что ослабело,
подкрепляли, и летчики возобновляли полеты.
К исходу шестого дня костяшки счетов стали послушнее и безошибочно
порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой.
Дело шло к концу.
В шестнадцать часов следующего дня Стефановский совершил последний
полет. Он сделал в общей сложности около двух тысяч фигур, Нюхтиков --
остальные.
Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал:
-- Я знал, что вы быстро и хорошо справитесь с задачей. У вас было
такое большущее желание! Теперь вы завоевали себе право испытывать
истребители.
Летчики скромно улыбались, надеясь, что эта возможность будет им
предоставлена после некоторой передышки.
Бывший инструктор Ковалева, летчик-испытатель Сергей Холопцев,
предложил ему слетать на поиски новой площадки, пригодной для аэродрома. У
него были какие-то свои планы на этот счет.
День был пасмурный. Густые серые облака тяжело плыли над землей. Было
ни тепло, ни холодно, -- обычная в этих краях погода в середине февраля. С
азбукой летного дела Ковалев был уже знаком: умел взлетать, садиться,
немного покувыркаться в "зоне" и в ясные дни утюжить воздух вблизи своего
аэродрома, боясь отклониться чуть в сторону, чтобы не заблудиться.
Ковалев расположился в задней кабине "У-2" и дал газ. Машина бежала
долго, ее лыжи никак не могли оторваться от липкого снега. Пришлось взять
ручку немного на себя, и самолет повис в воздухе.
Ковалев стал набирать высоту, сравнивая положение моторного капота с
горизонтом, кусок которого заслоняла неподвижная широкая спина в кожаном
реглане -- Сергея Холопцева.
В тот раз, когда он впервые поднял Ковалева в воздух, он так же сидел в
передней кабине и отпускал в резиновую трубку, а через нее в его уши всякие
нелестные замечания.
-- Зачем зажал ручку, все равно из нее сметанки не выжмешь? -- гудел
он, зная, что Ковалев любит полакомиться в аэродромном буфете сметанкой с
сахарным песком.
Ковалев немного отпускал ручку управления, но вскоре забывался и опять
судорожно зажимал ее в своей руке, орудуя ею, как кочегар лопатой. От этого
машину резко швыряло то вверх, то вниз, будто ее качали океанские волны, а
со стороны можно было подумать, как порой говорят летчики, что он гоняется
за блохой.
-- Опять зажал управление, -- мягко и вкрадчиво слышалось в наушниках.
Инструктор решил, видимо, применить так называемый индивидуальный
подход и сбавил свой грозный тон.
-- Рулями надо работать нежно, как любимую девушку ласкаешь, --
продолжал он. -- К ручке надо еле-еле прикасаться...
Такое сравнение было достаточно понятно. Ковалев разжимал руки, которые
заныли от напряжения.
-- Ладно! Оставь управление. На первый раз хватит. Ну-ка, а теперь
покажи, где наш аэродром.
Ковалев быстро высунул голову за борт, увидел какую-то незнакомую
местность и наугад показал пальцами вниз, как раз в противоположную сторону.
-- Нашел! -- усмехнулся инструктор. -- Только не то, что нужно.
И он пошел на посадку, всю дорогу читая нотации: что, дескать,
некоторые учлеты не уважают теорию, мало занимаются ею, им бы только
подлетнуть...
Ковалев краснел, -- он это видел в зеркало, -- и, спрыгнув на землю,
почувствовал себя на седьмом небе.
Теперь все это было позади, как и тот аэродром, с которого они только
что поднялись.
Ковалев взглянул на высотомер. Он показывал всего четыреста метров, а
белесые обрывки облаков уже стали цепляться за самолет. Ему не хотелось
лететь в тумане, он думал было чуть снизиться, но получил команду
пробиваться вверх. Пришлось добавить обороты мотору, и полминуты спустя
густые клубы тумана поглотили самолет. Летчики потеряли из виду и землю и
небо. Самолет отметал в стороны похожие на клочья ваты равные кусаки
облаков, которые то и дело скрывали от взора то одну плоскость, то другую
или же делали невидимой всю машину, кроме приборной доски, в которую Ковалев
уставился глазами.
Самолет медленно полз вверх, но облачность не кончалась, -- казалось,
ей не будет конца. Ковалев уже начал подумывать о том, что неплохо бы
спуститься вниз, а то можно заблудиться, и стал потихоньку отжимать ручку.
Но летчик-испытатель резко дернул ее к себе, и Ковалев промолчал, делая вид,
что все это было случайностью, чтобы Холопцев не подумал, что он сдрейфил.
Вдруг яркий, ослепительный свет ударил в глаза, заставил даже
зажмуриться. Он поднял голову. Над ними было чистое, сверкающе ярким и
холодным блеском небо.
В середине оно казалось расплавленным в лучах солнца, контур которого
был расплывчатым. Далее оно чуть темнело, напоминая нежно-голубой фарфор. У
горизонта краски сгущались, будто к ним добавили голубой эмали.
Ковалев до того загляделся на всю эту красоту, что только голос
Холопцева привел его в себя.
-- Сейчас сорвемся в штопор, -- сказал он.
Ковалев отжал ручку, привел машину, которая невероятно задрала нос, в
порядок и взглянул вниз. Там картина была еще поразительнее. Под ними
пенилось и бушевало разъяренное море. Облака огромными волнами теснились и
вздымались друг над другом. Их гребни напоминали морскую пену. Самолет несся
в каком-то ином мире, полном сияния и сказочной красоты.
-- Не забыли виражить? -- спросил Холопцев. -- Давайте немного
покружим.
Ковалев ввалил машину в правый вираж и тут увидел еще одно чудо.
Влажные от паров крылья самолета блестели, как зеркало. Лучи солнца,
отражаясь от них, падали на облака, образуя на них большой разноцветный
экран. По кругу этого экрана бежала крохотная, похожая на модель тень
летящего самолета.
Это было какое-то новое, ранее невиданное оптическое явление.
-- А как у вас левый вираж?
Вместо ответа Ковалев перешел в левый вираж, и теперь в радужном сиянии
экрана тень машины мчалась в другую сторону.
-- Довольно, не все еще позабыли! -- пошутил летчик-испытатель и махнул
рукой, показывая курс, который Ковалев уже успел потерять.
Он развернулся и минут сорок летел напрямик под сверкающим солнцем, а
тень самолета неслась за ними вдогонку, ныряя в волнах облачного океана.
синоптики всю ночь не спали, чистили и скребли небо, готовя его для Супруна,
чаша терпения которого переполнилась.
Это был полет на высоту, на самую большую высоту, на которую был
способен подняться самолет, чтобы там, в самых трудных условиях, испытать
новинку: автоматический кислородный прибор.
...Супрун взлетел, и все видели, как его короткая и тупоносая машина
глотала пространство, быстро и упрямо поднималась к небу, похожему на
расплавленное серебро.
Самолет уменьшился до размеров стрекозы, затем стал величиной с муху и
наконец исчезла из виду, растаяв в лучистом пространстве.
С земли можно было видеть лишь белый причудливый росчерк на небесном
голубом экране. Это была инверсия -- след разреженных паров, тянувшихся за
самолетом.
Судя по прошедшему времени, самолет был уже на "потолке" и скоро должен
был начать снижение.
Так оно и было. Однако опытное ухо могло уловить, что спуск проходит по
какой-то странной траектории.
Жужжание становилось то высокого тона -- тягучим и пронзительным, то
медленно и не надолго замирало, как сирена воздушной тревоги, чтобы тут же
возникнуть с новой силой.
Было ясно: самолет то круто пикирует, то его спуск становится пологим,
а это совершенно не предусматривалось заданием. Гул становился все более
явственным. На фоне неба появилась точка, она выросла в муху, в стрекозу и
оформилась в крошечный, неуверенно снижающийся самолет.
Машина, действительно, чрезвычайно нелепо вела себя. Можно было
подумать, что ею управляет либо пьяный, либо человек, которого впервые
подняли в воздух и покинули там на произвол судьбы.
Самолет пикировал, неожиданно выравнивался, на мгновение замирал,
сваливался на одно крыло, переваливался на другое, колыхался и падал, как
лист, сорванный с дерева сильным ветром.
И когда люди, теряясь в догадках, тревожно замолкали, так как машина
была уже недалеко от земли, она вдруг выровнялась и, сделав круг, пошла на
посадку.
Супруну помогли вылезти из кабины. Он стоял, облокотившись на крыло,
бледный, глубоко дышал и ерошил свои черные вьющиеся волосы.
Что же с ним случилось? На высоте 9500 метров он вдруг почувствовал
себя плохо. Тело стало вялым, расслабленным, голова отяжелела и валилась
набок. Темные мутные круги поплыли перед глазами.
"Вниз! Скорее вниз!" только и успел он сообразить.
Обессиленный, он одной рукой не мог двинуть рычаг, помог второй,
навалился всем телом и потерял сознание. Но тренировки помогли: недалеко от
земли Супрун очнулся. Самолет беспорядочно падал. Взглянув на кислородный
прибор, летчик понял: испытуемый прибор, который должен был по мере подъема
автоматически увеличивать дозы необходимого его организму кислорода, столь
же автоматически совсем прекратил его подачу.
Супрун выпрямился. Он быстро приходил в себя. Его лицо вновь
засветилось румянцем. Он перешел на свой обычный шутливый тон.
-- Вот, наверное, было комическое зрелище!.. А с прибором, -- закончил
он, -- еще немало придется повозиться и не один раз слетать.
Конструктор сказал, что на основе расчетных данных его машина, с
полными баками горючего, должна без посадки пролететь тысячу километров.
Слетав по заданию на тысячекилометровую дистанцию, Стефановский,
приземлившись, попросил слить из баков остатки горючего. Его оказалось там
еще на добрую сотню километров пути, и это подтвердило правильность
первоначальных догадок летчика.
Тогда Стефановский стал в каждом полете проверять свои расчеты. Он
летал на разных высотах и скоростях. Он часами кружился вокруг аэродрома,
замеряя расход горючего, скорость и наибольшую продолжительность полета. Он
шел на посадку, когда винты, в последний раз взмахнув лопастями, недвижно
застывали, и, нужно сказать, это было довольно рискованным делом -- садиться
на скоростном двухмоторном бомбардировщике с остановившимися винтами.
Зато такой способ позволил убеждаться в том, что весь бензин выработан
и замеры произведены правильно.
Результатом явилось то, что летчик в скоре предложил слетать без
посадки туда и обратно по маршруту, каждый конец которого составлял около
семисот километров, зная, что в этом нет почти никакого риска.
Правда, ему немало пришлось убеждать начальство, что за ним не придется
высылать спасательной экспедиции с запасом авиационного бензина и ремонтной
бригады, чтобы выручать его машину, приземлившуюся на обратном пути из-за
пустых баков на каком-нибудь вспаханном поле под Коломной. И когда он
возвращался из этого перелета домой, то напоследок, почти перед самым
финишем, поволновался не меньше, чем разрешивший полет начальник, который в
последние минуты, стоя у "Т", нетерпеливо посматривал то в небо, то на часы,
уверяя себя, что все обойдется благополучно.
Дело в том, что, не доходя километров шестьдесят до самого аэродрома, у
летчика закашляли вдруг оба мотора, -- закашлялись так нудно и затяжно, как
человек, которому в дыхательное горло попали сухие хлебные крошки.
Это напоминало перебои из-за нехватки горючего, и Стефановский,
покрутив во все стороны головой, высматривая подходящую посадочную площадку,
спросил для собственного успокоения у штурмана:
-- Как думаешь, старина, дойдем?
Бряндинский сидел впереди, в своей кабине. Летчик не видел его лица и
лишь услышал в наушниках фразу:
-- Должны! Иначе у меня пропадут билеты в театр.
Летчик несколько раз подряд двинул назад и вперед рычаги газа, моторы
вдруг весело загудели, и через несколько минут показался аэродром.
-- Везет тебе, Саша! Билеты твои не пропадут! -- весело крикнул летчик.
-- А я в этом и не сомневался, -- ответил Бряндинский, свертывая свои
карты и тетради.
-- Идет! -- в тот же самый момент громко и радостно воскликнул
начальник, хлопая по плечу стоявшего рядом техника.
-- Он топает! -- делая ударение на первом слове, подтвердил техник,
приложив ребро ладони к глазам наподобие козырька, чтобы лучше разглядеть
показавшуюся на горизонте точку.
Та, все увеличиваясь, превратилась в двухмоторный бомбардировщик,
который через минуту-другую благополучно сел.
-- Ну, братец, -- возбужденный удачным полетом, сказал летчик технику,
-- чуть было моторы не подвели. Бронхитом, что ли, заболели. Кашляют
неимоверно. Взгляни-ка на них своим волшебным оком.
-- Горючка, наверно, кончилась, -- высказал предположение техник.
-- По моим расчетам, должна еще остаться, -- возразил летчик.
И верно, в баках оставалось бензина еще на добрые пятьдесят километров.
-- Не самолет, а скатерть-самобранка, -- восхитился техник.
-- Это смотря по тому, чьи руки ее расстилают, -- засмеялся начальник,
уводя экипаж с собой.
После того, как устранили дефекты в бензопроводке, Стефановский снова и
снова подымался в воздух.
Он придумывал на земле новые способы экономить горючее, проверял их в
воздухе и потом вместе с инженерами изучал полученные результаты.
Однажды начальник, зайдя к нему в комнату, застал его вместе со
штурманом и инженером склонившимся над картой.
В руках у Бряндинского была масштабная линейка, один конец которой
упирался в точку под Москвой, другой в точку на Азовском море, отстоящую на
тысячу километров от первой.
-- Не думаете ли на воду садиться на сухопутном самолете? -- пошутил
начальник.
-- Нет! Думаем вот здесь развернуться на сто восемьдесят градусов и без
посадки мазнуть в Москву, -- сказал штурман.
Начальник вдруг сделался серьезным:
-- Слышал я про ваши проекты. Дело нешуточное. Где ваши расчеты?
В хороший летний день, не очень жаркий и не очень прохладный,
бомбардировщик, нагрузившись бомбами и горючим, стартовал на юг.
Он мчался вперед, к Азовскому морю, а назад убегали рощи Подмосковья,
черноземные поля Курска, меловые горы Белгорода.
-- Правильно идем, штурман? -- спрашивал летчик.
-- Все точно, -- отвечал Бряндинский. -- Скоро будет кочегарка.
-- Какая? -- удивился летчик.
-- Всесоюзная. Донбасс. А пока за отличную службу получай ценный
подарок.
И к ногам летчика лег промасленный пакет, в котором были завернуты
шесть штук еще теплых московских пончиков.
-- Откуда они у тебя? -- удивился летчик.
-- Небось, из Москвы летим! -- ответил штурман.
Летчик стал закусывать. Тем временем внизу, под крылом машины,
проносились затянутые черным заводским дымом промышленные города Донбасса,
степи Приазовья, и наконец вдали, подобно огромному зеленому камню, в
котором виднелись белые прожилки пены, сверкнуло море.
-- Мы у цели! -- несколько минут спустя сказал Бряндинский деланным,
театральным тоном. -- Бомбы летят вниз!
Он открыл люки и нажал на установленные у прицела кнопки. Серия бомб
рванулась вниз, и огромные водяные столбы взметнулись вверх.
-- Теперь можно разворачиваться домой, -- балагурил штурман, --
погуляли на юге -- и хватит.
Они легли на обратный курс, и только что просмотренные пейзажи
покатились назад, как в фильме, запущенном с конца.
Они уже пролетели Донбасс, все шло хорошо, но внезапно поднялся и с
каждой минутой усиливался встречный ветер.
-- Ну, Саша, держись! -- говорил летчик. -- Следи, дорогуша, за курсом.
Почти все в твоих руках. Если хоть немного попетляем, не миновать нам сидеть
в лесу на деревьях.
-- Чуть-чуть поверни влево. Вот так держать!
-- Есть так держать! -- в тон штурману отвечал летчик, поворачивая нос
машины.
-- Молодец!.. Получай за это гостинец! -- сказал штурман, и летчик
увидел у своих ног еще один пакет, в котором оказались абрикосы.
-- А это откуда у тебя?
-- Как откуда! С юга, небось, летим.
Между тем из-за сильного ветра, значительно снижавшего скорость,
стрелка бензиномера быстрее, чем хотелось, ползла к тому месту прибора, куда
все чаще обращался взор летчика: к нулю.
И неиссякаемая бодрость штурмана все меньше действовала на ухудшавшееся
настроение летчика. Самолет пересек границу Тульской области, перелетел в
Московскую. Стрелка прибора колыхалась уже между нулем и первым ее делением,
все более склоняясь к красной граничной черте.
Проклиная ветер, летчик напряженно вглядывался в даль. Он уже не
спрашивал курс. Здесь все было знакомо, и летчик нетерпеливо ждал реку, за
которой должен был показаться аэродром. Но то, что в другое время казалось
бы близким, теперь представлялось чрезвычайно далеким, потому что расход
бензина превышал расчетный.
Летчик сверху увидел Серпухов и вспомнил, что там есть хороший
аэропорт, что там у него есть друзья, что он устал, неподвижно сидя уже
много часов на одном месте. Но в эту минуту он услышал в наушниках голос
штурмана, будто угадавшего его мысли:
-- Серпухов прошли. Теперь пустяки остались!
И Серпухов, как и другие оставшиеся позади города, точно растаял под
солнечными лучами.
Летчик так же старательно всматривался на север, как оттуда, с
аэродрома, всматривались на юг. И он и те, другие, обрадовались, увидев
наконец друг друга.
-- И сейчас, небось, горючка осталась? -- спросил техник, когда летчик
вылез на землю.
-- Не думаю. На всякий случай проверьте.
Техник отвернул краны. Несколько капель бензина упали на землю.
-- На зарядку зажигалки хватит! -- крикнул он.
-- И то хорошо, -- сказал начальник. -- Могло быть хуже.
-- Да! -- многозначительно улыбнулся Бряндинский. -- К тому же
конструктора обманули. Дистанцию, вдвое большую расчетной, прошли.
-- Я думаю, он на это не обидится, -- сказал инженер.
-- Наоборот, обрадуется старина.
-- Хотя инструкцию придется ему несколько переделывать, -- рассмеялся
летчик.
Начальник полагал, -- правда, он этого не высказывал вслух, -- что
юркие крохотные истребители совершенно не подходят к монументальной, как
памятник, фигуре летчика Стефановского. Ему, считал комбриг, больше идет
летать на тяжелых и сверхтяжелых кораблях.
Относительно Нюхтикова, с его спокойным характером, величавой походкой,
неторопливой речью и медленными движениями, комбриг был примерно такого же
мнения. В узком кругу он иногда говаривал, что в этих двух летчиках,
прекрасно испытавших бомбардировщики, он не видит той резвости и задора,
которые присущи истребителям.
Это мнение начальства осложняло положение, так как, считая себя
заядлыми истребителями, и Стефановский и Нюхтиков каждый раз напоминали, что
обладают в этом деле нужной подготовкой и солидным стажем. В последнее время
стало все больше появляться новых типов машин, и желание попилотировать ими,
покувыркаться в зоне -- специальном месте для фигурных полетов -- до того
обострилось, что у летчиков, как они выражались, "зубы ныли".
Число атак, которым подвергался начлет со стороны названных
бомбардировщиков-истребителей, неуклонно возрастало, и он чувствовал, что
его все теснее прижимают к стенке и что в конце концов придется уступить.
Когда такой день настал, комбриг был наготове.
-- Вот что, хлопцы, -- ответил он на очередную просьбу Стефановского и
Нюхтикова дать им испытать какой-нибудь истребитель. -- Видите вон ту
машину, что пригнали еще два дня назад?
-- Видим! -- хором ответили оба, даже не оборачиваясь в ту сторону, где
она стояла. Они взяли ее на примету еще летящей, едва она показалась на
горизонте.
-- Так вот, -- продолжал начлет, -- ее надо испытать. Она, говорят,
грешит хвостом, который отваливается от фюзеляжа, когда больше всего нужен:
в зоне, на пилотаже. Двум даже пришлось спасаться с парашютом, и полеты на
этой серии машин временно запретили.
Он замолчал, раскурил трубку и добавил:
-- Короче говоря, нам приказали испытать машину на живучесть. Надо
сделать три тысячи фигур и к тому же очень скоро: за недельный срок. А каких
и сколько, вам подробнее расскажут инженеры.
Летчики быстро прикинули в уме и переглянулись: заманчиво, но чересчур!
Четыреста с лишним фигур в день, более двухсот на брата, и так семь дней
подряд...
Начальник затянулся, выдохнул целое облако дыма и спросил с хитрецой и
задором:
-- Ну, что ж молчите? Просились ведь попилотировать! Пожалуйста! Теперь
есть полная возможность. Берите машину и летайте, сколько влезет. Что я
обещал, то и выполняю.
Ничего иного не оставалось, как со следующего дня приняться за дело.
Летчики спозаранку пришли на аэродром и осмотрели машину. Потрясли ее за
крылья, стабилизатор и рули. Заправили до отказа баки горючим и опробовали
на земле мотор. Все было в норме. Можно было начинать.
В первый день оба наслаждались.
-- Эх, -- весело говорил Стефановский, первым забираясь в кабину, --
дали наконец вволюшку развернуться! -- И, удобно расположившись в сиденье,
поднялся в воздух.
-- Ну как? -- еще издали крикнул ему Нюхтиков, когда, приземлившись,
его товарищ зарулил к "Т".
-- Красота! Мечта пилота! -- с сияющим видом ответил Стефановский,
нехотя уступая место проявлявшему уже нетерпение Нюхтикову.
-- Ну, что, отвел душу немножко? -- спросил Стефановский Нюхтикова,
когда тот сел.
-- Хорошо! -- улыбался Нюхтиков.
-- Я два раза подряд слетаю сейчас, -- сказал Стефановский и в ответ на
вопросительно вытянувшееся лицо товарища вежливо пояснил: -- все-таки я
больше твоего допекал начальство насчет машинки. Ее-то, собственно говоря,
по моей инициативе дали нам.
-- А задание-то ведь дали на двоих! -- начал было доказывать Нюхтиков,
но его слова потонули в грохоте мотора помчавшейся на взлет машины.
К вечеру следующего дня начлет усмехнулся про себя. Не подавая тому
вида, он заметил, что возникшее было накануне между летчиками легкое
"соперничество" незаметно исчезло, уступив место взаимной вежливой
уступчивости.
-- Может, еще разок слетаешь, Михаил Александрович? -- ласково
спрашивал Стефановский товарища. -- Уж очень хорошо у тебя получаются
вертикальные фигуры.
-- Да неудобно, Петр Михайлович, у тебя хлеб отбивать, -- спокойно
отвечал Нюхтиков, выставляя левую ногу через борт кабины на крыло.
-- Пустяки, я нисколько не возражаю, -- уговаривал Стефановский. --
Лети на здоровье.
-- Хорошо, -- соглашался Нюхтиков. -- В следующий подъем два раза
подряд слетаю. -- И, спрыгнув с крыла на землю, он стал отстегивать
парашютные лямки.
На третий день "цирк" в пилотажной зоне продолжался. Восхищавшиеся
вначале земные зрители постепенно к нему привыкли, и количество их заметно
поредело.
Что же касается летчиков, то ожидавший очереди на земле считал, что
время мчится ужасно быстро, а находившийся в воздухе -- наоборот, что оно
тянется нестерпимо медленно.
Самолет тем временем стонал и завывал, как осенний ветер в трубе.
Машину ожесточенно швыряло из одного конца неба в другой. Самолет попадал в
неописуемо трудные положения и жаловался на то, как живой.
Но летчики молчали, хотя им было значительно труднее. Их то вдавливало
в сиденье, то отрывало от него, и они повисали на ремнях головой вниз. Земля
и небо сливались в бешеном круговороте, и налившиеся кровью глаза не могли
различит, где начинается земля и кончается небо. А тело после полетов ныло,
будто избитое.
В довершение всего оказалось, что баки не приспособлены для полетов
вверх колесами. Бензин в этих случаях выливался и, попадая большими дозами
на кожу, вызывал острый зуд и сильное раздражение. Но эти неприятности не
останавливали работы: она была срочной, а погода летной, которую нельзя было
упустить.
Стефановский сажал машину и, пошатываясь, как пьяный, вылезал на землю.
Качаясь, он делал несколько неверных шагов и опускался в высокую траву.
Нюхтиков медленно шел к самолету, привязывался к сиденью, вздымая
облака пыли с земли, прощался с ней. Выработав горючее, летчик садился и
выключал мотор. Летное поле продолжало колыхаться перед его глазами, будто
он, не оправившись от морской болезни, спустился на берег. Товарищ уже шел
навстречу и кричал издалека:
-- Сколько?
-- Сто! -- отвечал Нюхтиков.
Стефановский что-то прикидывал в уме и сокрушенно ворчал:
-- Черт возьми, много еще осталось. Ну и работенка!
-- Твоя инициатива, -- говорил Нюхтиков.
-- Ничего, добьем! -- бодрился Стефановский, без особого энтузиазма,
занимая свое место в кабине.
Под вечер, после работы, они доставали со шкафа счеты и, неумело
перебирая костяшки, помогали друг другу подбивать дневной итог. Каждодневные
записи были похожи и представляли собой следующее:
Петель ............................... 40
Иммельманов ..................... 30
Переворотов левых ............. 25
Переворотов правых ............ 25
Витков штопора правых ........ 20
Витков штопора левых .......... 20
Пикирований ........................ 15
Горок .................................. 20
Полетов вверх колесами ........ 10
Цифры умышленно выбирались легко запоминающиеся, чтобы при пилотаже не
сбиться со счета.
Тем не менее подвести итог оказалось довольно хитрым делом, в
особенности в первые дни, так как счеты при проверке показывали каждый раз
иной результат.
Посмеиваясь, летчики сваливали свое неумение считать на устарелость
конструкции счетов, изобретенных еще в глубокой древности. Брали карандаш,
бумажку, и цифра 205 несколько раз подтверждалась.
После каждых пятисот фигур машину останавливали на полдня. За нее
принимались инженеры и техники. Они разбирали ее, замеряли изменения в
сомнительных местах и все это подробно записывали. То, что ослабело,
подкрепляли, и летчики возобновляли полеты.
К исходу шестого дня костяшки счетов стали послушнее и безошибочно
порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой.
Дело шло к концу.
В шестнадцать часов следующего дня Стефановский совершил последний
полет. Он сделал в общей сложности около двух тысяч фигур, Нюхтиков --
остальные.
Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал:
-- Я знал, что вы быстро и хорошо справитесь с задачей. У вас было
такое большущее желание! Теперь вы завоевали себе право испытывать
истребители.
Летчики скромно улыбались, надеясь, что эта возможность будет им
предоставлена после некоторой передышки.
Бывший инструктор Ковалева, летчик-испытатель Сергей Холопцев,
предложил ему слетать на поиски новой площадки, пригодной для аэродрома. У
него были какие-то свои планы на этот счет.
День был пасмурный. Густые серые облака тяжело плыли над землей. Было
ни тепло, ни холодно, -- обычная в этих краях погода в середине февраля. С
азбукой летного дела Ковалев был уже знаком: умел взлетать, садиться,
немного покувыркаться в "зоне" и в ясные дни утюжить воздух вблизи своего
аэродрома, боясь отклониться чуть в сторону, чтобы не заблудиться.
Ковалев расположился в задней кабине "У-2" и дал газ. Машина бежала
долго, ее лыжи никак не могли оторваться от липкого снега. Пришлось взять
ручку немного на себя, и самолет повис в воздухе.
Ковалев стал набирать высоту, сравнивая положение моторного капота с
горизонтом, кусок которого заслоняла неподвижная широкая спина в кожаном
реглане -- Сергея Холопцева.
В тот раз, когда он впервые поднял Ковалева в воздух, он так же сидел в
передней кабине и отпускал в резиновую трубку, а через нее в его уши всякие
нелестные замечания.
-- Зачем зажал ручку, все равно из нее сметанки не выжмешь? -- гудел
он, зная, что Ковалев любит полакомиться в аэродромном буфете сметанкой с
сахарным песком.
Ковалев немного отпускал ручку управления, но вскоре забывался и опять
судорожно зажимал ее в своей руке, орудуя ею, как кочегар лопатой. От этого
машину резко швыряло то вверх, то вниз, будто ее качали океанские волны, а
со стороны можно было подумать, как порой говорят летчики, что он гоняется
за блохой.
-- Опять зажал управление, -- мягко и вкрадчиво слышалось в наушниках.
Инструктор решил, видимо, применить так называемый индивидуальный
подход и сбавил свой грозный тон.
-- Рулями надо работать нежно, как любимую девушку ласкаешь, --
продолжал он. -- К ручке надо еле-еле прикасаться...
Такое сравнение было достаточно понятно. Ковалев разжимал руки, которые
заныли от напряжения.
-- Ладно! Оставь управление. На первый раз хватит. Ну-ка, а теперь
покажи, где наш аэродром.
Ковалев быстро высунул голову за борт, увидел какую-то незнакомую
местность и наугад показал пальцами вниз, как раз в противоположную сторону.
-- Нашел! -- усмехнулся инструктор. -- Только не то, что нужно.
И он пошел на посадку, всю дорогу читая нотации: что, дескать,
некоторые учлеты не уважают теорию, мало занимаются ею, им бы только
подлетнуть...
Ковалев краснел, -- он это видел в зеркало, -- и, спрыгнув на землю,
почувствовал себя на седьмом небе.
Теперь все это было позади, как и тот аэродром, с которого они только
что поднялись.
Ковалев взглянул на высотомер. Он показывал всего четыреста метров, а
белесые обрывки облаков уже стали цепляться за самолет. Ему не хотелось
лететь в тумане, он думал было чуть снизиться, но получил команду
пробиваться вверх. Пришлось добавить обороты мотору, и полминуты спустя
густые клубы тумана поглотили самолет. Летчики потеряли из виду и землю и
небо. Самолет отметал в стороны похожие на клочья ваты равные кусаки
облаков, которые то и дело скрывали от взора то одну плоскость, то другую
или же делали невидимой всю машину, кроме приборной доски, в которую Ковалев
уставился глазами.
Самолет медленно полз вверх, но облачность не кончалась, -- казалось,
ей не будет конца. Ковалев уже начал подумывать о том, что неплохо бы
спуститься вниз, а то можно заблудиться, и стал потихоньку отжимать ручку.
Но летчик-испытатель резко дернул ее к себе, и Ковалев промолчал, делая вид,
что все это было случайностью, чтобы Холопцев не подумал, что он сдрейфил.
Вдруг яркий, ослепительный свет ударил в глаза, заставил даже
зажмуриться. Он поднял голову. Над ними было чистое, сверкающе ярким и
холодным блеском небо.
В середине оно казалось расплавленным в лучах солнца, контур которого
был расплывчатым. Далее оно чуть темнело, напоминая нежно-голубой фарфор. У
горизонта краски сгущались, будто к ним добавили голубой эмали.
Ковалев до того загляделся на всю эту красоту, что только голос
Холопцева привел его в себя.
-- Сейчас сорвемся в штопор, -- сказал он.
Ковалев отжал ручку, привел машину, которая невероятно задрала нос, в
порядок и взглянул вниз. Там картина была еще поразительнее. Под ними
пенилось и бушевало разъяренное море. Облака огромными волнами теснились и
вздымались друг над другом. Их гребни напоминали морскую пену. Самолет несся
в каком-то ином мире, полном сияния и сказочной красоты.
-- Не забыли виражить? -- спросил Холопцев. -- Давайте немного
покружим.
Ковалев ввалил машину в правый вираж и тут увидел еще одно чудо.
Влажные от паров крылья самолета блестели, как зеркало. Лучи солнца,
отражаясь от них, падали на облака, образуя на них большой разноцветный
экран. По кругу этого экрана бежала крохотная, похожая на модель тень
летящего самолета.
Это было какое-то новое, ранее невиданное оптическое явление.
-- А как у вас левый вираж?
Вместо ответа Ковалев перешел в левый вираж, и теперь в радужном сиянии
экрана тень машины мчалась в другую сторону.
-- Довольно, не все еще позабыли! -- пошутил летчик-испытатель и махнул
рукой, показывая курс, который Ковалев уже успел потерять.
Он развернулся и минут сорок летел напрямик под сверкающим солнцем, а
тень самолета неслась за ними вдогонку, ныряя в волнах облачного океана.