Стефановский тем временем оделся и снова взялся за баранку. Задание мы
выполнили и через полтора часа приземлились.
Все были налицо, только Фильки, ежа, нет.
-- А еж куда девался? -- удивился летчик.
Штурман тут делает скорбное лицо, кивает на отверстие для прицела Герца
и художественно трепыхает ладошками.
-- Нет, -- говорит, -- Фильки, в свободный полет ушел, в дырку вылетел.
Летчик, конечно, горячится. Как да почему еж в прицельное отверстие
попал, зачем допустили и т.д.
Здесь штурман протягивает ему блокнотный листок.
-- Читай, -- говорит, -- вслух.
Я слово в слово не повторю вам, как там было написано, но по сути дела
говоря, инженер наш приказал выставить ежа за борт. Дескать, кислородных
масок для ежей пока еще не придумали. Филька от нехватки воздуха все равно
подохнет, а бегая по кораблю, заберется куда-нибудь в проводку управления и
натворит нам неприятностей.
-- Жаль! -- сказал наш техник. -- Хороший был еж, забавный.
-- Да, -- подтвердил Бряндинский, -- славный был еж. Выдающийся! Кто
еще из верей или птиц поднимался на такую высоту, да еще на новейшем
бомбардировщике? Это был еж-рекордсмен!
-- Вот видишь теперь, Иван Палыч, за кем из зверей высотный рекорд.
Других данных в научной литературе не зафиксировано. Ну, а дальше так было
дело. Мы, значит, грустные от понесенной потери, едем домой, спрашиваем
летчика, сможет ли он сидеть нормально..
Открываем дверь, и глаза у нас вылазят на лоб.
Филька как ни в чем не бывало лакает молочко из своего блюдечка, а
моторист Вася крошит в него бисквиты.
Мы, конечно, бросились ощупывать ежа -- какие у него поломки после
такого спуска без парашюта.
Смотрим, в руках у нас Федот, да не тот!
ж, но не Филька. Габариты не те и всякое другое. Вася, оказалось,
нашел в траве около дома другого ежа, -- все они здорово друг на дружку
похожи, одной масти, -- принял его за Фильку и притащил домой.
А настоящий Филька пропал.
Заводской летчик Авдеенко пригнал ту самую машину, о которой еще вчера
была получена телеграмма.
Машина была несколько измененным экземпляром весьма заслуженного
истребителя.
В обновленном виде качества самолета заметно улучшились. В то же время
характер его так испортился, что до выяснения причин этого фигурные полеты
были запрещены.
Самолет, неизвестно почему, проявлял склонность самовольно загораться в
воздухе в то время, когда летчик делал фигурные полеты.
Из-под мотора вдруг выскакивало пламя, быстро облизывало всю машину и
так же внезапно с поворотом машины исчезало. К счастью, из-за этих причуд
пока еще несчастных случаев не было.
Выяснить причины этих, мягко выражаясь, капризов поручили Супруну. Он
долго и дотошно выпытывал у летчика Авдеева все, что тот знал об этой
машине.
Супрун, получив задание, взлетел. Он забрался довольно высоко, так как
в испытательных полетах запас высоты нередко выручал летчика.
Вот он ринулся вниз, потом взял на себя рули и расписался в небе
длинным и непрерывным рядом фигур. Так старый опытный писарь одним росчерком
подписывает длиннейшую фамилию.
В том же темпе летчик сделал несколько переворотов через левое, а затем
через правое крыло.
Ничего подозрительного в поведении машины не было. Она опять вошла в
петлю. Но в верхней точке вертикального круга замерла, и летчик в тот самый
момент, когда он повис вниз головой, быстрым иммельманом поставил машину с
"головы на ноги".
Следующий иммельман Супрун сделал замедленно, и в то время, когда
самолет, летевший вверх колесами, стал переходить в обычный горизонтальный
полет, его, точно брызнувшей струей, охватило тут же исчезнувшим пламенем.
Супруна осенила мысль. Он снова перевернулся на спину и, летя вниз
головой, стал медленно менять наклон носа машины.
Еще раз ударило пламя, и хотя летчик-испытатель тут же перевернулся
головой вверх, огонь не пропал, а, наоборот, стал распространяться,
захватывая все новые части машины.
Вызвав пожар и почти догадавшись о причинах его возникновения, надо
было потушить огонь, иначе причины, из-за которых загорелся самолет, исчезли
бы в огне.
Снижаясь и маневрируя, летчик подставлял воздушному потоку то одну, то
другую часть самолета, сильнее всего охваченную распространившимся пламенем.
Воздушная струя прижимала огонь, не давая захватывать новые части
машины.
Супрун выдумывал самые различные и странные положения для самолета.
Начинал одну фигуру, прерывал ее, переходил на другую, комбинировал ее с
третьей.
Так он снижался, препятствуя пламени охватить всю машину.
Но окончательно погасить огонь не удавалось, и положение становилось
все более серьезным. Кабина заполнилась дымом, и дышать было все труднее.
Черно-красные огненные языки время от времени хлестали в лицо, заставляя
отворачиваться и прятать голову в плечи.
Дело принимало дурной оборот. Надо было думать о парашюте, а
воспользоваться им в то время не было смысла. То, что осталось бы
невыясненным сегодня, все равно пришлось бы выяснять завтра.
Эта мысль подстегнула летчика, и он еще яростнее взялся за дело.
Обдуманно швыряя машину, он частыми ударами потоков воздуха, как метлой,
сметал огонь.
Языки пламени стали укорачиваться, пропадать и наконец исчезли совсем.
Супруна, когда он вылез из машины, трудно было узнать: его лицо от
копоти было черным, как у негра.
-- Думаю, что здесь неудачна бензосистема, -- доложил летчик прибывшему
на аэродром начальству.
Когда сняли капоты и осмотрели моторную установку, то диагноз
летчика-испытателя полностью подтвердился.
Бензопроводка была устроена так, что когда машина зависала некоторое
время вверх колесами, система переполнялась, горючее, вытекая, попадало на
раскаленный мотор и воспламенялось.
Правильность диагноза Супруна подтвердилась еще и тем, что, когда
устранили обнаруженный летчиком конструкторский дефект, самолет вновь обрел
свой "добрый" характер.
Машина, на которой Краснокутнев носился над летным полем, -- новый
скоростной истребитель, -- имела, как и большинство других наших машин, две
ноги шасси. И то обстоятельство, что у него в это время сиротливо торчала
только одна, сильно занимало и беспокоило летчика.
Испытатель невольно вспомнил необычную машину, которую он испытывал
несколько лет назад. Она была одноместной, предназначалась для воздушных
гонок, и потому конструктор выполнил все так, чтобы как можно меньше деталей
выступало наружу. Даже фонаря летчика, обычно возвышающегося над фюзеляжем
каждого самолета, у нее не было. Но особенно оригинальным было шасси.
Самолет опирался на одно небольшое, расположенное под мотором колесо. Две
подпорки, расположенные по концам крыльев, поддерживали из и предохраняли от
ударов о землю. В полете это своеобразное шасси убиралось, и машина
развивала исключительно высокую по тем временам скорость, не имея себе
равных. Управлять, однако, этим самолетом было довольно трудно. Обзор был
крайне ограничен. Крыльевые подпорки при рулеже неоднократно ломались, и
машина часто взлетала и садилась на одно лишь колесо. Несясь по земле, она
при небольших толчках размахивала крыльями, как канатоходец руками для
равновесия. Но если этот гоночный самолет был, так сказать, по рождению
"одноногим", то здесь было совсем другое дело.
Зажав коленями ручку управления, летчик уже довольно долго копался в
тесной для него кабине, всячески пытаясь вытолкнуть из крыла застрявшую там
по неизвестным причинам вторую ногу. Стало жарко. Он выпрямился, чтобы
отдохнуть.
В воздухе нередко из-за какой-нибудь мелочи происходят крупные
неприятности. И если во время испытаний обнаруживается беда и на лету ее
исправить нельзя, то летчик-испытатель постарается донести эту беду до земли
в нетронутом виде. Здесь ее изучат, предупредят завод, и одна беда поможет
избежать многих.
Самолет кружил над аэродромом. Летчик снова согнулся. И не всякий,
возможно, кто был внизу, понимал, что там, в воздухе, в узкой кабине
истребителя, человек упорно борется с машиной. Нога не выходила. Последние
капли горючего исчезали в прожорливом горле мотора. Надо было садиться, пока
крутится винт и воздух является опорой. Но как сесть? На посадочной скорости
в сто пятьдесят километров не так просто это сделать. Машину на пробеге
развернет и может приложить к земле с такой силой, что и щепок не соберешь.
Летчик отжал ручку и низко пролетел над зеленой гладью аэродрома. Он мчался
над самым краем огромного поля, подыскивая ровную площадку, в стороне от
посадочной полосы, чтобы в случае аварии не загромоздить ее обломками, не
мешать посадке других машин.
Многие десятки глаз напряженно провожали истребитель. Он снова набрал
высоту. Внимательно и хладнокровно, как снайпер, Краснокутнев прицелился в
избранное место и направил на него машину.
Он теперь слился с ней воедино, и машина, которую летчик достаточно
хорошо изучил, знал все ее повадки и капризы, должна была делать все то, что
было его ясной и чеканной мыслью. Еще за какое-то мгновение до того, как
земля нанесла свой удар, летчик точно рассчитанным движением рулей
отпарировал его. С огромной скоростью самолет ровно катился по земле на
одном колесе. Это было похоже на цирковой трюк, на виртуоза-конькобежца,
делающего "ласточку" на льду, но значительно сложне и опаснее. По мере того
как земля замедляла свой встречный бег и машина все меньше слушалась рулей,
безопорное крыло клонилось к земле, чиркнуло по ней. Самолет медленно
развернулся, как вокруг ножки циркуля, и замер.
Одним прыжком летчик соскочил вниз. На самолете не было ни одной
царапины. Летчик снял шлем, вытер вспотевшее лицо и весело сказал
примчавшемуся на машине врачу:
-- Все в порядке, доктор! Мы с машиной отделались легким испугом.
Техники торопились к самолету. Полеты временно прекратились, но работа
над машиной продолжалась.
Шасси наладят, и летчик снова пойдет в воздух искать слабые места в
машине, чтобы сделать ее в конце концов отличной.
Это был разбор полетов -- летное производственное совещание на земле.
Участников пять: высокий, массивный, как памятник, Стефановский,
темпераментный Супрун, остряк Евсеев, уравновешенный, добродушный Преман и
самый молодой и горячий -- Рахов.
Вся эта пятерка желает одного: чтобы все летчики-истребители уверовали
в эту новую машину, так же как уверовали они, летчики-испытатели.
Новый самолет-истребитель не завоевал еще всеобщего доверия. Он был
короткий, тупоносый, и вид у него был сердитый и драчливый. Летал он по
горизонтали в полтора раза быстрее своих предшественников и значительно
скорее их набирал высоту. Зато управлять им было значительно труднее.
Ловкий, увертливый и в то же время очень строгий, он серьезно наказывал за
те ошибки, за которые другие машины прощали. И когда из-за неумелого
обращения с ним произошло несколько аварий, его стали бояться еще больше.
Но самолет, -- Стефановский и Супрун знали это на своей практике, -- не
имел себе равных. То, о чем еще только мечтали зарубежные летчики, наши уже
получили. Поэтому надо было возможно быстрей преодолеть боязнь летчиков к
этой машине, превратить боязнь в любовь, а любовь -- в страсть. Но как?
Личным примером! Показом! Над этим-то и трудились летчики-испытатели.
Вся пятерка каждый день тренировалась, а после полетов тщательно
разбирала их. Летчики уже многое выжали из этих машин, но знали, что можно
было взять еще большее. Об этом и велись разговоры на послеполетных
разборах.
Наступил судный день. На испытательный аэродром из строевых частей
съехались сотни опытных летчиков. Это были командиры полков, эскадрилий,
звеньев.
Они подробно ознакомились с машиной в заводских цехах. Теперь они
собирались посмотреть ее в воздухе.
Они обступили пятерку и с удивлением увидели, что летчики зачем-то
связывают крылья пяти машин ярко-красными шелковыми лентами. Когда все пять
оказались связанными, Стефановский подал знак.
Пять красных машин после короткого разбега взмыли в воздух.
Большими кругами они набирали высоту и шли, так тесно прижавшись одна к
другой, что казалось, летчики могут при желании прикурить друг у друга.
С большой высоты они ринулись в отвесное пике. У самой земли вышли из
него. Перешли на бреющий полет и, сотрясая воздух, с бешеной скоростью
промчались над головами зрителей. У самой границы аэродрома пятерка
вертикально взметнулась ввысь, потом снова вошла в пике и сделала затем одну
за другой несколько петель.
Потом машины легли в глубокий вираж, сделали еще несколько разных
фигур, выпустили шасси и немного погодя застыли у "Т".
Все бросились к машинам. Люди не верили своим глазам. Они щупали
шелковые ленты. Ни одна из них не порвалась.
Летчики отвязали ленты и снова сомкнутым строем пошли в воздух.
Стефановский кивнул, и вся пятерка рассыпалась в стороны, как искры
из-под молота кузнеца.
Летчики разразились целыми каскадами фигур. Они делали бочки, быстрые и
замедленные, кувыркались в штопоре, лихо переворачивались с головы на ноги в
иммельманах, восходящим штопором ввинчивались в небо и сорвавшимся листом
падали вниз. Они сходились и, получив новую команду, становились в круг,
завязывая в воздухе то веселую карусель, то воздушный "бой".
Потом они снизились почти до ангарных крыш и проделали такие номера,
которые было бы рискованно выполнять и на простой и безобидной учебной
машине.
Это был настоящий балет в воздухе, грациозный и стремительный, в
котором каждое "па" было отшлифовано до предела, и выполнялось оно со
скоростью сотен метров в секунду, а исполнители не видели горевших
восхищением глаз своих зрителей.
Когда красная пятерка вторично приземлилась, то, взглянув на
присутствующих, летчики-испытатели поняли: они сделали большое дело.
Всем стало ясно, что этот самолет, плод высокой инженерной культуры,
требует такого же к себе отношения. Тогда он способен на чудеса.
Но это еще было не все. Летчики-испытатели долго летали на своих
истребителях по строевым частям, пропагандируя и передавая свое искусство.
Покорив сердца многих летчиков, они вернулись домой в начале августа.
Здесь, в своей газете, они прочли следующую заметку:
"Пятерку ведет товарищ Стефановский
Страна встречает день авиации. В этот день лучшие летчики страны на
замечательных аэродромах нашей бесконечной Родины покажут свое искусство
управления самолетом. Над красной столицей покажется традиционная пятерка
скоростных самолетов, которую поведут самые бесстрашные летчики воздушного
флота:
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина и Красной Звезды, --
В,Евсеев.
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- С.Супрун.
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- Э.Преман.
Летчик В.Рахов.
Эту пятерку будет возглавлять летчик-испытатель, награжденный орденом
Красной Звезды, -- Петр Стефановский..."
В праздничный день не одни москвичи любовались красной пятеркой.
Десятки тысяч пятерок во многих городах нашей страны показывали
миллионам граждан свое ослепительное мастерство.
А в этом была немалая заслуга летчиков-испытателей.
Доктор Шлайн много лет подряд пользует летчиков. Он отечески следит за
их здоровьем везде и всюду, вплоть до посадки в самолет.
Представители медицины весьма суровы на летном поле. Они могут
допустить или отстранить летчика от полетов. В случаях особо сложных
испытаний самолетов они на время подвергают их участников научно
разработанному режиму жизни, который кажется иным летчикам более строгим,
чем воинская дисциплина.
Доктор Шлайн шел на аэродром с врачебно-инспекторской целью. Он
двигался медленно, потому что времени у него было много, а погода была не
такой, чтобы пренебрегать ею и сидеть в кабинете. Доктор степенно шел
вперед, глядя вдаль и раздумывая о сложных перипетиях борьбы с гриппом. Он
не расслышал, что его зовут. Но у Супруна был не такой тихий голос, чтобы он
не мог остановить человека даже на дальнем расстоянии.
Через несколько секунд Супрун пожимал и тряс докторскую руку с такой
силой, что последний забормотал по-латыни что-то, относящееся, кажется, к
вывихам суставов, стараясь в то же время избежать их.
-- Я ведь привез, доктор, то, о чем вы меня просили, -- говорил тем
временем Супрун. -- Чуть не оказался вралем перед вами! Все время помнил, а
под конец едва не забыл.
И тут доктор Шлайн поспешно начал вспоминать, что же такое он заказывал
Супруну накануне его отъезда за границу.
Но это было давно, шесть месяцев назад, и доктор, как ни старался, не
мог вспомнить, о чем он просил Супруна. Тогда он стал уводить разговор в
другую сторону, пытаясь этим выиграть время.
-- Стоит ли говорить о пустяках, -- застенчиво улыбаясь, сказал доктор,
высвобождая руку. -- Вы бы лучше поведали, Супрун, где, в каких краях
побывали, что интересного повидали. Как там заграница поживает?
-- Ого! -- засмеялся летчик. -- Не успел приехать, как сразу в
докладчики попал. Вы далеко направляетесь, доктор? На старт? Тогда я вам
попутчик.
Они шли по усыпанной гравием дорожке, петлявшей среди цветников и
клумб, которых было немало по краям утопавшего в солнечных лучах аэродрома.
-- С чего же прикажете начать? -- спрашивает Супрун.
-- С чего путешествие начали, -- ответил доктор.
Супрун говорил громко и оживленно, сопровождая свои слова энергичной
жестикуляцией и по привычке шагая до того быстро и размашисто, что доктор
едва поспевал за ним.
-- Стало быть, -- начал Супрун, -- попал я сперва в Америку, в
Соединенные Штаты. Третий раз в жизни пересек Атлантический океан, только на
этот раз в иной роли, чем прежде: делегатом от наших воздушных сил. Наша
делегация побывала в разных местах, повидала много интересного. Куда ни
приезжаем -- банкет в нашу честь закатывают. Речи говорят, тосты за дружбу
летчиков обоих стран поднимают. Но в гостях, как говорится, хорошо, а дома
лучше. Потянуло домой, работу мы, кстати, закончили. Стал уже на багаже
русские адреса надписывать, но не тут-то было. Мое путешествие приняло
хронический характер. Приходит предписание выезжать в Англию, на хендонский
авиационный парад. Ну что ж, мое дело солдатское: есть приказ -- надо
выполнять!
-- Быстро про Америку рассказали, -- перебил его доктор, все еще не
вспомнив своего заказа и всячески потому оттягивая время. -- У вас, что
называется, "галопом по Европе", -- пошутил он.
-- Я ведь к докладу не готовился, -- сказал летчик. -- Экспромтом
выступаю. Впрочем, могу доклад перенести на другой раз.
-- Не стоит, выкладывайте сейчас, -- спохватился доктор, -- только
давай, брат, обороты сбавим, пойдем потише, а то за тобой не угонишься.
-- Можно, -- ответил летчик, укорачивая шаг. -- Парад был довольно
интересным. Англичане новые машины неплохие показали, и летчики прилично ими
пользуются. Короче говоря, впечатлений много. Домой, думаю, скоро приеду,
сам кое-что из виденного попытаюсь повторить. Но и тут у меня получилась
осечка. Собрался, уж билет в Москву заказал, вдруг телеграмма пришла выехать
во Францию. Пишут, торговая делегация меня там дожидается -- принимать и
пробовать закупаемые у французов самолеты. Так попал я в Париж...
-- Да, -- вставил доктор, устраивая Супруну ловушку, -- мировой город!
Всегда разными изделиями славился...
-- Не до них было, -- просто сказал летчик. -- Мы сразу стали по
заводам ездить и в один прекрасный день попали на завод "Кондор". А фирма
эта, надо сказать, на весь мир прошумела новой скоростной машиной. Правда,
шум был устроен в особых целях. У них лозунг такой: реклама -- двигатель
торговли...
-- Или, по-нашему говоря, -- ввернул доктор, проклиная свою
забывчивость, -- не обманешь -- не продашь.
-- Вот именно, -- рассмеялся Супрун. -- Ну, показали нам машину. Внешне
очень прилично выглядит. Отделочка хорошая. Блестит, как зеркальце.
Председатель делегации просит показать нам ее в воздухе, в полете. Но тут
выясняется, что фирменный летчик-испытатель несколько дней назад разбился на
предыдущем экземпляре и этот показывать некому. Осмотрел я машину, полазил
вокруг нее, -- все, вижу, находится на своих местах: мотор, крылья, хвост.
Должна, думаю, и в моих руках летать... Я эту свою мысль вслух высказал, а
представитель фирмы и слышать того не хочет. Нужно, говорит, не меньше
недели изучать машину, она очень строгая, имеет большую посадочную скорость.
А вдруг произойдет авария, тут и престиж фирмы рухнет, и дипломатические
осложнения... Наговорил, одним словом, "сорок бочек арестантов". А я тем
временем на него нажимаю, да и председатель делегации меня поддерживает:
мол, не бойтесь, мосье, он справится... А мосье тоже неохота с нами дружбу
терять. Мы -- покупатели! Вот он и побежал в контору -- с начальством по
телефону совещаться. Я в это время техников расспросил, уточнил, где что
находится в машине, залез в кабину, запустил мотор, сижу, дожидаюсь, а он у
меня на малом газу пофыркивает... Прошло несколько минут, гляжу -- мосье
мчится обратно, о кочки спотыкается, руками машет. Ну, думаю, удобный
случай. Его взмахи и так и этак понять можно... Может, закурить хотите,
доктор? -- неожиданно оборвал свой рассказ Супрун, увидев на голубом плакате
надпись: "Курить здесь!"
-- Покорно благодарю, -- скороговоркой ответил доктор, который
настолько увлекся рассказом летчика, что успел позабыть, с чего, собственно,
весь сыр-бор загорелся. -- Рассказывайте дальше!
-- Ну, я, значит, дал газ, вылетел, набрал немного высоты. Чувствую,
машина меня слушается. Покувыркался немного -- и быстро и замедленно.
Самолет, вижу, так себе, серднячок. Наши новинки куда более способные!
Делать в воздухе мне больше нечего. Все ясно. Сажусь. Заруливаю к стоянке. И
тут, смотрю, навстречу мне целая толпа бежит. Вверх шляпы подкидывает,
кричат. У меня даже сердце екнуло. Изуродовал, думаю, машину. Осматриваюсь?
Нет ничего подозрительного. Все, как было, на своих местах. Оказалось, они
меня таким способом чествовали. Понравился им пилотаж. Они, говорят, не
думали, что их машина так здорово летать может. Угощать нас повели, цветы
подносят. Ну, и просят повторить полет перед широкой публикой,
репортерами...
-- Не теряются, -- произнес доктор, -- и тут рекламу ищут!
-- Кое-что в этой машине представляло технический интерес, -- серьезно
сказал Супрун. -- Мы ее купили... Вот мы и пришли на старт, доктор. Вам
куда?
-- Налево.
-- А мне направо. Как-нибудь в другой раз расскажу подробней, за
кружкой пива, -- усмехнулся Супрун.
-- Бывайте здоровы! -- доктор протянул руку.
-- Чуть не забыл! -- спохватился летчик. -- Вот ваш заказ, доктор. -- И
летчик, достав из кармана, протянул врачу небольшую, желтого цвета
коробочку, на которой в овале было изображено лицо солидного черноволосого
мужчины с нафарбренными усами.
Тут доктор вспомнил, что, прощаясь с летчиком шесть месяцев назад, он
шутливо попросил его привезти коробочку бритвенных лезвий "жиллет" "для
расправы" со своей славившейся жесткостью бородой.
Истребитель перевооружили: пулеметы заменили двумя крупнокалиберными
пушками. Машина стала более тяжелой, ее центровка сместилась назад,
маневренность немного уменьшилась, зато резко повысилась огневая мощь.
Воздушный бой состоит из маневра и огня. Потому летчик Краснокутнев,
проверяя новые качества машины, то маневрировал, делая различные фигуры, то,
поймав в прицел буксируемый другим самолетом мишень, нажимал на гашетки, и
окрест разносилось громкое оханье авиационных пушек.
Делая иммельман, вися вниз головой в верхней точке фигуры, летчик дал
ногу, надеясь, что машина, как ей и положено, сделает переворот на 180
градусов около своей продольной оси и перейдет в обычный горизонтальный
полет.
Вместо этого самолет шарахнулся куда-то вниз, летчика рвануло так, что
он едва не вылетел из кабины (спасибо, удержали привязные ремни), ноги
соскочили с педалей, а рычаг управления выскользнул из рук.
Ошеломленный летчик висел ногами кверху, стараясь поймать ручку
управления, вертел во все стороны головой, пытаясь разобраться в
происшедшем.
По тому, как перед глазами попеременно мелькали то небо, то земля,
вращавшиеся в одну сторону, летчик понял, что штопорит, но как-то необычно:
головой вниз. Он попал в перевернутый штопор, а как поступать в таких
случаях, точно ему не было известно.
Как бы то ни было, прежде всего следовало взять управление самолета в
свои руки.
Сделав огромное усилие, летчик дернулся на ремнях, с первого же раза
удачно вцепился в ручку управления и просунул носки сапог под ремешки,
прикрепленные к педалям.
Далее он стал наугад делать разные движения руками, стремясь прекратить
вращение самолета. Серьезно обдумать порядок действий не было времени:
высотомер показывал уже две тысячи метров вместо трех, которые еще были
несколько секунд назад. Кроме того, положение, в котором находился летчик,
вися вниз головой, тоже не располагало к размышлениям.
После нескольких попыток он заметил, что от взятия ручки на себя
машина, почти прекращая вращение, как бы застывала вверх лыжами, но от
выполнили и через полтора часа приземлились.
Все были налицо, только Фильки, ежа, нет.
-- А еж куда девался? -- удивился летчик.
Штурман тут делает скорбное лицо, кивает на отверстие для прицела Герца
и художественно трепыхает ладошками.
-- Нет, -- говорит, -- Фильки, в свободный полет ушел, в дырку вылетел.
Летчик, конечно, горячится. Как да почему еж в прицельное отверстие
попал, зачем допустили и т.д.
Здесь штурман протягивает ему блокнотный листок.
-- Читай, -- говорит, -- вслух.
Я слово в слово не повторю вам, как там было написано, но по сути дела
говоря, инженер наш приказал выставить ежа за борт. Дескать, кислородных
масок для ежей пока еще не придумали. Филька от нехватки воздуха все равно
подохнет, а бегая по кораблю, заберется куда-нибудь в проводку управления и
натворит нам неприятностей.
-- Жаль! -- сказал наш техник. -- Хороший был еж, забавный.
-- Да, -- подтвердил Бряндинский, -- славный был еж. Выдающийся! Кто
еще из верей или птиц поднимался на такую высоту, да еще на новейшем
бомбардировщике? Это был еж-рекордсмен!
-- Вот видишь теперь, Иван Палыч, за кем из зверей высотный рекорд.
Других данных в научной литературе не зафиксировано. Ну, а дальше так было
дело. Мы, значит, грустные от понесенной потери, едем домой, спрашиваем
летчика, сможет ли он сидеть нормально..
Открываем дверь, и глаза у нас вылазят на лоб.
Филька как ни в чем не бывало лакает молочко из своего блюдечка, а
моторист Вася крошит в него бисквиты.
Мы, конечно, бросились ощупывать ежа -- какие у него поломки после
такого спуска без парашюта.
Смотрим, в руках у нас Федот, да не тот!
ж, но не Филька. Габариты не те и всякое другое. Вася, оказалось,
нашел в траве около дома другого ежа, -- все они здорово друг на дружку
похожи, одной масти, -- принял его за Фильку и притащил домой.
А настоящий Филька пропал.
Заводской летчик Авдеенко пригнал ту самую машину, о которой еще вчера
была получена телеграмма.
Машина была несколько измененным экземпляром весьма заслуженного
истребителя.
В обновленном виде качества самолета заметно улучшились. В то же время
характер его так испортился, что до выяснения причин этого фигурные полеты
были запрещены.
Самолет, неизвестно почему, проявлял склонность самовольно загораться в
воздухе в то время, когда летчик делал фигурные полеты.
Из-под мотора вдруг выскакивало пламя, быстро облизывало всю машину и
так же внезапно с поворотом машины исчезало. К счастью, из-за этих причуд
пока еще несчастных случаев не было.
Выяснить причины этих, мягко выражаясь, капризов поручили Супруну. Он
долго и дотошно выпытывал у летчика Авдеева все, что тот знал об этой
машине.
Супрун, получив задание, взлетел. Он забрался довольно высоко, так как
в испытательных полетах запас высоты нередко выручал летчика.
Вот он ринулся вниз, потом взял на себя рули и расписался в небе
длинным и непрерывным рядом фигур. Так старый опытный писарь одним росчерком
подписывает длиннейшую фамилию.
В том же темпе летчик сделал несколько переворотов через левое, а затем
через правое крыло.
Ничего подозрительного в поведении машины не было. Она опять вошла в
петлю. Но в верхней точке вертикального круга замерла, и летчик в тот самый
момент, когда он повис вниз головой, быстрым иммельманом поставил машину с
"головы на ноги".
Следующий иммельман Супрун сделал замедленно, и в то время, когда
самолет, летевший вверх колесами, стал переходить в обычный горизонтальный
полет, его, точно брызнувшей струей, охватило тут же исчезнувшим пламенем.
Супруна осенила мысль. Он снова перевернулся на спину и, летя вниз
головой, стал медленно менять наклон носа машины.
Еще раз ударило пламя, и хотя летчик-испытатель тут же перевернулся
головой вверх, огонь не пропал, а, наоборот, стал распространяться,
захватывая все новые части машины.
Вызвав пожар и почти догадавшись о причинах его возникновения, надо
было потушить огонь, иначе причины, из-за которых загорелся самолет, исчезли
бы в огне.
Снижаясь и маневрируя, летчик подставлял воздушному потоку то одну, то
другую часть самолета, сильнее всего охваченную распространившимся пламенем.
Воздушная струя прижимала огонь, не давая захватывать новые части
машины.
Супрун выдумывал самые различные и странные положения для самолета.
Начинал одну фигуру, прерывал ее, переходил на другую, комбинировал ее с
третьей.
Так он снижался, препятствуя пламени охватить всю машину.
Но окончательно погасить огонь не удавалось, и положение становилось
все более серьезным. Кабина заполнилась дымом, и дышать было все труднее.
Черно-красные огненные языки время от времени хлестали в лицо, заставляя
отворачиваться и прятать голову в плечи.
Дело принимало дурной оборот. Надо было думать о парашюте, а
воспользоваться им в то время не было смысла. То, что осталось бы
невыясненным сегодня, все равно пришлось бы выяснять завтра.
Эта мысль подстегнула летчика, и он еще яростнее взялся за дело.
Обдуманно швыряя машину, он частыми ударами потоков воздуха, как метлой,
сметал огонь.
Языки пламени стали укорачиваться, пропадать и наконец исчезли совсем.
Супруна, когда он вылез из машины, трудно было узнать: его лицо от
копоти было черным, как у негра.
-- Думаю, что здесь неудачна бензосистема, -- доложил летчик прибывшему
на аэродром начальству.
Когда сняли капоты и осмотрели моторную установку, то диагноз
летчика-испытателя полностью подтвердился.
Бензопроводка была устроена так, что когда машина зависала некоторое
время вверх колесами, система переполнялась, горючее, вытекая, попадало на
раскаленный мотор и воспламенялось.
Правильность диагноза Супруна подтвердилась еще и тем, что, когда
устранили обнаруженный летчиком конструкторский дефект, самолет вновь обрел
свой "добрый" характер.
Машина, на которой Краснокутнев носился над летным полем, -- новый
скоростной истребитель, -- имела, как и большинство других наших машин, две
ноги шасси. И то обстоятельство, что у него в это время сиротливо торчала
только одна, сильно занимало и беспокоило летчика.
Испытатель невольно вспомнил необычную машину, которую он испытывал
несколько лет назад. Она была одноместной, предназначалась для воздушных
гонок, и потому конструктор выполнил все так, чтобы как можно меньше деталей
выступало наружу. Даже фонаря летчика, обычно возвышающегося над фюзеляжем
каждого самолета, у нее не было. Но особенно оригинальным было шасси.
Самолет опирался на одно небольшое, расположенное под мотором колесо. Две
подпорки, расположенные по концам крыльев, поддерживали из и предохраняли от
ударов о землю. В полете это своеобразное шасси убиралось, и машина
развивала исключительно высокую по тем временам скорость, не имея себе
равных. Управлять, однако, этим самолетом было довольно трудно. Обзор был
крайне ограничен. Крыльевые подпорки при рулеже неоднократно ломались, и
машина часто взлетала и садилась на одно лишь колесо. Несясь по земле, она
при небольших толчках размахивала крыльями, как канатоходец руками для
равновесия. Но если этот гоночный самолет был, так сказать, по рождению
"одноногим", то здесь было совсем другое дело.
Зажав коленями ручку управления, летчик уже довольно долго копался в
тесной для него кабине, всячески пытаясь вытолкнуть из крыла застрявшую там
по неизвестным причинам вторую ногу. Стало жарко. Он выпрямился, чтобы
отдохнуть.
В воздухе нередко из-за какой-нибудь мелочи происходят крупные
неприятности. И если во время испытаний обнаруживается беда и на лету ее
исправить нельзя, то летчик-испытатель постарается донести эту беду до земли
в нетронутом виде. Здесь ее изучат, предупредят завод, и одна беда поможет
избежать многих.
Самолет кружил над аэродромом. Летчик снова согнулся. И не всякий,
возможно, кто был внизу, понимал, что там, в воздухе, в узкой кабине
истребителя, человек упорно борется с машиной. Нога не выходила. Последние
капли горючего исчезали в прожорливом горле мотора. Надо было садиться, пока
крутится винт и воздух является опорой. Но как сесть? На посадочной скорости
в сто пятьдесят километров не так просто это сделать. Машину на пробеге
развернет и может приложить к земле с такой силой, что и щепок не соберешь.
Летчик отжал ручку и низко пролетел над зеленой гладью аэродрома. Он мчался
над самым краем огромного поля, подыскивая ровную площадку, в стороне от
посадочной полосы, чтобы в случае аварии не загромоздить ее обломками, не
мешать посадке других машин.
Многие десятки глаз напряженно провожали истребитель. Он снова набрал
высоту. Внимательно и хладнокровно, как снайпер, Краснокутнев прицелился в
избранное место и направил на него машину.
Он теперь слился с ней воедино, и машина, которую летчик достаточно
хорошо изучил, знал все ее повадки и капризы, должна была делать все то, что
было его ясной и чеканной мыслью. Еще за какое-то мгновение до того, как
земля нанесла свой удар, летчик точно рассчитанным движением рулей
отпарировал его. С огромной скоростью самолет ровно катился по земле на
одном колесе. Это было похоже на цирковой трюк, на виртуоза-конькобежца,
делающего "ласточку" на льду, но значительно сложне и опаснее. По мере того
как земля замедляла свой встречный бег и машина все меньше слушалась рулей,
безопорное крыло клонилось к земле, чиркнуло по ней. Самолет медленно
развернулся, как вокруг ножки циркуля, и замер.
Одним прыжком летчик соскочил вниз. На самолете не было ни одной
царапины. Летчик снял шлем, вытер вспотевшее лицо и весело сказал
примчавшемуся на машине врачу:
-- Все в порядке, доктор! Мы с машиной отделались легким испугом.
Техники торопились к самолету. Полеты временно прекратились, но работа
над машиной продолжалась.
Шасси наладят, и летчик снова пойдет в воздух искать слабые места в
машине, чтобы сделать ее в конце концов отличной.
Это был разбор полетов -- летное производственное совещание на земле.
Участников пять: высокий, массивный, как памятник, Стефановский,
темпераментный Супрун, остряк Евсеев, уравновешенный, добродушный Преман и
самый молодой и горячий -- Рахов.
Вся эта пятерка желает одного: чтобы все летчики-истребители уверовали
в эту новую машину, так же как уверовали они, летчики-испытатели.
Новый самолет-истребитель не завоевал еще всеобщего доверия. Он был
короткий, тупоносый, и вид у него был сердитый и драчливый. Летал он по
горизонтали в полтора раза быстрее своих предшественников и значительно
скорее их набирал высоту. Зато управлять им было значительно труднее.
Ловкий, увертливый и в то же время очень строгий, он серьезно наказывал за
те ошибки, за которые другие машины прощали. И когда из-за неумелого
обращения с ним произошло несколько аварий, его стали бояться еще больше.
Но самолет, -- Стефановский и Супрун знали это на своей практике, -- не
имел себе равных. То, о чем еще только мечтали зарубежные летчики, наши уже
получили. Поэтому надо было возможно быстрей преодолеть боязнь летчиков к
этой машине, превратить боязнь в любовь, а любовь -- в страсть. Но как?
Личным примером! Показом! Над этим-то и трудились летчики-испытатели.
Вся пятерка каждый день тренировалась, а после полетов тщательно
разбирала их. Летчики уже многое выжали из этих машин, но знали, что можно
было взять еще большее. Об этом и велись разговоры на послеполетных
разборах.
Наступил судный день. На испытательный аэродром из строевых частей
съехались сотни опытных летчиков. Это были командиры полков, эскадрилий,
звеньев.
Они подробно ознакомились с машиной в заводских цехах. Теперь они
собирались посмотреть ее в воздухе.
Они обступили пятерку и с удивлением увидели, что летчики зачем-то
связывают крылья пяти машин ярко-красными шелковыми лентами. Когда все пять
оказались связанными, Стефановский подал знак.
Пять красных машин после короткого разбега взмыли в воздух.
Большими кругами они набирали высоту и шли, так тесно прижавшись одна к
другой, что казалось, летчики могут при желании прикурить друг у друга.
С большой высоты они ринулись в отвесное пике. У самой земли вышли из
него. Перешли на бреющий полет и, сотрясая воздух, с бешеной скоростью
промчались над головами зрителей. У самой границы аэродрома пятерка
вертикально взметнулась ввысь, потом снова вошла в пике и сделала затем одну
за другой несколько петель.
Потом машины легли в глубокий вираж, сделали еще несколько разных
фигур, выпустили шасси и немного погодя застыли у "Т".
Все бросились к машинам. Люди не верили своим глазам. Они щупали
шелковые ленты. Ни одна из них не порвалась.
Летчики отвязали ленты и снова сомкнутым строем пошли в воздух.
Стефановский кивнул, и вся пятерка рассыпалась в стороны, как искры
из-под молота кузнеца.
Летчики разразились целыми каскадами фигур. Они делали бочки, быстрые и
замедленные, кувыркались в штопоре, лихо переворачивались с головы на ноги в
иммельманах, восходящим штопором ввинчивались в небо и сорвавшимся листом
падали вниз. Они сходились и, получив новую команду, становились в круг,
завязывая в воздухе то веселую карусель, то воздушный "бой".
Потом они снизились почти до ангарных крыш и проделали такие номера,
которые было бы рискованно выполнять и на простой и безобидной учебной
машине.
Это был настоящий балет в воздухе, грациозный и стремительный, в
котором каждое "па" было отшлифовано до предела, и выполнялось оно со
скоростью сотен метров в секунду, а исполнители не видели горевших
восхищением глаз своих зрителей.
Когда красная пятерка вторично приземлилась, то, взглянув на
присутствующих, летчики-испытатели поняли: они сделали большое дело.
Всем стало ясно, что этот самолет, плод высокой инженерной культуры,
требует такого же к себе отношения. Тогда он способен на чудеса.
Но это еще было не все. Летчики-испытатели долго летали на своих
истребителях по строевым частям, пропагандируя и передавая свое искусство.
Покорив сердца многих летчиков, они вернулись домой в начале августа.
Здесь, в своей газете, они прочли следующую заметку:
"Пятерку ведет товарищ Стефановский
Страна встречает день авиации. В этот день лучшие летчики страны на
замечательных аэродромах нашей бесконечной Родины покажут свое искусство
управления самолетом. Над красной столицей покажется традиционная пятерка
скоростных самолетов, которую поведут самые бесстрашные летчики воздушного
флота:
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина и Красной Звезды, --
В,Евсеев.
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- С.Супрун.
Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- Э.Преман.
Летчик В.Рахов.
Эту пятерку будет возглавлять летчик-испытатель, награжденный орденом
Красной Звезды, -- Петр Стефановский..."
В праздничный день не одни москвичи любовались красной пятеркой.
Десятки тысяч пятерок во многих городах нашей страны показывали
миллионам граждан свое ослепительное мастерство.
А в этом была немалая заслуга летчиков-испытателей.
Доктор Шлайн много лет подряд пользует летчиков. Он отечески следит за
их здоровьем везде и всюду, вплоть до посадки в самолет.
Представители медицины весьма суровы на летном поле. Они могут
допустить или отстранить летчика от полетов. В случаях особо сложных
испытаний самолетов они на время подвергают их участников научно
разработанному режиму жизни, который кажется иным летчикам более строгим,
чем воинская дисциплина.
Доктор Шлайн шел на аэродром с врачебно-инспекторской целью. Он
двигался медленно, потому что времени у него было много, а погода была не
такой, чтобы пренебрегать ею и сидеть в кабинете. Доктор степенно шел
вперед, глядя вдаль и раздумывая о сложных перипетиях борьбы с гриппом. Он
не расслышал, что его зовут. Но у Супруна был не такой тихий голос, чтобы он
не мог остановить человека даже на дальнем расстоянии.
Через несколько секунд Супрун пожимал и тряс докторскую руку с такой
силой, что последний забормотал по-латыни что-то, относящееся, кажется, к
вывихам суставов, стараясь в то же время избежать их.
-- Я ведь привез, доктор, то, о чем вы меня просили, -- говорил тем
временем Супрун. -- Чуть не оказался вралем перед вами! Все время помнил, а
под конец едва не забыл.
И тут доктор Шлайн поспешно начал вспоминать, что же такое он заказывал
Супруну накануне его отъезда за границу.
Но это было давно, шесть месяцев назад, и доктор, как ни старался, не
мог вспомнить, о чем он просил Супруна. Тогда он стал уводить разговор в
другую сторону, пытаясь этим выиграть время.
-- Стоит ли говорить о пустяках, -- застенчиво улыбаясь, сказал доктор,
высвобождая руку. -- Вы бы лучше поведали, Супрун, где, в каких краях
побывали, что интересного повидали. Как там заграница поживает?
-- Ого! -- засмеялся летчик. -- Не успел приехать, как сразу в
докладчики попал. Вы далеко направляетесь, доктор? На старт? Тогда я вам
попутчик.
Они шли по усыпанной гравием дорожке, петлявшей среди цветников и
клумб, которых было немало по краям утопавшего в солнечных лучах аэродрома.
-- С чего же прикажете начать? -- спрашивает Супрун.
-- С чего путешествие начали, -- ответил доктор.
Супрун говорил громко и оживленно, сопровождая свои слова энергичной
жестикуляцией и по привычке шагая до того быстро и размашисто, что доктор
едва поспевал за ним.
-- Стало быть, -- начал Супрун, -- попал я сперва в Америку, в
Соединенные Штаты. Третий раз в жизни пересек Атлантический океан, только на
этот раз в иной роли, чем прежде: делегатом от наших воздушных сил. Наша
делегация побывала в разных местах, повидала много интересного. Куда ни
приезжаем -- банкет в нашу честь закатывают. Речи говорят, тосты за дружбу
летчиков обоих стран поднимают. Но в гостях, как говорится, хорошо, а дома
лучше. Потянуло домой, работу мы, кстати, закончили. Стал уже на багаже
русские адреса надписывать, но не тут-то было. Мое путешествие приняло
хронический характер. Приходит предписание выезжать в Англию, на хендонский
авиационный парад. Ну что ж, мое дело солдатское: есть приказ -- надо
выполнять!
-- Быстро про Америку рассказали, -- перебил его доктор, все еще не
вспомнив своего заказа и всячески потому оттягивая время. -- У вас, что
называется, "галопом по Европе", -- пошутил он.
-- Я ведь к докладу не готовился, -- сказал летчик. -- Экспромтом
выступаю. Впрочем, могу доклад перенести на другой раз.
-- Не стоит, выкладывайте сейчас, -- спохватился доктор, -- только
давай, брат, обороты сбавим, пойдем потише, а то за тобой не угонишься.
-- Можно, -- ответил летчик, укорачивая шаг. -- Парад был довольно
интересным. Англичане новые машины неплохие показали, и летчики прилично ими
пользуются. Короче говоря, впечатлений много. Домой, думаю, скоро приеду,
сам кое-что из виденного попытаюсь повторить. Но и тут у меня получилась
осечка. Собрался, уж билет в Москву заказал, вдруг телеграмма пришла выехать
во Францию. Пишут, торговая делегация меня там дожидается -- принимать и
пробовать закупаемые у французов самолеты. Так попал я в Париж...
-- Да, -- вставил доктор, устраивая Супруну ловушку, -- мировой город!
Всегда разными изделиями славился...
-- Не до них было, -- просто сказал летчик. -- Мы сразу стали по
заводам ездить и в один прекрасный день попали на завод "Кондор". А фирма
эта, надо сказать, на весь мир прошумела новой скоростной машиной. Правда,
шум был устроен в особых целях. У них лозунг такой: реклама -- двигатель
торговли...
-- Или, по-нашему говоря, -- ввернул доктор, проклиная свою
забывчивость, -- не обманешь -- не продашь.
-- Вот именно, -- рассмеялся Супрун. -- Ну, показали нам машину. Внешне
очень прилично выглядит. Отделочка хорошая. Блестит, как зеркальце.
Председатель делегации просит показать нам ее в воздухе, в полете. Но тут
выясняется, что фирменный летчик-испытатель несколько дней назад разбился на
предыдущем экземпляре и этот показывать некому. Осмотрел я машину, полазил
вокруг нее, -- все, вижу, находится на своих местах: мотор, крылья, хвост.
Должна, думаю, и в моих руках летать... Я эту свою мысль вслух высказал, а
представитель фирмы и слышать того не хочет. Нужно, говорит, не меньше
недели изучать машину, она очень строгая, имеет большую посадочную скорость.
А вдруг произойдет авария, тут и престиж фирмы рухнет, и дипломатические
осложнения... Наговорил, одним словом, "сорок бочек арестантов". А я тем
временем на него нажимаю, да и председатель делегации меня поддерживает:
мол, не бойтесь, мосье, он справится... А мосье тоже неохота с нами дружбу
терять. Мы -- покупатели! Вот он и побежал в контору -- с начальством по
телефону совещаться. Я в это время техников расспросил, уточнил, где что
находится в машине, залез в кабину, запустил мотор, сижу, дожидаюсь, а он у
меня на малом газу пофыркивает... Прошло несколько минут, гляжу -- мосье
мчится обратно, о кочки спотыкается, руками машет. Ну, думаю, удобный
случай. Его взмахи и так и этак понять можно... Может, закурить хотите,
доктор? -- неожиданно оборвал свой рассказ Супрун, увидев на голубом плакате
надпись: "Курить здесь!"
-- Покорно благодарю, -- скороговоркой ответил доктор, который
настолько увлекся рассказом летчика, что успел позабыть, с чего, собственно,
весь сыр-бор загорелся. -- Рассказывайте дальше!
-- Ну, я, значит, дал газ, вылетел, набрал немного высоты. Чувствую,
машина меня слушается. Покувыркался немного -- и быстро и замедленно.
Самолет, вижу, так себе, серднячок. Наши новинки куда более способные!
Делать в воздухе мне больше нечего. Все ясно. Сажусь. Заруливаю к стоянке. И
тут, смотрю, навстречу мне целая толпа бежит. Вверх шляпы подкидывает,
кричат. У меня даже сердце екнуло. Изуродовал, думаю, машину. Осматриваюсь?
Нет ничего подозрительного. Все, как было, на своих местах. Оказалось, они
меня таким способом чествовали. Понравился им пилотаж. Они, говорят, не
думали, что их машина так здорово летать может. Угощать нас повели, цветы
подносят. Ну, и просят повторить полет перед широкой публикой,
репортерами...
-- Не теряются, -- произнес доктор, -- и тут рекламу ищут!
-- Кое-что в этой машине представляло технический интерес, -- серьезно
сказал Супрун. -- Мы ее купили... Вот мы и пришли на старт, доктор. Вам
куда?
-- Налево.
-- А мне направо. Как-нибудь в другой раз расскажу подробней, за
кружкой пива, -- усмехнулся Супрун.
-- Бывайте здоровы! -- доктор протянул руку.
-- Чуть не забыл! -- спохватился летчик. -- Вот ваш заказ, доктор. -- И
летчик, достав из кармана, протянул врачу небольшую, желтого цвета
коробочку, на которой в овале было изображено лицо солидного черноволосого
мужчины с нафарбренными усами.
Тут доктор вспомнил, что, прощаясь с летчиком шесть месяцев назад, он
шутливо попросил его привезти коробочку бритвенных лезвий "жиллет" "для
расправы" со своей славившейся жесткостью бородой.
Истребитель перевооружили: пулеметы заменили двумя крупнокалиберными
пушками. Машина стала более тяжелой, ее центровка сместилась назад,
маневренность немного уменьшилась, зато резко повысилась огневая мощь.
Воздушный бой состоит из маневра и огня. Потому летчик Краснокутнев,
проверяя новые качества машины, то маневрировал, делая различные фигуры, то,
поймав в прицел буксируемый другим самолетом мишень, нажимал на гашетки, и
окрест разносилось громкое оханье авиационных пушек.
Делая иммельман, вися вниз головой в верхней точке фигуры, летчик дал
ногу, надеясь, что машина, как ей и положено, сделает переворот на 180
градусов около своей продольной оси и перейдет в обычный горизонтальный
полет.
Вместо этого самолет шарахнулся куда-то вниз, летчика рвануло так, что
он едва не вылетел из кабины (спасибо, удержали привязные ремни), ноги
соскочили с педалей, а рычаг управления выскользнул из рук.
Ошеломленный летчик висел ногами кверху, стараясь поймать ручку
управления, вертел во все стороны головой, пытаясь разобраться в
происшедшем.
По тому, как перед глазами попеременно мелькали то небо, то земля,
вращавшиеся в одну сторону, летчик понял, что штопорит, но как-то необычно:
головой вниз. Он попал в перевернутый штопор, а как поступать в таких
случаях, точно ему не было известно.
Как бы то ни было, прежде всего следовало взять управление самолета в
свои руки.
Сделав огромное усилие, летчик дернулся на ремнях, с первого же раза
удачно вцепился в ручку управления и просунул носки сапог под ремешки,
прикрепленные к педалям.
Далее он стал наугад делать разные движения руками, стремясь прекратить
вращение самолета. Серьезно обдумать порядок действий не было времени:
высотомер показывал уже две тысячи метров вместо трех, которые еще были
несколько секунд назад. Кроме того, положение, в котором находился летчик,
вися вниз головой, тоже не располагало к размышлениям.
После нескольких попыток он заметил, что от взятия ручки на себя
машина, почти прекращая вращение, как бы застывала вверх лыжами, но от