Выскочивший вытяжной парашютик попал в воздушный поток и увлек за собой
основной купол. Последний надулся, как парус, и с такой силой натянул лямки,
охватывавшие тело летчика, что тот стал задыхаться. Тогда он решил уступить
парашюту и отпустил руки, которыми судорожно цеплялся за какие-то распорки.
Парашют вытащил его из самолета, задел за стабилизатор, изорвал несколько
полотнищ своего купола и с такой скоростью доставил на землю, что дальнейший
свой путь летчик мог проделать только лишь в санитарной автомашине.
-- Парашют выдумывали, чтобы спасать людей, -- смеялся летчик, -- а
меня он чуть не угробил!
Некоторые авиаинженеры увлекались идеей создания бесхвостых самолетов
типа "летающее крыло". Они не без основания утверждали, что эти необычные
машины имеют большую будущность.
Вначале один из конструкторов построил бесхвостый планер. Заводской
летчик-испытатель поднялся на нем на тысячеметровую высоту и, буксируемый
самолетом, сделал несколько кругов над аэродромом. Стоило, однако, летчику
отцепить трос, как планер мгновенно перевернулся на спину и притом с такой
скоростью, что летчик по инерции вышиб туловищем хрупкий фонарь и, потеряв
сознание, вывалился наружу. К счастью, времени оказалось достаточно, чтобы
летчик, падая, успел очнуться, дернуть кольцо парашюта и благополучно
опуститься на землю.
-- Раз бесхвостый планер, имея тягу от самолета, летал, -- сказал
конструктор, глядя на обломки машины, -- значит, на собственной тяге и
подавно летать должен!
Используя приобретенный опыт, инженер принялся строить двухмоторный
бесхвостый самолет.
Тем временем другой конструктор шел по иному пути. Начав сразу с
одномоторной бесхвостки, результаты испытаний которой были обнадеживающими,
он вскоре построил двухмоторную. Ее по частям перевезли на испытательный
аэродром, собрали и стали готовить к воздушному крещению -- первому подъему
в небо. "Крестным отцом" назвали летчика-испытателя Пионтовского, еще в
заводских цехах познакомившегося с машиной.
Это было "летающее крыло", в котором размещалось все сложное самолетное
хозяйство и, кроме него, экипаж в составе пилота и одного пассажира.
Крыло имело в плане очертания параболы, в суженной части которой
находились два стосильных мотора.
Внешний вид самолета был настолько непривычен, что летчики-испытатели,
видевшие немало разных машин, никак не могли привыкнуть к последней и в
шутку придумали для нее странное название "полблина".
Пионтовский начал с пробежек по летному полю и небольших -- метра на
два и ниже -- подлетов над ним. Освоившись с машиной на земле, он, наконец,
всерьез отделился от нее. Взлетев, летчик, однако, тут же поторопился сесть,
ибо самолет оказался настолько неустойчивым, что его поведение в воздухе
напоминало выходки необъезженного коня под седлом. При посадке Пионтовский
потерпел аварию, сам не пострадал, хотя самолет был основательно побит.
Машину починили для новых испытаний, но конструктор побоялся ее
доверить прежнему летчику и потребовал другого.
Этим летчиком оказался Стефановский. Он начал с того же, что и его
предшественник: с пробежек, подскоков, подлетов. Каждый раз, вылезая из
машины, он сообщал обнаруженные недоделки, и к очередному полету их
устраняли. Наконец он убедился в том, что на малых взлетно-посадочных
скоростях машина послушна и наступило время испытать ее в настоящем полете.
Этот полет едва не окончился трагично. Осторожно взлетев, летчик набрал
скорость и перевел машину на набор высоты, но вместо подъема ее сильно
потянуло вниз, в березовую рощу, некстати находившуюся поблизости. Летчик
инстинктивно рванул к себе ручку, но ее точно зажало в тиски. Тогда он
уперся ногами в шпангоут и, напрягшись изо всех сил, немного приподнял нос
машины. Стало ясно, что, пока не поздно, надо немедленно садиться. Но
впереди на большом пространстве тянулся лес, а быстро развернуться оказалось
очень хитрым делом.
Самолет был настолько неустойчив, что от малейшего движения элеронов он
очень опасно раскачивался во все стороны, будто находился на острие шила.
Преодолевая шестидесятикилограммовое усилие на ручку, летчик стал медленно
набирать высоту. Он ушел на десять километров по прямой, а наскреб всего
лишь полтораста метров. При этом он вспотел, так как день был жаркий, а с
машиной, чтобы удерживать ее от стремления лететь вниз, приходилось бороться
изо всех сил.
Долго выдержать такое напряжение было невозможно. Пальцы незаметно
разжимались, и штурвал начал уходить из скользких от пота рук. Стефановский
из последних сил ухватился за штурвал и стал разворачиваться в сторону
аэродрома так осторожно, что казалось, он не воздействует на рули, а только
думает об этом. Ему пришлось пролететь сорок километров, чтобы сделав
поворот, зайти с прямой и сесть.
Начались новые переделки и доводки машины. На рули высоты наклеивали
пластинки, и нагрузка на ручку заметно уменьшилась. В машину внесли и другие
поправки, но результаты были столь ничтожны, что не оправдывались
произведенными на них затратами.
И Стефановский, сделав еще ряд полетов, решил, что машину надо с
испытаний снять.
-- В дело, -- сказал он конструктору, -- она, к сожалению, не пойдет.
Конструктор возражал и доказывал обратное. Ему трудно было расстаться
со своим детищем. Ему даже казалось, что летчик сдрейфил и боится летать.
Возникший по этому поводу спор разгорался, и тогда старший
инженер-летчик, которого коротко называли "старшой" и за которым оставалось
последнее слово, решил все проверить сам в полете. В его душе боролись два
чувства.
Во-первых, он знал, что не было нужды проверять правильность заключений
Стефановского. Во-вторых, помня о первой удаче конструктора и зная, как
много тот положил трудов, ему нелегко было разочаровывать автора "полблина".
-- Ну, ладно, -- сказал, основательно подумав, старшой, прекращая спор.
-- Чтобы не было раздора между вольными людьми, -- пошутил он, -- я сам
немного полетаю.
Надев парашют, он стал осматривать машину так медленно и внимательно,
будто в первый раз ее видел. Обследуя крыло, он задел парашютом за какой-то
выступ. Щелкнули замки, и шелковый купол, шелестя, вывалился на землю.
-- Эх, черт возьми, -- выругался старшой, -- придется отложить вылет!
-- Знаете, товарищ инженер, -- не удержался Стефановский: -- если
боитесь летать, то говорите прямо. Нечего на парашют сваливать!
-- Как, я боюсь?! -- расшумелся старшой, которого замечание
Стефановского задело за живое. -- Немедленно принесите мне новый парашют! --
приказал он укладчику, и тот бросился бегом исполнять команду. Кипятясь и
ругаясь, старшой надел другой парашют, влез в кабину и дал газ.
Он взлетел, и машина так рьяно стала проявлять свой характер, что не
только старшому, но и всем наблюдавшим за ним с земли захотелось, чтобы он
поскорее сел.
"Полблина" уже целился в "Т", как вдруг из-за облака вынырнул "СБ" и
так решительно пошел на посадку, что старшой, проклиная все на свете,
вынужден был уйти на второй круг. Наконец ему удалось сесть. Он отстегнул
парашютные лямки, вытер вспотевший лоб и, повернувшись к инженеру, сказал:
-- Ну, братец, думал, убьюсь... Конец, мол, старику пришел. Поднялся,
очутился над лесом и чувствую -- не сесть мне. Машина вертится, как шальная,
валится из стороны в сторону, а неохота мне, честно говоря, старому моряку,
в лесу погибать. Смотрю, однако, рощу перетянул. Над болотом лечу. Вот,
думаю, где я шлепнусь. Но и трясину перескочил, на озеро вышел. Здесь уж
вода, родная для морского летчика стихия. Не так обидно сверзиться. Гляжу --
и озера проплыли назад. Радуюсь: сейчас, мол, сяду. А тут, как на грех, "СБ"
на второй круг меня угнал!.. Никогда я с такой тоской не уходил. Убедился,
значит, такова уж моя судьба: греметь сегодня. Потом думаю: "Нет! Дешево не
возьмешь!.." Зубы стиснул до скрипа, покрепче баранку сжал и, как видишь, с
трудом, но сел. Верно, дружок, -- закончил старшой, -- опасно на ней летать.
Ее придется переделать!.. -- Но, немного подумав, неожиданно добавил: -- А
все же не мешает еще кому-нибудь дать попробовать. Вот Нюхтиков. Слетайте!
Нюхтиков не заставил себя долго ждать, -- он любил летать на разных
новинках. Он сделал такой же рискованный полет по кругу, приземлился и,
зарулив на стоянку, сразу же выключил оба мотора, давая понять, что еще раз
подыматься в воздух на этой машине у него нет ни малейшего желания. Его
выводы были такими же, как у предыдущих летчиков. Выслушав Нюхтикова,
старшой с сожалением развел руками. Глядя на инженера, он сказал:
-- Факты, братец, упрямая вещь!
В те дни, когда одна бесхвостка сходила с арены, на ее место вступала
другая. Автором новой бесхвостки был инженер, начавший в свое время с
планера. Новый самолет, бомбардировщик по назначению, имел в плане форму
трапеции, углы которой были закруглены.
Самолет нес экипаж из трех человек, отличался весьма крупными
размерами. На нем были установлены два мощных мотора и стрелково-пушечное
вооружение.
На испытательный аэродром его доставил тот самый летчик, который
некогда выпал из планера.
Так как Стефановский уже имел к тому времени солидный "бесхвостный"
стаж, то испытания "трапеции" поручили ему. Заводской летчик ознакомил
своего коллегу с устройством "трапеции", и Стефановский, глянув в ее
сторону, напоследок спросил:
-- Каверз не устраивает?
-- Что вы! -- обиженно ответил заводской летчик. -- Лучше многих машин
летает. Прекрасно летает!
Едва оторвавшись от земли, Стефановский убедился в том, что у них с
заводским летчиком разные понятия о прекрасном. Самолет-трапеция при первом
же порыве ветра завалился в левый вираж и, несмотря на отданные до отказа в
обратную сторону рули, самопроизвольно продолжал кружить, одновременно ныряя
носом то вверх, то вниз, подобно утлой лодчонке в штормовую погоду. Потеряв
надежду выйти нормальным путем из бесконечного виража, летчик с трудом
произвел посадку с тридцатиградусным креном. После нескольких неуклюжих
скачков, во время которых, как говорят, "Москва видна", самолет остановился.
Осмотрев его, летчик был очень удивлен тем, что "трапеция" уцелела
после таких прыжков.
-- Ну, друг милый, -- сказал он заводскому летчику, -- пережил я в этом
полете много, а понял очень мало. Ты бы хоть научил, как на нем летать надо!
-- Что ж, можно! -- ответил тот. -- Поставим второе управление в
штурманскую кабину и полетим.
Когда они поднялись вдвоем, Стефановский сделал интересное открытие.
Его заводской товарищ настолько привык к странному поведению "трапеции", что
выработал свой очень сложный и непрактичный способ управления ею.
Это еще больше подчеркивало плохие свойства самолета, которые в конце
концов сняли с испытаний, к великому огорчению заводского летчика. Последний
продолжал еще долго одиноко летать на "трапеции" и, кажется, поставил на ней
рекорд по числу сделанных "козлов".
Полгода спустя Стефановского как-то пригласили познакомиться с новой
бесхвосткой. Машина, которую он увидел, прилетев на Центральный аэродром,
походила на стрелку -- на удлиненный равнобедренный треугольник. В вершине
помещался мотор Рено ("ни тпру, ни но", как его в шутку называли летчики).
По бокам находились стойки шасси, а посредине основания -- костыль.
Шесть летчиков поочередно опробовали машину. Она бегала по земле,
отрываясь на два-три метра, и снова садилась. Никто пока не рисковал
подняться выше. Мнения по поводу ее качества расходились: одни говорили, что
на ней можно летать, другие -- что нельзя. Стефановский, сделав несколько
подлетов, присоединился к последним.
Но инженеру было трудно согласиться с такими выводами. Он нашел летчика
более, как он думал, смелого, но, как оказалось, менее грамотного. Тот
взлетел выше других, но круг сделать ему не удалось. Самолет-стрела при
попытках развернуть его занимал настолько угрожающее положение, что летчик
отказался от них. Самолет, как обнаружилось, стремился лететь в основном
прямо, немного вверх и... главным образом вниз. Убедившись в этом, летчик не
стал более испытывать судьбу и, благодаря ее за то, что взлет был в сторону
Тушинского аэродрома, -- оттуда дул ветер, -- решил больше "не рыпаться".
Перемахнув через Москву-реку, он облегченно вздохнул: перед ним был
аэродром.
Промедление в посадке могло окончиться печально, и летчик торопливо
сел. Машина скачками одолела летное поле и остановилась у его границы.
Бледный, как полотно, летчик спрыгнул на землю и вместо ответов на вопросы
только досадливо отмахивался.
Инженеры-экспериментаторы не оставляли своих исканий. После многолетней
упорной работы инженер Чижевский добился хороших результатов. Построенный им
самолет-парабола был одномоторным; сверху он тоже напоминал "полблина".
Размером самолет был хоть и меньше предыдущих, но держался в воздухе лучше
их. Стефановский, испытывая этот самолет, быстро убедился в том, что он так
же надежен и прост, как многие проверенные им самолеты обычной схемы.
Самолет нормально взлетал, делал мелкие и глубокие виражи, хорошо садился.
Он успешно прошел испытания вплоть до фигур высшего пилотажа. Здесь летчик
сделал перерыв, чтобы основательно к ним подготовиться. Он стал копаться в
отечественной и зарубежной литературе и нигде не нашел указаний о пилотажных
свойствах подобных машин. Тогда он обратился к ученым авторитетам и получил
ряд противоположных мнений, которые можно было проверить лишь одним путем:
экспериментальным. Осмотрев внимательнее, чем обычно, укладку парашюта,
Стефановский поднял машину на самую большую высоту, на которую она только
была способна, и приступил к делу. Решив начать с петли, он разогнался и
взял ручку на себя. Машина, как он заметил, нормально пошла вверх, но перед
тем, как перевалить на вторую половину круга, резко перевернулась через
крыло и вместо петли сделала иммельман. От восторга летчик даже подскочил на
сиденье.
-- Ага! -- воскликнул он, как будто его мог кто-нибудь услышать. -- Раз
делает иммельман, значит и петля наверняка будет!
И, снова разогнавшись, он потянул к себе ручку, только более плавно,
чем прежде. Бесхвостка сделала петлю, вышла из нее в пике и, повинуясь
летчику, перешла в горизонтальный полет.
-- Три фигуры есть, -- считал Стефановский, загибая пальцы левой руки:
-- петля, иммельман, пике!
Через несколько минут добавилось еще три фигуры: бочка, переворот через
крыло, боевой разворот.
"Парабола" нормально выполняла основные и наиболее употребляемые фигуры
пилотажа.
Летчик взглянул на бензиномер: горючее подходило к концу. Тогда он ввел
машину в спираль и, снижаясь, с каждым метром приходил все в лучшее
настроение, как это бывало всякий раз, когда ему удавалось вносить ясность в
новое дело и стирать в авиации еще одно белое пятно.
В газете летчиков-испытателей было напечатано большими буквами:
"Будни летно-испытательной работы пронизать отвагой, выдержкой,
хладнокровием, настойчивостью, мастерством".
Эти слова очень часто оправдывались на деле. И событие, происшедшее
летним прохладным утром во время стрельбы, грохотом и треском которой Супрун
и его товарищи заполнили небо над аэродромом, было тому подтверждением.
Вновь предложенный вариант вооружения уже испытанного и закаленного в
боях истребителя должен был значительно повысить боевую мощь последнего.
Именно в этом и хотел убедиться Степан Супрун.
Если вы когда-нибудь видели, как охотятся и резвятся над морем чайки,
то при известном воображении сможете представить себе происходившие полеты.
Самолеты, короткие и блестящие, с крепкими, будто мускулистыми телами,
один за другим, торопливо, точно вперегонки, взбирались вверх, на мгновение
замирали там и, сверкнув крыльями на солнце, клевали тупым приплюснутым
носом, с воем и стоном кидались вниз.
Летчики ловили в перекрестье прицелов наземные мишени -- старые,
отслужившие свой срок самолеты, -- нажимали гашетки.
У крыльев и мотора возникали длинные и прямые огненные струи, а через
несколько секунд на земле были слышны короткие, частые вздохи пушек и треск
пулеметов, похожий на звук разрываемого батиста.
Мишени все ближе. Они растут, увеличиваются в сетке прицела, как кадры
крупного плана на киноэкране, и самолеты, сверкнув на солнце, выходят из
пике и снова, один за другим, торопливо взмывают ввысь.
-- Довольно!
Супрун подает знак. С земли поднимается еще один истребитель. Он тащит
за собой конус из крепкого полотна, привязанного длинной фалой.
Встречный воздушный поток проходит через отверстия большого и малого
оснований и надувает конус туго, как парус.
Это воздушная мишень. Вот ее-то и поджидают теперь летчики.
Они атакуют сверху, снизу, с разных сторон. Пули и снаряды дырявят
полотнища конуса. Буксировщик увертывается, маневрирует. Следом за ним
мотается мишень, и вдруг, на крутом развороте, фала -- длинная и прочная
веревка, -- подброшенная воздушной волной, перехлестывает через крыло.
Новым маневром летчик пытается освободиться от веревки, но запутывается
еще больше.
Самолет теряет управление, его начинает разворачивать, вводить в
спираль. Летчик пытается удержать машину, которая сейчас барахтается в
воздухе подобно человеку, связанному по рукам и ногам, брошенному в воду и
старающемуся как можно дольше держать голову над водой.
Супрун видит, как летчик буксира сдвигает фонарь, становится на
сиденье, готовясь покинуть свое место.
Полным газом Супрун резко подстегивает свою машину. Одним рывком он
оказывается возле злополучного самолета и взмахом руки приказывает летчику
сесть.
Тот садится и берется за ручку управления. Он не знает, что хочет
делать Супрун, не знает, как он думает ему помочь, но уже одно то, что
Супрун здесь, рядом, успокаивает и придает силы.
Супрун подходит так близко, что летчик видит его лучистые, смеющиеся
глаза, спокойное уверенное лицо.
Девушка, аэродромный техник, стоя в тени ангара, видит, как одна машина
странно, очень странно ведет себя в воздухе, а другая, близко подойдя к ней,
повторяет все движения первой, точно передразнивая ее. Далее девушка видит,
как эта вторая машина делает хищный бросок вперед, видит, как вних сыплются
какие-то черные куски, холодеет от ужаса и с возгласом: "Ах! Столкнулись!"
-- приседает, закрывая глаза.
Когда, через несколько секунд, она поднимает голову, черные куски
приобретают иную форму.
Это летит на землю конус, летят куски веревки, которую Супрун разрубил
винтом своей машины.
Так Супрун освободил "узника". Тому еще долго не верится, что самолет
ожил и, как обычно, послушен.
Супрун покачивает крыльями, и все летчики пристраиваются к нему.
-- Ближе! -- показывает он, и летчики теснее прижавшись к своему
командиру, боевым строем делают круг и всей группой садятся у "Т".
Летчик-испытатель, любуясь, ходит вокруг своего самолета, как джигит
около любимого коня. Самолет и в самом деле был чудесный. Его издали можно
было заметить на гладкой бетонной площадке у края зеленого ковра огромного
летного поля. Гладкое серебристое тело машины, покоившейся на высоких и
тонких ногах шасси, было устремлено ввысь. Тонкие изящные крылья,
законченность и стремительность форм говорили о большой скорости. Это и был
новый скоростной бомбардировщик, оставлявший далеко позади себя все
известные в то время истребители.
Бомбардировщик сверкал на солнце, и солнце играло в нем, как в зеркале.
Летчик, глядя на машину, жмурился от нестерпимого блеска, а еще и от
предстоящего удовольствия: надевая парашют, он готовился подняться в воздух.
Почти две тысячи лошадиных сил легко отделили машину от земли. Летчик
повернул кран -- и шасси ушли в свои гнезда. Потом он чуть взял ручку на
себя: гул моторов стал мягче, ангары и гаражи стали быстро ужиматься в длине
и ширине, становясь похожими на домики из детского набора "Конструктор".
Еще одно движение рулей -- и машина входит в вираж, набирает высоту,
взбираясь, как по незримой лестнице, к пухлым, застывшим в небе облакам. С
каждым кругом земля показывала летчику все новые картины. Березовая роща,
отражающаяся вниз головой в озерах, похожих на выплеснутые и застывшие
плавки серебра; пологие. Уходящие в даль холмы; колыхающаяся, как море при
легком ветерке, рожь, -- все это проплывало внизу, уменьшенное, но ясное и
четкое. И нельзя было не любоваться всем этим, да еще когда летишь на такой
машине.
Летчик смерил глазами высоту и перевел взор в кабину. Стрелка
высотомера подошла к цифре, указанной в задании. Он опустил нос самолета,
ибо то же задание предписывало узнать, какие скорости можно получить на
разных высотах.
Летчик через определенные промежутки времени добавлял газ. Неторопливый
рокот моторов на малых оборотах сменялся звенящим гулом на больших. Столбик
"скорость" блокнота заполнился такими трехзначными цифрами, что летчик от
переполнивших его радостных чувств запел темпераментную "Рио-Роиту". Пел он,
по правде говоря, неважно, несравненно хуже, чем летал, но так как никто его
не слышал, то он спокойно наслаждался своим искусством.
Время шло незаметно. И он быстро забрался на следующую высоту, где
воздух был реже и скорость полета была большей, а цифры трехзначных чисел
скорости настолько значительными, что летчик перешел с легкого жанра на
классический репертуар -- запел марш из "Аиды" -- и дал полный газ. Но в
этот миг самолет затрясло, как безрессорную бричку, перескочившую на большой
скорости с асфальта на булыжную мостовую. Будто кто-то могучий схватил
летчика за шиворот и начал так быстро и часто притягивать и отталкивать от
себя, что штурвал вырвало из рук, ноги сбросило с педалей, а пение
оборвалось колоратурным переливом.
Летчик мгновенно убрал газ и вцепился в управление.
Тряска прекратилась. Лишь отдельные детали -- рукоятки, краны, колесики
-- некоторое время еще дрожали в мелком ознобе. Стало ясно: надо немедленно
садиться и возможно быстрей, не дожидаясь, чтобы хвост и крылья приземлились
отдельно. Самолет после такой встряски мог в любую минуту рассыпаться в
воздухе.
Парашют? Не велика хитрость им воспользоваться! Было исключительно
важно доставить в сохранном виде результаты этого полета на землю. И летчик
стал опускать машину так тихо и осторожно, как ходят люди на цыпочках около
тяжело больного. Когда тормоза, заскрежетав, остановили бег колес и летчик
вышел на землю, он от удивления мог только свистнуть.
Машину нельзя было узнать: она изменилась, как красавица от злых чар в
восточных сказках. Самолет имел дряблый и рваный вид. Дюралевая обшивка
фюзеляжа и крыльев стала волнистой, как мехи гармошки. ВО многих местах
обшивка была порвана и торчала клочьями, будто самолет рубили тупым
зазубренным топором в разных направлениях. Машину исследовали. Оказалось,
неуравновешен хвост. На большой скорости он затрепыхал, как крылья бабочки.
Колебания передались всему самолету, и он стал разрушаться.
Гроза летчиков -- "флаттер" (развивающаяся в полете на определенной
скорости вибрация) -- разрушает самолет в доли секунды. Реакция летчика
перегнала время. Самообладание, находчивость и мастерство испытателя не
только спасли машину, но и многих других летчиков и машин.
Инженеры, изучив причины этой грозы, нашли соответствующий громоотвод.
И во многих наших городах миллионы людей, запрокинув головы, восхищались в
солнечные дни первомайских парадов полетом армад скоростных
бомбардировщиков.
Человека запирают в голубой шар, винтами прижимают дверь так, чтобы
сквозь резиновые прокладки не просочился ни один глоток воздуха снаружи, а
потом начинают выкачивать воздух изнутри.
Так можно подняться в стратосферу, ни на вершок не отделившись от
земли, -- барокамера не только не имеет подъемной силы, но наглухо
привинчена к полу.
Согнувшись пополам, Супрун выходит наружу. Только здесь он может
выпрямиться во весь свой большой рост, вздохнуть широченной грудью.
Он благодарит врачей: они здорово подняли его "потолок" правильной
методикой тренировки.
Теперь не тренировка, -- погода держит его. По телефону он ругается с
метеорологами:
-- Завтра будет так же "ясно", как вчера?
Позавчера синоптики обещали: "ясно". И почти весь следующий день был
хмурым. Сильный ветер быстро гнал стада облаков. Крупный косой дождь время
от времени барабанил по дощатым стенам ангара, прибивал пыль и траву. Солнце
показалось лишь затем, чтобы не надолго сделать тени самолетов уродливо
длинными и скрыться за черными зубцами высоких деревьев.
-- Ну, когда, наконец, погоду дадите? -- Супрун пытается вырвать у
синоптиков что-нибудь утешительное. -- Опять, небось, скажете "завтра"* Так
и знал... Завтра! Неужели кончатся ваши циклоны? -- смеется он. -- Ладно,
пророки, посмотрим...
Резкий ветер всю ночь гремел по крышам. Под утро прошел небольшой
дождь.
Первые лучи солнца скользнули по асфальту и будто зажгли его. Тихий
ветерок еле шевелил изумрудную траву. Еще не просохшие на ней дождевые капли
сверкали на солнце, как алмазы. Небо было чистым, и самый острый взор не мог
бы увидеть на нем ни малейшего намека на облачко.
основной купол. Последний надулся, как парус, и с такой силой натянул лямки,
охватывавшие тело летчика, что тот стал задыхаться. Тогда он решил уступить
парашюту и отпустил руки, которыми судорожно цеплялся за какие-то распорки.
Парашют вытащил его из самолета, задел за стабилизатор, изорвал несколько
полотнищ своего купола и с такой скоростью доставил на землю, что дальнейший
свой путь летчик мог проделать только лишь в санитарной автомашине.
-- Парашют выдумывали, чтобы спасать людей, -- смеялся летчик, -- а
меня он чуть не угробил!
Некоторые авиаинженеры увлекались идеей создания бесхвостых самолетов
типа "летающее крыло". Они не без основания утверждали, что эти необычные
машины имеют большую будущность.
Вначале один из конструкторов построил бесхвостый планер. Заводской
летчик-испытатель поднялся на нем на тысячеметровую высоту и, буксируемый
самолетом, сделал несколько кругов над аэродромом. Стоило, однако, летчику
отцепить трос, как планер мгновенно перевернулся на спину и притом с такой
скоростью, что летчик по инерции вышиб туловищем хрупкий фонарь и, потеряв
сознание, вывалился наружу. К счастью, времени оказалось достаточно, чтобы
летчик, падая, успел очнуться, дернуть кольцо парашюта и благополучно
опуститься на землю.
-- Раз бесхвостый планер, имея тягу от самолета, летал, -- сказал
конструктор, глядя на обломки машины, -- значит, на собственной тяге и
подавно летать должен!
Используя приобретенный опыт, инженер принялся строить двухмоторный
бесхвостый самолет.
Тем временем другой конструктор шел по иному пути. Начав сразу с
одномоторной бесхвостки, результаты испытаний которой были обнадеживающими,
он вскоре построил двухмоторную. Ее по частям перевезли на испытательный
аэродром, собрали и стали готовить к воздушному крещению -- первому подъему
в небо. "Крестным отцом" назвали летчика-испытателя Пионтовского, еще в
заводских цехах познакомившегося с машиной.
Это было "летающее крыло", в котором размещалось все сложное самолетное
хозяйство и, кроме него, экипаж в составе пилота и одного пассажира.
Крыло имело в плане очертания параболы, в суженной части которой
находились два стосильных мотора.
Внешний вид самолета был настолько непривычен, что летчики-испытатели,
видевшие немало разных машин, никак не могли привыкнуть к последней и в
шутку придумали для нее странное название "полблина".
Пионтовский начал с пробежек по летному полю и небольших -- метра на
два и ниже -- подлетов над ним. Освоившись с машиной на земле, он, наконец,
всерьез отделился от нее. Взлетев, летчик, однако, тут же поторопился сесть,
ибо самолет оказался настолько неустойчивым, что его поведение в воздухе
напоминало выходки необъезженного коня под седлом. При посадке Пионтовский
потерпел аварию, сам не пострадал, хотя самолет был основательно побит.
Машину починили для новых испытаний, но конструктор побоялся ее
доверить прежнему летчику и потребовал другого.
Этим летчиком оказался Стефановский. Он начал с того же, что и его
предшественник: с пробежек, подскоков, подлетов. Каждый раз, вылезая из
машины, он сообщал обнаруженные недоделки, и к очередному полету их
устраняли. Наконец он убедился в том, что на малых взлетно-посадочных
скоростях машина послушна и наступило время испытать ее в настоящем полете.
Этот полет едва не окончился трагично. Осторожно взлетев, летчик набрал
скорость и перевел машину на набор высоты, но вместо подъема ее сильно
потянуло вниз, в березовую рощу, некстати находившуюся поблизости. Летчик
инстинктивно рванул к себе ручку, но ее точно зажало в тиски. Тогда он
уперся ногами в шпангоут и, напрягшись изо всех сил, немного приподнял нос
машины. Стало ясно, что, пока не поздно, надо немедленно садиться. Но
впереди на большом пространстве тянулся лес, а быстро развернуться оказалось
очень хитрым делом.
Самолет был настолько неустойчив, что от малейшего движения элеронов он
очень опасно раскачивался во все стороны, будто находился на острие шила.
Преодолевая шестидесятикилограммовое усилие на ручку, летчик стал медленно
набирать высоту. Он ушел на десять километров по прямой, а наскреб всего
лишь полтораста метров. При этом он вспотел, так как день был жаркий, а с
машиной, чтобы удерживать ее от стремления лететь вниз, приходилось бороться
изо всех сил.
Долго выдержать такое напряжение было невозможно. Пальцы незаметно
разжимались, и штурвал начал уходить из скользких от пота рук. Стефановский
из последних сил ухватился за штурвал и стал разворачиваться в сторону
аэродрома так осторожно, что казалось, он не воздействует на рули, а только
думает об этом. Ему пришлось пролететь сорок километров, чтобы сделав
поворот, зайти с прямой и сесть.
Начались новые переделки и доводки машины. На рули высоты наклеивали
пластинки, и нагрузка на ручку заметно уменьшилась. В машину внесли и другие
поправки, но результаты были столь ничтожны, что не оправдывались
произведенными на них затратами.
И Стефановский, сделав еще ряд полетов, решил, что машину надо с
испытаний снять.
-- В дело, -- сказал он конструктору, -- она, к сожалению, не пойдет.
Конструктор возражал и доказывал обратное. Ему трудно было расстаться
со своим детищем. Ему даже казалось, что летчик сдрейфил и боится летать.
Возникший по этому поводу спор разгорался, и тогда старший
инженер-летчик, которого коротко называли "старшой" и за которым оставалось
последнее слово, решил все проверить сам в полете. В его душе боролись два
чувства.
Во-первых, он знал, что не было нужды проверять правильность заключений
Стефановского. Во-вторых, помня о первой удаче конструктора и зная, как
много тот положил трудов, ему нелегко было разочаровывать автора "полблина".
-- Ну, ладно, -- сказал, основательно подумав, старшой, прекращая спор.
-- Чтобы не было раздора между вольными людьми, -- пошутил он, -- я сам
немного полетаю.
Надев парашют, он стал осматривать машину так медленно и внимательно,
будто в первый раз ее видел. Обследуя крыло, он задел парашютом за какой-то
выступ. Щелкнули замки, и шелковый купол, шелестя, вывалился на землю.
-- Эх, черт возьми, -- выругался старшой, -- придется отложить вылет!
-- Знаете, товарищ инженер, -- не удержался Стефановский: -- если
боитесь летать, то говорите прямо. Нечего на парашют сваливать!
-- Как, я боюсь?! -- расшумелся старшой, которого замечание
Стефановского задело за живое. -- Немедленно принесите мне новый парашют! --
приказал он укладчику, и тот бросился бегом исполнять команду. Кипятясь и
ругаясь, старшой надел другой парашют, влез в кабину и дал газ.
Он взлетел, и машина так рьяно стала проявлять свой характер, что не
только старшому, но и всем наблюдавшим за ним с земли захотелось, чтобы он
поскорее сел.
"Полблина" уже целился в "Т", как вдруг из-за облака вынырнул "СБ" и
так решительно пошел на посадку, что старшой, проклиная все на свете,
вынужден был уйти на второй круг. Наконец ему удалось сесть. Он отстегнул
парашютные лямки, вытер вспотевший лоб и, повернувшись к инженеру, сказал:
-- Ну, братец, думал, убьюсь... Конец, мол, старику пришел. Поднялся,
очутился над лесом и чувствую -- не сесть мне. Машина вертится, как шальная,
валится из стороны в сторону, а неохота мне, честно говоря, старому моряку,
в лесу погибать. Смотрю, однако, рощу перетянул. Над болотом лечу. Вот,
думаю, где я шлепнусь. Но и трясину перескочил, на озеро вышел. Здесь уж
вода, родная для морского летчика стихия. Не так обидно сверзиться. Гляжу --
и озера проплыли назад. Радуюсь: сейчас, мол, сяду. А тут, как на грех, "СБ"
на второй круг меня угнал!.. Никогда я с такой тоской не уходил. Убедился,
значит, такова уж моя судьба: греметь сегодня. Потом думаю: "Нет! Дешево не
возьмешь!.." Зубы стиснул до скрипа, покрепче баранку сжал и, как видишь, с
трудом, но сел. Верно, дружок, -- закончил старшой, -- опасно на ней летать.
Ее придется переделать!.. -- Но, немного подумав, неожиданно добавил: -- А
все же не мешает еще кому-нибудь дать попробовать. Вот Нюхтиков. Слетайте!
Нюхтиков не заставил себя долго ждать, -- он любил летать на разных
новинках. Он сделал такой же рискованный полет по кругу, приземлился и,
зарулив на стоянку, сразу же выключил оба мотора, давая понять, что еще раз
подыматься в воздух на этой машине у него нет ни малейшего желания. Его
выводы были такими же, как у предыдущих летчиков. Выслушав Нюхтикова,
старшой с сожалением развел руками. Глядя на инженера, он сказал:
-- Факты, братец, упрямая вещь!
В те дни, когда одна бесхвостка сходила с арены, на ее место вступала
другая. Автором новой бесхвостки был инженер, начавший в свое время с
планера. Новый самолет, бомбардировщик по назначению, имел в плане форму
трапеции, углы которой были закруглены.
Самолет нес экипаж из трех человек, отличался весьма крупными
размерами. На нем были установлены два мощных мотора и стрелково-пушечное
вооружение.
На испытательный аэродром его доставил тот самый летчик, который
некогда выпал из планера.
Так как Стефановский уже имел к тому времени солидный "бесхвостный"
стаж, то испытания "трапеции" поручили ему. Заводской летчик ознакомил
своего коллегу с устройством "трапеции", и Стефановский, глянув в ее
сторону, напоследок спросил:
-- Каверз не устраивает?
-- Что вы! -- обиженно ответил заводской летчик. -- Лучше многих машин
летает. Прекрасно летает!
Едва оторвавшись от земли, Стефановский убедился в том, что у них с
заводским летчиком разные понятия о прекрасном. Самолет-трапеция при первом
же порыве ветра завалился в левый вираж и, несмотря на отданные до отказа в
обратную сторону рули, самопроизвольно продолжал кружить, одновременно ныряя
носом то вверх, то вниз, подобно утлой лодчонке в штормовую погоду. Потеряв
надежду выйти нормальным путем из бесконечного виража, летчик с трудом
произвел посадку с тридцатиградусным креном. После нескольких неуклюжих
скачков, во время которых, как говорят, "Москва видна", самолет остановился.
Осмотрев его, летчик был очень удивлен тем, что "трапеция" уцелела
после таких прыжков.
-- Ну, друг милый, -- сказал он заводскому летчику, -- пережил я в этом
полете много, а понял очень мало. Ты бы хоть научил, как на нем летать надо!
-- Что ж, можно! -- ответил тот. -- Поставим второе управление в
штурманскую кабину и полетим.
Когда они поднялись вдвоем, Стефановский сделал интересное открытие.
Его заводской товарищ настолько привык к странному поведению "трапеции", что
выработал свой очень сложный и непрактичный способ управления ею.
Это еще больше подчеркивало плохие свойства самолета, которые в конце
концов сняли с испытаний, к великому огорчению заводского летчика. Последний
продолжал еще долго одиноко летать на "трапеции" и, кажется, поставил на ней
рекорд по числу сделанных "козлов".
Полгода спустя Стефановского как-то пригласили познакомиться с новой
бесхвосткой. Машина, которую он увидел, прилетев на Центральный аэродром,
походила на стрелку -- на удлиненный равнобедренный треугольник. В вершине
помещался мотор Рено ("ни тпру, ни но", как его в шутку называли летчики).
По бокам находились стойки шасси, а посредине основания -- костыль.
Шесть летчиков поочередно опробовали машину. Она бегала по земле,
отрываясь на два-три метра, и снова садилась. Никто пока не рисковал
подняться выше. Мнения по поводу ее качества расходились: одни говорили, что
на ней можно летать, другие -- что нельзя. Стефановский, сделав несколько
подлетов, присоединился к последним.
Но инженеру было трудно согласиться с такими выводами. Он нашел летчика
более, как он думал, смелого, но, как оказалось, менее грамотного. Тот
взлетел выше других, но круг сделать ему не удалось. Самолет-стрела при
попытках развернуть его занимал настолько угрожающее положение, что летчик
отказался от них. Самолет, как обнаружилось, стремился лететь в основном
прямо, немного вверх и... главным образом вниз. Убедившись в этом, летчик не
стал более испытывать судьбу и, благодаря ее за то, что взлет был в сторону
Тушинского аэродрома, -- оттуда дул ветер, -- решил больше "не рыпаться".
Перемахнув через Москву-реку, он облегченно вздохнул: перед ним был
аэродром.
Промедление в посадке могло окончиться печально, и летчик торопливо
сел. Машина скачками одолела летное поле и остановилась у его границы.
Бледный, как полотно, летчик спрыгнул на землю и вместо ответов на вопросы
только досадливо отмахивался.
Инженеры-экспериментаторы не оставляли своих исканий. После многолетней
упорной работы инженер Чижевский добился хороших результатов. Построенный им
самолет-парабола был одномоторным; сверху он тоже напоминал "полблина".
Размером самолет был хоть и меньше предыдущих, но держался в воздухе лучше
их. Стефановский, испытывая этот самолет, быстро убедился в том, что он так
же надежен и прост, как многие проверенные им самолеты обычной схемы.
Самолет нормально взлетал, делал мелкие и глубокие виражи, хорошо садился.
Он успешно прошел испытания вплоть до фигур высшего пилотажа. Здесь летчик
сделал перерыв, чтобы основательно к ним подготовиться. Он стал копаться в
отечественной и зарубежной литературе и нигде не нашел указаний о пилотажных
свойствах подобных машин. Тогда он обратился к ученым авторитетам и получил
ряд противоположных мнений, которые можно было проверить лишь одним путем:
экспериментальным. Осмотрев внимательнее, чем обычно, укладку парашюта,
Стефановский поднял машину на самую большую высоту, на которую она только
была способна, и приступил к делу. Решив начать с петли, он разогнался и
взял ручку на себя. Машина, как он заметил, нормально пошла вверх, но перед
тем, как перевалить на вторую половину круга, резко перевернулась через
крыло и вместо петли сделала иммельман. От восторга летчик даже подскочил на
сиденье.
-- Ага! -- воскликнул он, как будто его мог кто-нибудь услышать. -- Раз
делает иммельман, значит и петля наверняка будет!
И, снова разогнавшись, он потянул к себе ручку, только более плавно,
чем прежде. Бесхвостка сделала петлю, вышла из нее в пике и, повинуясь
летчику, перешла в горизонтальный полет.
-- Три фигуры есть, -- считал Стефановский, загибая пальцы левой руки:
-- петля, иммельман, пике!
Через несколько минут добавилось еще три фигуры: бочка, переворот через
крыло, боевой разворот.
"Парабола" нормально выполняла основные и наиболее употребляемые фигуры
пилотажа.
Летчик взглянул на бензиномер: горючее подходило к концу. Тогда он ввел
машину в спираль и, снижаясь, с каждым метром приходил все в лучшее
настроение, как это бывало всякий раз, когда ему удавалось вносить ясность в
новое дело и стирать в авиации еще одно белое пятно.
В газете летчиков-испытателей было напечатано большими буквами:
"Будни летно-испытательной работы пронизать отвагой, выдержкой,
хладнокровием, настойчивостью, мастерством".
Эти слова очень часто оправдывались на деле. И событие, происшедшее
летним прохладным утром во время стрельбы, грохотом и треском которой Супрун
и его товарищи заполнили небо над аэродромом, было тому подтверждением.
Вновь предложенный вариант вооружения уже испытанного и закаленного в
боях истребителя должен был значительно повысить боевую мощь последнего.
Именно в этом и хотел убедиться Степан Супрун.
Если вы когда-нибудь видели, как охотятся и резвятся над морем чайки,
то при известном воображении сможете представить себе происходившие полеты.
Самолеты, короткие и блестящие, с крепкими, будто мускулистыми телами,
один за другим, торопливо, точно вперегонки, взбирались вверх, на мгновение
замирали там и, сверкнув крыльями на солнце, клевали тупым приплюснутым
носом, с воем и стоном кидались вниз.
Летчики ловили в перекрестье прицелов наземные мишени -- старые,
отслужившие свой срок самолеты, -- нажимали гашетки.
У крыльев и мотора возникали длинные и прямые огненные струи, а через
несколько секунд на земле были слышны короткие, частые вздохи пушек и треск
пулеметов, похожий на звук разрываемого батиста.
Мишени все ближе. Они растут, увеличиваются в сетке прицела, как кадры
крупного плана на киноэкране, и самолеты, сверкнув на солнце, выходят из
пике и снова, один за другим, торопливо взмывают ввысь.
-- Довольно!
Супрун подает знак. С земли поднимается еще один истребитель. Он тащит
за собой конус из крепкого полотна, привязанного длинной фалой.
Встречный воздушный поток проходит через отверстия большого и малого
оснований и надувает конус туго, как парус.
Это воздушная мишень. Вот ее-то и поджидают теперь летчики.
Они атакуют сверху, снизу, с разных сторон. Пули и снаряды дырявят
полотнища конуса. Буксировщик увертывается, маневрирует. Следом за ним
мотается мишень, и вдруг, на крутом развороте, фала -- длинная и прочная
веревка, -- подброшенная воздушной волной, перехлестывает через крыло.
Новым маневром летчик пытается освободиться от веревки, но запутывается
еще больше.
Самолет теряет управление, его начинает разворачивать, вводить в
спираль. Летчик пытается удержать машину, которая сейчас барахтается в
воздухе подобно человеку, связанному по рукам и ногам, брошенному в воду и
старающемуся как можно дольше держать голову над водой.
Супрун видит, как летчик буксира сдвигает фонарь, становится на
сиденье, готовясь покинуть свое место.
Полным газом Супрун резко подстегивает свою машину. Одним рывком он
оказывается возле злополучного самолета и взмахом руки приказывает летчику
сесть.
Тот садится и берется за ручку управления. Он не знает, что хочет
делать Супрун, не знает, как он думает ему помочь, но уже одно то, что
Супрун здесь, рядом, успокаивает и придает силы.
Супрун подходит так близко, что летчик видит его лучистые, смеющиеся
глаза, спокойное уверенное лицо.
Девушка, аэродромный техник, стоя в тени ангара, видит, как одна машина
странно, очень странно ведет себя в воздухе, а другая, близко подойдя к ней,
повторяет все движения первой, точно передразнивая ее. Далее девушка видит,
как эта вторая машина делает хищный бросок вперед, видит, как вних сыплются
какие-то черные куски, холодеет от ужаса и с возгласом: "Ах! Столкнулись!"
-- приседает, закрывая глаза.
Когда, через несколько секунд, она поднимает голову, черные куски
приобретают иную форму.
Это летит на землю конус, летят куски веревки, которую Супрун разрубил
винтом своей машины.
Так Супрун освободил "узника". Тому еще долго не верится, что самолет
ожил и, как обычно, послушен.
Супрун покачивает крыльями, и все летчики пристраиваются к нему.
-- Ближе! -- показывает он, и летчики теснее прижавшись к своему
командиру, боевым строем делают круг и всей группой садятся у "Т".
Летчик-испытатель, любуясь, ходит вокруг своего самолета, как джигит
около любимого коня. Самолет и в самом деле был чудесный. Его издали можно
было заметить на гладкой бетонной площадке у края зеленого ковра огромного
летного поля. Гладкое серебристое тело машины, покоившейся на высоких и
тонких ногах шасси, было устремлено ввысь. Тонкие изящные крылья,
законченность и стремительность форм говорили о большой скорости. Это и был
новый скоростной бомбардировщик, оставлявший далеко позади себя все
известные в то время истребители.
Бомбардировщик сверкал на солнце, и солнце играло в нем, как в зеркале.
Летчик, глядя на машину, жмурился от нестерпимого блеска, а еще и от
предстоящего удовольствия: надевая парашют, он готовился подняться в воздух.
Почти две тысячи лошадиных сил легко отделили машину от земли. Летчик
повернул кран -- и шасси ушли в свои гнезда. Потом он чуть взял ручку на
себя: гул моторов стал мягче, ангары и гаражи стали быстро ужиматься в длине
и ширине, становясь похожими на домики из детского набора "Конструктор".
Еще одно движение рулей -- и машина входит в вираж, набирает высоту,
взбираясь, как по незримой лестнице, к пухлым, застывшим в небе облакам. С
каждым кругом земля показывала летчику все новые картины. Березовая роща,
отражающаяся вниз головой в озерах, похожих на выплеснутые и застывшие
плавки серебра; пологие. Уходящие в даль холмы; колыхающаяся, как море при
легком ветерке, рожь, -- все это проплывало внизу, уменьшенное, но ясное и
четкое. И нельзя было не любоваться всем этим, да еще когда летишь на такой
машине.
Летчик смерил глазами высоту и перевел взор в кабину. Стрелка
высотомера подошла к цифре, указанной в задании. Он опустил нос самолета,
ибо то же задание предписывало узнать, какие скорости можно получить на
разных высотах.
Летчик через определенные промежутки времени добавлял газ. Неторопливый
рокот моторов на малых оборотах сменялся звенящим гулом на больших. Столбик
"скорость" блокнота заполнился такими трехзначными цифрами, что летчик от
переполнивших его радостных чувств запел темпераментную "Рио-Роиту". Пел он,
по правде говоря, неважно, несравненно хуже, чем летал, но так как никто его
не слышал, то он спокойно наслаждался своим искусством.
Время шло незаметно. И он быстро забрался на следующую высоту, где
воздух был реже и скорость полета была большей, а цифры трехзначных чисел
скорости настолько значительными, что летчик перешел с легкого жанра на
классический репертуар -- запел марш из "Аиды" -- и дал полный газ. Но в
этот миг самолет затрясло, как безрессорную бричку, перескочившую на большой
скорости с асфальта на булыжную мостовую. Будто кто-то могучий схватил
летчика за шиворот и начал так быстро и часто притягивать и отталкивать от
себя, что штурвал вырвало из рук, ноги сбросило с педалей, а пение
оборвалось колоратурным переливом.
Летчик мгновенно убрал газ и вцепился в управление.
Тряска прекратилась. Лишь отдельные детали -- рукоятки, краны, колесики
-- некоторое время еще дрожали в мелком ознобе. Стало ясно: надо немедленно
садиться и возможно быстрей, не дожидаясь, чтобы хвост и крылья приземлились
отдельно. Самолет после такой встряски мог в любую минуту рассыпаться в
воздухе.
Парашют? Не велика хитрость им воспользоваться! Было исключительно
важно доставить в сохранном виде результаты этого полета на землю. И летчик
стал опускать машину так тихо и осторожно, как ходят люди на цыпочках около
тяжело больного. Когда тормоза, заскрежетав, остановили бег колес и летчик
вышел на землю, он от удивления мог только свистнуть.
Машину нельзя было узнать: она изменилась, как красавица от злых чар в
восточных сказках. Самолет имел дряблый и рваный вид. Дюралевая обшивка
фюзеляжа и крыльев стала волнистой, как мехи гармошки. ВО многих местах
обшивка была порвана и торчала клочьями, будто самолет рубили тупым
зазубренным топором в разных направлениях. Машину исследовали. Оказалось,
неуравновешен хвост. На большой скорости он затрепыхал, как крылья бабочки.
Колебания передались всему самолету, и он стал разрушаться.
Гроза летчиков -- "флаттер" (развивающаяся в полете на определенной
скорости вибрация) -- разрушает самолет в доли секунды. Реакция летчика
перегнала время. Самообладание, находчивость и мастерство испытателя не
только спасли машину, но и многих других летчиков и машин.
Инженеры, изучив причины этой грозы, нашли соответствующий громоотвод.
И во многих наших городах миллионы людей, запрокинув головы, восхищались в
солнечные дни первомайских парадов полетом армад скоростных
бомбардировщиков.
Человека запирают в голубой шар, винтами прижимают дверь так, чтобы
сквозь резиновые прокладки не просочился ни один глоток воздуха снаружи, а
потом начинают выкачивать воздух изнутри.
Так можно подняться в стратосферу, ни на вершок не отделившись от
земли, -- барокамера не только не имеет подъемной силы, но наглухо
привинчена к полу.
Согнувшись пополам, Супрун выходит наружу. Только здесь он может
выпрямиться во весь свой большой рост, вздохнуть широченной грудью.
Он благодарит врачей: они здорово подняли его "потолок" правильной
методикой тренировки.
Теперь не тренировка, -- погода держит его. По телефону он ругается с
метеорологами:
-- Завтра будет так же "ясно", как вчера?
Позавчера синоптики обещали: "ясно". И почти весь следующий день был
хмурым. Сильный ветер быстро гнал стада облаков. Крупный косой дождь время
от времени барабанил по дощатым стенам ангара, прибивал пыль и траву. Солнце
показалось лишь затем, чтобы не надолго сделать тени самолетов уродливо
длинными и скрыться за черными зубцами высоких деревьев.
-- Ну, когда, наконец, погоду дадите? -- Супрун пытается вырвать у
синоптиков что-нибудь утешительное. -- Опять, небось, скажете "завтра"* Так
и знал... Завтра! Неужели кончатся ваши циклоны? -- смеется он. -- Ладно,
пророки, посмотрим...
Резкий ветер всю ночь гремел по крышам. Под утро прошел небольшой
дождь.
Первые лучи солнца скользнули по асфальту и будто зажгли его. Тихий
ветерок еле шевелил изумрудную траву. Еще не просохшие на ней дождевые капли
сверкали на солнце, как алмазы. Небо было чистым, и самый острый взор не мог
бы увидеть на нем ни малейшего намека на облачко.