что совершенно не замечал разыгравшейся драмы. Губы "бортача" тихо
шевелились. Он то ли напевал, то ли нежно высказывался по адресу непокорного
шплинта. Командирский взгляд снова прошелся по земле. Ухабистая, изрезанная
канавами, усеянная, как бородавками, серыми бугорками, запятнанная грязными
и тинистыми озерками, она, казалось, насторожилась, готовясь нанести
смертельный удар. Летчик взглянул вверх. Его встретило перекосившееся небо,
затянутое какой-то белесой пеленой, сквозь разрывы которой иногда
проскальзывали злые слепящие лучи солнца.
И вдруг в голове командира мелькнула мысль. Нервным движением он
несколько раз сбросил и дал газ одному из моторов. Жалобный вой мотора
заставил техника обернуться. И техник увидел все. Он увидел, как командир
дважды сжал и разжал ладонь, показывая, как рвут провода. Одним прыжком
техник очутился у штурвала. Кусачками, как зубами, вцепился он в провода и
рванул их к себе. Электромотор встал, и штурвал, вращаемый двумя парами рук,
бешено завертелся в спасательную сторону. Самолет начал опускать нос.
Медленно, неуклюже. Каждая секунда казалась часом...
Но вот синеватая линия горизонта отделяет небо от земли. И вздох
облегчения вырывается у людей, находившихся в воздухе и стоявших внизу.
Экипаж и корабль спасены. Летчик ведет машину на посадку. Он делает
разворот. Родная земля пышным зеленым ковром кружится ему навстречу. По
синему, как на картинках, небу тихо плывут небольшие облачка. Круглыми
зеркалами живописно раскинулись озера, на золотом прибрежном песке видны
обнаженные тела. И тут летчику кажется, что ему очень жарко.
"Как хорошо бы, -- думает он, -- раздеться сейчас и, немного постояв на
свежем ветерке, бултыхнуться в воду вон с того бугорка..."
Дед Степана, Михаил Супрун, занимался крестьянством, столярничал, но
средств на жизнь не хватало, и семья жила впроголодь. А семья у деда была
большая: семеро детей. Дети, подрастая, один за другим уходили батрачить.
Поэтому и отец Степана, Павел Супрун, с малых лет начал трудовую жизнь.
Тринадцати лет он нанялся к немцу-помещику Лоренцу, чья "экономия"
находилась поблизости от родного села Речки, в тридцати верстах севернее
украинского города Сумы. За семь лет тяжелого труда в "экономии" Павел
Супрун выполнял разную работу. Был погонщиком волов, потом подручным у
слесарей, а когда хозяин выписал из-за границы два паровых плуга, Павла
приставили к ним. Тогдашние тракторы имели много изъянов и часто
останавливались посреди поля. Немцы-надсмотрщики бесновались, бранью и
штрафами, а нередко и кулаками вымещали злобу на батраках. Украинские хлопцы
тоже не оставались в долгу: жгли в отместку помещичьи хлеба, а подручных
Лоренца не раз находили связанными и избитыми. Молва приписывала Павлу
участие в этих делах, которые и в самом деле не обходились без него. Супруны
спокон веку были честными тружениками и никогда не прощали обид и насилия.
Помещик Лоренц жаловался уряднику, называл молодого Супруна баламутом и
поджигателем и все чаще грозился отправить Павла в Сибирь. Работать у немца
стало невтерпеж. Павел Супрун взял расчет и нанялся к помещику Харитоненко,
в том же Сумском уезде.
Но, как говорится, "хрен редьки не слаще". "Свой" помещик также выжимал
все силы из батраков, заставляя их за гроши трудиться от зари и до зари. Шли
годы, и Павел Супрун, который обзавелся семьей, имел троих детей и не знал,
как их прокормить, все чаще задумывался, ища выход из своей беспросветной
жизни. Таких, как он, было в то время немало. Некоторые из них покидали
родину и в поисках лучшей жизни уезжали за океан, в Америку. Павел Супрун,
начитавшись заморских писем земляков, скопил деньги на проезд в третьем
классе, уложил в мешок хлеб, чеснок и сало, простился с семьей и отправился
в Канаду, надеясь там устроить для своей семьи более сносную жизнь. Это было
в 1911 году. В те времена в Канаде нехватало рабочей силы, и труд
оплачивался там значительно выше, чем в других странах. Зато уж и
эксплоатация была тоже немалой. К тому же Супрун не знал языка и работать по
своей слесарской специальности не мог. Два года он работал чернорабочим в
разных местах, учился английскому языку в вечерней школе и, отказывая себе в
самом насущном, откладывал цент к центу, доллар к доллару. Когда у него
скопилось несколько полсотенных бумажек, он отнес их в пароходное агентство,
купил "шифскарту" и отправил ее жене.
В 1913 году Прасковья Осиповна вместе со всеми детьми, сыновьями
Гришей, Степой и Федей, пустилась в далекий путь, в загадочную и неведомую
ей Америку. До этой поездки она никогда не отдалялась от родного села Речки
больше чем на десять верст. Не без страха вступила семья Супруна на
американскую землю. Их окружила шумная толпа. Гриша и Федя, вцепившись в
юбку матери, испуганно озирались по сторонам. Один лишь шестилетний Степа
смело сделал несколько шагов вперед и, вытянув шею, вертел во все стороны
головой. Он первым увидел высокого черноусого человека в темной фетровой
шляпе, проталкивающегося к ним, и, закричав: "Тато, тато!", бросился к отцу.
Началась новая жизнь семьи Супруна. Отец работал, мать занималась
хозяйством, дети, подрастая, ходили в школу.
Степан Супрун заметно выделялся среди сверстников и товарищей по
классу. Он был выше многих ростом, строен, широк в плечах. У него было
открытое, привлекательное лицо, мечтательные карие глаза и вьющиеся темные
волосы. Он был смел и правдив. Все эти качества возвышали Степу в глазах
товарищей, которые любили его и считали своим вожаком. Учился Степа хорошо,
только математику не любил. На уроках алгебры ловил мух, запрягал их в
бумажную колесницу и под сдержанный хохот всего класса гонял эту упряжку по
парте.
Преподавателю физики он задал вопрос об устройстве аэроплана и очень
огорчился, когда учитель сказал, что Степе еще рано знать о таких вещах.
Однажды, уже в пятом классе, на уроке физики раздалось громкое жужжание: к
потолку взлетел небольшой жестяный пропеллер, запущенный Степой с катушки, и
упал на учительский стол. В классе наступила тишина, которую прервал строгий
голос учителя:
-- Кто это сделал?
-- Я! -- не сговариваясь, ответили хором, вставая со своих мест, пять
учеников, среди которых был и Степан.
-- Жестянка одна. Ее не могли одновременно запустить пять человек.
-- Это я сделал, господин учитель, -- твердо сказал Степан. -- Мои
товарищи говорят неправду. Они хотят выгородить меня.
-- Хорошо, -- смягчив тон, произнес физик. -- После уроков вы зайдете
ко мне, Супрун, а сейчас садитесь.
В учительской Степа обещал физику вести себя лучше, и они вскоре
сделались друзьями. Степа мечтал о велосипеде, учитель объяснил ему его
устройство. Мальчик, через день отказывая себе в завтраке, копил центы и
покупал велосипедные детали. Что за радостный был день, когда он приехал в
школу на велосипеде, собранном своими руками! Потом он увлекся радио и сам
из частей собрал приемник. Сквозь треск и писк в наушниках слышны были
обрывки слов и музыки, и все домашние, а больше всех Степа, были в восторге.
Когда отец поступил в железнодорожные мастерские, мальчик стал
интересоваться паровозом. Он долго уговаривал отца взять его с собой, и
когда отец это сделал и в цехе рассказал про устройство локомотива, радости
Степы не было конца. Он целую неделю возился с консервными банками,
железками, проволокой и смастерил модель паровоза.
Но больше всего увлекали Степу рассказы о путешествиях и приключениях.
Учитель географии умел рассказывать, и, слушая его, Степан уносился в мыслях
далеко-далеко -- то в южные моря, то на дикий север. Он любил героев Купера,
честных и мужественных людей, правдивых и сильных, не знающих страха.
Нередко он убегал с друзьями в леса. Там они учились распознавать по следам
зверей, соревновались в беге и борьбе, стреляли из старого "Смит и Венссон".
Ночью по звездам находили дорогу домой, стараясь вернуться, когда домашние
уже спят. Дома Степан часто заставал гостей. То были земляки-украинцы. Они
собирались "побалакать" о далекой родине. Они тосковали о ней, пели звучные
и задушевные песни. И Степан понимал, что не здесь его родина, а там, за
морем, на чудесной земле Украины.
Учение в школе внезапно пришлось прервать. В 1917 году в Канаде начался
экономический кризис. Фабрики и заводы стали закрываться, и десятки тысяч
рабочих, в первую голову из числа приезжих, оказались на улице.
Так и Павел Супрун стал безработным. В поисках работы он долго обивал
пороги разных контор, но всюду получал отказ. Деньги таяли, и надо было на
что-нибудь решиться. На последние доллары Павел Супрун арендовал небольшой
лесной участок и вывез туда семью. Сами построили хижину. Потом раскорчевали
землю под огород и птичник. Дети помогали, как могли, и работа неплохо
спорилась. Два года прожила семья Супруна в лесу. Все готовили для себя
сами, ничего не покупали. Отец с сыновьями промышлял охотой, расставляя на
лесных тропах силки и капканы, стрелял белок. Мать смотрела за младшими
детьми, занималась огородом, разводила птицу. Жили они одиноко, почти не
видели людей. Лишь изредка, зимой, у хижины останавливалась собачья упряжка
-- индейцы заходили в дом переждать пургу. Лесная жизнь, походившая на
прочитанное в книжках, нравилось Степану, но она не по душе была его отцу.
Время от времени он наведывался в город в поисках работы. Из города отец
привозил новости о России. Он рассказал матери о том, что в России --
революция, что землю отнимают у помещиков и раздают крестьянам. Однажды,
вернувшись из города, отец рассказал, что немцы захватили Украину, отнимают
у крестьян розданную им землю, а дома грабят и жгут.
Одна из поездок отца увенчалась, наконец, успехом. Он нашел себе место,
и семья отправилась в Виннипег. В городе очень много говорили о России. К
отцу часто приходили земляки. Из разговоров Степан понял, что немцев выгнали
из Украины и что там начинается свободная, хорошая жизнь. Газеты тоже много
писали о России, но все такие страшные и неправдоподобные вещи, что Степан
не знал, можно ли верить газетам. О России немало толковали и в школе.
Однажды на уроке учительница назвала русских сумасшедшими фанатиками. Степа
не выдержал и вскочил с места. У него горели глаза и часто колотилось
сердце.
-- Неправда, вы лжете! -- крикнул он.
Учительница была ошеломлена таким неслыханным поступком.
-- Негодный мальчишка! -- взвизгнула она, опомнившись. -- Марш на
середину класса! -- И, схватив линейку, стала больно бить Степану по
ладоням.
Он стиснул зубы и молчал. Когда она отсчитала последний, двадцать пятый
удар, он сказал:
-- Thank you (благодарю вас)...
Мальчик медленно шел к своей парте. У него так распухли ладони, что он
не мог согнуть пальцы. Едва он уселся на свое место, как услышал позади себя
злобный шопот:
-- Что, заработал? Так тебе и надо!..
Степа обернулся. Руди Тинке, толстый веснущатый немчик, сын местного
колбасника, показал ему язык.
-- А этого отведать хочешь? -- спросил Степан, тщетно пытаясь сжать
одеревеневшие пальцы в кулак.
=Мы еще посмотрим, кто кого угостит! -- снова зашипел Тинке.
-- Что ж, давай встретимся, поговорим...
Вечером отец спросил, за что учительница наказала Степана. И тот
коротко рассказал.
-- Больно было? -- спросил отец.
-- Больно, -- просто ответил мальчик.
-- Плакал? -- допытывался отец.
-- Молчал, -- ответил Степа.
-- Молодчина! -- сказал Павел Михайлович и, обняв сына, привлек к себе.
...Встреча Степы и Руди Тинке была назначена тайно, но Руди не
удержался и разболтал, так что о ней узнало полшколы. Мальчишки заранее
собрались в условленном месте, за старым кладбищем.
Руди привел с собой человек восемь секундантов. Степа, зная, что почти
все ребята на его стороне, -- одного лишь старшего брата Гришу. Увидев, как
немчик надевает большие боксерские перчатки, Гриша сказал брату:
-- Посмотри, нет ли у него какой-нибудь железки в них.
-- Не должно быть, -- ответил Степа. -- Он хоть ябедник и подлиза, но
такого не сделает.
Бойцы сошлись, и Руди Тинке стал подпрыгивать, как заправский боксер.
Ему удалось близко подойти к противнику, и в тот же миг Степа почувствовал,
что его очень больно ударили по носу чем-то тяжелым. Боль и, главное,
возмущение, подстегнули его. Он ринулся вперед и со всего размаха ударил
Руди кулаком в челюсть. Тинке качнулся, упал и не смог подняться по счету
"десять". Ему помогли встать, дали глотнуть воды и сняли перчатки. В правом
лежало массивное металлическое кольцо. Два приятеля-немчика повели его
домой, а остальные мальчишки, расходясь, презрительно плевали в его сторону.
Окруженный толпой друзей, Степа победителем возвращался домой. Он
закрыл ладонью нос, который распух и сильно болел. Проходя мимо
парикмахерской, взглянул в висевшее на витрине зеркало и ахнул. Нос свернуло
в сторону, вроде лодочного руля на повороте. Степа и Гриша вернулись домой
поздно вечером, чтобы лечь спать, не обращая на себя внимания взрослых.
Степа сказал брату:
-- Я выпрямлю нос, а ты притяни его веревкой к уху. За ночь, может,
встанет на место.
Так и сделали, но Степа всю ночь не мог уснуть от боли. Он ворочался и
наконец разбудил мать. Взглянув на Степу, она заплакала и сейчас же потащила
его к врачу.
-- Ничего страшного, -- сердито сказал разбуженный среди ночи доктор,
-- вывихнут хрящ.
Он схватил мальчика за нос и дернул с такой силой, что Степа подпрыгнул
от боли.
-- Вот и все, -- проворчал доктор. -- Теперь кладите компрессы, и нос
заживет.
На другой день отец с некоторым укором сказал сыну:
-- А здорово тебя колбасник угостил!
-- Я его угостил еще лучше, -- угрюмо ответил Степа.
-- Если так, то это хорошо, -- и отец улыбнулся одними глазами.
Павел Супрун все чаще стал поговаривать о возвращении на родину, и вот
от слов перешел к делу. А дело было нелегким. Надо было собрать значительную
сумму денег на проезд семьи, состоявшей к тому времени уже из восьми
человек, получить нужные документы. Два года готовилась семья Супруна к
отъезду, во многом себе отказывая, продавая по дешевке с трудом нажитые
вещи.
Наконец в 1924 году семья Супруна -- родители, пятеро сыновей и дочь --
выехали на родину, в Россию. Пароход пересек Атлантический океан, обогнул
британские берега, переплыл Северное море и вошел в Балтийское. В Либаве
пересели на поезд. С разными мыслями, но с одним трепетным чувством, какое
бывает у людей, много лет не видавших родного дома и теперь приближавшихся к
нему, смотрели все в окна. Казалось, что поезд движется слишком медленно. Но
вот промелькнула пограничная арка, и Степа увидел красноармейца, с улыбкой
глядевшего на окна мчавшихся мимо него вагонов.
* * *
Родина встретила семью Супруна заботливо. Страна росла, развивалась.
Жизнь текла уверенно и спокойно.
Павел Михайлович взялся за работу по своей профессии. Младшие дети
поступили в школу. Старшим, Грише и Степе, неудобно было садиться за одну
парту с малышами. Они поступили работать, а учились по вечерам в школе
взрослых. Степан учился сначала столярному ремеслу, а потом перешел на
Сумской машиностроительный завод и быстро овладел токарным ремеслом. Он
вступил в комсомол, увлекся физкультурой, любил танцевать, ходить с
девушками в кино. Он был рослым, красивым парнем, и немало девушек вздыхали
о нем.
Шли годы, и как-то вечером, после работы, отец сказал:
-- Тебе, сынок, скоро призываться. Погулял -- и хватит, теперь придется
и послужить. Не думаешь, небось, об этом?
-- Думаю, -- ответил сын.
-- Ну, и что ж решил?
-- Решил проситься в авиацию. В летчики.
-- Почему вдруг в летчики? -- вмешалась мать, которую напугала эта
сыновья идея.
-- Раз есть аэропланы, -- усмехнулся Степан, -- значит, надо же
кому-нибудь и летать. Вот я и хочу летать. Так что, отец, прошу вас помочь
мне в этом деле.
-- Что ж, придется помочь! -- сказал отец. Он был секретарем Сумского
исполкома и имел отношение к призывной комиссии.
Так Степан Супрун в 1929 году попал в Смоленскую школу летчиков, и
здесь открылись его незаурядные способности.
Все, чем должен обладать летчик, оказалось у Степана с избытком. Больше
того: нередко он придумывал такое, что другим и в голову не приходило.
Инструктор Кушаков написал в характеристике своего любимого курсанта, что
Супрун не только летчик-истребитель, что он исследователь, изобретатель и по
своим повадкам типичный летчик-испытатель.
Супрун служил в разных истребительных частях. Быстро стал командиром
звена, а потом и эскадрильи. Его слава воздушного мастера росла. Однажды его
вызвали в Москву. Начальник, листая его документы и аттестации, предложил
новую работу: военным летчиком-испытателем.
-- Дело сложное и рискованное, -- сказал начальник. -- Взвесьте все
хорошенько, подумайте, решите и денька через два загляните ко мне с ответом.
-- Я уже решил, -- сказал Супрун. -- Работа мне подходит.
Было одно время -- это было в 1933 году, -- когда некоторым нашим
авиаторам казалось, что с имевшимися в их распоряжении моторами уже нельзя
выжать из самолетов большую скорость. Достигнут, мол, предел, и, чтобы
перешагнуть его, нужны более мощные двигатели.
Инженеры Харьковского авиационного института имели на этот счет свое
мнение. Они не только внимательно изучали все, чем к тому времени
располагала авиация, но и отчетливо представляли себе пути, по которым
пойдет увеличение скорости.
Харьковчане работали дни и ночи, работали с упоением и
самопожертвованием. В них горел огонь творчества, их стремления были
благородными, а цель очень заманчивой. Эта работа на первых порах
встречалась с сомнением. Одни говорили: "Гм... посмотрим", и устранялись от
помощи. Другие высказывались так: "Идея хорошая, но что из нее выйдет,
трудно сказать".
Нехватало инструментов и материалов, приходилось выпрашивать на
заводах, приносить из дому. Нехватало рабочих, -- инженеры сами становились
к стапелю. Прошел не один месяц, прежде чем харьковчане сумели показать
плоды своего труда. Они построили новый самолет, применив в его конструкции
все известные тогда в авиации новинки, сделали изящными и обтекаемыми его
внешние формы, поставили серийный отечественный мотор и попросили опробовать
свое детище -- "ХАИ-1", как они его назвали.
Летчик Краснокутнев, которому поручили испытать этот первый скоростной
пассажирский самолет, не мог им налюбоваться.
Самолет радовал взор красотой своих форм. Его мотор был закрыт удобным
и хорошо обтекаемым капотом. Переходы от одной части самолета к другой были
тщательно "зализаны", а немногочисленные выступающие наружу детали прятались
под плавными обтекателями. Вся поверхность машины была отполирована, и
настолько гладко, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Впервые в
Союзе харьковчане установили на своем самолете убирающиеся шасси, и все это,
вместе взятое, дало возможность многоместному пассажирскому самолету
развивать скорость на 60-70 километров больше скорости иного одноместного
истребителя. Харьковчане имели заслуженный успех.
Летчик Краснокутнев с удовольствием испытывал "ХАИ-1". Какой же летчик,
да еще испытатель, может равнодушно относиться к машине, которая летает
быстрее всех?! Он сделал много испытательных полетов. Некоторые из
строителей машины участвовали в них. И те, кто летал, и те, кто дожидался на
земле, с одинаковым вниманием слушали после каждой посадки замечания
летчика. Специальная бригада быстро и хорошо устраняла замеченные
недостатки. Но однажды "ХАИ-1" "согрешил" настолько явно, что замечаний
летчика не потребовалось: все было и так ясно.
После одного из испытательных полетов Краснокутнев повел машину на
посадку. Едва она коснулась колесами земли, как вдруг обе ноги шасси
сложились, и машина оказалась лежащей на брюхе. Всех, находившихся в ней,
слегка встряхнуло, но зато вылезать из самолета на землю оказалось очень
легко: машина поступила, как ученый слон, опустившийся на колени, чтобы
облегчить высадку своим пассажирам.
"ХАИ-1", конечно, тут же подняли, поставили на ноги и осмотрели.
Повреждения оказались пустяковыми. Их тут же устранили.
Так впервые и помимо желания летчика в нашей авиации произошла посадка
самолета с убранными шасси, или, как ее еще называют, "на живот". При этом
"ХАИ-1" дал ответ тем, кого волновал вопрос: а что случится, если механизм
шасси вдруг откажет? Это оказалось не таким страшным, как некоторые
представляли себе. Наоборот, теперь всем летчикам известно, что в ряде
случаев выгоднее и безопаснее приземляться с убранными, чем с выпущенными,
шасси.
Что же касается самолета "ХАИ-1", то его посадочное устройство
улучшили, и оно больше самовольно не убиралось.
Предстоял тренировочный полет на четырехмоторном бомбардировщике. Два
летчика забрались на свои, рядом стоящие сиденья. Механики убрали трапы.
Стартер показал белый флажок, -- это означало, что путь в небо свободен.
Левый пилот поднял самолет в воздух. Он набрал сотни две метров высоты и
натянул на свою кабину темный колпак. Ясный летний день сразу померк. В
кабине стало темно. Лишь небольшие, под колпачками, лампочки тускло освещали
приборную доску.
Хотя слепой полет -- дело и не новое, все же сидеть в темной кабине
удовольствие не из больших. Человек чувствует себя так, как в яичной
скорлупе, вымазанной черной краской.
Поле зрения у него небольшое: приборы, ручки управления, карта. А
дальше, сколько ни вертись, ничего больше не увидишь.
Все шло нормально. Моторы успокаивающе, ровно гудели. Многочисленные
стрелки, охваченные мелкой и частой дрожью, не переступали красных,
запретных черточек на циферблатах. Не видя земли, левый пилот уверенно вел
машину. Правы проверял его. Он то и дело сверял карту с землей, глядя на нее
в окошко своей кабины. Внизу катились зеленые луга и рощи, дороги и
деревушки. Поезд тихо переползал мост над извилистой речкой. Наконец
сверкнуло большое озеро -- второй контрольный пункт замкнутого маршрута
полета. До конечной точки оставались минут пятнадцать лета.
Правый пилот заворочался в своем кресле. Левый тоже проявил
беспокойство. Обоим казалось, что время течет очень медленно. Одному не
терпелось забраться под черный колпак, другому -- выбраться из-под него. Но
он дождался того момента, когда все три стрелки часов заняли свои места, и
дернул замок. Темный колпак отскочил назад, и яркий летний день во всей
своей красе вернулся в кабину. Нужный пункт был под крылом самолета, и
летчики решили, чтобы не терять времени на посадку, тут же, в воздухе,
поменяться местами, тем более, что машина была хорошо отрегулирована.
Придерживая висевший сзади парашют, правый летчик поднялся со своего сиденья
и, протиснувшись в узкий проход, освободил дорогу товарищу. Бросив рули, тот
не спеша перебрался на освободившееся место и только начал прилажываться,
чтобы усесться поудобнее, как вдруг машину резко тряхнуло и нос ее так
быстро пополз вверх, что летчик инстинктивно изо всех сил навалился на
штурвал самолета. Нос стал на место.
Летчик повернулся, чтобы предложить другу забраться под колпак, и тут
он увидел, что тот, отчаянно упираясь руками и ногами в две противоположные
переборки, согнувшись пополам, спиной кверху, висит между полом и "крышей"
самолета. От его спины расходился пучок натянутых, как струна, парашютных
строп, исчезающих в верхнем люке фюзеляжа. Его покрасневшие от натуги лицо и
выкатившиеся на лоб глаза взывали о помощи. Летчик, сидевший за рулями,
сразу понял, в чем дело. Но не успел он открыть рот, чтобы скомандовать
механикам рубить стропы, как самолет резко тряхнуло, и летчик снова налег на
штурвал.
Когда он, справившись с машиной, заглянул в проход, его товарищ исчез.
Только механики, разводя в стороны руки, недоуменно глядели друг на друга.
Летчик резко накренил машину и, сделав три четверти витка по крутой
спирали, увидел быстро мчавшийся к земле черный комок, висевший на лямках
сильно изорванного парашюта. С воем и свистом описывая широкие круги,
тяжелый корабль погнался за парашютистом, словно собираясь поймать и
удержать его. И когда крохотная фигурка ударилась о землю, потом поднялась
и, сделав несколько шагов, опять опустилась на золотисто-белый купол
парашюта, летчик выровнял машину и облегченно вздохнул: друг был жив, но,
видимо, ранен. Ему нужно немедленно помочь! Но как это сделать? Набирая
высоту, летчик заметил в поле женщин. Они не раз видели самолеты,
парашютистов и сейчас равнодушно косили траву. Летчик отжал рули и направил
самолет к ним. Близкий гул вынудил женщин поднять головы. Они увидели
высунувшихся из люков людей, которые махали им и показывали куда-то в
сторону. Женщины поняли и побежали туда. Летчик дал полный газ. Не набирая
высоты, чтобы не терять времени, он помчался к аэродрому, чтобы выслать
врача с машиной.
Спустя несколько недель пострадавший летчик, залечив ушибы и переломы,
приехал из госпиталя. Он рассказал, что, стоя в проходе, решил выглянуть
наружу в верхний люк. Слезая оттуда, он нечаянно задел парашютом за выступ
внутренней обшивки фюзеляжа. Парашютные замки щелкнули и расстегнулись.
шевелились. Он то ли напевал, то ли нежно высказывался по адресу непокорного
шплинта. Командирский взгляд снова прошелся по земле. Ухабистая, изрезанная
канавами, усеянная, как бородавками, серыми бугорками, запятнанная грязными
и тинистыми озерками, она, казалось, насторожилась, готовясь нанести
смертельный удар. Летчик взглянул вверх. Его встретило перекосившееся небо,
затянутое какой-то белесой пеленой, сквозь разрывы которой иногда
проскальзывали злые слепящие лучи солнца.
И вдруг в голове командира мелькнула мысль. Нервным движением он
несколько раз сбросил и дал газ одному из моторов. Жалобный вой мотора
заставил техника обернуться. И техник увидел все. Он увидел, как командир
дважды сжал и разжал ладонь, показывая, как рвут провода. Одним прыжком
техник очутился у штурвала. Кусачками, как зубами, вцепился он в провода и
рванул их к себе. Электромотор встал, и штурвал, вращаемый двумя парами рук,
бешено завертелся в спасательную сторону. Самолет начал опускать нос.
Медленно, неуклюже. Каждая секунда казалась часом...
Но вот синеватая линия горизонта отделяет небо от земли. И вздох
облегчения вырывается у людей, находившихся в воздухе и стоявших внизу.
Экипаж и корабль спасены. Летчик ведет машину на посадку. Он делает
разворот. Родная земля пышным зеленым ковром кружится ему навстречу. По
синему, как на картинках, небу тихо плывут небольшие облачка. Круглыми
зеркалами живописно раскинулись озера, на золотом прибрежном песке видны
обнаженные тела. И тут летчику кажется, что ему очень жарко.
"Как хорошо бы, -- думает он, -- раздеться сейчас и, немного постояв на
свежем ветерке, бултыхнуться в воду вон с того бугорка..."
Дед Степана, Михаил Супрун, занимался крестьянством, столярничал, но
средств на жизнь не хватало, и семья жила впроголодь. А семья у деда была
большая: семеро детей. Дети, подрастая, один за другим уходили батрачить.
Поэтому и отец Степана, Павел Супрун, с малых лет начал трудовую жизнь.
Тринадцати лет он нанялся к немцу-помещику Лоренцу, чья "экономия"
находилась поблизости от родного села Речки, в тридцати верстах севернее
украинского города Сумы. За семь лет тяжелого труда в "экономии" Павел
Супрун выполнял разную работу. Был погонщиком волов, потом подручным у
слесарей, а когда хозяин выписал из-за границы два паровых плуга, Павла
приставили к ним. Тогдашние тракторы имели много изъянов и часто
останавливались посреди поля. Немцы-надсмотрщики бесновались, бранью и
штрафами, а нередко и кулаками вымещали злобу на батраках. Украинские хлопцы
тоже не оставались в долгу: жгли в отместку помещичьи хлеба, а подручных
Лоренца не раз находили связанными и избитыми. Молва приписывала Павлу
участие в этих делах, которые и в самом деле не обходились без него. Супруны
спокон веку были честными тружениками и никогда не прощали обид и насилия.
Помещик Лоренц жаловался уряднику, называл молодого Супруна баламутом и
поджигателем и все чаще грозился отправить Павла в Сибирь. Работать у немца
стало невтерпеж. Павел Супрун взял расчет и нанялся к помещику Харитоненко,
в том же Сумском уезде.
Но, как говорится, "хрен редьки не слаще". "Свой" помещик также выжимал
все силы из батраков, заставляя их за гроши трудиться от зари и до зари. Шли
годы, и Павел Супрун, который обзавелся семьей, имел троих детей и не знал,
как их прокормить, все чаще задумывался, ища выход из своей беспросветной
жизни. Таких, как он, было в то время немало. Некоторые из них покидали
родину и в поисках лучшей жизни уезжали за океан, в Америку. Павел Супрун,
начитавшись заморских писем земляков, скопил деньги на проезд в третьем
классе, уложил в мешок хлеб, чеснок и сало, простился с семьей и отправился
в Канаду, надеясь там устроить для своей семьи более сносную жизнь. Это было
в 1911 году. В те времена в Канаде нехватало рабочей силы, и труд
оплачивался там значительно выше, чем в других странах. Зато уж и
эксплоатация была тоже немалой. К тому же Супрун не знал языка и работать по
своей слесарской специальности не мог. Два года он работал чернорабочим в
разных местах, учился английскому языку в вечерней школе и, отказывая себе в
самом насущном, откладывал цент к центу, доллар к доллару. Когда у него
скопилось несколько полсотенных бумажек, он отнес их в пароходное агентство,
купил "шифскарту" и отправил ее жене.
В 1913 году Прасковья Осиповна вместе со всеми детьми, сыновьями
Гришей, Степой и Федей, пустилась в далекий путь, в загадочную и неведомую
ей Америку. До этой поездки она никогда не отдалялась от родного села Речки
больше чем на десять верст. Не без страха вступила семья Супруна на
американскую землю. Их окружила шумная толпа. Гриша и Федя, вцепившись в
юбку матери, испуганно озирались по сторонам. Один лишь шестилетний Степа
смело сделал несколько шагов вперед и, вытянув шею, вертел во все стороны
головой. Он первым увидел высокого черноусого человека в темной фетровой
шляпе, проталкивающегося к ним, и, закричав: "Тато, тато!", бросился к отцу.
Началась новая жизнь семьи Супруна. Отец работал, мать занималась
хозяйством, дети, подрастая, ходили в школу.
Степан Супрун заметно выделялся среди сверстников и товарищей по
классу. Он был выше многих ростом, строен, широк в плечах. У него было
открытое, привлекательное лицо, мечтательные карие глаза и вьющиеся темные
волосы. Он был смел и правдив. Все эти качества возвышали Степу в глазах
товарищей, которые любили его и считали своим вожаком. Учился Степа хорошо,
только математику не любил. На уроках алгебры ловил мух, запрягал их в
бумажную колесницу и под сдержанный хохот всего класса гонял эту упряжку по
парте.
Преподавателю физики он задал вопрос об устройстве аэроплана и очень
огорчился, когда учитель сказал, что Степе еще рано знать о таких вещах.
Однажды, уже в пятом классе, на уроке физики раздалось громкое жужжание: к
потолку взлетел небольшой жестяный пропеллер, запущенный Степой с катушки, и
упал на учительский стол. В классе наступила тишина, которую прервал строгий
голос учителя:
-- Кто это сделал?
-- Я! -- не сговариваясь, ответили хором, вставая со своих мест, пять
учеников, среди которых был и Степан.
-- Жестянка одна. Ее не могли одновременно запустить пять человек.
-- Это я сделал, господин учитель, -- твердо сказал Степан. -- Мои
товарищи говорят неправду. Они хотят выгородить меня.
-- Хорошо, -- смягчив тон, произнес физик. -- После уроков вы зайдете
ко мне, Супрун, а сейчас садитесь.
В учительской Степа обещал физику вести себя лучше, и они вскоре
сделались друзьями. Степа мечтал о велосипеде, учитель объяснил ему его
устройство. Мальчик, через день отказывая себе в завтраке, копил центы и
покупал велосипедные детали. Что за радостный был день, когда он приехал в
школу на велосипеде, собранном своими руками! Потом он увлекся радио и сам
из частей собрал приемник. Сквозь треск и писк в наушниках слышны были
обрывки слов и музыки, и все домашние, а больше всех Степа, были в восторге.
Когда отец поступил в железнодорожные мастерские, мальчик стал
интересоваться паровозом. Он долго уговаривал отца взять его с собой, и
когда отец это сделал и в цехе рассказал про устройство локомотива, радости
Степы не было конца. Он целую неделю возился с консервными банками,
железками, проволокой и смастерил модель паровоза.
Но больше всего увлекали Степу рассказы о путешествиях и приключениях.
Учитель географии умел рассказывать, и, слушая его, Степан уносился в мыслях
далеко-далеко -- то в южные моря, то на дикий север. Он любил героев Купера,
честных и мужественных людей, правдивых и сильных, не знающих страха.
Нередко он убегал с друзьями в леса. Там они учились распознавать по следам
зверей, соревновались в беге и борьбе, стреляли из старого "Смит и Венссон".
Ночью по звездам находили дорогу домой, стараясь вернуться, когда домашние
уже спят. Дома Степан часто заставал гостей. То были земляки-украинцы. Они
собирались "побалакать" о далекой родине. Они тосковали о ней, пели звучные
и задушевные песни. И Степан понимал, что не здесь его родина, а там, за
морем, на чудесной земле Украины.
Учение в школе внезапно пришлось прервать. В 1917 году в Канаде начался
экономический кризис. Фабрики и заводы стали закрываться, и десятки тысяч
рабочих, в первую голову из числа приезжих, оказались на улице.
Так и Павел Супрун стал безработным. В поисках работы он долго обивал
пороги разных контор, но всюду получал отказ. Деньги таяли, и надо было на
что-нибудь решиться. На последние доллары Павел Супрун арендовал небольшой
лесной участок и вывез туда семью. Сами построили хижину. Потом раскорчевали
землю под огород и птичник. Дети помогали, как могли, и работа неплохо
спорилась. Два года прожила семья Супруна в лесу. Все готовили для себя
сами, ничего не покупали. Отец с сыновьями промышлял охотой, расставляя на
лесных тропах силки и капканы, стрелял белок. Мать смотрела за младшими
детьми, занималась огородом, разводила птицу. Жили они одиноко, почти не
видели людей. Лишь изредка, зимой, у хижины останавливалась собачья упряжка
-- индейцы заходили в дом переждать пургу. Лесная жизнь, походившая на
прочитанное в книжках, нравилось Степану, но она не по душе была его отцу.
Время от времени он наведывался в город в поисках работы. Из города отец
привозил новости о России. Он рассказал матери о том, что в России --
революция, что землю отнимают у помещиков и раздают крестьянам. Однажды,
вернувшись из города, отец рассказал, что немцы захватили Украину, отнимают
у крестьян розданную им землю, а дома грабят и жгут.
Одна из поездок отца увенчалась, наконец, успехом. Он нашел себе место,
и семья отправилась в Виннипег. В городе очень много говорили о России. К
отцу часто приходили земляки. Из разговоров Степан понял, что немцев выгнали
из Украины и что там начинается свободная, хорошая жизнь. Газеты тоже много
писали о России, но все такие страшные и неправдоподобные вещи, что Степан
не знал, можно ли верить газетам. О России немало толковали и в школе.
Однажды на уроке учительница назвала русских сумасшедшими фанатиками. Степа
не выдержал и вскочил с места. У него горели глаза и часто колотилось
сердце.
-- Неправда, вы лжете! -- крикнул он.
Учительница была ошеломлена таким неслыханным поступком.
-- Негодный мальчишка! -- взвизгнула она, опомнившись. -- Марш на
середину класса! -- И, схватив линейку, стала больно бить Степану по
ладоням.
Он стиснул зубы и молчал. Когда она отсчитала последний, двадцать пятый
удар, он сказал:
-- Thank you (благодарю вас)...
Мальчик медленно шел к своей парте. У него так распухли ладони, что он
не мог согнуть пальцы. Едва он уселся на свое место, как услышал позади себя
злобный шопот:
-- Что, заработал? Так тебе и надо!..
Степа обернулся. Руди Тинке, толстый веснущатый немчик, сын местного
колбасника, показал ему язык.
-- А этого отведать хочешь? -- спросил Степан, тщетно пытаясь сжать
одеревеневшие пальцы в кулак.
=Мы еще посмотрим, кто кого угостит! -- снова зашипел Тинке.
-- Что ж, давай встретимся, поговорим...
Вечером отец спросил, за что учительница наказала Степана. И тот
коротко рассказал.
-- Больно было? -- спросил отец.
-- Больно, -- просто ответил мальчик.
-- Плакал? -- допытывался отец.
-- Молчал, -- ответил Степа.
-- Молодчина! -- сказал Павел Михайлович и, обняв сына, привлек к себе.
...Встреча Степы и Руди Тинке была назначена тайно, но Руди не
удержался и разболтал, так что о ней узнало полшколы. Мальчишки заранее
собрались в условленном месте, за старым кладбищем.
Руди привел с собой человек восемь секундантов. Степа, зная, что почти
все ребята на его стороне, -- одного лишь старшего брата Гришу. Увидев, как
немчик надевает большие боксерские перчатки, Гриша сказал брату:
-- Посмотри, нет ли у него какой-нибудь железки в них.
-- Не должно быть, -- ответил Степа. -- Он хоть ябедник и подлиза, но
такого не сделает.
Бойцы сошлись, и Руди Тинке стал подпрыгивать, как заправский боксер.
Ему удалось близко подойти к противнику, и в тот же миг Степа почувствовал,
что его очень больно ударили по носу чем-то тяжелым. Боль и, главное,
возмущение, подстегнули его. Он ринулся вперед и со всего размаха ударил
Руди кулаком в челюсть. Тинке качнулся, упал и не смог подняться по счету
"десять". Ему помогли встать, дали глотнуть воды и сняли перчатки. В правом
лежало массивное металлическое кольцо. Два приятеля-немчика повели его
домой, а остальные мальчишки, расходясь, презрительно плевали в его сторону.
Окруженный толпой друзей, Степа победителем возвращался домой. Он
закрыл ладонью нос, который распух и сильно болел. Проходя мимо
парикмахерской, взглянул в висевшее на витрине зеркало и ахнул. Нос свернуло
в сторону, вроде лодочного руля на повороте. Степа и Гриша вернулись домой
поздно вечером, чтобы лечь спать, не обращая на себя внимания взрослых.
Степа сказал брату:
-- Я выпрямлю нос, а ты притяни его веревкой к уху. За ночь, может,
встанет на место.
Так и сделали, но Степа всю ночь не мог уснуть от боли. Он ворочался и
наконец разбудил мать. Взглянув на Степу, она заплакала и сейчас же потащила
его к врачу.
-- Ничего страшного, -- сердито сказал разбуженный среди ночи доктор,
-- вывихнут хрящ.
Он схватил мальчика за нос и дернул с такой силой, что Степа подпрыгнул
от боли.
-- Вот и все, -- проворчал доктор. -- Теперь кладите компрессы, и нос
заживет.
На другой день отец с некоторым укором сказал сыну:
-- А здорово тебя колбасник угостил!
-- Я его угостил еще лучше, -- угрюмо ответил Степа.
-- Если так, то это хорошо, -- и отец улыбнулся одними глазами.
Павел Супрун все чаще стал поговаривать о возвращении на родину, и вот
от слов перешел к делу. А дело было нелегким. Надо было собрать значительную
сумму денег на проезд семьи, состоявшей к тому времени уже из восьми
человек, получить нужные документы. Два года готовилась семья Супруна к
отъезду, во многом себе отказывая, продавая по дешевке с трудом нажитые
вещи.
Наконец в 1924 году семья Супруна -- родители, пятеро сыновей и дочь --
выехали на родину, в Россию. Пароход пересек Атлантический океан, обогнул
британские берега, переплыл Северное море и вошел в Балтийское. В Либаве
пересели на поезд. С разными мыслями, но с одним трепетным чувством, какое
бывает у людей, много лет не видавших родного дома и теперь приближавшихся к
нему, смотрели все в окна. Казалось, что поезд движется слишком медленно. Но
вот промелькнула пограничная арка, и Степа увидел красноармейца, с улыбкой
глядевшего на окна мчавшихся мимо него вагонов.
* * *
Родина встретила семью Супруна заботливо. Страна росла, развивалась.
Жизнь текла уверенно и спокойно.
Павел Михайлович взялся за работу по своей профессии. Младшие дети
поступили в школу. Старшим, Грише и Степе, неудобно было садиться за одну
парту с малышами. Они поступили работать, а учились по вечерам в школе
взрослых. Степан учился сначала столярному ремеслу, а потом перешел на
Сумской машиностроительный завод и быстро овладел токарным ремеслом. Он
вступил в комсомол, увлекся физкультурой, любил танцевать, ходить с
девушками в кино. Он был рослым, красивым парнем, и немало девушек вздыхали
о нем.
Шли годы, и как-то вечером, после работы, отец сказал:
-- Тебе, сынок, скоро призываться. Погулял -- и хватит, теперь придется
и послужить. Не думаешь, небось, об этом?
-- Думаю, -- ответил сын.
-- Ну, и что ж решил?
-- Решил проситься в авиацию. В летчики.
-- Почему вдруг в летчики? -- вмешалась мать, которую напугала эта
сыновья идея.
-- Раз есть аэропланы, -- усмехнулся Степан, -- значит, надо же
кому-нибудь и летать. Вот я и хочу летать. Так что, отец, прошу вас помочь
мне в этом деле.
-- Что ж, придется помочь! -- сказал отец. Он был секретарем Сумского
исполкома и имел отношение к призывной комиссии.
Так Степан Супрун в 1929 году попал в Смоленскую школу летчиков, и
здесь открылись его незаурядные способности.
Все, чем должен обладать летчик, оказалось у Степана с избытком. Больше
того: нередко он придумывал такое, что другим и в голову не приходило.
Инструктор Кушаков написал в характеристике своего любимого курсанта, что
Супрун не только летчик-истребитель, что он исследователь, изобретатель и по
своим повадкам типичный летчик-испытатель.
Супрун служил в разных истребительных частях. Быстро стал командиром
звена, а потом и эскадрильи. Его слава воздушного мастера росла. Однажды его
вызвали в Москву. Начальник, листая его документы и аттестации, предложил
новую работу: военным летчиком-испытателем.
-- Дело сложное и рискованное, -- сказал начальник. -- Взвесьте все
хорошенько, подумайте, решите и денька через два загляните ко мне с ответом.
-- Я уже решил, -- сказал Супрун. -- Работа мне подходит.
Было одно время -- это было в 1933 году, -- когда некоторым нашим
авиаторам казалось, что с имевшимися в их распоряжении моторами уже нельзя
выжать из самолетов большую скорость. Достигнут, мол, предел, и, чтобы
перешагнуть его, нужны более мощные двигатели.
Инженеры Харьковского авиационного института имели на этот счет свое
мнение. Они не только внимательно изучали все, чем к тому времени
располагала авиация, но и отчетливо представляли себе пути, по которым
пойдет увеличение скорости.
Харьковчане работали дни и ночи, работали с упоением и
самопожертвованием. В них горел огонь творчества, их стремления были
благородными, а цель очень заманчивой. Эта работа на первых порах
встречалась с сомнением. Одни говорили: "Гм... посмотрим", и устранялись от
помощи. Другие высказывались так: "Идея хорошая, но что из нее выйдет,
трудно сказать".
Нехватало инструментов и материалов, приходилось выпрашивать на
заводах, приносить из дому. Нехватало рабочих, -- инженеры сами становились
к стапелю. Прошел не один месяц, прежде чем харьковчане сумели показать
плоды своего труда. Они построили новый самолет, применив в его конструкции
все известные тогда в авиации новинки, сделали изящными и обтекаемыми его
внешние формы, поставили серийный отечественный мотор и попросили опробовать
свое детище -- "ХАИ-1", как они его назвали.
Летчик Краснокутнев, которому поручили испытать этот первый скоростной
пассажирский самолет, не мог им налюбоваться.
Самолет радовал взор красотой своих форм. Его мотор был закрыт удобным
и хорошо обтекаемым капотом. Переходы от одной части самолета к другой были
тщательно "зализаны", а немногочисленные выступающие наружу детали прятались
под плавными обтекателями. Вся поверхность машины была отполирована, и
настолько гладко, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. Впервые в
Союзе харьковчане установили на своем самолете убирающиеся шасси, и все это,
вместе взятое, дало возможность многоместному пассажирскому самолету
развивать скорость на 60-70 километров больше скорости иного одноместного
истребителя. Харьковчане имели заслуженный успех.
Летчик Краснокутнев с удовольствием испытывал "ХАИ-1". Какой же летчик,
да еще испытатель, может равнодушно относиться к машине, которая летает
быстрее всех?! Он сделал много испытательных полетов. Некоторые из
строителей машины участвовали в них. И те, кто летал, и те, кто дожидался на
земле, с одинаковым вниманием слушали после каждой посадки замечания
летчика. Специальная бригада быстро и хорошо устраняла замеченные
недостатки. Но однажды "ХАИ-1" "согрешил" настолько явно, что замечаний
летчика не потребовалось: все было и так ясно.
После одного из испытательных полетов Краснокутнев повел машину на
посадку. Едва она коснулась колесами земли, как вдруг обе ноги шасси
сложились, и машина оказалась лежащей на брюхе. Всех, находившихся в ней,
слегка встряхнуло, но зато вылезать из самолета на землю оказалось очень
легко: машина поступила, как ученый слон, опустившийся на колени, чтобы
облегчить высадку своим пассажирам.
"ХАИ-1", конечно, тут же подняли, поставили на ноги и осмотрели.
Повреждения оказались пустяковыми. Их тут же устранили.
Так впервые и помимо желания летчика в нашей авиации произошла посадка
самолета с убранными шасси, или, как ее еще называют, "на живот". При этом
"ХАИ-1" дал ответ тем, кого волновал вопрос: а что случится, если механизм
шасси вдруг откажет? Это оказалось не таким страшным, как некоторые
представляли себе. Наоборот, теперь всем летчикам известно, что в ряде
случаев выгоднее и безопаснее приземляться с убранными, чем с выпущенными,
шасси.
Что же касается самолета "ХАИ-1", то его посадочное устройство
улучшили, и оно больше самовольно не убиралось.
Предстоял тренировочный полет на четырехмоторном бомбардировщике. Два
летчика забрались на свои, рядом стоящие сиденья. Механики убрали трапы.
Стартер показал белый флажок, -- это означало, что путь в небо свободен.
Левый пилот поднял самолет в воздух. Он набрал сотни две метров высоты и
натянул на свою кабину темный колпак. Ясный летний день сразу померк. В
кабине стало темно. Лишь небольшие, под колпачками, лампочки тускло освещали
приборную доску.
Хотя слепой полет -- дело и не новое, все же сидеть в темной кабине
удовольствие не из больших. Человек чувствует себя так, как в яичной
скорлупе, вымазанной черной краской.
Поле зрения у него небольшое: приборы, ручки управления, карта. А
дальше, сколько ни вертись, ничего больше не увидишь.
Все шло нормально. Моторы успокаивающе, ровно гудели. Многочисленные
стрелки, охваченные мелкой и частой дрожью, не переступали красных,
запретных черточек на циферблатах. Не видя земли, левый пилот уверенно вел
машину. Правы проверял его. Он то и дело сверял карту с землей, глядя на нее
в окошко своей кабины. Внизу катились зеленые луга и рощи, дороги и
деревушки. Поезд тихо переползал мост над извилистой речкой. Наконец
сверкнуло большое озеро -- второй контрольный пункт замкнутого маршрута
полета. До конечной точки оставались минут пятнадцать лета.
Правый пилот заворочался в своем кресле. Левый тоже проявил
беспокойство. Обоим казалось, что время течет очень медленно. Одному не
терпелось забраться под черный колпак, другому -- выбраться из-под него. Но
он дождался того момента, когда все три стрелки часов заняли свои места, и
дернул замок. Темный колпак отскочил назад, и яркий летний день во всей
своей красе вернулся в кабину. Нужный пункт был под крылом самолета, и
летчики решили, чтобы не терять времени на посадку, тут же, в воздухе,
поменяться местами, тем более, что машина была хорошо отрегулирована.
Придерживая висевший сзади парашют, правый летчик поднялся со своего сиденья
и, протиснувшись в узкий проход, освободил дорогу товарищу. Бросив рули, тот
не спеша перебрался на освободившееся место и только начал прилажываться,
чтобы усесться поудобнее, как вдруг машину резко тряхнуло и нос ее так
быстро пополз вверх, что летчик инстинктивно изо всех сил навалился на
штурвал самолета. Нос стал на место.
Летчик повернулся, чтобы предложить другу забраться под колпак, и тут
он увидел, что тот, отчаянно упираясь руками и ногами в две противоположные
переборки, согнувшись пополам, спиной кверху, висит между полом и "крышей"
самолета. От его спины расходился пучок натянутых, как струна, парашютных
строп, исчезающих в верхнем люке фюзеляжа. Его покрасневшие от натуги лицо и
выкатившиеся на лоб глаза взывали о помощи. Летчик, сидевший за рулями,
сразу понял, в чем дело. Но не успел он открыть рот, чтобы скомандовать
механикам рубить стропы, как самолет резко тряхнуло, и летчик снова налег на
штурвал.
Когда он, справившись с машиной, заглянул в проход, его товарищ исчез.
Только механики, разводя в стороны руки, недоуменно глядели друг на друга.
Летчик резко накренил машину и, сделав три четверти витка по крутой
спирали, увидел быстро мчавшийся к земле черный комок, висевший на лямках
сильно изорванного парашюта. С воем и свистом описывая широкие круги,
тяжелый корабль погнался за парашютистом, словно собираясь поймать и
удержать его. И когда крохотная фигурка ударилась о землю, потом поднялась
и, сделав несколько шагов, опять опустилась на золотисто-белый купол
парашюта, летчик выровнял машину и облегченно вздохнул: друг был жив, но,
видимо, ранен. Ему нужно немедленно помочь! Но как это сделать? Набирая
высоту, летчик заметил в поле женщин. Они не раз видели самолеты,
парашютистов и сейчас равнодушно косили траву. Летчик отжал рули и направил
самолет к ним. Близкий гул вынудил женщин поднять головы. Они увидели
высунувшихся из люков людей, которые махали им и показывали куда-то в
сторону. Женщины поняли и побежали туда. Летчик дал полный газ. Не набирая
высоты, чтобы не терять времени, он помчался к аэродрому, чтобы выслать
врача с машиной.
Спустя несколько недель пострадавший летчик, залечив ушибы и переломы,
приехал из госпиталя. Он рассказал, что, стоя в проходе, решил выглянуть
наружу в верхний люк. Слезая оттуда, он нечаянно задел парашютом за выступ
внутренней обшивки фюзеляжа. Парашютные замки щелкнули и расстегнулись.