Страница:
Глава 212.
Есть привычка к труду, а есть потребность и, что выше всего, призвание. Есть страсть создавать новое, назначенность к этому новому.
"В семьдесят восемь лет, простонав всю ночь, Ренуар заставлял нести себя в мастерскую…" Скрученные ревматизмом пальцы не держали кисть. Ее привязали к руке. Ренуар писал, подпирая правую руку левой. И так много лет. (Из воспоминаний А. Воллара.)
Призвание – уже своего рода долг. Поступить иначе ты не можешь. Но тот, кто хочет добиться успеха и чувствует себя способным, должен отказаться от подражания. Да, усвоить все прошлое и пойти своей дорогой.
Мир стремится к совершенству. Это в природе материи. Лишь наиболее совершенное и есть наиболее жизненно стойкое. Совершенство в искусстве, науке и любой деятельности человека – проявление этого всеобщего закона. Совершенство – это потребность, это внутренняя необходимость развития. Совершенство – это всеобъемлющий закон природы и человеческого общества…
Уйди так глубоко в себя мечтой упорной,
Чтоб настоящее развеялось, как пыль!..
И тогда, и особенно теперь не покидает мысль: а если бы отдаться тренировкам без остатка – весь спорту! Что за результат можно было бы добыть! Понятно, любой результат обречен на заурядность времени. И все же…
И все же сколько бы я ни тренировался, измождения не ведал. Я уставал до немоты мышц, до обезвоживания организма, но после короткой паузы снова оживал и был готов к работе. И я работал. Даже кожа на руках не всегда выдерживала, лопалась обувь, сгорали рубашки, а я все еще был могуч силой…
Благословенна работа.
Сочна и правильна жизнь, осмысленная через работу. Крепка здоровыми чувствами. Все мгновения полновесны. Ни единого дыхания вхолостую. И вся земная твердь особенно близка и понятна…
На мой взгляд, атлет значителен не победами. Новое, что несет с собой атлет, и превращает его в настоящего чемпиона – чемпиона среди чемпионов, в имя среди тысяч медальных имен – в этом значение такого человека.
Борис Кузнецов в книге об Альберте Эйнштейне писал: "Гений не тот, кто много знает, ибо это относительная характеристика. Гений много прибавляет к тому, что знали до него… Эпигоны гения знают, как правило, больше него, но они не прибавили ничего или почти ничего к тому, что люди знали раньше, их деятельность характеризуется, может быть, большим объемом познанного, но нулевой или близкой к нулю производной по времени…"
Своим существом большой спорт не составляет исключения. Он тоже – от жизни общества. И при всей внешней далекости от науки подчинен тем же законам. Ее категории приложимы и к его смыслу. Все в развитии человечества переплетено в единый клубок общего.
Тяжело и жалко смотреть на людей, которых страх смерти вынуждает жить с опущенной головой и в вечном бережении каждого шага.
Да пусть она провалится, смерть, чтобы она, пока бьется сердце, диктовала поведение! Пусть подождет в передней, а еще лучше – на дворе, под дождем и в слякоть. Никто, пока я жив, не станет хозяином моих страстей и желаний. Никто и никогда не затенит мне солнце.
Смерть есть, но это не значит, что ты у нее в холуях.
Пока я жив – буду искать радость и улыбку себе и людям.
Я склоню голову только перед радостью – "радостью, имеющую тысячи лиц…".
Слово "подвиг" – производное от слова "движение". Подвиг – это значит что-то продвинуть, вырвать из заурядного, познанного. А это всегда – новое.
Друг мой, храни героя в своей душе!
Глава 213.
Я без удержу пробовал сверхнагрузки – больше, больше!..
Богдасаров пытался образумить меня, уговаривал: "Не нужны потрясения, опасны эти сверхнагрузки и пробы. Довольно! Твоей силы хватит на добрый десяток лет вперед. Верь: я тебе не принесу вреда, ты мне как сын…"
"Ты мне как сын…"
А я видел только "железо" и будущую силу.
Это уже было не честолюбие, а какое-то опьянение: любой ценой грести силу, повелевать силой, доказывать знание силы.
Нет, это было даже не опьянение, а какая-то наркомания, когда наркотиком стала сила.
Я мог тренироваться сутками все годы – и мне было мало. В мышцах постоянно зрела жизнь. Неукротимость этой жизни, ее широта, ее безмерность лишали меня чувства реальности…
Я честолюбив, и даже очень, но мое честолюбие лишь в особых случаях способно ранить или давить другие жизни – в этом я убедился. Оно целиком сосредоточено на мне. Я себя не щажу, я себя превратил в средство достижения всех своих устремлений. За все плачу я – только я. Это чувство делает меня беспощадным – я уже ни во что не ставлю себя. Исполнить назначение – прочее не имеет смысла.
Запись из дневника 16 апреля 1963 года:
"Это не тренировка – мучение. Я люблю тренироваться и тренируюсь с радостью, но эти тренировки – мучение.
Эти тренировки из тех, которые должны пробивать дорогу, вытаскивать организм вверх по восходящей линии физических возможностей.
Для этого надо столько поднять и такие большие веса, чтобы все в тебе было выработано, запасы были на нуле. Лишь тогда восстановительные процессы наиболее эффективны и лишь тогда происходит расширение твоих физических возможностей, а с ними захват новых весов во всех упражнениях.
Именно такой была тренировка и сегодня.
Я ехал домой с одним желанием – пить.
И пил все подряд: молоко, компот, а когда все кончилось – кефир и воду. Я раздулся от жидкости, а пить хотелось по-прежнему, то есть я горел от жажды. И я в самом деле горел. Я лежал весь остаток вечера, но это не доставляло ни облегчения, ни удовольствия. Эта необычная работа перешла в сильное возбуждение. Хотелось резких движений. И раздражали какие-то незначительные мелочи, музыка, шум за окном. Этот шум за окном и в нормальном состоянии не дает спать-дни и ночи по шоссе грохочут самосвалы, ревут дизели. Окно на эту сторону я заделал книжными полками, получилась не комната, а нора. Но от шума все равно не удается избавиться. А после таких тренировок он невмоготу. Я затыкаю уши ватой, накрываю голову подушкой – и все равно не могу заснуть. А уж воздух… одна гарь…
До трех часов пополуночи не мог заснуть: цедил воду и лежал с открытыми глазами. А после – сон, но бредовый, с кошмарами.
Эта не та привычная усталость, когда радость от покоя,– я весь горел. Да, этот спорт смахивает на войну – войну на грани нервного и физического истощения.
И этот бесконечный поток людей, писем, звонков, требований выступать, приветствовать…
Как изменился Н.! Я не узнал его, а ведь какой был интересный и вдохновенный человек. Такие встречи укрепляют в убеждении не поддаваться жизни – нажиму обстоятельств, мнений, суждений, усталости… Я за людей, которые не звереют и не опускаются, а главное, не предают себя…
Что я делаю, зачем?
Какое назначение исполняю?..
Я веду события или они меня?.."
Глава 214.
В приближении Игр сматывался моток страстей. Каждый вплетал свою нить в надежде, что она окажется самой крепкой.
МОК опубликовал решение о выступлении спортсменов ФРГ и ГДР общей командой. Правда, с оговоркой, что сие – в последний раз. Потом газеты обратили внимание на секретаря Международной федерации Стейта – он превышал полномочия. Его обвинили в политиканстве и недопустимом использовании международной спортивной должности в личных целях. Первое, что сделал Стейт, вступив в должность после выборов на Играх 1960 года,– заказал новую печать ФИКХ. По штемпелю надпись: "Оскар Стейт, генеральный секретарь…"
Что ж, это не так страшно, всего лишь маленькая дань тщеславию…
Словами философа: "У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи: но здоровье – выше всего…"
4 апреля, в субботу, в Лос-Анджелесе двадцатитрехлетний Лонг послал ядро на 20 м 10 см… Новости нарасхват!
В те же дни я и заболел той самой "неврогенной" лихорадкой. Как выяснилось уже много позже Олимпийских игр, это был сухой плеврит. Штука, надо признаться, неприятная.
Что хуже всего, подлее всего, болезнь могли принять за трусость. Во всяком случае, за страховку от возможных поражений, уклонений от встреч с Жаботинским: мол, прячусь за болезнь.
Новости не вмещались в газетные полосы. И все – от напора на результаты, от надежды, что твоя нить силы из самых крепких! Никто не хотел упускать своего счастья.
А тут хилость в болезни. Поначалу я надеялся: вот-вот распрямлюсь, остынет лихорадка. Не понимал и не знал, что болезнь питалась выжимками от долгих лет усталости и с ней тащиться до августа. Я вынужден был навешивать на себя новые усталости: последний сезон, и к тому же поставлен работать за сборную на чемпионате Европы в июне. Каждая тренировка на счету. Ни с одной нельзя сбиться. Сила именно складывается из непрерывностей ритма в нагрузках.
Глава 215.
Я в Париже. Опять в Париже. Должен выступать на соревнованиях в честь пятидесятилетия Французской федерации тяжелой атлетики. Снова публике обещаны рекорды. Слава богу, в этот раз со мной тренер. И потом мы не одни: я в составе группы атлетов.
А лихорадка верна себе – тоже со мной.
За три недели до поездки в Париж я прямо с тренировки угодил в больницу. С почечными болями отмаялся несколько часов. За эти несколько часов, казалось, навсегда потерял силу. Я был настолько слаб, что несколько дней с трудом передвигался. И еще потом несколько месяцев нес в себе довольно ощутимые боли. Тут же, на окне в спортивном зале, стояли цистенал и другие почечные лекарства.
В тот год лето основательно запаздывало. Слишком много тени от туч. Земля томилась по теплу.
Опять я в "Маленькой таверне" Жана Дама. Вспоминаем Ригуло. У Дама беспокойные руки. Все время что-то ищут.
– Шарль? – Дам вминает пальцами свои щеки. Они у него висловатые, в склеротических прожилках.– Талант! Если бы все было, как я хотел, как должно было бы быть! Загубленный талант!
Я снова дарю Даму массивный янтарный мундштук. Он вскакивает, почти бежит по ресторанчику, показывая друзьям. Уж и не такая радость, но в этом весь Дам – бурный от чувства. Назавтра он появится на соревнованиях без своей толстой трубки. Помашет мундштуком с сигаретой: "Видите, ваш! На счастье! Успеха вам!.."
Первое выступление завтра, 30 мая.
Глава 216.
А уже в восемь утра начались будни перед соревнованиями. Напряженное вслушивание в себя: как мышцы, неторопливый перебор будущих усилий, размеренная ходьба возле гостиницы, после – лежание на кровати и опять ходьба…
Успех…
Какой успех? Слабость от лихорадки была в каждом движении. И при всем том я отлично брал на грудь 213,5 кг– мировой рекорд, но оказывался беспомощным в посыле с груди: разжижила слабость.
Мы выступали в цирке "Медрано" – ни одного свободного места, публика даже в проходах.
По логике тренировок я не должен был ехать: болен, не готов, и в тренировках путаница, из-за поездки путаница. Но я знал: моему спорту конец. Скоро я и спорт разойдемся. А без почета от спорта мне не видать Парижа. И я смалодушничал… Купил поездку званием "атлета". А что тут зазорного? Платил силой, своей…
Радостно и грустно я встретился с Красовским: все от того же чувства – не увидимся, конец игре. Это покажется выдуманным для красивости, но это было так: в канун соревнований я получил от Красовского томик И. Бунина "Темные аллеи", тогда эти рассказы еще не печатались у нас.
Я забыл о режиме, о лихорадке, о выступлении. Я ласкал руками страницы. В каком-то бреду, упоении, восторге юности, которая давно минула, я читал и читал. Я заставил себя отложить книгу и заснуть, когда занималось утро; крыши одна за другой выступали из мрака…
Обязательно нужно было спать, меня ждал поединок с "железом" – предельное напряжение мышц и нервов, а я не мог отделаться от волшебства строк. Это было одно из самых могучих литературных впечатлений моей жизни, и по сию пору отношу этот сборник к вершинам русской литературы.
Я задремывал, и вся Россия входила в меня одной огромной любовью-страстью…
Я не завидовал ни одной строчке, это огромное счастье – видеть и знать их…
"…И вдруг, выехав за деревню и погрузившись уже в полный мрак, перевел лошадь на шаг, взял вожжи в левую руку и сжал правой ее плечи в осыпанной холодным мокрым бисером жакетке, бормоча и смеясь:
– Таня, Танечка…
И она вся рванулась к нему, прижалась к его щеке шелковым платком, нежным пылающим лицом, полными горячих слез ресницами. Он нашел ее мокрые от радостных слез губы и, остановив лошадь, долго не мог оторваться от них… Все сразу поняв, она тотчас соскочила к нему и, с быстрой заботливостью подняв весь свой заветный наряд, новое платье и юбку, ощупью легла на чуйку, навеки отдавая ему не только все свое тело, теперь уже полную собственность его, но и всю свою душу".
Мне помогла выстоять страсть к женщине. Это чувство не оставляло меня в покое, оно все время переворачивало меня, делало могучим и неутомимым, а главное – не позволяло пасть, отступить, унизиться, признать себя побежденным.
Это было одно нестихающее, мощное чувство.
И эта страсть, это одно огромное соединенное чувство давали мне силы жить тогда, когда, казалось, жить невозможно,– обложен болью и мукой преодоления.
Это великое, огненное чувство. В нем созидательность всех свершений.
Я благодарен судьбе, что она с избытком наградила меня чувством и способностью любить женщину.
Только поэтому я прошел свой путь, выстоял в поединках и ни на мгновение не терял веру в жизнь.
У меня на подозрении поклонение, особенно стадное. Испытываю к нему отвращение. В нем и самоунижение, и традиционное тяготение к холопству, и умственная, скорее даже нравственная незрелость. В работе над своим романом "Женевский счет" я наткнулся на предостережение одного из высших полицейских чинов старой России П. И. Дурново, оно запало в память: "Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"
Здесь – ничего от презрения к людям, лишь трезвая оценка подлости и нравственно-идейная неустойчивость подобного поведения. Это не просто отдельные люди, это целая среда, очень заметная в народе. Иногда такой истерией заражается и весь народ.
Именно этим возмущались великий Руссо, наш Шаляпин (помните знаменитую сцену с возвращением фотографии Плехановым – не совсем то, но очень близкое по духу, стадно-близкое), везде это просвечивает и у Пушкина.
В природе этой среды политическая и нравственная неустойчивость, поразительная готовность к переменам оценок, шараханье из крайности в крайность,– словом, предательство и низость.
"Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"
Глава 217.
"Мы приехали в цирк и долгие часы ожидали в душной и грязной раздевалке для артистов – настоящий каменный мешок без окон и всякой вентиляции,– писал в своей газете Красовский.– Колоссальный Власов – его вес свыше 130 кг-сидел на деревянном стульчике, понурив голову. Я расположился рядом и старался чем только мог развлечь его. Дышать было нечем, с нас обоих лился пот. Каково же сильнейшему русскому атлету, который приехал в Париж опробовать мировые рекорды?! Около полуночи мы спустились по боковой лестнице в вестибюль, где уже разминались атлеты тяжелого веса перед выходом на помост. Цирк полон, публика пришла посмотреть на Власова. Особенно много нас, старых русских…"
После соревнований я получил специальный приз от Джозефа Уэйдера: атлету тяжелого веса с лучшим гармоничным сложением. Я был рад словам, что "среди сотен атлетов тяжелого веса, которых знали помосты мировых чемпионатов, лишь Дэвис и Власов могут по праву обладать подобным призом".
Для меня этот приз был своего рода отличием в большой принципиальной борьбе, доказательством возможности побеждать без наедания веса и прочих искусственных приемов.
За заботами опять не увидел Париж. Краем глаза глянул, когда ехал на прием в редакцию спортивной газеты "Экип", потом – "Юманите". А как хотелось влиться в его улицы!
И еще я мечтал вернуться в Рим. Побродить, вспомнить – не выступать, конечно, не жрать часы-угли перед соревнованиями… И еще было много городов, которые обещали сказки нового. Я знал: мне их уже не видать. Спорт на исходе…
Я очень люблю Восток. Это, конечно, от той же любви отца. Сколько же маршрутов я складывал в памяти! Города, горные перевалы, чудеса неожиданных встреч, ослепление вдруг возникающим новым – задыхаешься этим внезапным счастьем…
Я мечтал о дорогах, над которыми только пролетают самолеты (если пролетают), о тишине, в которой слова отчетливы, их беззвучно отдает тишина, их смысл священен. Это удивительное свойство заурядных слов – вдруг освящены смыслом, вдруг в блеске первой красоты. Тишина знает самые точные пути к красоте.
Я бредил всеми новыми странствиями. С ними – праздники перемен, погружение в жизнь, отпадение фальши жизни…
Я заплатил за право увидеть Париж попытками свалить мировой рекорд. И хотя наша группа потом вылетела в Лилль, на повторное выступление, у меня не осталось сил. Это весьма огорчило французских устроителей турне. Но я оказался в полной разложенности после атак на рекорд.
Глава 218.
"В конце девятнадцатого века профессиональные борцы и цирковые атлеты сыграли основную роль в развитии русского атлетического спорта. Под их влиянием в ряде городов возникли атлетические общества и кружки, в которых зачастую воспитывались профессионалы…"
Речь очевидца о чемпионатах былых времен притягательна. Я слушаю Красовского внимательно, однако не забываю отмечать ход лихорадки. Все в соответствии с присловьем: "Кто о чем, а вшивый – о бане". Так и я, хочу или не хочу, а сворачиваю в мыслях и чувствах на лихорадку: все время стучится в сознание, все время напоминает о себе. Жар невелик, но я постоянно мокроват, испарина и обжигает, и холодит. И еще эта разжиженность. Я, привыкший к постоянной собранности, чуткости каждого мышечного волокна, ощущаю какую-то размытость, сонливость и возбуждение в одно и то же время. Хочется лечь – и все позабыть, лишиться памяти на все.
"В каждом провинциальном цирке был свой цирковой атлет с титулом "чемпион мира". Он жонглировал "двойниками" (двухпудовыми гирями), ворочал чугунные "бульдоги", гантели самой различной формы. На его груди раскалывали камни или ковали раскаленное железо.
Цирковой атлет, как правило, должен был быть и борцом. Он принимал вызовы любителей и боролся с ними на поясах. С начала двадцатого века, когда в России привилась французская (классическая) борьба, по большим и малым городам начали кочевать труппы профессиональных борцов. Борцы в те годы не блистали "техникой": пять-шесть приемов в стойке, столько же в партере. Борец, способный выполнять "мост", уже почитался за "техника" борьбы…"
Ни я, ни Красовский не пьем. Минеральная вода – вот и вся наша "заправка". Красовский за четыре десятка лет так и не поддался темпераменту французской речи: на слово спокоен, в красивых губах усмешка. Он в пиджаке из толстой шерсти, галстук тускловатой расцветки. Шея не стариковская, без складок и жилистости. Мы в моем номере гостиницы "Португалия". Она по соседству с Лувром. А мой крошечный номер весь красный. Стены из красного пластика, мебель обита красным плюшем. Номер настолько тесный, что при закрытой форточке через четверть часа начинаешь ловить ртом воздух…
Я отвлекаюсь на мысли о лихорадке, будущих тренировках, Париже – виденное скачет в глазах, но речь Красовского память впитывает надежно.
Из русских профессиональных борцов первого поколения Александр Григорьевич отмечает Георга Луриха, бывшего волжского крючника Ивана Заикина, Петра Янковского, Замукова, Моор-Знаменского, Ступина, Лукина, Снежкина, Ивана Поддубного и Петра Крылова. Лурих потом был хозяином чемпионатов, в которых сам и выступал. И как хозяин распределял роли, где и кому проиграть ("лечь") или тушировать на такой-то минуте.
Впоследствии таким же хозяином (в доле с Лурихом) стал и знаменитый борец Аберг…
Александр Григорьевич любит повторять девиз русского дореволюционного журнала "Сила и здоровье": "Двигайтесь и тренируйтесь, ибо в движении – жизнь, в застое – смерть!" И при этом спрашивает: "Правда, мне не дашь мои годы? А ведь пережито!" И выпячивает и без того крупную выгнутую по-гвардейски грудь.
И обо всем забывает Александр Григорьевич, когда заводит речь о Петре Федотовиче Крылове. Петр Крылов родился в семье московских интеллигентов за двадцать девять лет до конца девятнадцатого века. Учился в гимназии, но не успевал в латинском и греческом. Родители перевели его в реальное училище. Там он не поладил с математикой. Родители отдали его в мореходные классы.
В плаваниях Крылов развлекался силовым спортом. "Двойниками" набил себе мускулатуру. Особенно развиты у него были грудные мышцы, татуированные двуглавым императорским орлом. Там, на Дальнем Востоке, в каботажных плаваньях и обзавелся Крылов редкостной татуировкой. С каботажки Крылов был определен в штурманы дальнего плавания. В этом звании проплавал три года. На четвертый решил переменить профессию и вернулся в Москву, на хлеба профессионального атлета.
В 1895 году на масленице ярмарочный предприниматель Лихачев раскинул балаган на Девичьем поле. Он ангажировал в группу и начинающего атлета Петра Крылова. От Лихачева (где молодой атлет имел громкий успех) Крылов подался в передвижной цирк Камчатского, на Покровской слободе (ныне город Энгельс). Там ему приходилось выступать до двадцати раз в день, а в промежутках между представлениями стоять "на раусе" (помост перед балаганом) и зазывать публику.
Крылов рвал цепи, ломал подковы, поднимал гири, снимал с подставки и носил по арене живую лошадь, а также боролся на поясах с любым из охотников. Цирковым атлетом Петр Федотович проработал несколько лет, но, поняв значение быстро развивающейся профессиональной борьбы, досконально изучает приемы французской борьбы. Благодаря силе и хорошей для своего времени "технике" Крылов занимает одно из первых мест среди профессиональных борцов России.
"…В 1907 году, когда я был гимназистом второго класса, в Чернигов прибыл чемпионат борьбы. Это взбудоражило весь город. Во главе двенадцати борцов – они боролись в цирке Труцци – был "чемпион мира" Петр Крылов, среди других – поляк Болеслав Дернау, чех Хербек, латыш Карл Микул (боролся под именем "баварец Штейнберг"), смуглый цыган из Елисаветграда Иван Кисса (его представляли как "чемпиона Африки и Алжира Жана Киссо"), уроженец Чернигова киевский студент М. Головач и колоссальных размеров студент нежинского лицея Соболев, впоследствии учитель истории в черниговской гимназии. Я часто смотрел борьбу, а встречаясь с борцами на улице, глазел на них с восхищением.
Однажды я осмелился подойти к Крылову и спросить, что нужно, дабы стать таким же сильным, как он?
Петр Федотович рассмеялся, ласково похлопал меня по плечу и сказал: "Если захочешь, то станешь атлетом, только надо соблюдать строгий образ жизни и много работать".
Мы подружились. Крылов рассказывал, как укреплять себя: "Бегай, прыгай, плавай, катайся на коньках, а когда исполнится 15 лет, займись гантелями".
Я послушался.
Летом 1912 года я приехал в Петербург. Там в саду "Эдем" шел чемпионат, организованный Дядей Ваней (И. В. Лебедев.-Ю. и.). Я отправился посмотреть.
В параде на сцену выходили лучшие борцы России: Николай Вахтуров, Иван Спуль, Григорий Колотин, Кос-та Майсурадзе, которого я уже видел в Чернигове, и "король гирь" Петр Крылов.
Я пошел за кулисы.
Крылов вспомнил меня. Обрадовался, трогал мои бицепсы и представил другим борцам как своего последователя.
А в это время на ковре шла борьба. Спуль победил какого-то немца, а Вахтуров возился около часу с "рабочим" Лобановым – тот боролся в штанах и грязной рубахе.
В последней паре вышел на ковер Петр Крылов. Он в темпе атаковал Антона Кречета и на пятой минуте эффектным приемом припечатал к ковру.
Осенью 1915 года немцы прорвали фронт и повели наступление на Украину. Разразилась паника. Киевский университет эвакуировали в Саратов. Как студент, я последовал за ним.
В Саратове заканчивался чемпионат борьбы с хорошим составом: "чемпион мира" Клементий Буль, француз Шевалье де Ридер, индус Кахута, австриец Риссбахер, сибиряк Норкин и мой старый друг Петр Крылов, который сохранил прекрасную форму и был таким же жизнерадостным, как и прежде.
Победителем чемпионата вышел великолепный "техник" и скульптурный атлет Клементий Буль.
Второй приз разделили Норкин, который боролся под маской, и Крылов, победивший Риссбахера и Кахуту на моих глазах.
Из Саратова борцы уехали в Сибирь.
Много лет спустя во Франции я узнал, что один из славнейших русских атлетов-борцов Петр Крылов не дожил до глубокой старости… как и все сильные люди. Человек исключительной мощи и здоровья, он покинул сей мир на 57-м году жизни (в 1928 году)…"
Глава 219.
До первой мировой войны в России существовало правительственное учреждение – ведомство спорта. Ведомство возглавлял свиты его императорского величества генерал-майор В. Н. Воейков.