Страница:
После обеда читаю "Крымскую войну" Тарле. "…К самому концу жизни Николай Первый иногда просто терялся, не зная, кому же доверять. Из русских выходят декабристы. Из военных немцев декабристов не бывает, но кто же их знает,– может быть, они по-другому неблагополучны…"
В декабризме мне понятно и близко все, кроме одного: почему декабристы с такой легкостью поголовно выдавали друг друга на допросах? Ведь пыток в прямом, страшном смысле для них не существовало… Для меня это мучительная и вечная загадка… …Кажется, проясняется, как надо построить повесть. Мысль пришла неожиданно. До обеда разрабатывал структуру главы будущей книги. Ловлю себя на подражательстве, это злит.
Клочья туч. Духота. Потом внезапная прохлада. Совсем не хочу есть, а вес держать надо. Ем через силу.
– Тонкие кисти у Мартина Л у и с Мартин (Великобритания) – чемпион мира 1959, 1962, 1963 и 1965 годов) отлично! – говорит Воробьев.
Я иду на четвертый этаж в комнату шестнадцать, к Славе Иванову(Вячеслав Иванов – чемпион Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов в академической гребле на одиночке).
Он позвал, чтобы передать фотоснимки. Я видел их у секретаря ЦК ВЛКСМ А. Камшалова.
– Болею вот,– сказал Иванов, морщась.– Хронический фронтит замучил. Накачивают бицеллином.
– Это от усталости,– говорю я, чтобы его успокоить.– Я перехворал в этом году – не дай бог! После Игр уйду.
– Надо в Мехико, Юра! На третьи Игры! Я ведь сколько работаю!
– Нет, решено! Баста!
– Я слышал Жаботинского: такие вещи говорит! Очень непорядочно. Я не стал слушать – ушел. А я верю в тебя! Ты сильнее, ты выиграешь!
Я взял открытки. Вышел на улицу. Темнели кроны больших деревьев в парке. Слабо задувал ветер.
Как же хочется заглянуть в будущее! На сердце и в душе холодное кипение.
Иду в столовую.
– Знаешь,– говорит с приятным акцентом Юдит (венгерская метательница). Она повторяет "знаешь" через каждое слово.
– Пойдем ужинать, Юдит.
– Не могу, знаешь. Тренер не позволяет. Знаешь, два килограмма лишнего веса.
После ужина интересная беседа с Попенченко (Валерий Попенченко– чемпион Олимпийских игр 1964 года и чемпион Европы 1963 и 1965 годов по боксу во втором среднем весе). Много вспоминали: мы оба в прошлом суворовцы.
Провел тренировку. Зал гудел от штанг: едва ли не два десятка помостов! Еще с порога заметил американцев. Хоффман восхищенно щупал руки, разглядывал меня. Тэрпак жаловался на усталость после перелета. Губ-нер уныло молчал… Парню-то всего двадцать два года! Только и клепать силу!
Разминался отменно. В стойку вырвал по два раза 160 кг. Я ликовал: сила поспевает. Ходил, отдыхая, между подходами, под десятками любопытных глаз. Живот сам втягивался. Чуть-чуть – и гарцевать начал бы, как жеребец…
Штанга – затянувшееся детство. И как же серьезно все мы принимаем эту игру!
Долгое интервью журналиста из ФРГ.
– Накидал ты ему камней в желе мозгов. Все стереотипы побил,-сказал после Эрик (наш переводчик).
Опостылели суета, кичливость силой! В березы бы, в одиночество…
У себя в комнате разглядывал снимок Гарри Купера. Поразил в фильме "По ком звонит колокол". Все пытался понять, в чем красота этого человека. Наверное, человек всегда красив, если характер выражен во внешности отчетливо, даже резко. В обычном смысле тут красота ни при чем.
– Юра, поздравляю с рекордами в Подольске! – сказал Константин Васильевич Назаров. Он только прилетел. Мы обнимаемся.
– Как верно рассчитал тактически! В самое время!..– продолжает Константин Васильевич… Уже заканчиваю "Крымскую войну".
"…Вязьмитинов о Малаховом кургане: "Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывающей землю, образовала какое-то тесто… буро-красного цвета… Как бы густо ни летели пули, но обыкновенно слышится некоторая разделенность свиста одной из них от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипенье; казалось, что поток пуль как бы струится, ощущалось какое-то течение свинца…""
Вечером славно потренировался. Приплелся на тренировку раздраженный и опустошенный. Тоска по Наташе, вдруг острая, щемящая, и усталость. Отголоски нервного потрясения весны 1962 года. И еще все время мысли о дочери.
Меня поджидало много публики. Автографы. Просьбы сфотографироваться. Летучие интервью. Пришел Пиньятти с Гранди (Гранди – итальянский атлет) и Маннирони. Тут же разминались усталый, бледный Палинский (Иренеуш Палинский (Польша) – чемпион Олимпийских игр 1960 года и чемпион мира 1961 года) и парни из Австралии, Индокитая, Марокко… В сторонке наблюдают Хоффман и Стейт. Пришел Айланд, самый верный и преданный мой болельщик и редкий знаток силы,– он путешествует за моей силой и победами по всему свету. Я никогда не разговаривал с ним долго и откровенно, но воспринимаю от него настоящее излучение ласки, доброты и глубокой врожденной порядочности.
Сила мощно изливалась из меня в каждом движении. Штанга потеряла тяжесть. Я ожидал приближения новой силы, но все равно растерялся. Это какой-то чудесный подарок! Зал даже не аплодировал, как обычно, а подавленно молчал. Сотни людей, застыв, наблюдали за мной. Даже атлеты прекратили разминки.
Провел жим, потом толчок. Никто не ушел из зала. Мне осталось проделать кое-какую мелочь для связок, гибкости, и я сказал публике: "Все!"
Подошел Стейт: "Бэль форм!" Айланд показал большой палец и улыбнулся: "Гуд!" Пиньятти тоже улыбался: "Трэ фасильеман! Завтра зайду". Жали руку незнакомые люди. А через полчаса я один в комнате и снова со своими мыслями…
Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.
Воробьев рассказывал, как Хоффман отзывался о нашей команде: "Фокусник достает множество предметов из небольшого саквояжа. Кажется, всё уже, ничего нет, а он вдруг извлекает нечто новое…"
И сколько хлопот, неприятностей из-за книги! Издательство, в которое сдал ее по договоренности, наотрез отказалось печатать. Причина: таким спорт не может быть. Где, как напечатать рукопись? Еще одна забота, которую не обойти,– ведь это мое будущее дело… Почему будущее? Оно уже давно в каждом мгновении моей жизни…
Надо было решать эту заботу. Не печалиться или сетовать на непонимание, а решать. Решать, несмотря ни на какие тренировки, срывы, лихорадки и почти категорическое сопротивление рецензентов…
А теперь эта книга здесь. Вот она – "Себя преодолеть". Прислали несколько сот экземпляров в нашу делегацию (ничего, что с купюрами,-такой книге рад).
Но сколько мне эта книга стоила! Первая моя книга…
Какая же длинная дорога вела в этот город, в эту комнату… Мне кажется, тот человек, каким я был в Риме, так далек!..
Ничего большое, в прозе, читать не могу. А может быть, просто настроение на стихи… Это, наверное, от взведенности. Стихи ведь пишут не для спокойных и сытых…
Въедливы слова Маяковского:
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти, а сказать кому?
Надо очень сдержанно вести себя. Сплетни, ожидание выступлений с прогнозами, похвальбы – очень легко сорваться в дурное, замараться.
Антипенок (один из ответственных работников Всесоюзного комитета по физкультуре и спорту) в машине, когда ехали с тренировки, сказал: "Ты, Юра, в большом порядке". Воробьев добавил: "Должен выиграть! Ты сильнее на голову. Твой противник – ты сам…" Я стал такой широкий. Один занял больше половины заднего сиденья. Разносит от силы…
Читаю. Богдасаров, закрыв глаза, лежит на кровати Голованова и слушает. Странный я человек. Одна строка, один стих могут овладеть моим настроением, надолго стать настроением дней.
Вечер просидел с ребятами. Помыслы всех на последних тренировках: кто больше поднимет, кто кого "съест"… Размышлял о неудаче с несколькими рассказами. Написал весной. Очень часто дыхание, настроение вещи гибнет при отделке. Настроение часто в разорванных, даже угловатых фразах. Отделка смывает настроение. Надо уметь при доводке рассказов сохранить тот строй – в нем настроение тех минут…
Солнце и сильный ветер. Хлопают на сквозняках двери, рамы. Меня массировал Деткин, когда пришел Пиньятти.
– Здесь хуже, чем в Риме,– после обычных приветствий сказал Эрманно.– И особенно питание хуже… Юри, а как быстро время? Дети мои взрослеют. Давно ли я выступал в Играх… Пойду, поищу своих. Себастьяно (* Себастьяно Маннирони) связался с женщиной, не ночевал. Нет, я не ханжа. Еще долго до выступлений. Другим – пожалуйста, но только не ему! Ему – нет! В тридцать пять лет уже не те восстановительные возможности. Тридцать пять немного?.. Как кому. Другой и в пятьдесят молод, а он "сгонщик". Ревматические боли, солевые отложения, слабости – ему и без женщины достается, а впереди еще соревнования. Нет, пойду искать Себастьяно. Женщины потом. Бон кураж!
Сколько же раздаю автографов! Некоторые просят еще что-нибудь написать. И пишешь всякие постные, нравоучительные пожелания.
Отлеживаюсь после тренировки. Хочется выступить легко, мощно. Чтобы никто не видел, как велика тяжесть! Чтобы все усилия – как молитва солнцу!
Разгулялся ветер. Шквальный.
Пришел Богдасаров:
– Я с тренировки. Чертов Мартин! Какая прикидка, ведь скоро соревнования! Жал 160, рвал 142,5, толкал 170! Еще такая тренировка – и перетренируется, но вынослив! Обернется это ему бедой. Большие веса любого изнашивают, пусть хоть крепче крепкого.– Потом, чмокая и жуя яблоко, говорил: – Вечером пойду гляну на американцев. Шемански так работает, что ничего нельзя сказать о форме. Опытный атлет… Ты осторожнее на велосипеде. Я чуть под машину не попал. А наш доктор тоже хреново ездит… Такой ветер! Ужас просто…
Горным потоком ревет ветер. Лежу и слушаю. Мысли вялые: "Газеты дружно по мне отслужили панихиду весной, когда Жаботинский накрыл мои рекорды. Одного вознесли, от другого с полным равнодушием отвернулись. Умные газеты и газетчики…"
Зависть – я не обращаю на нее внимания; вернее, стараюсь не обращать, но для меня она всегда – болезнь. Я заболеваю, когда сталкиваюсь с ней.
Судьба, будь милостива! Не дай очерстветь и огрубеть в испытаниях!..
Я не люблю хвастунов силы, мне приятна здоровая сила. Сильным, совершенным телом можно и стоит гордиться, как славной книгой…
Половодье чувств…
Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас,
у, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан.
У Вереша (Дёзе Вереш (Венгрия) – чемпион мира 1962 и 1963 годов) существенно ухудшилось зрение из-за тренировок с тяжестями, не снимает темные очки. Однако категорически отказывается бросить спорт. Говорил о нем с венгерским тренером.
Я всю жизнь в очках; тренируюсь отчаянно, а зрение не ухудшается.
Очевидно, здесь что-то другое.
Пришли наши газеты. В них кое-что и обо мне. Остро ощущаешь, как газетчики грешат, пишут о том, что не знают или знают понаслышке: худосочен, бесцветен слог тогда.
Богдасаров рассказывает за обедом:
– Мартин снова работал около пределов. Мама родная! 150 выжал, 135 вырвал и 180 толкнул! Ужас просто!.. Жаботинский толкнул 205…
И часа нет, чтобы не думал об Алене. Еще с весны дочь заболела, почти со мной вместе,– и тяжело. Теперь ей долго лечиться… Год… ну не придумаешь труднее. Одна беда за другой…
– Знаешь, какой был Серго! – говорит Богдасаров, и я выслушиваю (в который уже раз!) очередную историю о Серго Амбарцумяне. О нем Сурен Петрович может вспоминать без конца – и всегда восторженно…
Мое нынешнее существование – пустое мотание, болтовня.
Жизнь без исполнения дела, без направленного движения мысли, без напряженного приложения и чувства к любимому делу кажется суетой, чем-то ненастоящим, лишенным смысла и значения. Весь мой строй начинает терять что-то важное. Я четко ощущаю, как становлюсь хуже, гаже, мельче, становлюсь неинтересным даже самому себе.
Я не сомневаюсь, уверен: я подл и мелок, когда дело, в котором реализуются мой ум и страсть, а главное смысл, которому подчинен и служу, останавливается по какой-либо причине, простой затягивается, и я вынужденно отдаляюсь к другой жизни, чтобы отдать должное этой другой жизни – она тоже требует меня, как это бывает в жизни и любого другого человека…
Сегодня нет ветра, но духота! Есть не хочется. Последние полгода вообще ем через силу, особенно когда лихорадило с апреля по сентябрь… Жизнь сужается. Последние десять дней – как в заточении. Нельзя рисковать формой. Ведь столько вложено! Опасаюсь простуд, травм. Не сажусь у открытых окон, избегаю резких движений, не пью остуженную воду.
Спорт? Эта игра в повышение результата не имеет конца. И вдруг пишу в дневнике вот эти слова: "Думай, как лучше и покрепче выступить! Надо драться, не ной!"
У меня заметное преимущество во всех упражнениях над любым из соперников. Впрочем, после Подольска я избегаю большие веса. Прикидки только поверхностно затронули мою настоящую силу. Вахонин сказал: "Не сомневаюсь в твоей победе. Ты еще десять лет можешь побеждать, а коли весок прибавишь – никто не подступится. Зачем уходить из спорта?.." Он маленький, весь из сухих мышц. Ходит вперевалку. Мешают крупные мышцы на бедрах. Пять лет отработал в шахте под землей: "Худо в мокром забое и еще когда неделями работаешь на карачках: машины не во все забои проходят. Отстучишь отбойным молотком – мозги разжижаются, как пьяный…"
Читаю вперемежку Тарле, Маяковского, Есенина, ОТенри, Горького, Хемингуэя, биографию Вагнера. Заговорщик против покоя и застоя – О'Генри.
Почти не сплю. Падает вес. Если сейчас есть по аппетиту, я, наверное, потеряю сразу килограммов двадцать. Поэтому вместо воды с сегодняшнего дня буду пить только молоко. Превращаюсь в животное. Вот и все твои убеждения.
В бессонные ночи растрескиваешься волей, как старая деревяшка. Ночи – самые большие испытания для нервов. А заноз в душе – и если бы только я их туда понатыкал!..
Доктор сказал: "Не принимай снотворное". Я ответил, что осталось десять дней. Теперь, нужен сон любой ценой. Он снисходительно улыбнулся.
С утра – хмарь. Сыплет дождь. На улицах шипенье воды под колесами автомобилей. Держу чувства наглухо запертыми. Научился скользить по поверхности чувств…
Спросил Нину Еремину, как было после, когда ушла из спорта. "Я бросила жестко. Поначалу было очень тяжело. Тянуло вернуться невыносимо!"
Интересно, а меня будет тянуть невыносимо?..
После завтрака Богдасаров говорил о Жаботинском: "Опять хвастал: мол, "задушу" Власова! А сильный-то никогда не хвастает! Ты правильно делаешь, что не показываешь вида, будто это задевает тебя. Жить надо своими результатами, знать цену себе, своему труду – и не поддаваться на травлю. Чего тренировками удивлять? Я видел Бергера, Мартина… Думаешь, то же самое соберут на соревнованиях? Шиш! Соревнования-особое искусство. Лишь единицы умеют доносить свою силу неприкосновенной. Здесь по опыту нет равных тебе, кроме старины Шемански. Силой же ты на голову выше любого. И жить тебе потому следует только своими результатами. Эх, если бы не твоя литература, гробишь на нее столько здоровья!.."
Не выдержал и сказал на тренировке Воробьеву: "Остались считанные дни – и конец моему спорту. Я ведь знаю ваше настоящее отношение ко мне. Вам будет хорошо без меня. Никто не возразит, и команда в кулаке".
После раскаивался: "Зачем я это?" Подобные срывы – из-за нервной напряженности… В это время пришли Айланд, Стейт и Пиньятти. Снова публика не расходилась, ловила каждое движение. Я работал скучновато, сказывалась усталость предыдущей тренировки, так и должно быть. Потом пришел Жаботинский и уселся напротив.
Я разгуливал по залу между подходами и ловил в зеркале его неотрывный взгляд. Я оборачивался – он принимал отсутствующий вид. Прежде Жаботинский не приходил на мои тренировки. Во всяком случае, я никогда не позволяю себе это – не смотрю тренировки соперника: в этом кроме бестактности всегда нездоровый привкус. Сразу пришла в голову мысль, что это умышленно, дабы "завести" меня, потрепать нервы: ведь мы готовились несколько месяцев порознь – но я тут же прогнал эти подозрения. Все проще и примитивней.
И все же я "завелся". И 160 кг не по плану выжал в подходе пять раз кряду, что совершенно излишне, так как "объемный" жим, пусть даже пустяковый, забивает мышцы и перед соревнованиями вреден. Богдасаров промолчал, но я понял, что он недоволен. Дальше тренировался строго по плану.
После тренировки публика разбрелась. Мы остались одни в большом пустом зале. Мы – это я, Богдасаров, Эрик, Голованов, Воробьев и Айланд.
Я сижу рядом с Айландом и переодеваюсь. Эрик переводит (он отлично владеет и английским, и немецким, и вообще классный парень).
– Редко мы видимся,– говорю я.
– Раз в год – на чемпионатах мира. Я ведь приезжаю посмотреть вас.
– Сколько помню большие международные соревнования, вы всегда в зале.
– Вы мой герой,– смущенно говорит Айланд.
– Вы мой добрый гений, Айланд. С вами всегда победа. Надо было и теперь догадаться и послать телеграмму: выезжайте, без вас не рискую выступать.
– О, это лишне! Вы и так победите.
– Что ж, круг нашего знакомства замыкается. Я оставляю спорт.
– Для меня вы по-прежнему останетесь героем.– Айланд краснеет и церемонно кланяется.
– Спасибо. Подобные слова я, признаться, слышу впервые. Хотя есть и такие люди, которые могли бы их мне сказать. Вот не знаю, чем заполнить пустоту от спорта, сколько же места он занимает!
– Литература. У вас она обязательно получится.
– В литературе я никто, а в спорте долго еще мог бы крепко стоять на ногах.
– Вы всегда добьетесь своего. Такие, как вы, добиваются.
Мы еще долго беседуем. Я остываю. Наконец подсыхает пот – можно и в путь. Мы уславливаемся встретиться завтра, в двадцать тридцать.
– Гуд бай!
Когда Айланд уходит, я говорю себе: "Конечно, лучше самому себя выставить из спорта, а не ждать, чтобы это сделал другой".
Как же тягостно постоянно нести напряжение! Не только ради продвижения к цели, но и от подчиненности долгу, от множества условий, делающих невозможным всякое снижение этого напряжения. Конечно, если воспринимаешь свое участие в большом спорте как долг, не только развлечение или насыщение честолюбия.
"…Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью…"
Я не умею сдерживать себя, не умею говорить правду "от и до". Для меня это самое большое мучение: всегда помнить, где границы правды "от и до".
…Я взял девятый и двенадцатый тома Тарле – и не жалею. За чтением – другое настроение, вырываешься из мира назойливых мыслей и чувств.
Делаю выписки. Бывший военный министр Милютин о правительстве Александра Второго: "Я убежден, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять ее".
После взрыва в Зимнем дворце, организованном 5 февраля 1880 года Степаном Халтуриным, Адлерберг намекнул на необходимость "заставлять" допрашиваемых говорить. "Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?.."
"Переписка и данные, идущие, например, от Победоносцева, лживы в самой основе своей. Узок был кругозор этого озлобленного и насмерть перепуганного реакционера, за всю жизнь не высказавшего ни единой мысли, которая хоть на вершок возвышалась бы над шаблонными идеалами полицейского гнета и гонения всякой умственной свободы".
И уже забываю Тарле и думаю о своем. Лежу на кровати бессильный, расслабленный. Не обращать внимания на болтовню и стравливания. Не исключен и расчет – лишить меня уверенности, взволновать. Это вполне в духе теперешнего соперничества, если учесть характер борьбы на чемпионате мира прошлого года. Там, в Стокгольме, оно дало свой настоящий цвет. Надо исключить из сознания любые слова, мнения других, будто их нет в природе. Я делал вид, что ничего не замечаю,– и отлично! Не позволять себе впадать в недостойное…
За ужином набиваю желудок ради сохранения собственного веса и раздумываю: все наэлектризованны, сколько несвойственных поступков!
Потом стараюсь оценить свое поведение: я, пожалуй, резок в суждениях, скор на обострения. И сразу во мне протест: не могу быть человеком-машиной! Не могу только набивать брюхо, следить за весом, тренироваться, массироваться, меряться силой!
Перед тем как заснуть, долго говорили с Головановым. Внезапно он сказал: "Ты уйдешь-тоскливо будет. С кем поговорить?" Я потом долго лежал. За окном протяжно сигналили электрички. Я стал считать промежутки между поездами…
Весь день лил дождь. Весь день донимали журналисты. Все, что сейчас надергают обо мне, вывалят перед публикой – и себя не узнаешь. Слишком "часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит от болота".
Пришел проститься Айланд. Сразу после моего выступления уезжает. Переводит Эрик.
– Для меня, Юрий, вы всегда герой, кто бы ни оказался в чемпионах. Любой ваш соперник, из всех кого я знаю, не может стать чемпионом. Он может выполнить эту формальность – выиграть первое место, но от этого не станет чемпионом. У чемпиона – самостоятельный, великий дух. С чемпионом в спорте всегда эпоха, это всегда особенный человек, он ведет всех дорогой силы… Юрий, я всегда готов прийти к вам на помощь. Только дайте знать… Не спрашивайте меня о силе. Если бы я умел делать силу, как умею делать деньги… Война? Я воевал с тридцать девятого по сорок пятый. Живым остался. Я лондонец… кокни! Бизнес?.. В Калифорнии. Много работы, но мало времени, даже не всегда могу зайти в зал, хотя он у меня дома… Вы мне годитесь в сыновья… Вы во всем добьетесь успеха!
– Я больше ждать не могу, трещу по швам,– говорю я.
– Вы готовы к бою?
– Я трещу по швам от силы. Ее очень много. Она не хочет ждать! Я готов к бою и хочу боя!
В памяти остались белокурые волосы, крупный изогнутый нос, голубые глаза. Сильная фигура атлета…
Мартин снова тренировался на больших весах. Все! Он не возьмет первое место, он уже отсоревновался! Иметь силу на золотую медаль – и размотать на тренировках. Ведь невозможно восстановить силу в оставшиеся дни. А Шемански – молодец! Суета, зрители ему нипочем. Пристают – буркнет и делает свое. Тренируется без нервов, без горения. Матерый зверь…
"Больше всего после соревнований я люблю не пьедестал почета, не газеты и телеграммы, а душ,– сказал Воробьев.– Стоишь расслабленный, мягкий – и никому ничего от тебя не нужно…" Это очень верно. Блаженное это чувство: все позади, никому ничего не должен. Мякнешь под водой, тело жидкое, слабое – не верится, что оно держит такое "железо"… Но об этом сейчас думать нельзя. Такие чувства разжижают волю…
Как же человек расположен к лести! Я старался быть с репортерами посуше, поформальней, а датский репортер начал беседу со слов: "Вы человек-легенда",– и я растаял и говорил с ним часа полтора, хотя обещал Богдасарову ни с кем не говорить больше пятнадцати минут. Ведь они не просто расспрашивают, а идут по самому больному. Сразу начинаешь гореть.
Американец Мюррей интервьюировал меня перед ужином. Переводчик (нет, не Эрик) несколько раз повторял: "Он гадкую статью написал о советских легкоатлетах. Будьте осторожны".
Журналисты заездили. Распаленный непрерывными беседами, я заснул в три часа ночи, но без снотворных. Засыпая, мечтал о соревнованиях и победе. А это плохо, нельзя оживлять в памяти соревнования – это сразу взводит…
Хорошо бы чувство уважения не зависело от спортивных результатов. Слишком резкий переход от восторга к прижизненным некрологам.
После удачной тренировки азартно ужинали и так смеялись, что все оборачивались (как не вспомнить Шекспира: "Перед бедою люди веселятся, а перед удачей их томит тоска"). Ким Буханцев (К и м Буханцев – чемпион СССР в метании диска 1958 и 1963 годов. Участник Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов) рассказывал:
– Сегодня выступал руководитель в нашей команде. Поучал, просвещал в трудностях спортивной борьбы.
Мы грохнули смехом:
– Это нас-то!
– Мы ему можем прояснить, а не он! – уже хохотали и наши соседи.
Борец-грузин, я не знаю его фамилии, выругался.
– Идеал Мольтке в приложении к спорту был вовсе не дурен: быть больше, казаться меньше,– сказал я.
После ужина разговорились с Литуевым (Ю р и и Литуев – серебряный призер Олимпийских игр 1952 года, чемпион Европы в беге на 400 м с барьерами 1958 года. В 1953 году побил мировой рекорд, который простоял до него двадцать лет незыблемо. В 1964 году – тренер сборной команды страны по легкой атлетике). Он вспоминал: "Вы молоды, не были на первых Играх (наши первые Игры в Хельсинки в 1952 году.– Ю. В.). Я выступил, был свободен и решил посмотреть на штангистов. Как раз на другой день работали "полутяжи". Шемански божественно работал, сам больше на легкоатлета похож – стройный. К помосту выйдет – и халат на руки массажисту, на публику жест. Гриша Новак увидел – и давай то же самое. С ним четверо выходят, а он им халат на руки. Потом потянул штангу – неудачная попытка! Вторая попытка-опять неудача! Тут все забегали, про халат забыли. Кое-как в последней попытке Гриша одолел вес, а он в жиме думал обойти Шемански. Тот ведь рвет и толкает замечательно. Вызвали к рывку Шемански. Подходит к штанге – и спотыкается. Засмеялся, рукой махнул: мол, тяни не тяни, а все будет неудача! Оторвал штангу и даже не стал пробовать – бросил. Смеется: примета! Потом прибавил десять килограммов – и вырвал как пушинку… А Гриша за пах хватается: повредил, мол…"
Рядом сидел Вахонин. Он уже не обедает и не ужинает второй день: лишний вес. А ведь при том тренируется. От него один нос остался.
В декабризме мне понятно и близко все, кроме одного: почему декабристы с такой легкостью поголовно выдавали друг друга на допросах? Ведь пыток в прямом, страшном смысле для них не существовало… Для меня это мучительная и вечная загадка… …Кажется, проясняется, как надо построить повесть. Мысль пришла неожиданно. До обеда разрабатывал структуру главы будущей книги. Ловлю себя на подражательстве, это злит.
Клочья туч. Духота. Потом внезапная прохлада. Совсем не хочу есть, а вес держать надо. Ем через силу.
– Тонкие кисти у Мартина Л у и с Мартин (Великобритания) – чемпион мира 1959, 1962, 1963 и 1965 годов) отлично! – говорит Воробьев.
Я иду на четвертый этаж в комнату шестнадцать, к Славе Иванову(Вячеслав Иванов – чемпион Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов в академической гребле на одиночке).
Он позвал, чтобы передать фотоснимки. Я видел их у секретаря ЦК ВЛКСМ А. Камшалова.
– Болею вот,– сказал Иванов, морщась.– Хронический фронтит замучил. Накачивают бицеллином.
– Это от усталости,– говорю я, чтобы его успокоить.– Я перехворал в этом году – не дай бог! После Игр уйду.
– Надо в Мехико, Юра! На третьи Игры! Я ведь сколько работаю!
– Нет, решено! Баста!
– Я слышал Жаботинского: такие вещи говорит! Очень непорядочно. Я не стал слушать – ушел. А я верю в тебя! Ты сильнее, ты выиграешь!
Я взял открытки. Вышел на улицу. Темнели кроны больших деревьев в парке. Слабо задувал ветер.
Как же хочется заглянуть в будущее! На сердце и в душе холодное кипение.
Иду в столовую.
– Знаешь,– говорит с приятным акцентом Юдит (венгерская метательница). Она повторяет "знаешь" через каждое слово.
– Пойдем ужинать, Юдит.
– Не могу, знаешь. Тренер не позволяет. Знаешь, два килограмма лишнего веса.
После ужина интересная беседа с Попенченко (Валерий Попенченко– чемпион Олимпийских игр 1964 года и чемпион Европы 1963 и 1965 годов по боксу во втором среднем весе). Много вспоминали: мы оба в прошлом суворовцы.
Провел тренировку. Зал гудел от штанг: едва ли не два десятка помостов! Еще с порога заметил американцев. Хоффман восхищенно щупал руки, разглядывал меня. Тэрпак жаловался на усталость после перелета. Губ-нер уныло молчал… Парню-то всего двадцать два года! Только и клепать силу!
Разминался отменно. В стойку вырвал по два раза 160 кг. Я ликовал: сила поспевает. Ходил, отдыхая, между подходами, под десятками любопытных глаз. Живот сам втягивался. Чуть-чуть – и гарцевать начал бы, как жеребец…
Штанга – затянувшееся детство. И как же серьезно все мы принимаем эту игру!
Долгое интервью журналиста из ФРГ.
– Накидал ты ему камней в желе мозгов. Все стереотипы побил,-сказал после Эрик (наш переводчик).
Опостылели суета, кичливость силой! В березы бы, в одиночество…
У себя в комнате разглядывал снимок Гарри Купера. Поразил в фильме "По ком звонит колокол". Все пытался понять, в чем красота этого человека. Наверное, человек всегда красив, если характер выражен во внешности отчетливо, даже резко. В обычном смысле тут красота ни при чем.
– Юра, поздравляю с рекордами в Подольске! – сказал Константин Васильевич Назаров. Он только прилетел. Мы обнимаемся.
– Как верно рассчитал тактически! В самое время!..– продолжает Константин Васильевич… Уже заканчиваю "Крымскую войну".
"…Вязьмитинов о Малаховом кургане: "Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывающей землю, образовала какое-то тесто… буро-красного цвета… Как бы густо ни летели пули, но обыкновенно слышится некоторая разделенность свиста одной из них от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипенье; казалось, что поток пуль как бы струится, ощущалось какое-то течение свинца…""
Вечером славно потренировался. Приплелся на тренировку раздраженный и опустошенный. Тоска по Наташе, вдруг острая, щемящая, и усталость. Отголоски нервного потрясения весны 1962 года. И еще все время мысли о дочери.
Меня поджидало много публики. Автографы. Просьбы сфотографироваться. Летучие интервью. Пришел Пиньятти с Гранди (Гранди – итальянский атлет) и Маннирони. Тут же разминались усталый, бледный Палинский (Иренеуш Палинский (Польша) – чемпион Олимпийских игр 1960 года и чемпион мира 1961 года) и парни из Австралии, Индокитая, Марокко… В сторонке наблюдают Хоффман и Стейт. Пришел Айланд, самый верный и преданный мой болельщик и редкий знаток силы,– он путешествует за моей силой и победами по всему свету. Я никогда не разговаривал с ним долго и откровенно, но воспринимаю от него настоящее излучение ласки, доброты и глубокой врожденной порядочности.
Сила мощно изливалась из меня в каждом движении. Штанга потеряла тяжесть. Я ожидал приближения новой силы, но все равно растерялся. Это какой-то чудесный подарок! Зал даже не аплодировал, как обычно, а подавленно молчал. Сотни людей, застыв, наблюдали за мной. Даже атлеты прекратили разминки.
Провел жим, потом толчок. Никто не ушел из зала. Мне осталось проделать кое-какую мелочь для связок, гибкости, и я сказал публике: "Все!"
Подошел Стейт: "Бэль форм!" Айланд показал большой палец и улыбнулся: "Гуд!" Пиньятти тоже улыбался: "Трэ фасильеман! Завтра зайду". Жали руку незнакомые люди. А через полчаса я один в комнате и снова со своими мыслями…
Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.
Воробьев рассказывал, как Хоффман отзывался о нашей команде: "Фокусник достает множество предметов из небольшого саквояжа. Кажется, всё уже, ничего нет, а он вдруг извлекает нечто новое…"
И сколько хлопот, неприятностей из-за книги! Издательство, в которое сдал ее по договоренности, наотрез отказалось печатать. Причина: таким спорт не может быть. Где, как напечатать рукопись? Еще одна забота, которую не обойти,– ведь это мое будущее дело… Почему будущее? Оно уже давно в каждом мгновении моей жизни…
Надо было решать эту заботу. Не печалиться или сетовать на непонимание, а решать. Решать, несмотря ни на какие тренировки, срывы, лихорадки и почти категорическое сопротивление рецензентов…
А теперь эта книга здесь. Вот она – "Себя преодолеть". Прислали несколько сот экземпляров в нашу делегацию (ничего, что с купюрами,-такой книге рад).
Но сколько мне эта книга стоила! Первая моя книга…
Какая же длинная дорога вела в этот город, в эту комнату… Мне кажется, тот человек, каким я был в Риме, так далек!..
Ничего большое, в прозе, читать не могу. А может быть, просто настроение на стихи… Это, наверное, от взведенности. Стихи ведь пишут не для спокойных и сытых…
Въедливы слова Маяковского:
Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти, а сказать кому?
Надо очень сдержанно вести себя. Сплетни, ожидание выступлений с прогнозами, похвальбы – очень легко сорваться в дурное, замараться.
Антипенок (один из ответственных работников Всесоюзного комитета по физкультуре и спорту) в машине, когда ехали с тренировки, сказал: "Ты, Юра, в большом порядке". Воробьев добавил: "Должен выиграть! Ты сильнее на голову. Твой противник – ты сам…" Я стал такой широкий. Один занял больше половины заднего сиденья. Разносит от силы…
Читаю. Богдасаров, закрыв глаза, лежит на кровати Голованова и слушает. Странный я человек. Одна строка, один стих могут овладеть моим настроением, надолго стать настроением дней.
Вечер просидел с ребятами. Помыслы всех на последних тренировках: кто больше поднимет, кто кого "съест"… Размышлял о неудаче с несколькими рассказами. Написал весной. Очень часто дыхание, настроение вещи гибнет при отделке. Настроение часто в разорванных, даже угловатых фразах. Отделка смывает настроение. Надо уметь при доводке рассказов сохранить тот строй – в нем настроение тех минут…
Солнце и сильный ветер. Хлопают на сквозняках двери, рамы. Меня массировал Деткин, когда пришел Пиньятти.
– Здесь хуже, чем в Риме,– после обычных приветствий сказал Эрманно.– И особенно питание хуже… Юри, а как быстро время? Дети мои взрослеют. Давно ли я выступал в Играх… Пойду, поищу своих. Себастьяно (* Себастьяно Маннирони) связался с женщиной, не ночевал. Нет, я не ханжа. Еще долго до выступлений. Другим – пожалуйста, но только не ему! Ему – нет! В тридцать пять лет уже не те восстановительные возможности. Тридцать пять немного?.. Как кому. Другой и в пятьдесят молод, а он "сгонщик". Ревматические боли, солевые отложения, слабости – ему и без женщины достается, а впереди еще соревнования. Нет, пойду искать Себастьяно. Женщины потом. Бон кураж!
Сколько же раздаю автографов! Некоторые просят еще что-нибудь написать. И пишешь всякие постные, нравоучительные пожелания.
Отлеживаюсь после тренировки. Хочется выступить легко, мощно. Чтобы никто не видел, как велика тяжесть! Чтобы все усилия – как молитва солнцу!
Разгулялся ветер. Шквальный.
Пришел Богдасаров:
– Я с тренировки. Чертов Мартин! Какая прикидка, ведь скоро соревнования! Жал 160, рвал 142,5, толкал 170! Еще такая тренировка – и перетренируется, но вынослив! Обернется это ему бедой. Большие веса любого изнашивают, пусть хоть крепче крепкого.– Потом, чмокая и жуя яблоко, говорил: – Вечером пойду гляну на американцев. Шемански так работает, что ничего нельзя сказать о форме. Опытный атлет… Ты осторожнее на велосипеде. Я чуть под машину не попал. А наш доктор тоже хреново ездит… Такой ветер! Ужас просто…
Горным потоком ревет ветер. Лежу и слушаю. Мысли вялые: "Газеты дружно по мне отслужили панихиду весной, когда Жаботинский накрыл мои рекорды. Одного вознесли, от другого с полным равнодушием отвернулись. Умные газеты и газетчики…"
Зависть – я не обращаю на нее внимания; вернее, стараюсь не обращать, но для меня она всегда – болезнь. Я заболеваю, когда сталкиваюсь с ней.
Судьба, будь милостива! Не дай очерстветь и огрубеть в испытаниях!..
Я не люблю хвастунов силы, мне приятна здоровая сила. Сильным, совершенным телом можно и стоит гордиться, как славной книгой…
Половодье чувств…
Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас,
у, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан.
У Вереша (Дёзе Вереш (Венгрия) – чемпион мира 1962 и 1963 годов) существенно ухудшилось зрение из-за тренировок с тяжестями, не снимает темные очки. Однако категорически отказывается бросить спорт. Говорил о нем с венгерским тренером.
Я всю жизнь в очках; тренируюсь отчаянно, а зрение не ухудшается.
Очевидно, здесь что-то другое.
Пришли наши газеты. В них кое-что и обо мне. Остро ощущаешь, как газетчики грешат, пишут о том, что не знают или знают понаслышке: худосочен, бесцветен слог тогда.
Богдасаров рассказывает за обедом:
– Мартин снова работал около пределов. Мама родная! 150 выжал, 135 вырвал и 180 толкнул! Ужас просто!.. Жаботинский толкнул 205…
И часа нет, чтобы не думал об Алене. Еще с весны дочь заболела, почти со мной вместе,– и тяжело. Теперь ей долго лечиться… Год… ну не придумаешь труднее. Одна беда за другой…
– Знаешь, какой был Серго! – говорит Богдасаров, и я выслушиваю (в который уже раз!) очередную историю о Серго Амбарцумяне. О нем Сурен Петрович может вспоминать без конца – и всегда восторженно…
Мое нынешнее существование – пустое мотание, болтовня.
Жизнь без исполнения дела, без направленного движения мысли, без напряженного приложения и чувства к любимому делу кажется суетой, чем-то ненастоящим, лишенным смысла и значения. Весь мой строй начинает терять что-то важное. Я четко ощущаю, как становлюсь хуже, гаже, мельче, становлюсь неинтересным даже самому себе.
Я не сомневаюсь, уверен: я подл и мелок, когда дело, в котором реализуются мой ум и страсть, а главное смысл, которому подчинен и служу, останавливается по какой-либо причине, простой затягивается, и я вынужденно отдаляюсь к другой жизни, чтобы отдать должное этой другой жизни – она тоже требует меня, как это бывает в жизни и любого другого человека…
Сегодня нет ветра, но духота! Есть не хочется. Последние полгода вообще ем через силу, особенно когда лихорадило с апреля по сентябрь… Жизнь сужается. Последние десять дней – как в заточении. Нельзя рисковать формой. Ведь столько вложено! Опасаюсь простуд, травм. Не сажусь у открытых окон, избегаю резких движений, не пью остуженную воду.
Спорт? Эта игра в повышение результата не имеет конца. И вдруг пишу в дневнике вот эти слова: "Думай, как лучше и покрепче выступить! Надо драться, не ной!"
У меня заметное преимущество во всех упражнениях над любым из соперников. Впрочем, после Подольска я избегаю большие веса. Прикидки только поверхностно затронули мою настоящую силу. Вахонин сказал: "Не сомневаюсь в твоей победе. Ты еще десять лет можешь побеждать, а коли весок прибавишь – никто не подступится. Зачем уходить из спорта?.." Он маленький, весь из сухих мышц. Ходит вперевалку. Мешают крупные мышцы на бедрах. Пять лет отработал в шахте под землей: "Худо в мокром забое и еще когда неделями работаешь на карачках: машины не во все забои проходят. Отстучишь отбойным молотком – мозги разжижаются, как пьяный…"
Читаю вперемежку Тарле, Маяковского, Есенина, ОТенри, Горького, Хемингуэя, биографию Вагнера. Заговорщик против покоя и застоя – О'Генри.
Почти не сплю. Падает вес. Если сейчас есть по аппетиту, я, наверное, потеряю сразу килограммов двадцать. Поэтому вместо воды с сегодняшнего дня буду пить только молоко. Превращаюсь в животное. Вот и все твои убеждения.
В бессонные ночи растрескиваешься волей, как старая деревяшка. Ночи – самые большие испытания для нервов. А заноз в душе – и если бы только я их туда понатыкал!..
Доктор сказал: "Не принимай снотворное". Я ответил, что осталось десять дней. Теперь, нужен сон любой ценой. Он снисходительно улыбнулся.
С утра – хмарь. Сыплет дождь. На улицах шипенье воды под колесами автомобилей. Держу чувства наглухо запертыми. Научился скользить по поверхности чувств…
Спросил Нину Еремину, как было после, когда ушла из спорта. "Я бросила жестко. Поначалу было очень тяжело. Тянуло вернуться невыносимо!"
Интересно, а меня будет тянуть невыносимо?..
После завтрака Богдасаров говорил о Жаботинском: "Опять хвастал: мол, "задушу" Власова! А сильный-то никогда не хвастает! Ты правильно делаешь, что не показываешь вида, будто это задевает тебя. Жить надо своими результатами, знать цену себе, своему труду – и не поддаваться на травлю. Чего тренировками удивлять? Я видел Бергера, Мартина… Думаешь, то же самое соберут на соревнованиях? Шиш! Соревнования-особое искусство. Лишь единицы умеют доносить свою силу неприкосновенной. Здесь по опыту нет равных тебе, кроме старины Шемански. Силой же ты на голову выше любого. И жить тебе потому следует только своими результатами. Эх, если бы не твоя литература, гробишь на нее столько здоровья!.."
Не выдержал и сказал на тренировке Воробьеву: "Остались считанные дни – и конец моему спорту. Я ведь знаю ваше настоящее отношение ко мне. Вам будет хорошо без меня. Никто не возразит, и команда в кулаке".
После раскаивался: "Зачем я это?" Подобные срывы – из-за нервной напряженности… В это время пришли Айланд, Стейт и Пиньятти. Снова публика не расходилась, ловила каждое движение. Я работал скучновато, сказывалась усталость предыдущей тренировки, так и должно быть. Потом пришел Жаботинский и уселся напротив.
Я разгуливал по залу между подходами и ловил в зеркале его неотрывный взгляд. Я оборачивался – он принимал отсутствующий вид. Прежде Жаботинский не приходил на мои тренировки. Во всяком случае, я никогда не позволяю себе это – не смотрю тренировки соперника: в этом кроме бестактности всегда нездоровый привкус. Сразу пришла в голову мысль, что это умышленно, дабы "завести" меня, потрепать нервы: ведь мы готовились несколько месяцев порознь – но я тут же прогнал эти подозрения. Все проще и примитивней.
И все же я "завелся". И 160 кг не по плану выжал в подходе пять раз кряду, что совершенно излишне, так как "объемный" жим, пусть даже пустяковый, забивает мышцы и перед соревнованиями вреден. Богдасаров промолчал, но я понял, что он недоволен. Дальше тренировался строго по плану.
После тренировки публика разбрелась. Мы остались одни в большом пустом зале. Мы – это я, Богдасаров, Эрик, Голованов, Воробьев и Айланд.
Я сижу рядом с Айландом и переодеваюсь. Эрик переводит (он отлично владеет и английским, и немецким, и вообще классный парень).
– Редко мы видимся,– говорю я.
– Раз в год – на чемпионатах мира. Я ведь приезжаю посмотреть вас.
– Сколько помню большие международные соревнования, вы всегда в зале.
– Вы мой герой,– смущенно говорит Айланд.
– Вы мой добрый гений, Айланд. С вами всегда победа. Надо было и теперь догадаться и послать телеграмму: выезжайте, без вас не рискую выступать.
– О, это лишне! Вы и так победите.
– Что ж, круг нашего знакомства замыкается. Я оставляю спорт.
– Для меня вы по-прежнему останетесь героем.– Айланд краснеет и церемонно кланяется.
– Спасибо. Подобные слова я, признаться, слышу впервые. Хотя есть и такие люди, которые могли бы их мне сказать. Вот не знаю, чем заполнить пустоту от спорта, сколько же места он занимает!
– Литература. У вас она обязательно получится.
– В литературе я никто, а в спорте долго еще мог бы крепко стоять на ногах.
– Вы всегда добьетесь своего. Такие, как вы, добиваются.
Мы еще долго беседуем. Я остываю. Наконец подсыхает пот – можно и в путь. Мы уславливаемся встретиться завтра, в двадцать тридцать.
– Гуд бай!
Когда Айланд уходит, я говорю себе: "Конечно, лучше самому себя выставить из спорта, а не ждать, чтобы это сделал другой".
Как же тягостно постоянно нести напряжение! Не только ради продвижения к цели, но и от подчиненности долгу, от множества условий, делающих невозможным всякое снижение этого напряжения. Конечно, если воспринимаешь свое участие в большом спорте как долг, не только развлечение или насыщение честолюбия.
"…Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью…"
Я не умею сдерживать себя, не умею говорить правду "от и до". Для меня это самое большое мучение: всегда помнить, где границы правды "от и до".
…Я взял девятый и двенадцатый тома Тарле – и не жалею. За чтением – другое настроение, вырываешься из мира назойливых мыслей и чувств.
Делаю выписки. Бывший военный министр Милютин о правительстве Александра Второго: "Я убежден, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять ее".
После взрыва в Зимнем дворце, организованном 5 февраля 1880 года Степаном Халтуриным, Адлерберг намекнул на необходимость "заставлять" допрашиваемых говорить. "Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?.."
"Переписка и данные, идущие, например, от Победоносцева, лживы в самой основе своей. Узок был кругозор этого озлобленного и насмерть перепуганного реакционера, за всю жизнь не высказавшего ни единой мысли, которая хоть на вершок возвышалась бы над шаблонными идеалами полицейского гнета и гонения всякой умственной свободы".
И уже забываю Тарле и думаю о своем. Лежу на кровати бессильный, расслабленный. Не обращать внимания на болтовню и стравливания. Не исключен и расчет – лишить меня уверенности, взволновать. Это вполне в духе теперешнего соперничества, если учесть характер борьбы на чемпионате мира прошлого года. Там, в Стокгольме, оно дало свой настоящий цвет. Надо исключить из сознания любые слова, мнения других, будто их нет в природе. Я делал вид, что ничего не замечаю,– и отлично! Не позволять себе впадать в недостойное…
За ужином набиваю желудок ради сохранения собственного веса и раздумываю: все наэлектризованны, сколько несвойственных поступков!
Потом стараюсь оценить свое поведение: я, пожалуй, резок в суждениях, скор на обострения. И сразу во мне протест: не могу быть человеком-машиной! Не могу только набивать брюхо, следить за весом, тренироваться, массироваться, меряться силой!
Перед тем как заснуть, долго говорили с Головановым. Внезапно он сказал: "Ты уйдешь-тоскливо будет. С кем поговорить?" Я потом долго лежал. За окном протяжно сигналили электрички. Я стал считать промежутки между поездами…
Весь день лил дождь. Весь день донимали журналисты. Все, что сейчас надергают обо мне, вывалят перед публикой – и себя не узнаешь. Слишком "часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит от болота".
Пришел проститься Айланд. Сразу после моего выступления уезжает. Переводит Эрик.
– Для меня, Юрий, вы всегда герой, кто бы ни оказался в чемпионах. Любой ваш соперник, из всех кого я знаю, не может стать чемпионом. Он может выполнить эту формальность – выиграть первое место, но от этого не станет чемпионом. У чемпиона – самостоятельный, великий дух. С чемпионом в спорте всегда эпоха, это всегда особенный человек, он ведет всех дорогой силы… Юрий, я всегда готов прийти к вам на помощь. Только дайте знать… Не спрашивайте меня о силе. Если бы я умел делать силу, как умею делать деньги… Война? Я воевал с тридцать девятого по сорок пятый. Живым остался. Я лондонец… кокни! Бизнес?.. В Калифорнии. Много работы, но мало времени, даже не всегда могу зайти в зал, хотя он у меня дома… Вы мне годитесь в сыновья… Вы во всем добьетесь успеха!
– Я больше ждать не могу, трещу по швам,– говорю я.
– Вы готовы к бою?
– Я трещу по швам от силы. Ее очень много. Она не хочет ждать! Я готов к бою и хочу боя!
В памяти остались белокурые волосы, крупный изогнутый нос, голубые глаза. Сильная фигура атлета…
Мартин снова тренировался на больших весах. Все! Он не возьмет первое место, он уже отсоревновался! Иметь силу на золотую медаль – и размотать на тренировках. Ведь невозможно восстановить силу в оставшиеся дни. А Шемански – молодец! Суета, зрители ему нипочем. Пристают – буркнет и делает свое. Тренируется без нервов, без горения. Матерый зверь…
"Больше всего после соревнований я люблю не пьедестал почета, не газеты и телеграммы, а душ,– сказал Воробьев.– Стоишь расслабленный, мягкий – и никому ничего от тебя не нужно…" Это очень верно. Блаженное это чувство: все позади, никому ничего не должен. Мякнешь под водой, тело жидкое, слабое – не верится, что оно держит такое "железо"… Но об этом сейчас думать нельзя. Такие чувства разжижают волю…
Как же человек расположен к лести! Я старался быть с репортерами посуше, поформальней, а датский репортер начал беседу со слов: "Вы человек-легенда",– и я растаял и говорил с ним часа полтора, хотя обещал Богдасарову ни с кем не говорить больше пятнадцати минут. Ведь они не просто расспрашивают, а идут по самому больному. Сразу начинаешь гореть.
Американец Мюррей интервьюировал меня перед ужином. Переводчик (нет, не Эрик) несколько раз повторял: "Он гадкую статью написал о советских легкоатлетах. Будьте осторожны".
Журналисты заездили. Распаленный непрерывными беседами, я заснул в три часа ночи, но без снотворных. Засыпая, мечтал о соревнованиях и победе. А это плохо, нельзя оживлять в памяти соревнования – это сразу взводит…
Хорошо бы чувство уважения не зависело от спортивных результатов. Слишком резкий переход от восторга к прижизненным некрологам.
После удачной тренировки азартно ужинали и так смеялись, что все оборачивались (как не вспомнить Шекспира: "Перед бедою люди веселятся, а перед удачей их томит тоска"). Ким Буханцев (К и м Буханцев – чемпион СССР в метании диска 1958 и 1963 годов. Участник Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов) рассказывал:
– Сегодня выступал руководитель в нашей команде. Поучал, просвещал в трудностях спортивной борьбы.
Мы грохнули смехом:
– Это нас-то!
– Мы ему можем прояснить, а не он! – уже хохотали и наши соседи.
Борец-грузин, я не знаю его фамилии, выругался.
– Идеал Мольтке в приложении к спорту был вовсе не дурен: быть больше, казаться меньше,– сказал я.
После ужина разговорились с Литуевым (Ю р и и Литуев – серебряный призер Олимпийских игр 1952 года, чемпион Европы в беге на 400 м с барьерами 1958 года. В 1953 году побил мировой рекорд, который простоял до него двадцать лет незыблемо. В 1964 году – тренер сборной команды страны по легкой атлетике). Он вспоминал: "Вы молоды, не были на первых Играх (наши первые Игры в Хельсинки в 1952 году.– Ю. В.). Я выступил, был свободен и решил посмотреть на штангистов. Как раз на другой день работали "полутяжи". Шемански божественно работал, сам больше на легкоатлета похож – стройный. К помосту выйдет – и халат на руки массажисту, на публику жест. Гриша Новак увидел – и давай то же самое. С ним четверо выходят, а он им халат на руки. Потом потянул штангу – неудачная попытка! Вторая попытка-опять неудача! Тут все забегали, про халат забыли. Кое-как в последней попытке Гриша одолел вес, а он в жиме думал обойти Шемански. Тот ведь рвет и толкает замечательно. Вызвали к рывку Шемански. Подходит к штанге – и спотыкается. Засмеялся, рукой махнул: мол, тяни не тяни, а все будет неудача! Оторвал штангу и даже не стал пробовать – бросил. Смеется: примета! Потом прибавил десять килограммов – и вырвал как пушинку… А Гриша за пах хватается: повредил, мол…"
Рядом сидел Вахонин. Он уже не обедает и не ужинает второй день: лишний вес. А ведь при том тренируется. От него один нос остался.