Страница:
– Конечно, оба борца пользовались большим авторитетом и дорожили им,– говорил Александр Григорьевич.– Это и заставило их найти выход из положения, не ущемляя своего достоинства. Ни тот, ни другой не хотели ложиться на лопатки, вот и опять ничья…
Глава 234.
Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое – из действительно хорошего, доброго, естественного.
Да, я решал задачу "шестисот килограммов".
Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.
Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте – в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.
А за всеми этими оправданиями – искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!
В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава – это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла – это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни…
Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..
Шоу шутил: самобичевание – лучшая форма саморекламы… Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе…
Прозреваемое завтра…
Глава 235.
Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.
В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.
С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм – это недостойно истинного джентльмена в спорте – мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.
С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.
Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками – так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке – и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме…
Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью – часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину – бред прошлых и будущих встреч,– сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела…
Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" – они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.
Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..
Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер – Евгений Николаевич Шаповалов – уезжал: надо было спешить на вторую работу…
– Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать…
И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.
От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.
Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда – одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.
А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.
Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования…
А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.
Ждал и верил в справедливость силы и людского суда…
Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно – дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство – идти вместе.
Глава 236.
У меня были очень мощные ноги – чисто природное, наследственное качество (от отца). В детстве я даже стеснялся: мне казалось, в бедрах они такие крупные– ну совсем как у женщин! Всякий раз, когда я оказывался в бане со своими товарищами по выпускной роте Суворовского училища, я испытывал неловкость: "бабские" ноги! Шагнешь, а они вздрагивают, перебираются,– на ребят лучше не смотреть…
После первых трех месяцев тренировок в 1954 году – только пригляделся к штанге, еще в робости перед ней – я без натуги стал приседать с двумястами килограммами на плечах.
Я мог поднимать силу ног до любого уровня. Сколько ни тренировался, ни разу не было так, чтобы я наткнулся на предел силы в приседаниях.
Но еще большим физическим даром явилась способность к перенесению нагрузок. Я исключительно быстро усваивал, казалось бы, самые невероятные из них. Я "восстанавливался" много быстрее любого из самых именитых атлетов своей весовой категории. Атлеты легких весовых категорий не в счет. Их организм усваивает нагрузки проще и быстрее (и живут некрупные люди заметно дольше)… Но и с ними я мог поспорить на ударных тренировках. Казалось, я не знал устали. Я тренировался на внушительных объемах при самой высокой интенсивности: гнать эти два показателя вместе – высочайший объем и высокую интенсивность – предельно сложно. Организм в таком напряжении, кажется, весь вибрируешь – ну в разрыв идешь! А все равно испытывал удовольствие.
Как я предан силе! Как люблю тренироваться!
В памяти партийные собрания тех лет: собирались десятки замечательнейших спортсменов прошлого и настоящего, почти старики и совсем юноши.
Как-то я предложил выступить известным спортсменам против системы большого спорта как разновидности профессионального. Оказался один против всех. Чего только не наслушался!
Были и другие памятные собрания. На одном партийном собрании мое выступление, думаю, уберегло Всеволода Боброва (Всеволода Великого) от более чем серьезных неприятностей. По всему было видно, что с ним решили свести счеты, и по-крупному, так сказать, поставить на место. А был Всеволод Великий независим, знал себе цену и никому не давал садиться себе на шею, не существовало для него подобострастия и гипноза авторитетов.
Его, что называется, подловили с десятидневной поездкой на матч ветеранов в Одессу –"самовольная отлучка", считай "дезертирство из части" (и это в клубе, где большие спортсмены сплошь и рядом уезжали куда хотели, и все только расшаркивались перед ними, но Бобров как раз "вышел" из больших, уже не выступал).
Пожаловали высшие чины из Главного политического управления – генерал за генералом. И начался загон: ни слова в защиту великого спортсмена и честного человека. Самый настоящий загон. Все молчат – начальства-то сколько! Меня от возмущения начало трясти – ну точь-в-точь как перед попыткой на рекорд. Я выступил, а от нервного потрясения, очевидной несправедливости творимого Бобров расплакался. Но уже собрание определенно приняло его сторону, и чиновникам из Глав-пура пришлось уматывать ни с чем.
Я сам, случалось, плакал, но не перед этими… Тут я твердо знаю: вся эта чиновничья братия может загрызть меня, но ни одной слезы не увидит, вобьет в землю, но не согнет.
Неожиданно, может быть и не к месту, вспомнил я человека, с которым давно уже развела меня судьба… Впрочем, почему же не к месту? Он любил силу как мало кто из встреченных мною людей…
Грех не помянуть добрым словом Петра Васильевича Сорокина – фанатичного почитателя силы. Штабс-капитан царской службы, генерал-майор Советской Армии, он отличался исключительными физическими данными. Годы после отставки (50-60-е) он увлеченно тренировался, особенно любил тренироваться со сборной страны. В семьдесят лет он легко поднимал веса за сто килограммов. У него было много ранений, а левая рука почти наполовину не распрямлялась. В плечах и груди он был значительно шире и крепче меня и смотрелся очень убедительно. Спортивную силу он просто обожал. Немало я слышал от него рассказов о первой мировой войне: он возглавлял тогда полковую команду разведчиков.
В молодости старик, видно, .был редкостно храбр. Во всяком случае, набор царских и советских боевых орденов у него был внушительный.
Глава 237.
"…Если бы нашелся прорицатель, который в марте нынешнего года предсказал, что через шесть месяцев мировой рекорд (в троеборье.– Ю. В.) "подскочит" сразу на 17,5 кг, его объявили бы по меньшей мере фантазером и ничего не смыслящим в спорте.
И все же самое фантастическое из того, что произошло на подольском помосте, укрылось от зрителей… Тогда, в Подольске, на помосте шла игра в полном смысле слова. Никогда раньше Власов не обращался со штангой так свободно и, если хотите, даже непринужденно…
Я разговаривал с Власовым после одной из первых тренировок (после выступления в Подольске.-Ю. В.). Человек, который практически в одиночку продвинул абсолютный мировой рекорд в поднятии тяжестей с 500 кг до того рубежа, откуда отчетливо видно 600 кг, рассказывает:
– Весной я заболел… надо было срочно поправлять здоровье… Посоветовали отправиться в Дубну. К тому времени работа над сборником рассказов, выходящим сейчас в издательстве "Молодая гвардия", была закончена. Возможным стало целиком посвятить себя спорту (в общем, пока не посвящать, а потихоньку вытаскивать себя из мерзкой лихорадки и литературного обалдения – в ту зиму я основательно перехватил с литературными заботами: писал, как оглашенный.-Ю. В.).
На подольском помосте Власов не только прорубил окно в новую эпоху тяжелой атлетики – эпоху борьбы за взятие шестисоткилограммового рубежа. Юрий свершил невиданное в спорте вообще: на одних соревнованиях он установил шесть мировых рекордов. Сперва были побиты рекорды в жиме и рывке. Они позволили спортсмену уже в первом подходе третьего движения толчка… установить рекорд в сумме троеборья – 570 кг. Второй подход принес четвертый рекорд, опять-таки в сумме движений – 575 кг и, наконец, последний вес 215,5 кг-это мировой рекорд в толчке – позволил набрать рекордную сумму в троеборье 580 кг. (Я думал, у меня беспредельный мир впереди – все станет распутываться по-новому, а там, за отсчетом недель – каких-то жалких дней,– меня уже, куксясь, поджидал финал – крушение планов. И литературные дела скоро тоже все съехали наперекос: и впрямь, что значила моя литературная работа без моей "железной" славы… Я по-детски продолжал сочинять себя – ну воистину блаженный, истовый поклонник химер и выдумок.– Ю. В.)
…Юрий, взяв карандаш и листок бумаги, стал рассказывать, как выглядит ближайшее будущее тяжелой атлетики.
-…Сразу же после Токио штурм рекордов возобновится… Мой главный прицел – 600 кг… Если бы мне удалось сейчас "забросить" жим и рывок, сосредоточив все усилия на тренировке толчка, уверен, через месяц-пол-тора достиг бы результата 230 кг. Я люблю это движение больше всего, ведь в нем находит проявление абсолютная физическая сила. Я попросил у Власова листок бумаги с россыпью фантастических цифр, этот вексель, выданный мировым рекордсменом. И, чтобы сделать эти цифры еще более ценными, написал сверху: "Диапазон между 400 и 500 кг штангисты одолели за 20 лет". А если Юрию Власову в 1965 году удастся осуществить свои планы, то дистанция между 500 и 600 кг в сумме троеборья будет пройдена за десять лет…" (Комсомольская правда, 1964, 30 сентября).
Не за десять, а за шесть моих. Я знал, какие это были шесть лет – чаще всего не жизнь, а тиски.
Но кто меня вложил в эти тиски, кто непременно закручивает эти тиски, кто выводит меня на бесконечно длинные и частые шаги?..
Я, только я…
Но это тоже не так…
"Причины, двигавшие мною, были вне меня",– писал Виктор Шкловский. Это именно так.
Ни один человек не рождается только для себя. Каждый принимает и несет посильную долю всех.
Я старался нести свою долю, как мог, а я могу это делать более чем основательно. Пусть эта ноша от грубого и примитивного смысла, но она была назначена мне. И я нес… я несу ее по сей день. Только в ноше другая тяжесть…
А та, от спорта, она была назначена мне. Это только кажется, будто я выбрал ее. Она назначена. Иначе не будет высокого смысла достоинства, чести, справедливости, благодарности, любви и человеческого могущества, всего того, что составляет смысл нашего странствования по жизни…
В той статье я предполагал в качестве запасного варианта и выступление после Игр в Токио. Их единственная цель – 600 кг. В том, что они достижимы, я не сомневался, в сроках-тем более. Уложусь за год. Следовательно, в 1965 году-обязательно. Результат уже во мне. Его нужно собрать. Задача силы решена.
Глава 238.
Быстрота, с которой я вчерне столь успешно освоил новый стиль в рывке, не радовала. Упущены годы. Я бился над килограммами, которые уже давно должен был взять, будь я настойчивее и не откажись от освоения нового стиля несколько лет назад, хотя бы тогда, когда разнес себе нос пустым грифом…
Сколько же силы перерасходовано, сколько упущено рекордов! Как вообще я проиграл в росте! Уже два-три года назад я вышел бы на килограммы, которые только сейчас взяты рекордами.
И все же надежность в новом упражнении отсутствовала. Чтобы чувствовать себя своим в рычагах усилий, надобны годы. Пока же я вымахивал штангу одной голой силой, используя из "техники" лишь преимущества необычайно низкого ухода под вес. Я не управлял весом, не "надевал штангу на себя" как настоящий мастер рывка. Я вымахивал ее грубо, полагаясь в основном на силу. В этом была и страховка трусости – так безопаснее, на одну голую силу. Изуродованное в молодости левое плечо, когда меня винтом, до выхода костей из суставной сумки, прокрутило вокруг оси (я пытался зафиксировать вес в "ножницах"), никак не пускало штангу в настоящий "сед", отказывалось идти на замыкание, откуда сложнее уйти, освободиться из-под веса в случае неудачи (потери равновесия).
Пишешь эти строки и думаешь: это не воспоминания атлета, а роман о силе, мечтах и крушении мечтаний сильных, о том странном схождении: живая, податливая, уступчивая плоть – и бесконечная твердость бескровного, холодного "железа"…
Мы с Суреном Петровичем бегло, торопливо осваивали новое упражнение – оставались какие-то недели до Токио. И я не мог не понимать, что одной "техники" недостаточно. От тренировки к тренировке все четче движение, а вот автоматизма, чтобы все было привычно, ладно, без сомнений, когда думаешь не о том, как выполнять движение с весом, а как разрядиться высшей силой,– такого автоматизма не было. На это нужны не месяцы, а годы и годы. Лишь автоматизм позволяет вкладывать силу в движения с наименьшей потерей… и безопасно.
При всем старании я никак не мог превратить этот навык в автоматизм за считанные недели. Оставалось только верить в силу и рисковать. Возвращение к старому стилю ("ножницы") сразу давало соперникам могучую фору. Нет, возврата не могло быть. Если я на такой паршивой "технике" овладел мировым рекордом, я сумею пройти через испытания олимпийского поединка в Токио.
Я упустил время переучивания, я опоздал – и теперь должен рисковать. И в конце концов, у меня на победу все шансы: мировой рекорд именно в этом, для меня несовершенном, корявом движении за мной.
Надо оживить "железо".
При этом я был влюблен в новое упражнение, влюблен, хотя в душе не доверял ему, опасался. Бывает вот и такая любовь… Воля, сила, опыт оказывались бесполезны без автоматизма, и самое главное, я не был уверен ни в одной попытке. После подрыва штанга уходила с помоста вверх – я терял ее, терял до того мгновения, пока не поймаю наверху. Я не контролировал ее прохождение, не управлял им. Срыв, сбой, катастрофическая неудача были зашифрованы в работу на помосте. Я был поставлен в безвыходное положение.
Но мне ничего не оставалось делать, как только идти вперед. В "ножницах" я слишком много уступал соперникам. Да и 600 кг не сложить без нового рывка. И я шлифовал рывок, шлифовал…
Я верил в свою способность управлять любым усилием под штангой. Чувствовал я себя превосходно. Лихорадка угасла. В Подольске использована лишь часть силы. Все результаты впереди – сила только заваривается, на меня надвигается громада новой силы.
Я был доволен, да нет, не доволен, а счастлив, и не просто счастлив, а покорен счастьем.
Все было не напрасно. Я нашел, подчинил силу, оживил "железо".
От риска большого спорта, страданий и тяжких сомнений меня никто никогда не удерживал, кроме мамы: справлюсь – так справлюсь, а нет – так с богом, сам виноват… А втайне так хотел услышать мольбу о том, чтобы я все это бросил. Небо манило, обещало счастье будущей жизни. Победы в этой жизни… Сделай шаг в эту жизнь. Не бойся быть обманутым – сделай эту жизнь прошлым, шагни в новую. Там все необъятно, там новые слова, неизмеримость чувств, и там нет конечности усилий – там мир!
Шагни – и эта новая жизнь тоже уступит. Расплавь ее жаром чувств и преданностью труда. Шагни.
Небо, небо…
Глава 239.
Пока я был поглощен выведением силы на рекорды, грянул праздник Олимпийских игр.
Огонь для чаши стадиона в Токио по традиции был зажжен лучами солнца на горе Олимп и доставлен на Олимпийский стадион в Афины, где в 1896 году состоялась I Олимпиада нашей эпохи.
Команда из двухсот двадцати спортсменов поочередно пронесла огонь от Олимпа до Афин, последний из них – чемпион Греции в беге на 100 м Иван Комитодис.
Церемониальное шествие девушек в древнегреческих одеяниях под античную музыку открыло праздник передачи огня. Олимпийский гимн встретили колонны греческих спортсменов. Об окончании парада возвестил огонь над Акрополем. И вместе со вспышкой пламени над олимпийским стадионом один за другим прозвучали гимны всех стран, принимавших Олимпийские игры нашего времени, кончая гимном Японии – страны нынешних Олимпийских игр. С последними аккордами гимна Японии на стадион вбегает Иван Комитодис. Его приветствуют сорок тысяч зрителей. Он бежит под размеренность торжественных слов: "Пусть это священное пламя будет маяком для молодежи всего мира, дабы она следовала по пути правды, величия и красоты". Все атлеты опускаются на колени. Артист греческого национального драматического театра Афанас. Костополус читает олимпийский гимн. С его последними словами Комитодис вручает факел королю Греции. Король направляется к светильнику. Факел зажжен. Эстафета несет его на аэродром Элинкон. Последним к самолету подбегает Костапаниколау – чемпион Греции по прыжкам с шестом. Факел – у японских спортсменов.
Лихорадка в сентябре заглохла окончательно. От болезни и потрясений последних лет остался один след – снотворное. Через ночь-другую я вынужден был прибегать к искусственному сну. Это мешало тренировкам, угнетая нервную систему, и пусть незначительно, но нарушало координацию в темповых упражнениях – очень тонкое, "ювелирное" чувство.
Тренировки на восстановление здоровья оправдали себя. Я крепнул силой. Каждый день приносил силу. Я ждал ее, но был ошеломлен неземным полегчанием штанги. Те же диски, но штанга… я забавляюсь ею, она будто пустая – ну не чувствую тяжести, нет ее!
Да, силу заложил поиск предыдущих лет. Я не ошибался, когда раскачивал себя сверхтренировками. Теперь я даже не крепну силой – она просто навалилась на меня. Это какое-то расточительство, изобилие мышц и силы…
До выступления в Токио – чуть больше шести недель. Раннее вхождение в форму опасно, а я уже с 1 сентября в высшей спортивной готовности. Необходимо уйти от предельного сосредоточения энергии. Такое сосредоточение энергии само по себе разрушает силу.
К тому времени я уже достаточно овладел теорией и практикой тренировок. Поэтому после выступления в Подольске мы заметно сбавили рабочие обороты: некоторая растренированность являлась необходимостью. Нет, мы не внесли ничего нового в график нагрузок. Снижение было намечено еще до выступления в Подольске. График предусматривал движение на многие месяцы вперед. Расчеты были настолько точны, что необходимость в поправках не возникала. Я идеально вписывался в заданные кривые нагрузок.
И, само собой, растренировку предполагала не усталость. Я в отдыхе не нуждался. Это было расслабление перед новым сосредоточением силы, ее предельным выражением.
Главный поединок – в Токио! Он завершит мою спортивную жизнь. Все лучшее отдать ему. Все отдано ему.
Глава 240.
Приятными и спокойными оказались последние недели в Дубне.
В жиме как-то сам собой случился переход на новые, весьма внушительные тренировочные веса во вспомогательных упражнениях. Это сулило еще большую прочность успеху. Кстати, уход во вспомогательные упражнения и есть растренировка.
В рывковой тяге я высоко и уверенно поднимал 230– 240 кг. Я стал мало работать в толчковой тяге. Рывковая – выше подрывом, добротней нагружает спину. В толчковой тяге я лишь отрабатывал отрыв больших тяжестей, готовил старт, привыкал, чтобы не сробеть перед тяжестью рекордных весов.
В марте 1978 года я спросил у главы американской спортивной делегации на розыгрыше Приза дружбы в Москве (так переименовали традиционный турнир на Приз Москвы): выжимал у них кто-либо 170 кг по четыре раза из-за головы, стойка солдатская?.. Он покачал головой: "Нет, никто и никогда. Думаю, не выжмут и в будущем. Нужны сумасшедшая тренировка и очень талантливые мышцы. Мы знаем, что такое чистая сила…"
Я тоже знаю, что такое чистая сила, цену ей…
О послереволюционном взгляде на спорт дает представление статья из энциклопедии Граната, выпущенной в 1932 году.
Глава 234.
Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое – из действительно хорошего, доброго, естественного.
Да, я решал задачу "шестисот килограммов".
Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.
Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте – в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.
А за всеми этими оправданиями – искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!
В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава – это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла – это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни…
Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..
Шоу шутил: самобичевание – лучшая форма саморекламы… Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе…
Прозреваемое завтра…
Глава 235.
Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.
В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.
С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм – это недостойно истинного джентльмена в спорте – мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.
С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.
Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками – так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке – и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме…
Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью – часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину – бред прошлых и будущих встреч,– сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела…
Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" – они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.
Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..
Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер – Евгений Николаевич Шаповалов – уезжал: надо было спешить на вторую работу…
– Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать…
И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.
От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.
Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда – одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.
А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.
Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования…
А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.
Ждал и верил в справедливость силы и людского суда…
Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно – дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство – идти вместе.
Глава 236.
У меня были очень мощные ноги – чисто природное, наследственное качество (от отца). В детстве я даже стеснялся: мне казалось, в бедрах они такие крупные– ну совсем как у женщин! Всякий раз, когда я оказывался в бане со своими товарищами по выпускной роте Суворовского училища, я испытывал неловкость: "бабские" ноги! Шагнешь, а они вздрагивают, перебираются,– на ребят лучше не смотреть…
После первых трех месяцев тренировок в 1954 году – только пригляделся к штанге, еще в робости перед ней – я без натуги стал приседать с двумястами килограммами на плечах.
Я мог поднимать силу ног до любого уровня. Сколько ни тренировался, ни разу не было так, чтобы я наткнулся на предел силы в приседаниях.
Но еще большим физическим даром явилась способность к перенесению нагрузок. Я исключительно быстро усваивал, казалось бы, самые невероятные из них. Я "восстанавливался" много быстрее любого из самых именитых атлетов своей весовой категории. Атлеты легких весовых категорий не в счет. Их организм усваивает нагрузки проще и быстрее (и живут некрупные люди заметно дольше)… Но и с ними я мог поспорить на ударных тренировках. Казалось, я не знал устали. Я тренировался на внушительных объемах при самой высокой интенсивности: гнать эти два показателя вместе – высочайший объем и высокую интенсивность – предельно сложно. Организм в таком напряжении, кажется, весь вибрируешь – ну в разрыв идешь! А все равно испытывал удовольствие.
Как я предан силе! Как люблю тренироваться!
В памяти партийные собрания тех лет: собирались десятки замечательнейших спортсменов прошлого и настоящего, почти старики и совсем юноши.
Как-то я предложил выступить известным спортсменам против системы большого спорта как разновидности профессионального. Оказался один против всех. Чего только не наслушался!
Были и другие памятные собрания. На одном партийном собрании мое выступление, думаю, уберегло Всеволода Боброва (Всеволода Великого) от более чем серьезных неприятностей. По всему было видно, что с ним решили свести счеты, и по-крупному, так сказать, поставить на место. А был Всеволод Великий независим, знал себе цену и никому не давал садиться себе на шею, не существовало для него подобострастия и гипноза авторитетов.
Его, что называется, подловили с десятидневной поездкой на матч ветеранов в Одессу –"самовольная отлучка", считай "дезертирство из части" (и это в клубе, где большие спортсмены сплошь и рядом уезжали куда хотели, и все только расшаркивались перед ними, но Бобров как раз "вышел" из больших, уже не выступал).
Пожаловали высшие чины из Главного политического управления – генерал за генералом. И начался загон: ни слова в защиту великого спортсмена и честного человека. Самый настоящий загон. Все молчат – начальства-то сколько! Меня от возмущения начало трясти – ну точь-в-точь как перед попыткой на рекорд. Я выступил, а от нервного потрясения, очевидной несправедливости творимого Бобров расплакался. Но уже собрание определенно приняло его сторону, и чиновникам из Глав-пура пришлось уматывать ни с чем.
Я сам, случалось, плакал, но не перед этими… Тут я твердо знаю: вся эта чиновничья братия может загрызть меня, но ни одной слезы не увидит, вобьет в землю, но не согнет.
Неожиданно, может быть и не к месту, вспомнил я человека, с которым давно уже развела меня судьба… Впрочем, почему же не к месту? Он любил силу как мало кто из встреченных мною людей…
Грех не помянуть добрым словом Петра Васильевича Сорокина – фанатичного почитателя силы. Штабс-капитан царской службы, генерал-майор Советской Армии, он отличался исключительными физическими данными. Годы после отставки (50-60-е) он увлеченно тренировался, особенно любил тренироваться со сборной страны. В семьдесят лет он легко поднимал веса за сто килограммов. У него было много ранений, а левая рука почти наполовину не распрямлялась. В плечах и груди он был значительно шире и крепче меня и смотрелся очень убедительно. Спортивную силу он просто обожал. Немало я слышал от него рассказов о первой мировой войне: он возглавлял тогда полковую команду разведчиков.
В молодости старик, видно, .был редкостно храбр. Во всяком случае, набор царских и советских боевых орденов у него был внушительный.
Глава 237.
"…Если бы нашелся прорицатель, который в марте нынешнего года предсказал, что через шесть месяцев мировой рекорд (в троеборье.– Ю. В.) "подскочит" сразу на 17,5 кг, его объявили бы по меньшей мере фантазером и ничего не смыслящим в спорте.
И все же самое фантастическое из того, что произошло на подольском помосте, укрылось от зрителей… Тогда, в Подольске, на помосте шла игра в полном смысле слова. Никогда раньше Власов не обращался со штангой так свободно и, если хотите, даже непринужденно…
Я разговаривал с Власовым после одной из первых тренировок (после выступления в Подольске.-Ю. В.). Человек, который практически в одиночку продвинул абсолютный мировой рекорд в поднятии тяжестей с 500 кг до того рубежа, откуда отчетливо видно 600 кг, рассказывает:
– Весной я заболел… надо было срочно поправлять здоровье… Посоветовали отправиться в Дубну. К тому времени работа над сборником рассказов, выходящим сейчас в издательстве "Молодая гвардия", была закончена. Возможным стало целиком посвятить себя спорту (в общем, пока не посвящать, а потихоньку вытаскивать себя из мерзкой лихорадки и литературного обалдения – в ту зиму я основательно перехватил с литературными заботами: писал, как оглашенный.-Ю. В.).
На подольском помосте Власов не только прорубил окно в новую эпоху тяжелой атлетики – эпоху борьбы за взятие шестисоткилограммового рубежа. Юрий свершил невиданное в спорте вообще: на одних соревнованиях он установил шесть мировых рекордов. Сперва были побиты рекорды в жиме и рывке. Они позволили спортсмену уже в первом подходе третьего движения толчка… установить рекорд в сумме троеборья – 570 кг. Второй подход принес четвертый рекорд, опять-таки в сумме движений – 575 кг и, наконец, последний вес 215,5 кг-это мировой рекорд в толчке – позволил набрать рекордную сумму в троеборье 580 кг. (Я думал, у меня беспредельный мир впереди – все станет распутываться по-новому, а там, за отсчетом недель – каких-то жалких дней,– меня уже, куксясь, поджидал финал – крушение планов. И литературные дела скоро тоже все съехали наперекос: и впрямь, что значила моя литературная работа без моей "железной" славы… Я по-детски продолжал сочинять себя – ну воистину блаженный, истовый поклонник химер и выдумок.– Ю. В.)
…Юрий, взяв карандаш и листок бумаги, стал рассказывать, как выглядит ближайшее будущее тяжелой атлетики.
-…Сразу же после Токио штурм рекордов возобновится… Мой главный прицел – 600 кг… Если бы мне удалось сейчас "забросить" жим и рывок, сосредоточив все усилия на тренировке толчка, уверен, через месяц-пол-тора достиг бы результата 230 кг. Я люблю это движение больше всего, ведь в нем находит проявление абсолютная физическая сила. Я попросил у Власова листок бумаги с россыпью фантастических цифр, этот вексель, выданный мировым рекордсменом. И, чтобы сделать эти цифры еще более ценными, написал сверху: "Диапазон между 400 и 500 кг штангисты одолели за 20 лет". А если Юрию Власову в 1965 году удастся осуществить свои планы, то дистанция между 500 и 600 кг в сумме троеборья будет пройдена за десять лет…" (Комсомольская правда, 1964, 30 сентября).
Не за десять, а за шесть моих. Я знал, какие это были шесть лет – чаще всего не жизнь, а тиски.
Но кто меня вложил в эти тиски, кто непременно закручивает эти тиски, кто выводит меня на бесконечно длинные и частые шаги?..
Я, только я…
Но это тоже не так…
"Причины, двигавшие мною, были вне меня",– писал Виктор Шкловский. Это именно так.
Ни один человек не рождается только для себя. Каждый принимает и несет посильную долю всех.
Я старался нести свою долю, как мог, а я могу это делать более чем основательно. Пусть эта ноша от грубого и примитивного смысла, но она была назначена мне. И я нес… я несу ее по сей день. Только в ноше другая тяжесть…
А та, от спорта, она была назначена мне. Это только кажется, будто я выбрал ее. Она назначена. Иначе не будет высокого смысла достоинства, чести, справедливости, благодарности, любви и человеческого могущества, всего того, что составляет смысл нашего странствования по жизни…
В той статье я предполагал в качестве запасного варианта и выступление после Игр в Токио. Их единственная цель – 600 кг. В том, что они достижимы, я не сомневался, в сроках-тем более. Уложусь за год. Следовательно, в 1965 году-обязательно. Результат уже во мне. Его нужно собрать. Задача силы решена.
Глава 238.
Быстрота, с которой я вчерне столь успешно освоил новый стиль в рывке, не радовала. Упущены годы. Я бился над килограммами, которые уже давно должен был взять, будь я настойчивее и не откажись от освоения нового стиля несколько лет назад, хотя бы тогда, когда разнес себе нос пустым грифом…
Сколько же силы перерасходовано, сколько упущено рекордов! Как вообще я проиграл в росте! Уже два-три года назад я вышел бы на килограммы, которые только сейчас взяты рекордами.
И все же надежность в новом упражнении отсутствовала. Чтобы чувствовать себя своим в рычагах усилий, надобны годы. Пока же я вымахивал штангу одной голой силой, используя из "техники" лишь преимущества необычайно низкого ухода под вес. Я не управлял весом, не "надевал штангу на себя" как настоящий мастер рывка. Я вымахивал ее грубо, полагаясь в основном на силу. В этом была и страховка трусости – так безопаснее, на одну голую силу. Изуродованное в молодости левое плечо, когда меня винтом, до выхода костей из суставной сумки, прокрутило вокруг оси (я пытался зафиксировать вес в "ножницах"), никак не пускало штангу в настоящий "сед", отказывалось идти на замыкание, откуда сложнее уйти, освободиться из-под веса в случае неудачи (потери равновесия).
Пишешь эти строки и думаешь: это не воспоминания атлета, а роман о силе, мечтах и крушении мечтаний сильных, о том странном схождении: живая, податливая, уступчивая плоть – и бесконечная твердость бескровного, холодного "железа"…
Мы с Суреном Петровичем бегло, торопливо осваивали новое упражнение – оставались какие-то недели до Токио. И я не мог не понимать, что одной "техники" недостаточно. От тренировки к тренировке все четче движение, а вот автоматизма, чтобы все было привычно, ладно, без сомнений, когда думаешь не о том, как выполнять движение с весом, а как разрядиться высшей силой,– такого автоматизма не было. На это нужны не месяцы, а годы и годы. Лишь автоматизм позволяет вкладывать силу в движения с наименьшей потерей… и безопасно.
При всем старании я никак не мог превратить этот навык в автоматизм за считанные недели. Оставалось только верить в силу и рисковать. Возвращение к старому стилю ("ножницы") сразу давало соперникам могучую фору. Нет, возврата не могло быть. Если я на такой паршивой "технике" овладел мировым рекордом, я сумею пройти через испытания олимпийского поединка в Токио.
Я упустил время переучивания, я опоздал – и теперь должен рисковать. И в конце концов, у меня на победу все шансы: мировой рекорд именно в этом, для меня несовершенном, корявом движении за мной.
Надо оживить "железо".
При этом я был влюблен в новое упражнение, влюблен, хотя в душе не доверял ему, опасался. Бывает вот и такая любовь… Воля, сила, опыт оказывались бесполезны без автоматизма, и самое главное, я не был уверен ни в одной попытке. После подрыва штанга уходила с помоста вверх – я терял ее, терял до того мгновения, пока не поймаю наверху. Я не контролировал ее прохождение, не управлял им. Срыв, сбой, катастрофическая неудача были зашифрованы в работу на помосте. Я был поставлен в безвыходное положение.
Но мне ничего не оставалось делать, как только идти вперед. В "ножницах" я слишком много уступал соперникам. Да и 600 кг не сложить без нового рывка. И я шлифовал рывок, шлифовал…
Я верил в свою способность управлять любым усилием под штангой. Чувствовал я себя превосходно. Лихорадка угасла. В Подольске использована лишь часть силы. Все результаты впереди – сила только заваривается, на меня надвигается громада новой силы.
Я был доволен, да нет, не доволен, а счастлив, и не просто счастлив, а покорен счастьем.
Все было не напрасно. Я нашел, подчинил силу, оживил "железо".
От риска большого спорта, страданий и тяжких сомнений меня никто никогда не удерживал, кроме мамы: справлюсь – так справлюсь, а нет – так с богом, сам виноват… А втайне так хотел услышать мольбу о том, чтобы я все это бросил. Небо манило, обещало счастье будущей жизни. Победы в этой жизни… Сделай шаг в эту жизнь. Не бойся быть обманутым – сделай эту жизнь прошлым, шагни в новую. Там все необъятно, там новые слова, неизмеримость чувств, и там нет конечности усилий – там мир!
Шагни – и эта новая жизнь тоже уступит. Расплавь ее жаром чувств и преданностью труда. Шагни.
Небо, небо…
Глава 239.
Пока я был поглощен выведением силы на рекорды, грянул праздник Олимпийских игр.
Огонь для чаши стадиона в Токио по традиции был зажжен лучами солнца на горе Олимп и доставлен на Олимпийский стадион в Афины, где в 1896 году состоялась I Олимпиада нашей эпохи.
Команда из двухсот двадцати спортсменов поочередно пронесла огонь от Олимпа до Афин, последний из них – чемпион Греции в беге на 100 м Иван Комитодис.
Церемониальное шествие девушек в древнегреческих одеяниях под античную музыку открыло праздник передачи огня. Олимпийский гимн встретили колонны греческих спортсменов. Об окончании парада возвестил огонь над Акрополем. И вместе со вспышкой пламени над олимпийским стадионом один за другим прозвучали гимны всех стран, принимавших Олимпийские игры нашего времени, кончая гимном Японии – страны нынешних Олимпийских игр. С последними аккордами гимна Японии на стадион вбегает Иван Комитодис. Его приветствуют сорок тысяч зрителей. Он бежит под размеренность торжественных слов: "Пусть это священное пламя будет маяком для молодежи всего мира, дабы она следовала по пути правды, величия и красоты". Все атлеты опускаются на колени. Артист греческого национального драматического театра Афанас. Костополус читает олимпийский гимн. С его последними словами Комитодис вручает факел королю Греции. Король направляется к светильнику. Факел зажжен. Эстафета несет его на аэродром Элинкон. Последним к самолету подбегает Костапаниколау – чемпион Греции по прыжкам с шестом. Факел – у японских спортсменов.
Лихорадка в сентябре заглохла окончательно. От болезни и потрясений последних лет остался один след – снотворное. Через ночь-другую я вынужден был прибегать к искусственному сну. Это мешало тренировкам, угнетая нервную систему, и пусть незначительно, но нарушало координацию в темповых упражнениях – очень тонкое, "ювелирное" чувство.
Тренировки на восстановление здоровья оправдали себя. Я крепнул силой. Каждый день приносил силу. Я ждал ее, но был ошеломлен неземным полегчанием штанги. Те же диски, но штанга… я забавляюсь ею, она будто пустая – ну не чувствую тяжести, нет ее!
Да, силу заложил поиск предыдущих лет. Я не ошибался, когда раскачивал себя сверхтренировками. Теперь я даже не крепну силой – она просто навалилась на меня. Это какое-то расточительство, изобилие мышц и силы…
До выступления в Токио – чуть больше шести недель. Раннее вхождение в форму опасно, а я уже с 1 сентября в высшей спортивной готовности. Необходимо уйти от предельного сосредоточения энергии. Такое сосредоточение энергии само по себе разрушает силу.
К тому времени я уже достаточно овладел теорией и практикой тренировок. Поэтому после выступления в Подольске мы заметно сбавили рабочие обороты: некоторая растренированность являлась необходимостью. Нет, мы не внесли ничего нового в график нагрузок. Снижение было намечено еще до выступления в Подольске. График предусматривал движение на многие месяцы вперед. Расчеты были настолько точны, что необходимость в поправках не возникала. Я идеально вписывался в заданные кривые нагрузок.
И, само собой, растренировку предполагала не усталость. Я в отдыхе не нуждался. Это было расслабление перед новым сосредоточением силы, ее предельным выражением.
Главный поединок – в Токио! Он завершит мою спортивную жизнь. Все лучшее отдать ему. Все отдано ему.
Глава 240.
Приятными и спокойными оказались последние недели в Дубне.
В жиме как-то сам собой случился переход на новые, весьма внушительные тренировочные веса во вспомогательных упражнениях. Это сулило еще большую прочность успеху. Кстати, уход во вспомогательные упражнения и есть растренировка.
В рывковой тяге я высоко и уверенно поднимал 230– 240 кг. Я стал мало работать в толчковой тяге. Рывковая – выше подрывом, добротней нагружает спину. В толчковой тяге я лишь отрабатывал отрыв больших тяжестей, готовил старт, привыкал, чтобы не сробеть перед тяжестью рекордных весов.
В марте 1978 года я спросил у главы американской спортивной делегации на розыгрыше Приза дружбы в Москве (так переименовали традиционный турнир на Приз Москвы): выжимал у них кто-либо 170 кг по четыре раза из-за головы, стойка солдатская?.. Он покачал головой: "Нет, никто и никогда. Думаю, не выжмут и в будущем. Нужны сумасшедшая тренировка и очень талантливые мышцы. Мы знаем, что такое чистая сила…"
Я тоже знаю, что такое чистая сила, цену ей…
О послереволюционном взгляде на спорт дает представление статья из энциклопедии Граната, выпущенной в 1932 году.