Страница:
Мусора, пробок и крышек от пивных банок здесь не попадалось. Должно быть, шпана боялась заползать так далеко от аварийного выхода, не зная толком, куда ведет туннель. Правда, несколько раз в лучи фонарей попадали крысы, с устрашающим писком уносившиеся во тьму.
— Я в газете читал, — опасливо произнес Налим, — что теперь от радиации крысы размером с кабана вырастают. Загрызть могут.
— Ты газеты читай побольше. Там еще и не такое набрешут. Журналюги, блин, изгаляются как хотят, врут и не краснеют, а мы, дураки, читаем и верим. Так же и телик. Главное, чтобы все рты поразевали да поменьше насчет зарплаты справлялись. Вот и сидят там, пописывают, ломают голову, чего бы соврать… Стоп! — Агафон резко оборвал свою речь, обличающую средства массовой информации, и направил световое пятно фонаря вперед.
— Ты чего? — обеспокоено спросил Налим, бросаясь догонять рванувшегося вперед напарника. — Нашел, что ли?
— Нет, — сказал Агафон, — не нашел. Но кое-что увидел. Световой круг выхватил из тьмы кровяной отпечаток от обуви. Четкий, почти не смазанный, с узорчатым рисунком.
— Чуешь разницу? — спросил Агафон, ставя свою ногу, обутую в кроссовку сорок пятого размера, рядом с отпечатком. — Самое большее — тридцать восьмой. Бабский размер, одним словом. Правой ногой, видать, в кровянку наступила, когда тащили. Вон, и дальше пошла следить. Правда, уже послабее.
— Неужели у такой кобылы, как Элька, — заметил Налим, — всего тридцать восьмой? По-моему, у нее не меньше сорок первого должен быть.
— А мелкие? Малярихи эти? Про них забыл? Эх, срисовать бы чем рисунок…
— Думаешь, они так и будут в тех же кроссовках ходить? — недоверчиво хмыкнул Налим.
— А что? Запросто. Видишь, след кончился. Оттерла. А потом пришла в общагу и помыла с мылом. Для этих работяжек на самую дешевку наскрести — проблема. Элька, та, конечно, запросто может хоть каждый день обувку менять.
Двинулись дальше. Кровавые ручейки, отпечатавшиеся на полу, становились заметно тоньше, разрывистей. Постепенно они перешли в цепочку пятнышек. А ключей видно не было.
— Зря идем, — сказал Налим, должно быть, долго думая. — Ведь они его тут голого тащили. Откуда же ключи могли выпасть?
— Это я и сам понимаю, но все-таки проверить надо…
Они все еще топали по туннелю, приближаясь к бомбоубежищу, когда наверху продрогшие под дождем Гребешок и Луза, матерясь и чертыхаясь, прекратили поиски.
— Ни хрена тут не найдешь, — махнул рукой Гребешок, который, пытаясь отыскать в траве ключи, порезал палец о бутылочное горлышко.
— Пошли в той куче глянем — и к ребятам. Надо днем сюда приходить, может, и вычешем чего-нибудь. Интересно, столбняк от пальца может быть или нет?
— Поссы на рану, — деловито посоветовал Луза, — самое лекарство. У меня дед плотничал, всю дорогу так делал.
— Ладно, — сказал рукой Гребешок, — проверим.
После проведения здесь же, на месте. Предложенной Лузой лечебной акции Гребешок нашарил в кармане презерватив и накатил на средний порезанный и здоровый указательный пальцы. Предстояла еще одна грязная работа.
— Ну и вонизм, — проворчал Гребешок, когда они, вернувшись к аварийному выходу, по пути еще раз проверив тропу и спустившись к нижней двери, оглядели мусорную кучу. — Ты не блеванешь, Луза?
— Выдержу… — не очень уверенно пробормотал детина. И они, титаническими усилиями подавляя то и дело подступающую к горлу рвоту, стали разбирать кучу дряни.
— Сдохнуть можно, — сказал Гребешок, — пойдем к воздуху, перекурим…
Присев у выхода, жадно глотали дым и мокрый воздух парка.
— Неужели опять полезем? — спросил Луза. — Ясно, что ключей там нет. Сантиметров пять слой сняли, небось год копилось. Неужели могли так глубоко провалиться?
— Провалиться не могли, а вот ежели на них наступили, то могли и ниже вдавить. Хотя по большому счету ты и прав, но, блин, надо в этом убедиться…
У Агафона с Налимом проблемы были проще. Они дошли почти до самого входа в убежище, и Агафон сказал:
— Дальше делать нечего, мы там уже смотрели. Главное, уяснили, что Ростика волокли именно этим путем…
И тут откуда-то издалека и сверху послышался негромкий щелчок, а затем скрип.
— Тихо! — шепнул Агафон Налиму. — По-моему, это дверь в убежище открывают…
Оба не сговариваясь вытащили пистолеты, сняли с предохранителей прежде, чем гулкая тишина бомбоубежища была нарушена звуками шагов. Три человека, кряхтя и переругиваясь вполголоса, тащили вниз что-то тяжелое.
— Свети, свети, е-мое, а то скатимся на хрен!
— Лампочку надо было включить.
— Не фига! Она через щели заметна.
— Кому, на хрен, заметна? Дрыхнут все давно. Придерживай, Калым, не напирай, бляха-муха, пока не звезданулись!
— Береженого Бог бережет. Вперед свети, говорю!
— А все ты, Вадя! Завел, блин, Филю: менты наедут! Вот и таскайся теперь ночью, прячь…
— Ничего, подальше спрячешь — поближе возьмешь. За этот товар мы еще на Канарах пожить сумеем, если сбагрим по-умному.
В ближнем к лестнице помещении убежища появился тусклый отсвет фонаря. К Агафону и Налиму, которые, погасив свои фары, затаили дыхание в туннеле, на пороге комнатки, где стояла фильтро-вентиляционная установка, он доходил совсем слабым, через три двери, но явственно обозначил прямоугольник дверного проема, ведущего из комнаты ФВУ в зал с нарами.
Шаги звучали намного слышнее, даже шуршание бумажных плакатов под ногами различалось.
— Вот это ямка! Поставим здесь, Штырь, в жизни не докопаются.
— Нет, надо дальше нести. Здесь негде спрятать.
— Лопнуть, что ли? Этот ящик еле донесли, а еще с десяток надо.
— Ничего, на лесоповале больше потягаешь, если сейчас поленишься.
Кряхтенье и сдавленные матюки приблизились, свет стал ярче.
— Хрен протиснешься… Понаставили нар, екалэмэнэ!
— Заноси, заноси давай! На ногу, блин, наступил, осторожней!
— Скоро там?
— Еще одну дверь пройдем — совсем немного останется.
— Километра полтора, наверно…
— А у тебя язык острый!
Переругиваясь, пришельцы, некоторых из которых Агафон постепенно узнавал по голосам, начали втаскивать свою ношу в комнату, где стояла ФВУ. Наверно, если бы они не пыхтели и не топотали, как слоны, то могли бы расслышать дыхание спрятавшихся Агафона и Налима. Стоило навести на них фонарь — и избежать неприятных объяснений между куропаткинскими и Лавровскими было бы невозможно. Агафон для себя уже решил вопрос: не разговаривать, а мочить тут же, пока у Штыря и его друзей оружие в карманах. Правда, о том, как на эту разборку посмотрит Сэнсей и какие вообще могут быть последствия, Агафон тоже
подумывал и решил все-таки, что начнет пальбу только в том случае, если Лавровка их с Налимом обнаружит.
В этот раз пронесло. Поставив ящик на пол, лавровские — их было четверо — удалились обратно к лестнице.
Когда шаги лавровских удалились и они затопали уже в том зале, где находился класс, Агафон шепнул Налиму в темноту:
— Надо отвалить отсюда. Подальше куда-нибудь. После посмотрим, что тут. Давай уходи потихоньку. Обувь сними.
Налима два раза просить не потребовалось. Он снял кроссовки и, чертыхаясь от холода, почти бесшумно стал удаляться от двери. Агафон же вдруг сообразил, что можно попробовать прикрыть стальную дверь, отделяющую комнату ФВУ от туннеля.
Впрочем, сделать этого он не успел. Лавровка вновь затопала по лестнице.
— Этот полегче будет, можно, наверно, и вдвоем дотащить.
— Сейчас! Пупки надрывать!
— А ноги мотать туда-сюда легче?
— Иди ты!
Комнату ФВУ вновь осветили фонарями. Штырь с коллегами ворочались по другую сторону похожей на гигантский самовар установки, на дверь не смотрели и фонарей в ту сторону не наводили. Агафон прятался за бетонным косяком, не видя, что творится в комнате, и слыша лишь пыхтение и редкие фразы.
— Правее!
— Посвети, е-мое! Поставили сикось-накось! Поправь, а то остальные не встанут.
— И-эх! Оп-па!
— Слава Богу, ровно поставили. Пошли за следующим.
— Девять осталось.
— Следующие два полегче будут. По двое таскать будем. А потом, после этого, — по одному, там вообще пакетики, ни шиша не весят.
Агафон опять выждал время, пока лавровские отправятся в обратный путь, а затем все-таки решил закрыть дверь. Тяжеленная штуковина, которая так легко открылась днем, когда Агафон и Налим приходили сюда с дворничихой, закрываться не хотела.
Повозившись несколько минут, он опять услышал шаги.
— Нормально, — комментировал кто-то, — против тех, что вчетвером таскали, этот — пушинка.
— В два счета донесем. А я-то думал, до утра провозимся.
— Языком только поменьше ворочай, а ногами — побыстрее.
— С этими и разворачиваться легче. Уже намного и короче.
— Не болтай ты, ставь на место. Так, все путем. Пошли за пакетами.
— Четыре места уже перетащили. Еще две ходки, если по одному в руки.
— Топай, топай!
Агафон сидел на прежнем месте, прятался и соображал, далеко ли ушел Налим. Может, выйти да поговорить с тем же Штырем? Как-никак его прошедшим вечером в «Куропатке» приняли более-менее прилично, без телесных повреждений.
Но делать этого не хотелось. Штырь вряд ли обрадуется, что о складе, в котором вернее всего наркота, известно «Куропатке». Пожалуй, его попишут тут слегка и оставят. Лавровка, в отличие от тех, кто уделал Ростика, вряд ли надумает выносить тело на воздух, к шумной известности. Правда, они не знают о том, что тут еще трое. Но даже если Гребешок с Лузой и Налимом прибегут и расквитаются за Агафона, тому не полегчает. Жить еще как-то хотелось, а помереть во цвете лет желания не было.
Поэтому выходить и вступать в переговоры Агафон не стал. Он дождался, когда Штырь со своим опять ушел, и снова попытался прикрыть дверь, на сей раз рискнув включить фонарь на несколько секунд. Едва он увидел, что дверь, оказывается, прижата углом довольно тяжелого стола, то раздумал ее закрывать. Слишком много возни, слишком много шума и слишком мало толку. Тем более что лавровские уже возвращались. Сейчас принесут четыре «пакетика», потом еще столько же, а после этого уедут восвояси, и можно будет спокойно глянуть, что они, собственно, прячут от ментов, налет которых, между прочим, был обещан для «Куропатки». А потом как-нибудь, при очередной встрече, порадовать Штыря своей осведомленностью: мол, знай наших!
Лавровка работала споро. Четверо притащили пакеты, трое быстренько побежали за последней серией. Остался только Штырь, который присел на край стола, не дававшего возможности Агафону закрыть дверь, и посвечивал по сторонам, в том числе и в проем двери, вдоль туннеля. Лавровские наверняка ее запрут изнутри, когда соберутся уходить. Так что, скорее всего, полюбоваться на ихние сокровища не удастся.
Штырю, однако, без дела не сиделось. Очень ему захотелось глянуть, что же там, за черным проемом двери, где, вжавшись в угол, затаил дыхание Агафон…
За косяк он, слава Аллаху, заглядывать не стал. Иначе даже крепкая нервная система Агафона не спасла бы Штыря от пули в упор. И порог не переступал, и не услыхал, как у Агафона от волнения волосы на голове зашевелились. Луч его фонаря равнодушно скользнул по темным пятнам, обозначившим путь, которым тащили труп Ростика.
В это время появились уже вполне довольные жизнью носильщики с тремя картонными ящиками и поставили их рядом с прежним грузом.
— Так, — объявил Штырь, — сейчас отодвигаем вот этот столик и захлопываем дверь. Этот коридорчик нам пока не нужен.
Когда подчиненные Штыря наглухо захлопнули бронированную дверь и заперли ее изнутри на засов, Агафон глубоко вздохнул. Ему показалось, будто он не дышал не меньше получаса…
Гребешок и Луза перевернули и раскидали почти всю мусорную кучу. Конечно, и в глубине ее ничего не оказалось. Гребешок был зол. Луза отплевывался. Он до того нанюхался всякого дерьма, что ощущал его и во рту.
Тем не менее, надо было для очистки совести проверить еще один комок мусора, в котором копошились какие-то гнусного вида опарыши — мечта рыбака. Вонял этот комок так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Гребешок посмотрел на Лузу и убедился, что если поручить ему проверку этого комка, то сдохнет на месте, а перед похоронами его придется полгода отмывать от блевотины. Поэтому Миша тяжело вздохнул, поправил презерватив, прикрывавший порезанный палец, и взялся раздергивать слипшиеся фрагменты мусора. Он думал лишь о том, чтобы поскорее все закончить, очистить совесть, выражаясь фигурально, после чего пойти как следует вымыть руки.
Первая мысль о том, что он, кажется, что-то нашел, появилась у Гребешка тогда, когда он нащупал в однородно-склизкой слоистой и вязкой массе нечто твердое, имевшее некую неправильно-округлую форму. Распотрошив ком и выдернув из него это самое «твердое», Гребешок стал счищать с него грязь и вскоре убедился, что держит в руке не камешек, а металлический предмет. Еще несколько секунд — и Гребешок, окончательно счистив с предмета мусор, разглядел при свете Лузиного фонаря клинообразную бородку, хищный горбатый нос, выпученные глаза, остроконечные уши и рожки на лысом черепе…
— Мефистофель! — вырвалось у него. — Брелок!
Кошмары
— Я в газете читал, — опасливо произнес Налим, — что теперь от радиации крысы размером с кабана вырастают. Загрызть могут.
— Ты газеты читай побольше. Там еще и не такое набрешут. Журналюги, блин, изгаляются как хотят, врут и не краснеют, а мы, дураки, читаем и верим. Так же и телик. Главное, чтобы все рты поразевали да поменьше насчет зарплаты справлялись. Вот и сидят там, пописывают, ломают голову, чего бы соврать… Стоп! — Агафон резко оборвал свою речь, обличающую средства массовой информации, и направил световое пятно фонаря вперед.
— Ты чего? — обеспокоено спросил Налим, бросаясь догонять рванувшегося вперед напарника. — Нашел, что ли?
— Нет, — сказал Агафон, — не нашел. Но кое-что увидел. Световой круг выхватил из тьмы кровяной отпечаток от обуви. Четкий, почти не смазанный, с узорчатым рисунком.
— Чуешь разницу? — спросил Агафон, ставя свою ногу, обутую в кроссовку сорок пятого размера, рядом с отпечатком. — Самое большее — тридцать восьмой. Бабский размер, одним словом. Правой ногой, видать, в кровянку наступила, когда тащили. Вон, и дальше пошла следить. Правда, уже послабее.
— Неужели у такой кобылы, как Элька, — заметил Налим, — всего тридцать восьмой? По-моему, у нее не меньше сорок первого должен быть.
— А мелкие? Малярихи эти? Про них забыл? Эх, срисовать бы чем рисунок…
— Думаешь, они так и будут в тех же кроссовках ходить? — недоверчиво хмыкнул Налим.
— А что? Запросто. Видишь, след кончился. Оттерла. А потом пришла в общагу и помыла с мылом. Для этих работяжек на самую дешевку наскрести — проблема. Элька, та, конечно, запросто может хоть каждый день обувку менять.
Двинулись дальше. Кровавые ручейки, отпечатавшиеся на полу, становились заметно тоньше, разрывистей. Постепенно они перешли в цепочку пятнышек. А ключей видно не было.
— Зря идем, — сказал Налим, должно быть, долго думая. — Ведь они его тут голого тащили. Откуда же ключи могли выпасть?
— Это я и сам понимаю, но все-таки проверить надо…
Они все еще топали по туннелю, приближаясь к бомбоубежищу, когда наверху продрогшие под дождем Гребешок и Луза, матерясь и чертыхаясь, прекратили поиски.
— Ни хрена тут не найдешь, — махнул рукой Гребешок, который, пытаясь отыскать в траве ключи, порезал палец о бутылочное горлышко.
— Пошли в той куче глянем — и к ребятам. Надо днем сюда приходить, может, и вычешем чего-нибудь. Интересно, столбняк от пальца может быть или нет?
— Поссы на рану, — деловито посоветовал Луза, — самое лекарство. У меня дед плотничал, всю дорогу так делал.
— Ладно, — сказал рукой Гребешок, — проверим.
После проведения здесь же, на месте. Предложенной Лузой лечебной акции Гребешок нашарил в кармане презерватив и накатил на средний порезанный и здоровый указательный пальцы. Предстояла еще одна грязная работа.
— Ну и вонизм, — проворчал Гребешок, когда они, вернувшись к аварийному выходу, по пути еще раз проверив тропу и спустившись к нижней двери, оглядели мусорную кучу. — Ты не блеванешь, Луза?
— Выдержу… — не очень уверенно пробормотал детина. И они, титаническими усилиями подавляя то и дело подступающую к горлу рвоту, стали разбирать кучу дряни.
— Сдохнуть можно, — сказал Гребешок, — пойдем к воздуху, перекурим…
Присев у выхода, жадно глотали дым и мокрый воздух парка.
— Неужели опять полезем? — спросил Луза. — Ясно, что ключей там нет. Сантиметров пять слой сняли, небось год копилось. Неужели могли так глубоко провалиться?
— Провалиться не могли, а вот ежели на них наступили, то могли и ниже вдавить. Хотя по большому счету ты и прав, но, блин, надо в этом убедиться…
У Агафона с Налимом проблемы были проще. Они дошли почти до самого входа в убежище, и Агафон сказал:
— Дальше делать нечего, мы там уже смотрели. Главное, уяснили, что Ростика волокли именно этим путем…
И тут откуда-то издалека и сверху послышался негромкий щелчок, а затем скрип.
— Тихо! — шепнул Агафон Налиму. — По-моему, это дверь в убежище открывают…
Оба не сговариваясь вытащили пистолеты, сняли с предохранителей прежде, чем гулкая тишина бомбоубежища была нарушена звуками шагов. Три человека, кряхтя и переругиваясь вполголоса, тащили вниз что-то тяжелое.
— Свети, свети, е-мое, а то скатимся на хрен!
— Лампочку надо было включить.
— Не фига! Она через щели заметна.
— Кому, на хрен, заметна? Дрыхнут все давно. Придерживай, Калым, не напирай, бляха-муха, пока не звезданулись!
— Береженого Бог бережет. Вперед свети, говорю!
— А все ты, Вадя! Завел, блин, Филю: менты наедут! Вот и таскайся теперь ночью, прячь…
— Ничего, подальше спрячешь — поближе возьмешь. За этот товар мы еще на Канарах пожить сумеем, если сбагрим по-умному.
В ближнем к лестнице помещении убежища появился тусклый отсвет фонаря. К Агафону и Налиму, которые, погасив свои фары, затаили дыхание в туннеле, на пороге комнатки, где стояла фильтро-вентиляционная установка, он доходил совсем слабым, через три двери, но явственно обозначил прямоугольник дверного проема, ведущего из комнаты ФВУ в зал с нарами.
Шаги звучали намного слышнее, даже шуршание бумажных плакатов под ногами различалось.
— Вот это ямка! Поставим здесь, Штырь, в жизни не докопаются.
— Нет, надо дальше нести. Здесь негде спрятать.
— Лопнуть, что ли? Этот ящик еле донесли, а еще с десяток надо.
— Ничего, на лесоповале больше потягаешь, если сейчас поленишься.
Кряхтенье и сдавленные матюки приблизились, свет стал ярче.
— Хрен протиснешься… Понаставили нар, екалэмэнэ!
— Заноси, заноси давай! На ногу, блин, наступил, осторожней!
— Скоро там?
— Еще одну дверь пройдем — совсем немного останется.
— Километра полтора, наверно…
— А у тебя язык острый!
Переругиваясь, пришельцы, некоторых из которых Агафон постепенно узнавал по голосам, начали втаскивать свою ношу в комнату, где стояла ФВУ. Наверно, если бы они не пыхтели и не топотали, как слоны, то могли бы расслышать дыхание спрятавшихся Агафона и Налима. Стоило навести на них фонарь — и избежать неприятных объяснений между куропаткинскими и Лавровскими было бы невозможно. Агафон для себя уже решил вопрос: не разговаривать, а мочить тут же, пока у Штыря и его друзей оружие в карманах. Правда, о том, как на эту разборку посмотрит Сэнсей и какие вообще могут быть последствия, Агафон тоже
подумывал и решил все-таки, что начнет пальбу только в том случае, если Лавровка их с Налимом обнаружит.
В этот раз пронесло. Поставив ящик на пол, лавровские — их было четверо — удалились обратно к лестнице.
Когда шаги лавровских удалились и они затопали уже в том зале, где находился класс, Агафон шепнул Налиму в темноту:
— Надо отвалить отсюда. Подальше куда-нибудь. После посмотрим, что тут. Давай уходи потихоньку. Обувь сними.
Налима два раза просить не потребовалось. Он снял кроссовки и, чертыхаясь от холода, почти бесшумно стал удаляться от двери. Агафон же вдруг сообразил, что можно попробовать прикрыть стальную дверь, отделяющую комнату ФВУ от туннеля.
Впрочем, сделать этого он не успел. Лавровка вновь затопала по лестнице.
— Этот полегче будет, можно, наверно, и вдвоем дотащить.
— Сейчас! Пупки надрывать!
— А ноги мотать туда-сюда легче?
— Иди ты!
Комнату ФВУ вновь осветили фонарями. Штырь с коллегами ворочались по другую сторону похожей на гигантский самовар установки, на дверь не смотрели и фонарей в ту сторону не наводили. Агафон прятался за бетонным косяком, не видя, что творится в комнате, и слыша лишь пыхтение и редкие фразы.
— Правее!
— Посвети, е-мое! Поставили сикось-накось! Поправь, а то остальные не встанут.
— И-эх! Оп-па!
— Слава Богу, ровно поставили. Пошли за следующим.
— Девять осталось.
— Следующие два полегче будут. По двое таскать будем. А потом, после этого, — по одному, там вообще пакетики, ни шиша не весят.
Агафон опять выждал время, пока лавровские отправятся в обратный путь, а затем все-таки решил закрыть дверь. Тяжеленная штуковина, которая так легко открылась днем, когда Агафон и Налим приходили сюда с дворничихой, закрываться не хотела.
Повозившись несколько минут, он опять услышал шаги.
— Нормально, — комментировал кто-то, — против тех, что вчетвером таскали, этот — пушинка.
— В два счета донесем. А я-то думал, до утра провозимся.
— Языком только поменьше ворочай, а ногами — побыстрее.
— С этими и разворачиваться легче. Уже намного и короче.
— Не болтай ты, ставь на место. Так, все путем. Пошли за пакетами.
— Четыре места уже перетащили. Еще две ходки, если по одному в руки.
— Топай, топай!
Агафон сидел на прежнем месте, прятался и соображал, далеко ли ушел Налим. Может, выйти да поговорить с тем же Штырем? Как-никак его прошедшим вечером в «Куропатке» приняли более-менее прилично, без телесных повреждений.
Но делать этого не хотелось. Штырь вряд ли обрадуется, что о складе, в котором вернее всего наркота, известно «Куропатке». Пожалуй, его попишут тут слегка и оставят. Лавровка, в отличие от тех, кто уделал Ростика, вряд ли надумает выносить тело на воздух, к шумной известности. Правда, они не знают о том, что тут еще трое. Но даже если Гребешок с Лузой и Налимом прибегут и расквитаются за Агафона, тому не полегчает. Жить еще как-то хотелось, а помереть во цвете лет желания не было.
Поэтому выходить и вступать в переговоры Агафон не стал. Он дождался, когда Штырь со своим опять ушел, и снова попытался прикрыть дверь, на сей раз рискнув включить фонарь на несколько секунд. Едва он увидел, что дверь, оказывается, прижата углом довольно тяжелого стола, то раздумал ее закрывать. Слишком много возни, слишком много шума и слишком мало толку. Тем более что лавровские уже возвращались. Сейчас принесут четыре «пакетика», потом еще столько же, а после этого уедут восвояси, и можно будет спокойно глянуть, что они, собственно, прячут от ментов, налет которых, между прочим, был обещан для «Куропатки». А потом как-нибудь, при очередной встрече, порадовать Штыря своей осведомленностью: мол, знай наших!
Лавровка работала споро. Четверо притащили пакеты, трое быстренько побежали за последней серией. Остался только Штырь, который присел на край стола, не дававшего возможности Агафону закрыть дверь, и посвечивал по сторонам, в том числе и в проем двери, вдоль туннеля. Лавровские наверняка ее запрут изнутри, когда соберутся уходить. Так что, скорее всего, полюбоваться на ихние сокровища не удастся.
Штырю, однако, без дела не сиделось. Очень ему захотелось глянуть, что же там, за черным проемом двери, где, вжавшись в угол, затаил дыхание Агафон…
За косяк он, слава Аллаху, заглядывать не стал. Иначе даже крепкая нервная система Агафона не спасла бы Штыря от пули в упор. И порог не переступал, и не услыхал, как у Агафона от волнения волосы на голове зашевелились. Луч его фонаря равнодушно скользнул по темным пятнам, обозначившим путь, которым тащили труп Ростика.
В это время появились уже вполне довольные жизнью носильщики с тремя картонными ящиками и поставили их рядом с прежним грузом.
— Так, — объявил Штырь, — сейчас отодвигаем вот этот столик и захлопываем дверь. Этот коридорчик нам пока не нужен.
Когда подчиненные Штыря наглухо захлопнули бронированную дверь и заперли ее изнутри на засов, Агафон глубоко вздохнул. Ему показалось, будто он не дышал не меньше получаса…
Гребешок и Луза перевернули и раскидали почти всю мусорную кучу. Конечно, и в глубине ее ничего не оказалось. Гребешок был зол. Луза отплевывался. Он до того нанюхался всякого дерьма, что ощущал его и во рту.
Тем не менее, надо было для очистки совести проверить еще один комок мусора, в котором копошились какие-то гнусного вида опарыши — мечта рыбака. Вонял этот комок так, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Гребешок посмотрел на Лузу и убедился, что если поручить ему проверку этого комка, то сдохнет на месте, а перед похоронами его придется полгода отмывать от блевотины. Поэтому Миша тяжело вздохнул, поправил презерватив, прикрывавший порезанный палец, и взялся раздергивать слипшиеся фрагменты мусора. Он думал лишь о том, чтобы поскорее все закончить, очистить совесть, выражаясь фигурально, после чего пойти как следует вымыть руки.
Первая мысль о том, что он, кажется, что-то нашел, появилась у Гребешка тогда, когда он нащупал в однородно-склизкой слоистой и вязкой массе нечто твердое, имевшее некую неправильно-округлую форму. Распотрошив ком и выдернув из него это самое «твердое», Гребешок стал счищать с него грязь и вскоре убедился, что держит в руке не камешек, а металлический предмет. Еще несколько секунд — и Гребешок, окончательно счистив с предмета мусор, разглядел при свете Лузиного фонаря клинообразную бородку, хищный горбатый нос, выпученные глаза, остроконечные уши и рожки на лысом черепе…
— Мефистофель! — вырвалось у него. — Брелок!
Кошмары
Бородатый в надвинутой на брови вязаной шапочке выскочил из-за угла дома прямо на Олега. Нажать, нажать на спуск немедленно! Но нет рук, нету! Нечем нажимать… Олег крикнул: «Уйди! Уйди ради Бога! Ради своего Аллаха — исчезни!» А тот только скалился, и глаза были серые, ледяные, смертные… Бородатый медленно поднял автомат, не спеша, словно бы издеваясь, навел на Олега. Тут в лицо плеснуло огнем, ударило, швырнуло в темноту, понесло куда-то…
Потом появилась улица, дымная, чадная, с двумя черными, давно мертвыми «бээмпэшками», с четырьмя плоскими, бесформенными, мало чем напоминающими людей комочками камуфляжа, изодранного голодными собаками. А в воздухе летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к другу Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя. И отовсюду, со всех сторон, тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало, громыхало, свистело — сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что делать. Ждать, лежать или бежать? А если бежать, то куда? И надо было бежать, спешить, но не было, не было ног! Ву-о-о-а — бух! Снаряд ударил куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с поднявшимися к облакам пылающими обломками стала дьявольски медленно оседать, заслоняя от Олега небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная многотонно-тяжкая глыба из цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал от ужаса, но крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод…
Опять рассеялась тьма. Луг открылся, мирный, с ромашками, васильками, колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом — речка, синеющая сквозь ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой глади. И маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы, бежал сквозь луговую росу и травяные ароматы туда, к речке, где ласково улыбалась и приветливо манила его молодая, ярко одетая и несказанно красивая мама… Всего-то ничего — надо было какой-то полегший стебелек перескочить или вьюнок. Но вот не сподобилось — маленькая загорелая детская ножка зацепилась носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и вбок, мгновенная острая боль — и опять тьма…
Олег открыл глаза. Холодный пот покрывал все тело, сердце колотилось, темнота окружала со всех сторон, и в ее глубинах белесыми призраками еще метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего уже давно не было: ноги, кисти рук. Но она была совсем пустячной по сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.
Только что он заново прожил три маленьких кусочка из своей короткой жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда он точно так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И речка голубела за ивовыми кустами, и кувшинки золотились на чистой зеркальной глади. Тогда он тоже не добежал — запнулся за стебелек, шлепнулся в траву, ушибся немножко, ободрал коленку, заплакал. Мама подбежала, приласкала, утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой. А он, тогдашний трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что все было хорошо, только что был переполнен радостью, предвкушением чего-то прекрасного — и тут падение, боль, кровь, страх… Наверно, это было первое в его жизни Великое Разочарование.
Остальные фрагменты сна были из совсем недавнего прошлого. Мозг, загадочная и никаким мудрецам не понятная система, вдруг решил переиграть два вполне реальных эпизода, которые он пережил наяву. Только в обоих случаях руки и ноги у него были тогда на месте.
Тот, бородатый, в шапочке, на самом деле не успел поднять автомат. Палец Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически. Длинная очередь в упор отшвырнула бородача к плетню, он плашмя рухнул на спину. Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни глоток воздуха и застыл на месте, оскалив зубы в каком-то ужасном подобии улыбки. И хотя Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого он убил на той войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.
И во втором эпизоде сна все было не так, как по жизни. Тогда Олег был при ногах. Он вскочил и очертя голову побежал, благополучно перескочил улицу, несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд — чей, хрен поймешь, возможно, что и свой, — действительно попал в горящий дом, а стена его рухнула — само собой, не плавно, как во сне, а гораздо быстрее — и расплющила тех двоих в лепешку.
Дважды смерть была совсем рядом с Олегом, но миновала. В первый раз он заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй — двумя друзьями. Во всяком случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда? И ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный день августа 1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?
Самое ужасное, что все получилось исключительно по собственной вине. Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть в тот растреклятый огородик, где на мини-бахче маячил маленький, темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом, к которому примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел изнутри, хозяева то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга только шуршала песчинками, в колодец кто-то бросил дохлую собаку. Другой был далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет, если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а потом поделит эту влажную освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во рту, чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает мякоть… Точно так же, как тогда, когда в трехлетнем возрасте нога в красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его солдатский ботинок 43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда от шока откололи.
Он не сразу все понял — сильно контузило и сознание было заторможенным, потом думал, жить обрубком не придется, убеждал себя в близости смерти. Морально он почти умер, душа не хотела существовать в теле с обрубленными руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все были калеки. Но никому не досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на что надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно, яда, конечно, не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне достаточно. Культи рубцевались, сердце и все остальное внутри туловища оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены не удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.
Только уже много месяцев спустя, когда стало ясно, что надо, так или иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая депрессия. И самое страшное — появилась Эля. Новая, совсем не такая, как прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила. Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен, что Олег не один, с ним есть мать, он ухожен, и… перестали приходить. А Эля осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил. Но это особенно его не поразило.
Сны, подобные тем, которые сегодня мучили Олега и заставили его проснуться посреди ночи, снились ему частенько. Иногда они не отпускали его по нескольку часов, перемежаясь с пробуждениями, когда явь казалась страшнее сна. Лучше бы там у плетня, столкнувшись с тем бородачом, он опоздал, не успел нажать спуск первым! Или остался под рухнувшей стеной расплкющенным. Но он был обречен жить… Если бы не девчонки, то он сейчас простился бы с этим домом, квартирой и жил бы в доме-интернате, где такие же бесхозные несамостоятельные калеки.
Да, сейчас они есть. Три очень разных, непонятных и вечно ругающихся существа, которым он — совершенно никчемный! — зачем-то нужен. Ладно бы в прежние времена пионерское или комсомольское поручение выполняли (хотя кто их тогда от души выполнял?), но ведь сейчас никто таких поручений не дает. А материальный интерес самый мизерный. Пенсия Олега — ерунда по сравнению с однодневным заработком Эли в «Береговии». Квартира могла бы ей перейти лишь после брака, а она о росписи и речи не ведет. Ладно, Эля, может, выжидает. А эти две маломерки, чего они здесь тусуются? Неужели в городе нет парней с руками и с ногами? Или тоже квартиру нацелились разделить? Давно пора бы понять, что без толку с Элей соревноваться. Но они, похоже, и не очень соревнуются. Они хоть и взбрыкивают, хоть и огрызаются, но непримиримости в этом не чуется. Покричали, потопали ножками — и опять все тихо, не разлей вода.
Олег прислушался. В квартире было тихо. Эля должна была сегодня идти на ночное дежурство в больницу. Обычно в таких случаях за нее оставались Лида с Ларисой. Сегодня он заснул довольно рано, когда Эля еще не ушла. Все трое сидели на кухне, пили чай и рассказывали анекдоты. Под их хохотунчики он и заснул. Надо снова попробовать заснуть.
Но сон не шел. Да и не хотелось Олегу туда, в забытье, где может привидеться всякое, живое и мертвое, смешанное в кучу, а оттого еще более страшное. Например, тот бородач, которого он сегодня уже видел в кошмаре, или двое растерзанных взрывом солдат, с которыми он всего за минуту до того мирно беседовал.
Тошно, больно и противно было все это вспоминать, ворошить, бередить недавнее. Олег даже застонал как-то непроизвольно, хотя физически ничего уже не болело.
В соседней комнате сразу отреагировали. Заскрипел диван, чьи-то ноги зашаркали по полу, отыскивая шлепанцы, потом послышались шаги. На пороге Олеговой комнаты появилась Лида, запахнутая в коротенький халатик.
— Олежек! — позвала она. — Тебе плохо?
— Сон дурной увидел. И вообще не то что-то…
— Водички попить не дать?
— Не надо, а то утку… — Олег постеснялся продолжать, но Лида и так догадалась. Забрала, вылила, ополоснула, хотела подложить на место. Но Олег остановил:
— Не надо. Лучше побудь со мной.
— Олег, два часа ночи. А мне завтра с Лариской к восьми на работу.
— Ты просто приляг рядышком. Мне страшно одному… Честно.
— Отчего страшно?
— Да все кажется, будто совсем один.
— Что ты! Нам Элька сказала, чтобы с тобой сидели, пока она не придет.
— Лариска тоже здесь?
— Да куда она денется! Тут, дрыхнет, конечно…
Как раз в этот момент зашаркали шаги и появилась Лариса.
— Ничего я не дрыхну. Ты, Лидка, когда слезаешь с кровати, обязательно меня пяткой задеваешь. Тут подрыхнешь…
— Ну и что? Повернулась бы на другой бок и сопела бы дальше во все дырки,
— явно неприязненно произнесла Лида. — Чего пришла?
— Захотела — и пришла. Тебе-то что не спится?
— Олежка стонал, я думала, помочь надо.
— Знаем мы, чем ты ему помогать собралась, — хмыкнула Лариса.
— Девчонки, — сказал Олег, — у вас разговор какой-то чудной. Как будто меня нет и я ничего не слышу. Вы скоро совсем как Элька станете.
— А что Элька? Элька вся в деньгах. Мы получку по три месяца ждем, то пол-«лимона», то триста тыщ, а она за один вечерок больше гребет, — сказала Лариса.
— Чего ж вы с ней не пойдете?
— Мордами не вышли, ноги толстоваты и коротковаты, — хмыкнула Лида. — Да и вообще деревня.
— Пошли спать, — зевнула Лариса, — скоро три часа. А нам в семь вставать надо.
— Иди, — сказала Лида, — а я здесь останусь. Меня Олежка просит рядом полежать. Ему страшно.
— Ладно, — с заметным раздражением произнесла Лариса. — Стереги. Все равно завтра в семь подниму.
И, сердито посапывая, удалилась в соседнюю комнату. Скрипнул диван, улеглась, стало быть. А Лида осторожно, скинув халатик, залезла под одеяло к Олегу.
Потом появилась улица, дымная, чадная, с двумя черными, давно мертвыми «бээмпэшками», с четырьмя плоскими, бесформенными, мало чем напоминающими людей комочками камуфляжа, изодранного голодными собаками. А в воздухе летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к другу Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя. И отовсюду, со всех сторон, тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало, громыхало, свистело — сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что делать. Ждать, лежать или бежать? А если бежать, то куда? И надо было бежать, спешить, но не было, не было ног! Ву-о-о-а — бух! Снаряд ударил куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с поднявшимися к облакам пылающими обломками стала дьявольски медленно оседать, заслоняя от Олега небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная многотонно-тяжкая глыба из цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал от ужаса, но крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод…
Опять рассеялась тьма. Луг открылся, мирный, с ромашками, васильками, колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом — речка, синеющая сквозь ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой глади. И маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы, бежал сквозь луговую росу и травяные ароматы туда, к речке, где ласково улыбалась и приветливо манила его молодая, ярко одетая и несказанно красивая мама… Всего-то ничего — надо было какой-то полегший стебелек перескочить или вьюнок. Но вот не сподобилось — маленькая загорелая детская ножка зацепилась носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и вбок, мгновенная острая боль — и опять тьма…
Олег открыл глаза. Холодный пот покрывал все тело, сердце колотилось, темнота окружала со всех сторон, и в ее глубинах белесыми призраками еще метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего уже давно не было: ноги, кисти рук. Но она была совсем пустячной по сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.
Только что он заново прожил три маленьких кусочка из своей короткой жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда он точно так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И речка голубела за ивовыми кустами, и кувшинки золотились на чистой зеркальной глади. Тогда он тоже не добежал — запнулся за стебелек, шлепнулся в траву, ушибся немножко, ободрал коленку, заплакал. Мама подбежала, приласкала, утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой. А он, тогдашний трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что все было хорошо, только что был переполнен радостью, предвкушением чего-то прекрасного — и тут падение, боль, кровь, страх… Наверно, это было первое в его жизни Великое Разочарование.
Остальные фрагменты сна были из совсем недавнего прошлого. Мозг, загадочная и никаким мудрецам не понятная система, вдруг решил переиграть два вполне реальных эпизода, которые он пережил наяву. Только в обоих случаях руки и ноги у него были тогда на месте.
Тот, бородатый, в шапочке, на самом деле не успел поднять автомат. Палец Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически. Длинная очередь в упор отшвырнула бородача к плетню, он плашмя рухнул на спину. Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни глоток воздуха и застыл на месте, оскалив зубы в каком-то ужасном подобии улыбки. И хотя Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого он убил на той войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.
И во втором эпизоде сна все было не так, как по жизни. Тогда Олег был при ногах. Он вскочил и очертя голову побежал, благополучно перескочил улицу, несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд — чей, хрен поймешь, возможно, что и свой, — действительно попал в горящий дом, а стена его рухнула — само собой, не плавно, как во сне, а гораздо быстрее — и расплющила тех двоих в лепешку.
Дважды смерть была совсем рядом с Олегом, но миновала. В первый раз он заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй — двумя друзьями. Во всяком случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда? И ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный день августа 1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?
Самое ужасное, что все получилось исключительно по собственной вине. Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть в тот растреклятый огородик, где на мини-бахче маячил маленький, темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом, к которому примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел изнутри, хозяева то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга только шуршала песчинками, в колодец кто-то бросил дохлую собаку. Другой был далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет, если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а потом поделит эту влажную освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во рту, чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает мякоть… Точно так же, как тогда, когда в трехлетнем возрасте нога в красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его солдатский ботинок 43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда от шока откололи.
Он не сразу все понял — сильно контузило и сознание было заторможенным, потом думал, жить обрубком не придется, убеждал себя в близости смерти. Морально он почти умер, душа не хотела существовать в теле с обрубленными руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все были калеки. Но никому не досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на что надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно, яда, конечно, не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне достаточно. Культи рубцевались, сердце и все остальное внутри туловища оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены не удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.
Только уже много месяцев спустя, когда стало ясно, что надо, так или иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая депрессия. И самое страшное — появилась Эля. Новая, совсем не такая, как прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила. Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен, что Олег не один, с ним есть мать, он ухожен, и… перестали приходить. А Эля осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил. Но это особенно его не поразило.
Сны, подобные тем, которые сегодня мучили Олега и заставили его проснуться посреди ночи, снились ему частенько. Иногда они не отпускали его по нескольку часов, перемежаясь с пробуждениями, когда явь казалась страшнее сна. Лучше бы там у плетня, столкнувшись с тем бородачом, он опоздал, не успел нажать спуск первым! Или остался под рухнувшей стеной расплкющенным. Но он был обречен жить… Если бы не девчонки, то он сейчас простился бы с этим домом, квартирой и жил бы в доме-интернате, где такие же бесхозные несамостоятельные калеки.
Да, сейчас они есть. Три очень разных, непонятных и вечно ругающихся существа, которым он — совершенно никчемный! — зачем-то нужен. Ладно бы в прежние времена пионерское или комсомольское поручение выполняли (хотя кто их тогда от души выполнял?), но ведь сейчас никто таких поручений не дает. А материальный интерес самый мизерный. Пенсия Олега — ерунда по сравнению с однодневным заработком Эли в «Береговии». Квартира могла бы ей перейти лишь после брака, а она о росписи и речи не ведет. Ладно, Эля, может, выжидает. А эти две маломерки, чего они здесь тусуются? Неужели в городе нет парней с руками и с ногами? Или тоже квартиру нацелились разделить? Давно пора бы понять, что без толку с Элей соревноваться. Но они, похоже, и не очень соревнуются. Они хоть и взбрыкивают, хоть и огрызаются, но непримиримости в этом не чуется. Покричали, потопали ножками — и опять все тихо, не разлей вода.
Олег прислушался. В квартире было тихо. Эля должна была сегодня идти на ночное дежурство в больницу. Обычно в таких случаях за нее оставались Лида с Ларисой. Сегодня он заснул довольно рано, когда Эля еще не ушла. Все трое сидели на кухне, пили чай и рассказывали анекдоты. Под их хохотунчики он и заснул. Надо снова попробовать заснуть.
Но сон не шел. Да и не хотелось Олегу туда, в забытье, где может привидеться всякое, живое и мертвое, смешанное в кучу, а оттого еще более страшное. Например, тот бородач, которого он сегодня уже видел в кошмаре, или двое растерзанных взрывом солдат, с которыми он всего за минуту до того мирно беседовал.
Тошно, больно и противно было все это вспоминать, ворошить, бередить недавнее. Олег даже застонал как-то непроизвольно, хотя физически ничего уже не болело.
В соседней комнате сразу отреагировали. Заскрипел диван, чьи-то ноги зашаркали по полу, отыскивая шлепанцы, потом послышались шаги. На пороге Олеговой комнаты появилась Лида, запахнутая в коротенький халатик.
— Олежек! — позвала она. — Тебе плохо?
— Сон дурной увидел. И вообще не то что-то…
— Водички попить не дать?
— Не надо, а то утку… — Олег постеснялся продолжать, но Лида и так догадалась. Забрала, вылила, ополоснула, хотела подложить на место. Но Олег остановил:
— Не надо. Лучше побудь со мной.
— Олег, два часа ночи. А мне завтра с Лариской к восьми на работу.
— Ты просто приляг рядышком. Мне страшно одному… Честно.
— Отчего страшно?
— Да все кажется, будто совсем один.
— Что ты! Нам Элька сказала, чтобы с тобой сидели, пока она не придет.
— Лариска тоже здесь?
— Да куда она денется! Тут, дрыхнет, конечно…
Как раз в этот момент зашаркали шаги и появилась Лариса.
— Ничего я не дрыхну. Ты, Лидка, когда слезаешь с кровати, обязательно меня пяткой задеваешь. Тут подрыхнешь…
— Ну и что? Повернулась бы на другой бок и сопела бы дальше во все дырки,
— явно неприязненно произнесла Лида. — Чего пришла?
— Захотела — и пришла. Тебе-то что не спится?
— Олежка стонал, я думала, помочь надо.
— Знаем мы, чем ты ему помогать собралась, — хмыкнула Лариса.
— Девчонки, — сказал Олег, — у вас разговор какой-то чудной. Как будто меня нет и я ничего не слышу. Вы скоро совсем как Элька станете.
— А что Элька? Элька вся в деньгах. Мы получку по три месяца ждем, то пол-«лимона», то триста тыщ, а она за один вечерок больше гребет, — сказала Лариса.
— Чего ж вы с ней не пойдете?
— Мордами не вышли, ноги толстоваты и коротковаты, — хмыкнула Лида. — Да и вообще деревня.
— Пошли спать, — зевнула Лариса, — скоро три часа. А нам в семь вставать надо.
— Иди, — сказала Лида, — а я здесь останусь. Меня Олежка просит рядом полежать. Ему страшно.
— Ладно, — с заметным раздражением произнесла Лариса. — Стереги. Все равно завтра в семь подниму.
И, сердито посапывая, удалилась в соседнюю комнату. Скрипнул диван, улеглась, стало быть. А Лида осторожно, скинув халатик, залезла под одеяло к Олегу.