Страница:
— в правый. А в два верхних, торчавших как рога, были загружены «минусы», но тут выпуклый был слева, а вогнутый — справа.
Конечно, я ожидал, что сразу же после этого произойдет что-то еще. Какие-нибудь лучи из шара вылетят, или образуется светящийся «бублик», или «зеленый еж» появится. Ан нет! Ничего такого не стряслось. Сооруженная отцом хреновина осталась стоять на столе, а сам он, вполне обычным образом встав с табурета, направился к двери, и «телекамера» показала его лицо, в котором уже вовсе не было никакого сомнамбулизма. Только упрямая сосредоточенность, какая у него появлялась в моменты принятия весьма серьезных решений.
Здесь он произнес первую фразу в течение всей этой «телепередачи»:
— Тринадцать часов — и все сбудется!
Сразу после этого экран залило белой мутью. Как ни нажимали мы с Эухенией кнопки, телевизор больше не собирался ничего нам показывать. Нет, мы могли смотреть все, что хотели, во всех комнатах «Горного Шале», но ни лабораторию на горизонте 82, ни камеру на горизонте 94 включить больше не смогли.
Я уже ничуть не сомневался, что мы имеем дело с самой натуральной нечистой силой…
Прежде всего я поглядел на настенные часы — светилось 3.34. Вполне можно было откинуть четыре минуты и считать, что процесс, начатый сборкой таинственного устройства, завершится в 16.30. Знать бы еще, какой именно процесс…
— Ты можешь найти мне одежду? — спросил я у Эухении.
— Да, это нетрудно… — ответила супергадалка. — А ты что, собираешься идти куда-то? Подожди до утра. Хотя бы до семи часов.
— И потеряй три с половиной часа времени?! — проворчал я. — Ты понимаешь, что мне потом их может не хватить?!
— Во-первых, мы с тобой еще ничего не знаем. Почему ты так боишься этих 13 часов? Точнее, того, что произойдет после того, как они истекут. Быть может, то, что произойдет, принесет нам величайшее счастье? Или вообще ничего особенного не произойдет — просто очередной эксперимент, ни на что не влияющий, кроме как на познание каких-то истин. Подумай хорошенько, стоит ли спешить и поднимать панику? А во-вторых, и я в этом почти не сомневаюсь — нам ничего не удастся сделать. Против той силы, с которой связался твой отец, мы бессильны… Потратишь ли ты все оставшееся время на то, чтоб узнать замысел Чуда-юда и «черного ящика», или проведешь эти тринадцать часов со мной в постели — ничего не решит. Только измучаешься, но ничего не добьешься.
— Ты так уверенно об этом говоришь, — пробормотал я, — будто точно знаешь, что нет Бога. Ты же католичка, в конце концов! Неужели ежели это действительно сатанинские силы действуют, то Господь не вступится? — заявил я так, будто истово веровал прямо с рождения. Правда, слова насчет принадлежности Эухении к католицизму получились у меня так, будто я упрекал ее в отсутствии партийной принципиальности.
— Только на него и надеюсь, — произнесла Эухения, но в голосе ее мне услышалась ирония. — Особенно на то, что он вразумит тебя не беситься…
Голос ее звучал расслабляюще. И разоружающе, надо добавить. Эухения меня гипнотизировала! Глаза супергадалки — она ведь еще и экстрасенсихой была, не надо забывать, — вперились в меня не мигая и парализовали волю. Начисто! Я с ужасом почуял, что мне трудно подняться и слезть с кровати. Более того, мне показалось, будто я совершенно разбит и испытываю смертельную усталость. Глаза слипались, явно накатывал сон.
— Отдохни, — прошептала Эухения, поглаживая мне руку, и оттуда, дополняя физическую усталость, стало наползать на меня общее равнодушие: а не один ли хрен, действительно, с тем, что будет в 16.30? Хорошее или плохое, ужасное или прекрасное, все равно, ничегошеньки я ЭТОМУ противопоставить не смогу. А тут хорошо, мягко, уютно, надо упокоиться и не дрыгаться. Будем живы — не помрем, а помрем неизбежно, так чего ж упираться? Там видно будет…
Глаза закрылись, и я стал погружаться в темноту, немного жутковатую, но спокойную и умиротворяющую.
4-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-4)
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ИЗ БСК-4
ОКОНЧАНИЕ БСК-4
БОЛЬШОЙ ВЫБОР
Конечно, я ожидал, что сразу же после этого произойдет что-то еще. Какие-нибудь лучи из шара вылетят, или образуется светящийся «бублик», или «зеленый еж» появится. Ан нет! Ничего такого не стряслось. Сооруженная отцом хреновина осталась стоять на столе, а сам он, вполне обычным образом встав с табурета, направился к двери, и «телекамера» показала его лицо, в котором уже вовсе не было никакого сомнамбулизма. Только упрямая сосредоточенность, какая у него появлялась в моменты принятия весьма серьезных решений.
Здесь он произнес первую фразу в течение всей этой «телепередачи»:
— Тринадцать часов — и все сбудется!
Сразу после этого экран залило белой мутью. Как ни нажимали мы с Эухенией кнопки, телевизор больше не собирался ничего нам показывать. Нет, мы могли смотреть все, что хотели, во всех комнатах «Горного Шале», но ни лабораторию на горизонте 82, ни камеру на горизонте 94 включить больше не смогли.
Я уже ничуть не сомневался, что мы имеем дело с самой натуральной нечистой силой…
Прежде всего я поглядел на настенные часы — светилось 3.34. Вполне можно было откинуть четыре минуты и считать, что процесс, начатый сборкой таинственного устройства, завершится в 16.30. Знать бы еще, какой именно процесс…
— Ты можешь найти мне одежду? — спросил я у Эухении.
— Да, это нетрудно… — ответила супергадалка. — А ты что, собираешься идти куда-то? Подожди до утра. Хотя бы до семи часов.
— И потеряй три с половиной часа времени?! — проворчал я. — Ты понимаешь, что мне потом их может не хватить?!
— Во-первых, мы с тобой еще ничего не знаем. Почему ты так боишься этих 13 часов? Точнее, того, что произойдет после того, как они истекут. Быть может, то, что произойдет, принесет нам величайшее счастье? Или вообще ничего особенного не произойдет — просто очередной эксперимент, ни на что не влияющий, кроме как на познание каких-то истин. Подумай хорошенько, стоит ли спешить и поднимать панику? А во-вторых, и я в этом почти не сомневаюсь — нам ничего не удастся сделать. Против той силы, с которой связался твой отец, мы бессильны… Потратишь ли ты все оставшееся время на то, чтоб узнать замысел Чуда-юда и «черного ящика», или проведешь эти тринадцать часов со мной в постели — ничего не решит. Только измучаешься, но ничего не добьешься.
— Ты так уверенно об этом говоришь, — пробормотал я, — будто точно знаешь, что нет Бога. Ты же католичка, в конце концов! Неужели ежели это действительно сатанинские силы действуют, то Господь не вступится? — заявил я так, будто истово веровал прямо с рождения. Правда, слова насчет принадлежности Эухении к католицизму получились у меня так, будто я упрекал ее в отсутствии партийной принципиальности.
— Только на него и надеюсь, — произнесла Эухения, но в голосе ее мне услышалась ирония. — Особенно на то, что он вразумит тебя не беситься…
Голос ее звучал расслабляюще. И разоружающе, надо добавить. Эухения меня гипнотизировала! Глаза супергадалки — она ведь еще и экстрасенсихой была, не надо забывать, — вперились в меня не мигая и парализовали волю. Начисто! Я с ужасом почуял, что мне трудно подняться и слезть с кровати. Более того, мне показалось, будто я совершенно разбит и испытываю смертельную усталость. Глаза слипались, явно накатывал сон.
— Отдохни, — прошептала Эухения, поглаживая мне руку, и оттуда, дополняя физическую усталость, стало наползать на меня общее равнодушие: а не один ли хрен, действительно, с тем, что будет в 16.30? Хорошее или плохое, ужасное или прекрасное, все равно, ничегошеньки я ЭТОМУ противопоставить не смогу. А тут хорошо, мягко, уютно, надо упокоиться и не дрыгаться. Будем живы — не помрем, а помрем неизбежно, так чего ж упираться? Там видно будет…
Глаза закрылись, и я стал погружаться в темноту, немного жутковатую, но спокойную и умиротворяющую.
4-й БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ ДЛЯ ДМИТРИЯ БАРИНОВА (БСК-4)
Тьма дошла до какого-то неведомого в реальном мире предела. Наверно, такая чернота может быть только в «черной дыре», во всяком случае, мне так казалось. И еще была тишина — совершенно невероятная, потому что я не слышал ни собственного дыхания, ни стука сердца. Может быть, они и на самом деле отсутствовали, потому что самого себя я в этой тьме не видел. И вообще не знал, есть ли у меня тело, руки, ноги и все прочее. Потому что осязания как такового не было тоже. Но не было при этом никакого страха и волнения. Я был абсолютно спокоен, потому что хорошо знал: все решено, все предопределено, и мне остается только ждать исполнения приговора неких Высших Сил. А именно от них, от их разборки по этому поводу и ее исхода будет зависеть, так сказать, итоговый вердикт.
Не знаю, сколько времени продолжалось мое плавание в темноте и тишине. Минуту, полчаса или час. Время текло медленно, да и было ли тут оно, время, вообще, вопрос спорный. По крайней мере, не принципиальный. Лично для меня, впавшего в абсолютное равнодушие, было все равно: есть тут время или нет, течет оно куда-то или нет, соответствует ли тому, что существует в реальности, истекают ли те 13 часов, отведенных на процесс, после которого «все сбудется», или они еще вообще не начались.
Тем не менее наступил момент, когда окружающая среда начала изменяться. Причем очень быстро, как будто в давным-давно забытый Богом и людьми подвал пришла ремонтная бригада энтузиастов-предпринимателей, дабы возвести тут кафе-погребок. Или в вековую тайгу пришли первостроители, чтоб соорудить очередной гигант социндустрии. Каждый может выбрать то сравнение, которое ему лично ближе, как и тот масштаб преобразований, который ему больше по душе.
Все разом озарил свет. Не электрический и не дневной, а какой-то потусторонний, ни на что не похожий. Даже на голубое свечение вихревых электромагнитных токов или зеленоватое сияние «черного ящика». Вообще говоря, определить, какой оттенок имел этот свет, было очень трудно. Скорее всего лучшего определения, чем «радужный», не подберешь, потому что все семь цветов и бесчисленное множество оттенков, образованных, их соединением, играли вокруг меня. В глазах рябило, с непривычки, но я уже видел, что все это буйство цветов и оттенков происходит на знакомых мне стенах того самого помещения, не то церкви, не то концертного зала, где мне уже не раз доводилось бывать и в «дурацких снах» разных лет, и в двух первых БСК. Только на сей раз это уже однозначно была церковь.
Никаких кресел, конечно, не было и в помине. Были алтарь, иконостас, великое множество свечей, горевших повсюду, куда только взгляд доставал. При этом пламя свечей, как это ни удивительно, было самым разным по цвету. Одни горели нормальными красновато-оранжевыми огоньками, другие светились зеленым, третьи — фиолетовым, четвертые — синим или голубым, пятые — бордовым, или малиновым, шестые — желтым. На стенах просматривались росписи, постепенно переходящие на сводчатые потолки.
По-моему, впервые за все время своих визитов в это потустороннее заведение я поднял глаза вверх и увидел, что тут имеется огромный купол с голубовато-белых тонов росписью, изображающей ангелов с трубами. А через круглое отверстие в куполе, через стрельчатые окна расположенного над ним светового «барабана», и проливается вниз тот самый радужный свет, заполняющий храм. Впрочем, и свечи, горевшие в церкви, вносили свою
коллективную лепту в эту игру красок. Деталей росписи потолков и стен сквозь накатывавшие друг на друга, дробящиеся и смешивающиеся разноцветные световые волны я разобрать не мог, точно так же, как и разглядеть лики святых на иконостасе. Потому что сияние, исходившее от золотых окладов, было настолько ярким, что глаза на них не могли долго смотреть, прямо как на солнце.
В церкви я был совершенно один, как перст, что называется. Ни священника,
ни диакона, ни какого иного причета. Но вдруг откуда-то сверху, из-под купола, где располагались ангелы, дружно затрубили фанфары. Самый что ни на есть армейский сигнал «слушайте все», который я не слышал со времен октябрьских парадов на Красной площади. Когда я задрал голову, то увидел, что фреска с трубящими ангелами материализовалась. Теперь они в натуре порхали под куполом, трепеща крыльями, и трубили в золотистого цвета духовые инструменты. То ли горны, то ли фанфары — я тут не спец. Кроме того, ангелочки, до того пребывавшие в натуральном виде, то есть с крылышками и голыми попками, приоделись в ботиночки, белые гольфы, синие шорты и белые рубашки с алыми галстуками. Более того, когда я пригляделся к их кудрявым мордашкам, то и вовсе обалдел — все четверо были один к одному похожи на Володю Ульянова с октябрятской звездочки.
Сигнал «слушайте все» отзвучал, и изо всех углов, в которых не было ни единого певчего, так же, как, впрочем, и ни одного динамика, послышалось все нарастающее церковное пение. Когда-то, еще лет семь назад, когда я нерегулярно заходил во храм замаливать грехи, одна бабулъка пояснила, что данное произведение называется «Богородица-Дево, радуйся!».
Чем сильнее становилось песнопение, тем ярче сиял свет, исходивший из отверстия в куполе, а пионеры-ангелочки — их трубы или горны как-то незаметно испарились, подняли руки в приветственном салюте и зависли в воздухе, не переставая хлопать крылышками. Кроме того, появился запах — смолистый аромат новогодней елки, то есть, надо думать, рождественской.
Через минуту или две конус света, низвергавшийся в храм через отверстие в куполе, достиг яркости зенитного прожектора, которыми Жуков пытался ослепить немцев при начале штурма Берлина. Само собой, что смотреть на него стало больно и просто невозможно. Поэтому я опустил глаза и направил их на иконостас, хотя и туда было смотреть тяжко.
Как раз в этот момент в центральной части иконостаса, затмив собой всех остальных, воссияла одна из икон, Пресвятая Богородица.
В том мире, где я сейчас находился, никакие законы физики не действовали или действовали, но неправильно. Да и каноны православия, судя по всему, не очень соблюдались. Должно быть, ни наука, ни религия не имели, как говорится, адекватных представлений обо всех этих делах, потому что, с точки зрения физики, пучок света, направленный сверху вниз, не должен был освещать так ярко то, что не попадало под его лучи, а с точки зрения религии, то, что в роли ангелочков выступали крылатые пионеры в красных галстуках, вообще ни в какие ворота не лезло.
Воссиявшая икона тоже нарушила и каноны православия, и физические законы.
Хотя я никогда не интересовался иконописью, а потому, возможно, и не мог бы точно определить, что чему не соответствует, если 6 речь шла о каких-то особо мелких деталях или особенностях композиции. Я только слыхал, что бывают Богоматери Оранты и бывают Одигитрии, а может, и еще какие-то, но как они между собой различаются — понятия не имел. Однако я точно знал, что иконы Божьей Матери пишут совсем не так, как плакаты «Воин Красной Армии, спаси!». Такой плакат висел у нас в музее Боевой славы части, когда я служил в ГСВГ. Там был изображен окровавленный штык со свастикой, нацеленный на советскую женщину с ребенком. Так вот, на иконе, выбросившей из себя сноп света, сходящийся в одной точке, было изображено абсолютно то же самое. Только у женщины и ребенка были другие лица, к тому же с ореолами и нимбами. А штык, нацеленный на них, светился зловещим зеленоватым светом, как игла хорошо известного мне «ежа»…
Занятно, но мне тут же показалось, что пришла РНС. В том смысле, что мне кто-то подсказал прямо в мозг: это Вера, жена Клыка-Князева. Я о существовании такой дамы знал, но видеть ее воочию не приходилось. Ребенок, соответственно, был не Младенцем Иисусом, а сынишкой Клыка и Веры. Даже вспомнилось, что ему два года и что его зовут Юрой.
Еще через некоторое время мне показалось, будто сноп света, исходящий от пирамиды, на самом деле излучается каким-то источником, расположенным за моей спиной, чем-то вроде кинопроектора. И я легко принял эту «перестановку слагаемых». Как и вообще в жизни, часто менял стороны, на которых сражался. Может, так было проще воспринять то, что произошло потом.
А произошло вот что.
Статичное изображение плаката «Воин Красной Армии, спаси!» с изображением
Веры и Юры Князевых заструилось, размылось и исчезло, а на его местевозникло нечто вроде радужного тумана. Этот самый туман опять же удержался недолго, и появился новый плакат, тоже мне очень знакомый: «Родина-Мать зовет!» Пожалуй, удивила меня на сей раз только физиономия суровой старушки, изображенной на фоне многочисленных трехгранных штыков. Сначала мне показалось, будто она похожа на Марию Александровну Ульянову (урожденную Бланк), потом на Крупскую, так и не поменявшую фамилии, наконец, изобразилась моя собственная биологическая мать — Баринова Мария Николаевна (девичьей фамилии не знаю).
Не знаю, сколько времени продолжалось мое плавание в темноте и тишине. Минуту, полчаса или час. Время текло медленно, да и было ли тут оно, время, вообще, вопрос спорный. По крайней мере, не принципиальный. Лично для меня, впавшего в абсолютное равнодушие, было все равно: есть тут время или нет, течет оно куда-то или нет, соответствует ли тому, что существует в реальности, истекают ли те 13 часов, отведенных на процесс, после которого «все сбудется», или они еще вообще не начались.
Тем не менее наступил момент, когда окружающая среда начала изменяться. Причем очень быстро, как будто в давным-давно забытый Богом и людьми подвал пришла ремонтная бригада энтузиастов-предпринимателей, дабы возвести тут кафе-погребок. Или в вековую тайгу пришли первостроители, чтоб соорудить очередной гигант социндустрии. Каждый может выбрать то сравнение, которое ему лично ближе, как и тот масштаб преобразований, который ему больше по душе.
Все разом озарил свет. Не электрический и не дневной, а какой-то потусторонний, ни на что не похожий. Даже на голубое свечение вихревых электромагнитных токов или зеленоватое сияние «черного ящика». Вообще говоря, определить, какой оттенок имел этот свет, было очень трудно. Скорее всего лучшего определения, чем «радужный», не подберешь, потому что все семь цветов и бесчисленное множество оттенков, образованных, их соединением, играли вокруг меня. В глазах рябило, с непривычки, но я уже видел, что все это буйство цветов и оттенков происходит на знакомых мне стенах того самого помещения, не то церкви, не то концертного зала, где мне уже не раз доводилось бывать и в «дурацких снах» разных лет, и в двух первых БСК. Только на сей раз это уже однозначно была церковь.
Никаких кресел, конечно, не было и в помине. Были алтарь, иконостас, великое множество свечей, горевших повсюду, куда только взгляд доставал. При этом пламя свечей, как это ни удивительно, было самым разным по цвету. Одни горели нормальными красновато-оранжевыми огоньками, другие светились зеленым, третьи — фиолетовым, четвертые — синим или голубым, пятые — бордовым, или малиновым, шестые — желтым. На стенах просматривались росписи, постепенно переходящие на сводчатые потолки.
По-моему, впервые за все время своих визитов в это потустороннее заведение я поднял глаза вверх и увидел, что тут имеется огромный купол с голубовато-белых тонов росписью, изображающей ангелов с трубами. А через круглое отверстие в куполе, через стрельчатые окна расположенного над ним светового «барабана», и проливается вниз тот самый радужный свет, заполняющий храм. Впрочем, и свечи, горевшие в церкви, вносили свою
коллективную лепту в эту игру красок. Деталей росписи потолков и стен сквозь накатывавшие друг на друга, дробящиеся и смешивающиеся разноцветные световые волны я разобрать не мог, точно так же, как и разглядеть лики святых на иконостасе. Потому что сияние, исходившее от золотых окладов, было настолько ярким, что глаза на них не могли долго смотреть, прямо как на солнце.
В церкви я был совершенно один, как перст, что называется. Ни священника,
ни диакона, ни какого иного причета. Но вдруг откуда-то сверху, из-под купола, где располагались ангелы, дружно затрубили фанфары. Самый что ни на есть армейский сигнал «слушайте все», который я не слышал со времен октябрьских парадов на Красной площади. Когда я задрал голову, то увидел, что фреска с трубящими ангелами материализовалась. Теперь они в натуре порхали под куполом, трепеща крыльями, и трубили в золотистого цвета духовые инструменты. То ли горны, то ли фанфары — я тут не спец. Кроме того, ангелочки, до того пребывавшие в натуральном виде, то есть с крылышками и голыми попками, приоделись в ботиночки, белые гольфы, синие шорты и белые рубашки с алыми галстуками. Более того, когда я пригляделся к их кудрявым мордашкам, то и вовсе обалдел — все четверо были один к одному похожи на Володю Ульянова с октябрятской звездочки.
Сигнал «слушайте все» отзвучал, и изо всех углов, в которых не было ни единого певчего, так же, как, впрочем, и ни одного динамика, послышалось все нарастающее церковное пение. Когда-то, еще лет семь назад, когда я нерегулярно заходил во храм замаливать грехи, одна бабулъка пояснила, что данное произведение называется «Богородица-Дево, радуйся!».
Чем сильнее становилось песнопение, тем ярче сиял свет, исходивший из отверстия в куполе, а пионеры-ангелочки — их трубы или горны как-то незаметно испарились, подняли руки в приветственном салюте и зависли в воздухе, не переставая хлопать крылышками. Кроме того, появился запах — смолистый аромат новогодней елки, то есть, надо думать, рождественской.
Через минуту или две конус света, низвергавшийся в храм через отверстие в куполе, достиг яркости зенитного прожектора, которыми Жуков пытался ослепить немцев при начале штурма Берлина. Само собой, что смотреть на него стало больно и просто невозможно. Поэтому я опустил глаза и направил их на иконостас, хотя и туда было смотреть тяжко.
Как раз в этот момент в центральной части иконостаса, затмив собой всех остальных, воссияла одна из икон, Пресвятая Богородица.
В том мире, где я сейчас находился, никакие законы физики не действовали или действовали, но неправильно. Да и каноны православия, судя по всему, не очень соблюдались. Должно быть, ни наука, ни религия не имели, как говорится, адекватных представлений обо всех этих делах, потому что, с точки зрения физики, пучок света, направленный сверху вниз, не должен был освещать так ярко то, что не попадало под его лучи, а с точки зрения религии, то, что в роли ангелочков выступали крылатые пионеры в красных галстуках, вообще ни в какие ворота не лезло.
Воссиявшая икона тоже нарушила и каноны православия, и физические законы.
Хотя я никогда не интересовался иконописью, а потому, возможно, и не мог бы точно определить, что чему не соответствует, если 6 речь шла о каких-то особо мелких деталях или особенностях композиции. Я только слыхал, что бывают Богоматери Оранты и бывают Одигитрии, а может, и еще какие-то, но как они между собой различаются — понятия не имел. Однако я точно знал, что иконы Божьей Матери пишут совсем не так, как плакаты «Воин Красной Армии, спаси!». Такой плакат висел у нас в музее Боевой славы части, когда я служил в ГСВГ. Там был изображен окровавленный штык со свастикой, нацеленный на советскую женщину с ребенком. Так вот, на иконе, выбросившей из себя сноп света, сходящийся в одной точке, было изображено абсолютно то же самое. Только у женщины и ребенка были другие лица, к тому же с ореолами и нимбами. А штык, нацеленный на них, светился зловещим зеленоватым светом, как игла хорошо известного мне «ежа»…
Занятно, но мне тут же показалось, что пришла РНС. В том смысле, что мне кто-то подсказал прямо в мозг: это Вера, жена Клыка-Князева. Я о существовании такой дамы знал, но видеть ее воочию не приходилось. Ребенок, соответственно, был не Младенцем Иисусом, а сынишкой Клыка и Веры. Даже вспомнилось, что ему два года и что его зовут Юрой.
Еще через некоторое время мне показалось, будто сноп света, исходящий от пирамиды, на самом деле излучается каким-то источником, расположенным за моей спиной, чем-то вроде кинопроектора. И я легко принял эту «перестановку слагаемых». Как и вообще в жизни, часто менял стороны, на которых сражался. Может, так было проще воспринять то, что произошло потом.
А произошло вот что.
Статичное изображение плаката «Воин Красной Армии, спаси!» с изображением
Веры и Юры Князевых заструилось, размылось и исчезло, а на его местевозникло нечто вроде радужного тумана. Этот самый туман опять же удержался недолго, и появился новый плакат, тоже мне очень знакомый: «Родина-Мать зовет!» Пожалуй, удивила меня на сей раз только физиономия суровой старушки, изображенной на фоне многочисленных трехгранных штыков. Сначала мне показалось, будто она похожа на Марию Александровну Ульянову (урожденную Бланк), потом на Крупскую, так и не поменявшую фамилии, наконец, изобразилась моя собственная биологическая мать — Баринова Мария Николаевна (девичьей фамилии не знаю).
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ИЗ БСК-4
Уж кого-кого, а ее я здесь никак не ожидал увидеть. Тем более что за все время, прошедшее с момента моего возвращения в отеческую семью, я с ней очень редко общался.
Ее отношение ко мне было всегда одним и тем же, начиная с того давнего дня, когда Сергей Сергеевич представил меня ей и сказал: «Маша, это наш Дима. Я его нашел».
Не знаю, как он, а я тогда, накануне этого дня, ночь не спал. Как же, думалось, увижу маму… Ту, которой у меня не было двадцать лет. И не приемную, не мачеху, а настоящую, ту, которая меня на свет произвела. Чудо-юдо тоже волновался, и когда мы ехали на его тогда еще не старой «Волге» с дачи на городскую квартиру, он долго и сбивчиво инструктировал меня, как надо себя вести, что говорить и чего не надо, о чем спрашивать, а о чем нет, будто речь шла не о встрече сына и матери, а следователя и подследственного. А я именно тогда, в машине, когда отец сказал, что уже предупредил мать, с кем ей предстоит встретиться, впервые подумал: а почему она сама не приехала? Почему решила ждать, пока Сергей Сергеевич привезет ей сына на аудиенцию? Неужели у матери, которая 20 лет считала чадо без вести пропавшим, не проявился хотя бы инстинкт? Но этот вопрос я не задал вслух даже Чуду-юду.
А сама встреча получилась такой, что я постарался саму память о ней упрятать в дальние закоулки мозга. Чтоб не вспоминать о ней вообще.
Никакой вины со своей собственной стороны, да и со стороны Чуда-юда я ни тогда, ни сейчас не ощущал. Напротив, я удивлялся, как у меня вынесли нервишки, и я не натворил тогда никаких глупостей. Ведь вся теплота, вся переполнявшая меня радость, вся сыновняя любовь были заморожены одной короткой ледяной фразой: «Кого ты привел, Сережа?» Я остолбенел, я был готов провалиться сквозь землю! Ведь она должна была узнать меня, потому что я хоть и не дорос до отцовского роста, но на физиономию смотрелся точь-в-точь таким, каким он был в мои годы. Но она не узнала, а точнее — не захотела узнать. Повернулась и ушла. Все эти четырнадцать лет у нее оставался один сын — Мишка. Меня как бы не было, не существовало, хотя она, в общем, не отказывалась от всех четверых внуков. Только вот путала иногда и называла Кольку — Сережей, а Катю — Ирой. Наоборот, как ни странно, никогда не бывало, даже сами поросята это заметили.
Конечно, мы с отцом много раз обсуждали эту ситуацию в своем кругу. Не слишком часто, потому что у нас было много других тем для разговоров, но все-таки если случалось время потрепаться не на наши «производственные» темы, то мы уделяли какое-то время данному феномену. Именно так — феноменом
— именовал Чудо-юдо наши отношения с матерью.
Без участия Чуда-юда мне бы и вовсе ничего не понять, ибо я почти не общался с Марией Николаевной, а он как-никак проводил с ней какое-то время и имел возможность задавать вопросы. Правда, прямых ответов на них, то есть таких, которые однозначно объясняли бы, почему она не хочет признать меня за своего родного сына, отец так и не добился. Некие объяснения ему удалось получить лишь косвенным путем, анализируя ее отдельные высказывания и замечания, звучавшие в самых разнообразных контекстах, которые иной раз ко мне вообще не относились.
У Чуда-юда возникли две основные версии, которые, в принципе, могли быть близки к реальной ситуации.
Первая версия предполагала, что Мария Николаевна переживает свою вину. То есть до сих пор не может простить себе то, что оставила меня в коляске у магазина, откуда меня похитили цыгане, на двадцать лет разлучив с родителями. И то, что она не может избыть, как говорится, этот комплекс вины, заставляет ее относиться ко мне как к живому укору, с подчеркнутой отстраненностью, чтоб лишний раз не ранить свое сердце. Иногда я был готов поверить в эту очень уж сомнительную версию, особенно тогда, когда сталкивался с какими-то очередными загадками женской психологии, преподносимыми дамами, с которыми я имел честь общаться. Прежде всего, когда Хрюшка чего-то отчебучивала, устраивая мне какой-нибудь крупный скандал по пустяковейшему поводу, или, наоборот, не обращала внимания на вполне серьезные нарушения дисциплины с моей стороны.
Вторая версия, выработанная отцом, мне лично казалась еще менее правдоподобной. Согласно этому варианту, мать настолько привыкла к тому, что у нее есть один сын — Мишка, что появление пропавшего первенца просто не воспринимала. И, соответственно, отнеслась ко мне более чем холодно, как к некому постороннему типу, который внес дисбаланс в счастливую гармонию семейства Бариновых. Тут Чудо-юдо в какой-то мере винил себя, ибо часто сетовал на Мишкино разгильдяйство и привычку к загулам, а меня, наоборот, похваливал. Соответственно, мамаше не нравилось, что Сергей Сергеевич своего «нормального», то есть вместе с ней выпестованного сыночка не любит, а «бандюгу», то есть меня, все время окружает заботой. Хотя эта «забота» чаще всего сводилась к тому, что отец родной отправлял меня на такие дела, откуда не вернуться было проще, чем вернуться.
Наконец, у меня была своя личная точка зрения. Она базировалась на том, что я был очень похож на отца и совсем не походил на мать. В отличие от Мишки, у которого, несмотря на общее сходство со мной и батей, было достаточно много черт, общих с матерью, даже в голосе что-то прослушивалось, у меня ничего такого не было. Зато, благодаря наличию в башке элементов от Брауна, Атвуда и Мендеса, в манере говорить, в жестах и мимике проявлялось нечто, вообще не свойственное родителям. Да и детдомовское воспитание немного сказывалось. Отсюда мамочка могла сделать вывод: я этого типа не рожала, а то, что он похож на отца, может значить лишь одно — Сергей привел в дом своего побочного сынка. Естественно, от какой-то незарегистрированной любовницы, может, даже с острова Хайди. Какая ж тут может быть материнская любовь, когда тебе в дом привели какого-то ублюдка, да еще и выдают его за несчастного маленького Димочку, похищенного из колясочки аж в 1963 году!
Отцу эта версия, естественно, не очень нравилась, он говорил, что Мария Николаевна прекрасно знала, что в 1962 году у него не было никаких любовниц и быть не могло, ибо их студенческая семья зарабатывала в самые лучшие времена по 120 рублей на двоих, а времени на романы не было вовсе, поскольку по ночам батя бегал разгружать вагоны или работал подсобником на стройке. Опять же к тому времени его уже приметил Комитет, и ежели б была какая-то аморалка, то карьера будущего генерала оборвалась бы, не начавшись.
В общем, все версии, которые мы сконструировали для того, чтобы как-то объяснить причины странного отношения Марии Николаевны к родному старшему сыну, были не слишком убедительны. Но ничего другого придумать не могли, как ни старались.
Ее отношение ко мне было всегда одним и тем же, начиная с того давнего дня, когда Сергей Сергеевич представил меня ей и сказал: «Маша, это наш Дима. Я его нашел».
Не знаю, как он, а я тогда, накануне этого дня, ночь не спал. Как же, думалось, увижу маму… Ту, которой у меня не было двадцать лет. И не приемную, не мачеху, а настоящую, ту, которая меня на свет произвела. Чудо-юдо тоже волновался, и когда мы ехали на его тогда еще не старой «Волге» с дачи на городскую квартиру, он долго и сбивчиво инструктировал меня, как надо себя вести, что говорить и чего не надо, о чем спрашивать, а о чем нет, будто речь шла не о встрече сына и матери, а следователя и подследственного. А я именно тогда, в машине, когда отец сказал, что уже предупредил мать, с кем ей предстоит встретиться, впервые подумал: а почему она сама не приехала? Почему решила ждать, пока Сергей Сергеевич привезет ей сына на аудиенцию? Неужели у матери, которая 20 лет считала чадо без вести пропавшим, не проявился хотя бы инстинкт? Но этот вопрос я не задал вслух даже Чуду-юду.
А сама встреча получилась такой, что я постарался саму память о ней упрятать в дальние закоулки мозга. Чтоб не вспоминать о ней вообще.
Никакой вины со своей собственной стороны, да и со стороны Чуда-юда я ни тогда, ни сейчас не ощущал. Напротив, я удивлялся, как у меня вынесли нервишки, и я не натворил тогда никаких глупостей. Ведь вся теплота, вся переполнявшая меня радость, вся сыновняя любовь были заморожены одной короткой ледяной фразой: «Кого ты привел, Сережа?» Я остолбенел, я был готов провалиться сквозь землю! Ведь она должна была узнать меня, потому что я хоть и не дорос до отцовского роста, но на физиономию смотрелся точь-в-точь таким, каким он был в мои годы. Но она не узнала, а точнее — не захотела узнать. Повернулась и ушла. Все эти четырнадцать лет у нее оставался один сын — Мишка. Меня как бы не было, не существовало, хотя она, в общем, не отказывалась от всех четверых внуков. Только вот путала иногда и называла Кольку — Сережей, а Катю — Ирой. Наоборот, как ни странно, никогда не бывало, даже сами поросята это заметили.
Конечно, мы с отцом много раз обсуждали эту ситуацию в своем кругу. Не слишком часто, потому что у нас было много других тем для разговоров, но все-таки если случалось время потрепаться не на наши «производственные» темы, то мы уделяли какое-то время данному феномену. Именно так — феноменом
— именовал Чудо-юдо наши отношения с матерью.
Без участия Чуда-юда мне бы и вовсе ничего не понять, ибо я почти не общался с Марией Николаевной, а он как-никак проводил с ней какое-то время и имел возможность задавать вопросы. Правда, прямых ответов на них, то есть таких, которые однозначно объясняли бы, почему она не хочет признать меня за своего родного сына, отец так и не добился. Некие объяснения ему удалось получить лишь косвенным путем, анализируя ее отдельные высказывания и замечания, звучавшие в самых разнообразных контекстах, которые иной раз ко мне вообще не относились.
У Чуда-юда возникли две основные версии, которые, в принципе, могли быть близки к реальной ситуации.
Первая версия предполагала, что Мария Николаевна переживает свою вину. То есть до сих пор не может простить себе то, что оставила меня в коляске у магазина, откуда меня похитили цыгане, на двадцать лет разлучив с родителями. И то, что она не может избыть, как говорится, этот комплекс вины, заставляет ее относиться ко мне как к живому укору, с подчеркнутой отстраненностью, чтоб лишний раз не ранить свое сердце. Иногда я был готов поверить в эту очень уж сомнительную версию, особенно тогда, когда сталкивался с какими-то очередными загадками женской психологии, преподносимыми дамами, с которыми я имел честь общаться. Прежде всего, когда Хрюшка чего-то отчебучивала, устраивая мне какой-нибудь крупный скандал по пустяковейшему поводу, или, наоборот, не обращала внимания на вполне серьезные нарушения дисциплины с моей стороны.
Вторая версия, выработанная отцом, мне лично казалась еще менее правдоподобной. Согласно этому варианту, мать настолько привыкла к тому, что у нее есть один сын — Мишка, что появление пропавшего первенца просто не воспринимала. И, соответственно, отнеслась ко мне более чем холодно, как к некому постороннему типу, который внес дисбаланс в счастливую гармонию семейства Бариновых. Тут Чудо-юдо в какой-то мере винил себя, ибо часто сетовал на Мишкино разгильдяйство и привычку к загулам, а меня, наоборот, похваливал. Соответственно, мамаше не нравилось, что Сергей Сергеевич своего «нормального», то есть вместе с ней выпестованного сыночка не любит, а «бандюгу», то есть меня, все время окружает заботой. Хотя эта «забота» чаще всего сводилась к тому, что отец родной отправлял меня на такие дела, откуда не вернуться было проще, чем вернуться.
Наконец, у меня была своя личная точка зрения. Она базировалась на том, что я был очень похож на отца и совсем не походил на мать. В отличие от Мишки, у которого, несмотря на общее сходство со мной и батей, было достаточно много черт, общих с матерью, даже в голосе что-то прослушивалось, у меня ничего такого не было. Зато, благодаря наличию в башке элементов от Брауна, Атвуда и Мендеса, в манере говорить, в жестах и мимике проявлялось нечто, вообще не свойственное родителям. Да и детдомовское воспитание немного сказывалось. Отсюда мамочка могла сделать вывод: я этого типа не рожала, а то, что он похож на отца, может значить лишь одно — Сергей привел в дом своего побочного сынка. Естественно, от какой-то незарегистрированной любовницы, может, даже с острова Хайди. Какая ж тут может быть материнская любовь, когда тебе в дом привели какого-то ублюдка, да еще и выдают его за несчастного маленького Димочку, похищенного из колясочки аж в 1963 году!
Отцу эта версия, естественно, не очень нравилась, он говорил, что Мария Николаевна прекрасно знала, что в 1962 году у него не было никаких любовниц и быть не могло, ибо их студенческая семья зарабатывала в самые лучшие времена по 120 рублей на двоих, а времени на романы не было вовсе, поскольку по ночам батя бегал разгружать вагоны или работал подсобником на стройке. Опять же к тому времени его уже приметил Комитет, и ежели б была какая-то аморалка, то карьера будущего генерала оборвалась бы, не начавшись.
В общем, все версии, которые мы сконструировали для того, чтобы как-то объяснить причины странного отношения Марии Николаевны к родному старшему сыну, были не слишком убедительны. Но ничего другого придумать не могли, как ни старались.
ОКОНЧАНИЕ БСК-4
И вот теперь, в виртуальном или потустороннем мире, где именно — хрен поймешь, Мария Николаевна явилась в образе Родины-Матери. Иначе говоря, советского аналога православной Богородицы. Большую часть моей 35-летней жизни, в период с 1963 по 1983 год, эта самая символическая Родина-Мать была единственной инстанцией, которая занималась моим воспитанием и образованием, кормила, поила, одевала и обувала меня в меру своих финансовых возможностей. Исключение составляло лишь время, проведенное мной в Германии, Штатах, на Хайди, Сан-Фернандо и Гран-Кальмаро, то есть с момента попадания к бундесам и до возвращения в СССР. Где-то около года. Так что уж точно, 19 лет из 35 я был сыном Родины-Матери и больше ничьим. Наверно, именно поэтому здесь, в этом храме, где вострубили ангелочки-пионеры с лицами Володи Ульянова, мне и показали не простую Богородицу, и не просто Родину-Мать с плаката, а Родину-Мать с лицом моей родной матери, которая меня знать не хочет…
Конечно, меня ничуточки не удивило, что Мария Николаевна выступила из плоскости плаката, и даже то, что ее рост, по сравнению с реальными 165 сантиметрами, увеличился метра на полтора минимум. Не удивило и то, что голос ее прозвучал звеняще-гулко. Именно такими голосами в детских фильмах-сказках разговаривают добрые или злые волшебницы или разные там феи. Само собой, что в фильмах и тембр голоса, и интонации у добрых и злых колдуний резко разные, чтоб детям, смотрящим кино, было сразу понятно, от кого ждать добра, а кого бояться. А у этой дамы, на которую я смотрел сверху вниз, голос был какой-то нейтральный, и вещал он сонно, будто констатируя факты. Доводилось мне, впрочем, видеть и такой фильм (название, правда, не помню), где какая-то заколдованная тетя говорила примерно так же. Что говорила, я тоже не очень помнил, кроме одной фразы: «Что воля, что неволя — одна фигня…» Нет, насчет слов «одна фигня» я не уверен, скорее всего, уже позже сам придумал или от ребят услышал, но суть такая же.
— Вчера ты приходил сюда, и они сделали ВЫБОР, не спрашивая твоего согласия, — не разжимая губ, произнесла Мария Николаевна. — Сегодня я пришла сюда, чтобы ты сам узнал все и сам сделал свой ВЫБОР, Ты сам и только ты решишь, по какой дороге пойдешь и что будешь делать. Более того, ты сам решишь, надо ли вообще куда-то идти и что-то делать, потому что у тебя почти не будет шансов что-либо изменить и на что-либо повлиять. Один из миллиона, не более того. Тем более что для тебя лично исход дела будет в любом случае плачевен. Всего существует три варианта исхода.
Леденящий душу холодок повеял на меня от этой самой биоматери-Родины. Приятное предложение, черт побери! Никто еще, пожалуй, не предлагал мне такого: «Можешь выбирать сам, но в любом случае тебе хана!» На фига, не понимаю, три варианта, если при любом выборе мне ничего не светит?!
— Перечисляю варианты, — голосом вокзального радио объявила Мария Николаевна. — Первый вариант самый простой. Ты не выполняешь первого приказа Сергея Сергеевича явиться к нему. По какой бы связи ни пришла команда. В результате этого неподчинения ты остаешься там, где физически пребываешь сейчас, то есть в постели Эухении Дорадо, и все оставшиеся часы проводишь с ней и ее служанками, предаваясь наслаждениям. В 16.30 всему этому приходит конец. Тело и душа гибнут.
В принципе, при том, что все варианты ничего путевого мне не сулили, я бы выбрал этот. В конце концов, гульнуть напоследок не так уж плохо. Насчет бренности тела у меня никогда не было сомнений, а насчет того, что душа погибнет, — так я и раньше насчет ее бессмертия сильно сомневался. Ну да ладно, надо для порядка и с другими вариантами познакомиться.
— Второй вариант, — продолжала биомать, — лишь немного сложнее. Ты выполняешь первый же приказ Чуда-юда и становишься таким же управляемым роботом, как он сам. С этого момента ты уже сам себе не хозяин и действуешь только по приказам «черного ящика» все оставшиеся часы. В 16.30 душа гибнет, тело спасается.
Этот вариант мне тоже показался не таким уж плохим. Что такое душа, я толком не знал, а вот насчет тела хорошо знал — без него фигово.
— Последний вариант — самый сложный. Ты не остаешься в стороне и не подчиняешься «черному ящику» и Чуду-юду. Если ты упустишь свой шанс — тело и душа гибнут, если сможешь его реализовать — тело погибнет, душа спасется.
Нечего сказать, порадовали! На фига мне душа без тела? Конечно, если б точно знать, что меня после успешного выполнения боевого задания направят на реабилитацию в рай или другую организацию, где нет сковородок, кипящих котлов или иного подобного оборудования для термообработки грешников, тогда еще можно поупираться. Л если окажется, что мне, допустим, для полной перековки и очищения от грехов придется в чистилище срок мотать?
Но все-таки я спросил, на всякий случай:
— А что надо сделать конкретно? И вообще что будет в 16.30, а?
— Когда сделаешь такой выбор, тогда и узнаешь! — ответила биомать-Родина.
После этого все мгновенно исчезло, появилась чернота непроглядная, а затем завертелась, сворачиваясь в одну точку, золотистая спираль…
Конечно, меня ничуточки не удивило, что Мария Николаевна выступила из плоскости плаката, и даже то, что ее рост, по сравнению с реальными 165 сантиметрами, увеличился метра на полтора минимум. Не удивило и то, что голос ее прозвучал звеняще-гулко. Именно такими голосами в детских фильмах-сказках разговаривают добрые или злые волшебницы или разные там феи. Само собой, что в фильмах и тембр голоса, и интонации у добрых и злых колдуний резко разные, чтоб детям, смотрящим кино, было сразу понятно, от кого ждать добра, а кого бояться. А у этой дамы, на которую я смотрел сверху вниз, голос был какой-то нейтральный, и вещал он сонно, будто констатируя факты. Доводилось мне, впрочем, видеть и такой фильм (название, правда, не помню), где какая-то заколдованная тетя говорила примерно так же. Что говорила, я тоже не очень помнил, кроме одной фразы: «Что воля, что неволя — одна фигня…» Нет, насчет слов «одна фигня» я не уверен, скорее всего, уже позже сам придумал или от ребят услышал, но суть такая же.
— Вчера ты приходил сюда, и они сделали ВЫБОР, не спрашивая твоего согласия, — не разжимая губ, произнесла Мария Николаевна. — Сегодня я пришла сюда, чтобы ты сам узнал все и сам сделал свой ВЫБОР, Ты сам и только ты решишь, по какой дороге пойдешь и что будешь делать. Более того, ты сам решишь, надо ли вообще куда-то идти и что-то делать, потому что у тебя почти не будет шансов что-либо изменить и на что-либо повлиять. Один из миллиона, не более того. Тем более что для тебя лично исход дела будет в любом случае плачевен. Всего существует три варианта исхода.
Леденящий душу холодок повеял на меня от этой самой биоматери-Родины. Приятное предложение, черт побери! Никто еще, пожалуй, не предлагал мне такого: «Можешь выбирать сам, но в любом случае тебе хана!» На фига, не понимаю, три варианта, если при любом выборе мне ничего не светит?!
— Перечисляю варианты, — голосом вокзального радио объявила Мария Николаевна. — Первый вариант самый простой. Ты не выполняешь первого приказа Сергея Сергеевича явиться к нему. По какой бы связи ни пришла команда. В результате этого неподчинения ты остаешься там, где физически пребываешь сейчас, то есть в постели Эухении Дорадо, и все оставшиеся часы проводишь с ней и ее служанками, предаваясь наслаждениям. В 16.30 всему этому приходит конец. Тело и душа гибнут.
В принципе, при том, что все варианты ничего путевого мне не сулили, я бы выбрал этот. В конце концов, гульнуть напоследок не так уж плохо. Насчет бренности тела у меня никогда не было сомнений, а насчет того, что душа погибнет, — так я и раньше насчет ее бессмертия сильно сомневался. Ну да ладно, надо для порядка и с другими вариантами познакомиться.
— Второй вариант, — продолжала биомать, — лишь немного сложнее. Ты выполняешь первый же приказ Чуда-юда и становишься таким же управляемым роботом, как он сам. С этого момента ты уже сам себе не хозяин и действуешь только по приказам «черного ящика» все оставшиеся часы. В 16.30 душа гибнет, тело спасается.
Этот вариант мне тоже показался не таким уж плохим. Что такое душа, я толком не знал, а вот насчет тела хорошо знал — без него фигово.
— Последний вариант — самый сложный. Ты не остаешься в стороне и не подчиняешься «черному ящику» и Чуду-юду. Если ты упустишь свой шанс — тело и душа гибнут, если сможешь его реализовать — тело погибнет, душа спасется.
Нечего сказать, порадовали! На фига мне душа без тела? Конечно, если б точно знать, что меня после успешного выполнения боевого задания направят на реабилитацию в рай или другую организацию, где нет сковородок, кипящих котлов или иного подобного оборудования для термообработки грешников, тогда еще можно поупираться. Л если окажется, что мне, допустим, для полной перековки и очищения от грехов придется в чистилище срок мотать?
Но все-таки я спросил, на всякий случай:
— А что надо сделать конкретно? И вообще что будет в 16.30, а?
— Когда сделаешь такой выбор, тогда и узнаешь! — ответила биомать-Родина.
После этого все мгновенно исчезло, появилась чернота непроглядная, а затем завертелась, сворачиваясь в одну точку, золотистая спираль…
БОЛЬШОЙ ВЫБОР
Проснулся я там же, где и засыпал. То есть в постели с матерой супергадалкой, под красноватым, бардачным светом ночника.
Эухения похрапывала, должно быть, очень довольная, что я никуда не убежал, и, по-видимому, не испытывая особой тревоги по поводу того, что должно было произойти в 16.30. То есть ровно через 12 часов, ибо на электронных часах было 4.30 утра. Иными словами, в реальности я проспал всего лишь один час, хотя мне показалось, будто мое пребывание в потустороннем храме длилось намного дольше.
Эухения похрапывала, должно быть, очень довольная, что я никуда не убежал, и, по-видимому, не испытывая особой тревоги по поводу того, что должно было произойти в 16.30. То есть ровно через 12 часов, ибо на электронных часах было 4.30 утра. Иными словами, в реальности я проспал всего лишь один час, хотя мне показалось, будто мое пребывание в потустороннем храме длилось намного дольше.