Володихин Дмитрий Михайлович. Конкистадор

   Тут Маслов вздрогнул: во второй раз за день его называют мертвецом. Это плохая примета или очень плохая?
   – …Люди стаи ушли, а кто еще остался – уходят, уходят, уходят! Кое-кто понял: время не то. Но есть другая правда, и ты знать ее не хочешь, смотришь и не замечаешь, видишь, но делаешь вид, будто не видишь. Ты мертвец, ты остался весь в прошлых временах, ты и других желаешь омертвить… А правда простая: время стаи нужно было только для того, чтобы выжили наши дети и научились жить, как подобает людям, а не волкам. Ты, я, Кароль Шеляг, Бархатный, Матвеев, Сынок, Железяка Иртеньев, Тюря, Лева Бульбаш, Жоао Хряк, Педро Бастинадо… – все мы были инструментом, все мы были рубанками, молотками… О, Дева Мария! Мы были даже не молотками, мы были гвоздями, и время вбило нас в Терру, чтобы Терра стояла прочно и принадлежала терранцам… Мы – ступень, мы – обмылок, мы – использованный билет. Нас прошли, и все, чем мы жили, должно уйти. Здесь должно стать чище и красивее. Никто не смеет восторгаться кровью, нами пролитой, никому не позволено нашу жестокость объявить правдой. А ты – хочешь этого! Так вот, история с Сомовым – твое личное дерьмо. Терре мучения его семьи не нужны. Не нужна Терре грязь, не нужно Терре предательство. Нам никогда не построить Рай, нам никогда не насадить тут сад Божий. Но нам следует постараться сотворить в нашим мире нечто очень похожее… И потому нам надо оставаться чистыми и незамаранными. Сейчас. Прошлое ушло и быльем поросло. Его нет. Фронтирьерский навоз сюда тащить не надо, пусть останется в выгребной яме! Ты! Тебе так хотелось чувствовать себя вожаком – стальным, несокрушимым, спасителем стаи, как в старину! Тебе хотелось, чтобы весь свет видел и чувствовал твою силу: вот она! сколько ее! хоть жопой ешь! А стаи-то давно нет. Нет стаи. Есть семья. Ты понимаешь это?
   – Хуан, ты говоришь точь-в-точь как Сомов. Хлюпик, младенец, телок по жизни. Овца мужского пола.
   – Овца мужского пола нас будет судить по скончанию веков. И все мы поклонимся трону, на котором сидеть будет маленькая овечка мужского пола.
   На исходе лет Маслов больше изображал эмоции, нежели на самом деле переживал их. Гнев, обеспокоенность, радость, приподнятое состояние духа и еще множество разных чувств он умел передать мимикой, интонациями и тщательно подобранными жестами. Он даже проверял у экспертов-психологов, и убедился: его подделку никто не сумел отличить от настоящих эмоций. Он по природе своей отдан был стихии рассудочности, и за то не раз благодарил Бога. Но всего человеческого выкорчевать в себе не смог. И сейчас из самых глубин его внутренней пустоты поднималась, наливаясь силой, огромная, безобразная и безрассудная ярость. Никогда Маслову не удавалось до конца подчинить это чудовище своей воле. Теперь он почти радовался его появлению. Древний Хуан – не ниже, он равный, может быть, в чем-то даже выше его самого. Отчего не схватиться с ним? Непозорно дать бой такому человеку.
   – Зачем ты пришел сюда, старик? Тебе нечего здесь делать и нечего сказать мне. Пустословие и слабость – вот и все, что ты принес сегодня с собой. Убирайся.
   – Ты разучился думать. Ты зажирел в своем правительском кресле.
   – Чем бы ты ни угрожал мне, я не уступлю. Уйди отсюда спокойно, тихо, по своей воле. Так будет лучше для всех, Древний Хуан!
   Лицо у его непрошеного собеседника потемнело. Словно волна сумрака прошла от глаз к подбородку. Скула дернулась. Тяжелым шагом Древний Хуан подошел к Маслову. И копилось в нем, по всему видно, желание ударить, уничтожить. Но он удержался. Спокойным голосом гость Маслова произнес:
   – Да, я не сам по себе явился сюда. За мной есть кое-что…
   «В лучшем случае, сектор испаноязычных латино. Ну, порто, на худой конец. Не фатально», – прикидывал про себя Маслов.
   – И еще есть кое-что против тебя. Твой же собственный патриарх. Наши епископы. И добрых две трети планеты. Неужели войны хочешь? Ради чего?
   «…Или кто-то из наших? Поляки? Такие же вонючие схизматики, как и латино? Эти могли поддаться… Но не все, не все, конечно», – старейшина был уверен: Русский сектор абсолютно господствует на Терре, его никому не свалить. А он опирался прежде всего на Русский сектор. Ну и на украинцев с белорусами до кучи. «Нет, врешь, дяденька, со всеми твоими попами, со всеми твоими газетчиками, со всеми мятежниками ты все равно слабее. Не возьмешь, дяденька…»
   А вслух он ответил:
   – Я не боюсь тебя. Пошел вон.
   Даже после этого Древний Хуан не сорвался.
   – Я предлагаю тебе кончить дело миром. Если не по любви, то хоть по взаимному согласию. Ты останешься тем, кто ты есть. На своем месте…
   «Ах вот до чего дело дошло! Может, черную метку мне даст?»
   Его собеседник продолжал:
   – Но семью Сомова сейчас же освободишь и тайно, так, чтоб знали только вы двое, извинишься перед ним…
   «Так. Значит, еще не знает».
   – …Ты не желаешь вреда Терре, ты просто зарвался. Возьми тоном ниже, ты же христианин, хотя и жестковыйный. Нам всем приличествует смирение, тебе, кстати, тоже. Давай же, прояви хотя бы каплю смирения. Капля смирения – и все вернется на круги своя. Подумай. Может, зря я тут кричал на тебя. Прости. Видишь, ты! Я старше тебя на двадцать один год, но я прошу у тебя прощения. Ответь же и ты, как подобает. Вся Терра следит за твоей шеей, вся Терра мечтает дождаться от тебя малой толики мягкости. Я прошу тебя! Слышишь, не требую, а прошу.
   – Нет.
   И в ту же секунду голова Маслова наполнилась страшной болью. «Блокаду… пробило. А говорили – эту химию никакая боль не возьмет… Неужели – этот? А ведь каким чистеньким был раньше! Теперь… мучает меня… гадина».
   – Что?
   – Нет, Хуан, нет!
   – Я молю за тебя Матерь Божью. Неужели тебе так хочется сплошной стали в этом мире? Еще раз, человек, я прошу тебя о смягчении.
   Левый глаз как будто… стал хуже видеть. Да. Точно. Боль, боль, какая боль! Ее беспощадные иглы добрались до позвоночника. Все вокруг против него! Откинувшись в кресле, Маслов закричал:
   – Нет! Уйди, я видеть тебя не хочу!
   – Я давал тебе шанс. Единственный из всех я просил дать тебе последний шанс.
   – Что?
   На секунду боль отступила.
   – Ты низложен, старик.
   Теперь хуже видеть стали оба глаза. Маслов прищурился. Реальность была отделена от него полупрозрачной пеленой, как будто зрачки сделались стеклянными, и откуда-то сверху на них падали дождевые потоки. Сквозь пелену… присмотрелся… светлое пятно… какое-то светлое пятно… рука Хуана и светлое пятно.
   – Какую дрянь ты протягиваешь мне?
   Древний Хуан не шелохнулся, не произнес ни слова.
   – Прочитай мне… Сегодня у меня болят глаза.
   – Только сам, – беспощадно ответил его собеседник.
   Старейшина протянул руку и взял бумажный свиток. Собственно, ему не требовалось читать, чтобы знать наверняка содержание свитка. На Терре вот уже восемьдесят лет два типа документов обязательно писали от руки, скатывали в свиток и прикладывали тяжелую вислую печать из свинца. Один такой документ он получил семь лет назад, когда Объединенная Координирующая Группа, она же Совет кланов, поставила его первым лицом Независимого Государства Терра. И на той бумаге значились имена и подписи старейшин всех секторов. Так вот, сейчас Маслов мог получить только второй документ… а именно, отменяющий силу первого. Вожак планеты понимал: те, кто готовил переворот, должны были все сделать идеально, не пропустить ни одной мелочи. Он повторил про себя слово «переворот». Они-то думают: «Мы поступаем по закону»… А на самом деле – переворот, настоящий переворот, ведь он, Маслов, делал все правильно, просто у нескольких хлюпиков не выдержали нервы… Воля к сопротивлению трепыхнулась в нем. Нет, должен быть маневр, должен быть ход! Не может быть, чтобы хода не было. Возможно, подпись поставили не все. А если не все – документику грош цена… Разумеется, те, предатели, хлюпики, падаль ходячая, не совершили бы подобной ошибки… Тоже – тертые калачи. Но вдруг? Нельзя упустить даже малейший шанс.
   Он сорвал печать и, щурясь, изучил подписи.
   Все!
   И подписи – настоящие!
   Свои, с-суки, из Русского сектора, тоже сдали его, как ненужную шавку, как лишний болт, как драную ветошь. С-суки. Все сговорились. Все сектора. С-суки. Из-за такой-то хреновины!
   Боль мучила его нещадно. Но все-таки Маслов подобрался, как злой сильный пес подбирается перед хорошей дракой, все-таки он считал варианты. Нет! Им его не достать. Им его не раздавить! Не так просто он просидел тут без малого семь лет, имеются кое-какие рычаги в силовых структурах. Нужно только выпихнуть Древнего Хуана за дверь и заполучить полчаса… нет, хотя бы пятнадцать минут… О, этого достаточно. Он приведет в действие давние свои административные затеи, он клацнет затвором!
   Только он умел держать эту бунташную планету в узде! Только он знал, как вытащить ее из дерьма и привести в порядок. Им, подлецам, некем его заменить.
   Эти мысли стремительно пронеслись у него в голове и почти моментально обрели форму законченного плана. В сущности, лишь присутствие Древнего Хуана не давало Маслову заняться делом.
   Тут его собеседник заговорил:
   – Ты ведь знаешь меня. Ты всех нас знаешь. Подумай хорошенько, пришел бы я сюда… вот так… если бы у тебя оставался хотя бы один шанс. Четверть часа тому назад резиденция твоя взята Советом кланов под контроль, отключены все энергопотоки, помимо отвечающих за освещение, отопление и работу бытовых приборов. У тебя нет связи, паучина. Людей твоих прибрали. О мелкоте я не говорю. Горовец, Лукьян Шпилькин, Бык Турчанский, Худой Янкель, Рябинина, Сергеичев из ОАБ, Банкир и Харя – все под арестом. Обширная единовременная операция, двадцать минут назад все закончили. Горовец и Банкир честно попытались оказать сопротивление, но оба живы. Не бойся за своих людей. Они были тебе верны, никто их за это не накажет.
   Маслов все-таки рванулся.
   Оглушительный, страшный удар отбросил его назад. Древний Хуан поморщился, встряхивая правую ладонь.
   – Значит, пропустили мы кого-то… Ладно, бунтарь Сапата, разберемся еще, кого пропустили… Ты не рыпайся. Допустим, преодолел бы ты меня, добраться до связи попытался бы. Тут ведь дряхлого Хуана много хороших ребят страхует. Ты в прицеле, старик. А я – всего-навсего благообразная картинка, иллюзия слабости. Мои внуки учат меня, мол, дедушка, мятежи надо топить в крови… Твой дурацкий мятеж давно разочли и вычислили. Знаешь, внуки-то правы. Двум из них я носы разбил за государственную дурость, третьему, который настаивал, разбил губу и отправил в пилигримаж к Сантьяго-де-Нуэва-Картахена. Пешком. На триста километров. Очень помогает, по себе знаю. Теперь вот тебе зуб сломал, опять же красненькое течет… Вот и вышло: правы они, кровищи море натекло, – из двух-то разбитых носов, из губы и из зуба. Утопил я в ней мятеж. А?
   – Затравили… Суки… Ведь все угробите.
   – Глупости. Ты сам все чуть не угробил, а ошибки своей понять не хочешь. Хорошо, если не хочешь, значит, просто упрямый баран. А если не можешь понять, значит наша была большая ошибка, общая, – что когда-то поставили тебя старейшиной, а ты оказался дурак-дураком.
   Маслов, размазывая кровь, зло посмотрел на него. Все рухнуло. Шансов нет. Решив так, он неожиданно успокоился. Даже не стал вставать. Лег навзничь, затылком чувствуя тепло подогретого пола. Все. Кончено. Он больше никто. И на нем больше ничего не висит. Дела он сдаст без дерьма и свинства, ничего не портя, нигде не гадя. Маслов любил свою планету. Они так не научились любить ее. С-сучья масть.
   – Ты бы хоть спросил меня, старейшина, что мы ошибкой твоей считаем. Ты был кое-кем. Имеешь право задавать вопросы.
   – Лишние слова, Хуан. Вы свалили меня. Добились, чего хотели. Избавь меня от лишней болтовни. Какая ошибка, о чем ты? Игра интересов. Хотя, конечно, вижу я ошибку. Некем вам планету взять, нет у вас таких людей. Меня вышвыриваете, а… впрочем, незаменимых нет. Дряхлею. Дерьмом плеваться начал.
   – Все? Я ждал от тебя большего, Андрей.
   Ох, как больно сделалось распростертому на полу Маслову! Все, вроде бы, давно отболело в нем, душа закаменела. Нет, гляди-ка дергается еще какая-то гадкая слабинка внутри…
   Древний Хуан был его учителем. Как управлять Маслов знал сам. Самоуком освоил. А вот как править научил его именно Древний Хуан. Давным давно. Еще в юной части старости. А теперь пришел и отчитывает, гадина, сука, мол, я твой учитель, и ты не оправдал моих надежд… Сохранил, значит, старую свою привычку: называл его четверть века назад по имени, только когда хотел показать, какое же он, Маслов, дерьмо, ни на что не годное дерьмо…
   – Пош-шел ты!
   Хуан молчал, нависая над ним горой.
   – Ладно. Кто будет старейшиной после меня?
   – Пока – я. Но недолго. Я дряхлый, я просто старая рыба, которая хвостом еще плещет, но мальков уже не плодит… Мне – поздно. Все, я свое тут давно отбыл. Посижу с полгодика, а потом освобожу место для рыбки помоложе.
   – Кто?
   – Не знаю. А… Вот ты о чем… Из твоего же, Русского сектора. Он преобладает, это очевидно… Твои согласны были на латино, да хоть на поляка или белоруса… в качестве компромиссной фигуры… Но сейчас все стали ужасно вежливыми, сам удивляюсь. Просто сказали им, русским то есть: хорошо будете верховодить вы; мы этого не боимся. Слышишь ты? Не боятся. Еще при Ветрогонове боялись, даже при Васильеве боялись немножко, я-то знаю… А теперь – не боятся. Твоя заслуга. Отчасти.
   – Что за человек?
   – Да не знаю же. Достойный будет человек. Такой, чтобы никому не зазорно было служить ему.
   – Царя… вводить не станете?
   – Рано. Не доросли еще. На себя, дурака, посмотри. Какой из тебя царь? Как из столовой ложки гоночный антиграв. Быть ЦАРСТВОМ… – Древний Хуан выделил голосом это слово, – так прежде надо нам всем стать лучше. ЦАРСТВО требует высоты душ…
   «В каких облаках витает старик…»
   – Теперь признайся, ты, чистенький… Зачем вы мучили мое тело… ты лично… со всей сворой…
   Хуан недоуменно поднял брови. Неужели и впрямь не знает? Не знает, точно. Может, без него, мимо него сделали ход? Нет. Этот бы не позволил, его на кривой не объедешь…
   – Ты о чем?
   – Все. Я ошибся. Тебе это ни к чему.
   И Маслов замолчал. Ему больше не о чем было спрашивать бывшего учителя.
   – О себе, значит, тоже ничего узнать не хочешь?;
   Старейшина усмехнулся:
   – Корона стоит больше жизни. Когда первого уже нет, второе теряет смысл.
   – Ты моя ошибка, Андрей… Лично моя ошибка… Я… недосмотрел. Корона – да, больше жизни, но меньше души, а ты так и не понял этого. Балбес. Жалкий балбес.
   – Ну, давай, пустословь еще.
   – Собственно, делай, что хочешь. Конечно, негласного надзора за тобой до самой смерти не снимут и к политике не подпустят. Содержание…
   – Подавитесь своим содержанием. – совершенно спокойно перебил он Хуана. – Я тоже рыба не юная. Икру отметал.
   Его собеседник сокрушенно покачал головой.
   – Твоя судьба, значит, совсем тебя не интересует?
   – Какая судьба? Зачем теперь длить судьбу? Помирать надо.
   – Я древнее тебя, сам отдал всю свою власть, жену пережил давно, а все-таки ценю жизнь…
   – Сделай милость, заткнись.
   Между ними плескалась черная водица молчания.
   Маслов не мог сосредоточиться на какой-нибудь связной мысли. Два слова, вытеснив все прочее, без конца чеканили шаг в его голове: «Позор… поражение… позор… поражение… позор… поражение…» Потом он все-таки сформулировал главное: «Наверное, лучше было бы мне умереть, чем почувствовать себя битым».
   Древний Хуан не уходил и не пытался завязать разговор. Отчего не звал он своих людей, своих тварей продажных? Все, вроде, сказано, надо бы кончать дело. Отпустить они его, может, и отпустят, зубы предварительно повыдергав… Но будут контролировать крайне жестко. Иначе невозможно, он бы и сам так действовал. Почему же Хуан медлит? Ах, вот оно что. Попроповедничать желает. Хлебом не корми, дай попроповедничать. Давай-давай.
   – Никак не успокоишься?
   Молчит.
   – Учить желаешь? Так ведь ни к чему оно сейчас. Поздновато.
   Молчит.
   – Лучше бы уж ты пристрелил меня…
   Молчит.
   – К чему волынку тянуть? Зови своих… «хороших ребят».
   Молчит.
   «Да хрен с тобой. Молчи…» Маслов отвернулся и произнес в сторону, для себя, не особенно заботясь о том, чтобы его услышали:
   – Об одном жалею, дело доделать не успел…
   И тут Древний Хуан преобразился. Несколько минут назад он разговаривал с Масловым обыкновенным голосом, обыкновенными словами. Теперь в него как будто вошла высота: очень старый человек обратился в патриарха. Жил бы он в эпоху Исхода, душа его обитала бы, наверное, в теле Моисея. Жил бы в годы Русской Смуты, называли бы его Козьмой Мининым…
   Седой патриарх встал ровно, как колокольня, поднял подбородок и загремел:
   – Зачем, скажи мне, люди живут на Терре? В чем смысл? В чем главная правда их существования?
   Маслов открыл было рот, желая ответить: мол, живут и живут. Но Древний Хуан остановил его нетерпеливым жестом.
   – Для того ли они живут, чтобы быть сытыми? Ты им хлеба хотел дать, и ради того хлеба собственной душой побрезговал! Вот, накормил ты их, и куда им идти, наевшись? Быть шестернями в машине Терры? Но не ради ли них – государство? И какой в нем смысл, если он не совпадает со смыслом, тревожащим их души?
   На миг Маслову показалось, будто от седых косм Древнего Хуана исходит сияние. Нет, показалось.
   – У всей нашей земли, у всех городов, поселков и монастырей один-единственный смысл – Вечное Спасение и счастье в Боге. И каких бы загогулин не приторачивало к себе государство, а и в нем тот же самый смысл: сделать так, чтобы каждому здешнему христианину спасать душу было легче. Понял ли ты? Что есть твоя жизнь? Или моя жизнь? Или жизнь этого Сомова? Или покойной моей Инес? Жизнь – один-единственный спектакль, дозволенный нам свыше. Ты можешь грешить против роли, а можешь сыграть ее блистательно… В зале – один Зритель, и Он обязательно будет судить твою игру, хочешь ты этого или не хочешь. Там, за гранью, нас всех ожидает Его суд. И какую правду ты откроешь Ему?
   – Я скажу… я скажу… я хотел, чтобы все были сыты и не убивали друг друга.
   – А надо было хотеть большего! Следовало хотеть, чтобы люди, отданные тебе под руку, любили друг друга, верили в Его милосердие и были благородны. Неужели ты и впрямь подумал: дашь им чуть меньше, и они вцепятся друг другу в глотки?! Неужели ты совсем не верил в них? Неужели ты весь народ терранский счел крысами, способными грызться за крупу? Вот твоя ошибка. За нее ты платишь сейчас.
   – Они слишком привыкли ни в чем себе не отказывать. На Земле начали убивать без пощады за один кусок хлеба при девяти миллиардах. Наших – нет пока и трех с половиной. Но я не смею их ограничить! Ведь они… они тогда…
   – Что – тогда?!
   – Сметут… и меня, и тебя, и весь наш порядок, и друг друга будут потрошить за здорово живешь… Нельзя давить, все взорвется! У нас все начнется раньше, чем на Земле… Мы живем на бочке с антиматерией! И КАЖДЫЙ ДЕНЬ МОЖЕМ ВЗЛЕТЕТЬ НА ВОЗДУХ! Неужели вы там этого не понимаете?!
   Древний Хуан опустился на колени у распростертого тела Маслова. Нежно погладил его по голове, взъерошил волосы. Заговорил тихо-тихо:
   – Мальчик мой… – заговорил он тихо, – мальчик мой… Бедный мой мальчик. Ты до смерти устал и до смерти напуган. Вот беда! Послушай меня. Они ведь люди. Они ведь не скотина. Не свиньи. Это свиньям – хлебова дай, и все в порядке… Не волки. Почему же ты ждал от них только зла и безумия? Ведь ты семь лет правил сумасшедшими и злодеями, которых сам себе навыдумывал. Бедный мой мальчик! До чего же ты дошел. Совсем окаменел…
   И он прижал к своей груди голову Маслова. Тот смотрел куда-то в сторону, глаза его были сухи и выражали одну только растерянность, а губы еле слышно шептали:
   – Не знаю… не знаю…

Глава 7. Точечный удар

   30 января 2141 года.
   Орбита планетоида Пушкин в системе звезды Солетта.
   Сомова-старшая, Сомовы младшие, угрюмые мужики и капитан Каминский, возраст у всех, разумеется, разный.
 
   Катя склонилась над телом капитана Каминского. «А ведь он, бедняга, кажется, при смерти…»
   – Мама! Мамочка! Да мамочка же! Нам надо бежать… Нам надо что-то делать! Мама!
   – Точно, Варя. Что-то делать – надо. Поэтому помоги-ка мне…
   – Что?!
   – Помоги перевернуть тело. Живенько. Возьмись вот здесь. Тяни сильнее. Отлично.
   – Зачем?
   – Варенька, у него тут микроаптечка…
   – Мама – зачем?!
   Катя посмотрела на дочь сердито. И так велико было доверие Вареньки к матери, что она сейчас же успокоилась. Мама всегда знала, как должно поступать.
   – Как это «зачем», дочь? Здесь лежит три тела. Одно мы еще можем спасти. Второе оживить может только Бог. А к третьему ты сейчас сбегаешь и пощупаешь пульс. Ты должна уметь… вас учили. Давай-ка, Варя, сходи.
   Катя говорила, а пальцы ее, ловкие пальцы бывшего спортсмена, отлично знакомого с медикаментами, предназначенными для особых ситуаций, извлекали маленький шприц, готовили его к уколу, пристраивали к удобному месту…
   – Мама, но я не могу… Я… я… боюсь.
   – Конечно, нет, Варенька. Ты ничуть не боишься.
   С этими словами Катя сделала укол. Она молилась Богородице, чтобы это оказался тот самый укол, чтобы память ее не подвела. Катя когда-то была отлично знакома со всей этой дребеденью. Очень давно. Пальцы помнят, а голова – нет.
   Варенька подошла к телу Рыжего, медленно опустилась на корточки и все-таки взяла его руку.
   «Нет, не боюсь. Я ничуть не боюсь. Если он живой – ничего мне не сделает. Если мертвый… тем более ничего не сделает…»
   Ее сердце выбивало частую дробь.
   Пульс не прощупывался. Она попробовала еще раз. Нет, никакого пульса.
   За спиной у нее Каминский издал хрип. Совершенно нечеловеческий. Схватил сам себя за горло, засопел, закашлялся. Варенька не спешила оборачиваться. Воскресение, происходившее позади, пугало ее не меньше, чем смерть, разлегшаяся прямо под носом. На всякий случай девушка вытащила маленькое зеркальце и поднесла его к губам Рыжего. Чистая блестящая гладь осталась незамутненной.
   – Он мертв, мама.
   – Слава богу, хоть этот жив. Выжил, каналья.
   – Что мне делать, мама?
   – Иди ко мне и возьми меня за руку, Варенька.
   И тут Каминский, наконец, прокашлялся. Инстинктивным движением он первым делом схватился за оружие. Потом попытался приподняться. Не вышло.
   – Помогите… мне.
   Катя поддела его за плечо, капитан оперся на ее руку и все-таки встал. Варенька с удивлением отметила, что оабовец густо покраснел, прикоснувшись к ее матери. Вот дела-а…
   – Госпожа Сомова… – слова давались ему с трудом, как видно, челюстые мышцы тоже задубели от недавней судороги. – Госпожа Сомова… я обязан вам жизнью.
   – Верно сказано.
   – Я… не могу выполнять свой служебный долг… потому что мой долг… перед Отцом нашим… выше. Я отпускаю вас. Бегите.
   – Ты сам пострадаешь от этого, капитан. Ты добрый человек, спасибо тебе, но такого подарка я принять не могу.
   Варенька тяжко вздохнула. Маме всегда не хватало практического взгляда на жизнь. Она так беззащитна…
   – Не согласен.
   Все трое повернулись на этот голос. В нескольких метрах от них, у поворота на соседний марш, бесшумно материализовались два бойца. На них была точно такая же экипировка, что и на двух предыдущих. Один из них, с устрашающей бородой, держал на прицеле Каминского, в то время как другой, низенький и лысоватый, разговаривал с Катей.
   – …Вот уж нет, госпожа Сомова. Не срывайте нам операцию. Душка капитан не из плена вас вытащил, он прежде всего жизнь себе спас. Сегодня он, можно сказать, дважды родился заново. Пожалуйста, мужик, оружие на пол, очень медленно. Спасибо. Руки за голову, лицом к стене. Извините, капитан, ваш уровень нам понятен, и вы не успеете ни при каких обстоятельствах. Госпожа Сомова…
   – Екатерина Ивановна! – Перебил его Каминский. – Екатерина Ивановна! Катя… Одну секунду. Я вызвал охрану станции. С минуту на минуту они будут здесь. Поторопитесь.
   – Благодарю… вас.
   – Капитан, – обратился к Каминскому низенький – ты… вот что. Можем избавить от неприятностей. Вкатим парализующий заряд, но не смертельный. Будет больно до чертиков, однако потом оклемаешься, скажешь, мол, выполнил долг до конца, мол, одолели мерзавцы, мол, четверо на одного…
   – Нет. Я хочу за это ответить, бандит. Я хочу на полную катушку ответить за все, что делаю. Понял?
   – Воля твоя, дурило.
   Низенький сделал было шаг в сторону, потом все-таки повернулся и влепил нежеланный заряд. Каминский распластался на полу.
   – А это моя воля.
   …Группа Толстого передвигалась быстро – на пределе возможностей. Но при ней было два трупа, две гражданских бабы и шумно пыхтящий господин Заказчик. Поэтому люди Толстого в принципе не могли успеть. Совсем немного. Сущую ерунду. Несколько десятков секунд.
   Мобильная команда особого назначения, по штату входившая в состав охраны «Бялого Палаца», должна была отрезать их от штурмового челнока на последнем марше. Все передвижения группы Толстого четко отслеживались, и защита, поставленная Техником, уже сгорела.
   Так бы и произошло, наверное.
   Но бандитоманьяк Александр Сомов имел принципиально иные планы.
   По всей станции прокатился вой специального зуммера «Панфирная тревога». На маршевых перекрестках зажглись зеленые лампочки. У самого пола поплыл тонкий дымок дезинфекции, которая, как докладывали специалисты, способна была ослабить панфирную атаку в лучшем случае процентов на двадцать.