Страница:
«Плюнет…»
А ведь, наверное, шеф ОАБ, которому подчинялось соответствующее подразделение (да-да, именно ему, а флот о таком и слыхом не слыхивал!), впал в меланхолическую задумчивость, узнав, что более проект ДДК не в его власти, и утащил драгоценных спецов и не менее драгоценные капсулы некий паршивый вице-адмиралишко, которого и разглядеть-то без увеличительного стекла невозможно. А паршивый вице-адмиралишко цапнул ДДК, не имея точного плана, как оное подразделение использовать. Так, брезжила одна идейка, да и то… в общем, на крайний случай.
«Поцелует…»
…Что ж, корабли, союзы и кое-какие подковерные возможности он, можно считать, перебрал. В первом приближении. И теперь надо перебрать людей. А это тебе не корабли, это тебе не железки, так что простой считалки с загадом точно не хватит. Тут, знаешь ли, пахнет гран-пасьянсом и колодой в 54 карты…
«К сердцу прижмет…»
Сомов почти ждал ее появления. Но в последний момент почему-то забыл о своем ожидании…
Бо-о-ом-м-м! Здравствуйте, милая госпожа, с лицом, закрытым вуалеткой и алым сердечком, плавающим в воздухе у самого носа. Неужто болит, неужто кровоточит ваше сердечко?
Крепко выругавшись, Сомов перетасовал колоду и заложил новый вираж, не пытаясь одновременно размышлять над тактикой и стратегией: «Любит-не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Ба! Червовая дама.
Еще разок: «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Червовая дама…
Не может быть! Просто не может быть… Тщательнее тасовать надо! «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Она, родная!
«Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Она же…
«Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу при…»
Червовая дама улыбалась ему с печальной загадочностью, нюхала неопределенного рода цветок, вроде терранской тигровой ромашки с шевеляшейся бахромой на лепестках, и упрямо не позволяла кому-нибудь другому прижать адмирала Виктора Сомова к самому сердцу.
– Ты с ума сошла, любимая…
…действительно подмигнула или это ему показалось? Когда не спишь трое суток с хвостиком, глаза могут впасть в чувство юмора. Одна мысль тревожила Сомова: кто сим шуткам виновник? Бог его ободряет или бес морочит? После краткого размышления адмирал выбрал первый вариант. Бес обязательно придумал бы что-нибудь гадкое, злое, а гадкое и Катя никак не вязались в один узелок.
Но карты он все-таки отложил. От греха подальше. А то ведь, неровен час, машинально прочитает над простецкой колодой простецкую считалку четыре раза подряд, опустит взгляд и увидит на столе четыре червовых дамы…
Глава 3. Королева штурмовиков
А ведь, наверное, шеф ОАБ, которому подчинялось соответствующее подразделение (да-да, именно ему, а флот о таком и слыхом не слыхивал!), впал в меланхолическую задумчивость, узнав, что более проект ДДК не в его власти, и утащил драгоценных спецов и не менее драгоценные капсулы некий паршивый вице-адмиралишко, которого и разглядеть-то без увеличительного стекла невозможно. А паршивый вице-адмиралишко цапнул ДДК, не имея точного плана, как оное подразделение использовать. Так, брезжила одна идейка, да и то… в общем, на крайний случай.
«Поцелует…»
…Что ж, корабли, союзы и кое-какие подковерные возможности он, можно считать, перебрал. В первом приближении. И теперь надо перебрать людей. А это тебе не корабли, это тебе не железки, так что простой считалки с загадом точно не хватит. Тут, знаешь ли, пахнет гран-пасьянсом и колодой в 54 карты…
«К сердцу прижмет…»
Сомов почти ждал ее появления. Но в последний момент почему-то забыл о своем ожидании…
Бо-о-ом-м-м! Здравствуйте, милая госпожа, с лицом, закрытым вуалеткой и алым сердечком, плавающим в воздухе у самого носа. Неужто болит, неужто кровоточит ваше сердечко?
Крепко выругавшись, Сомов перетасовал колоду и заложил новый вираж, не пытаясь одновременно размышлять над тактикой и стратегией: «Любит-не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Ба! Червовая дама.
Еще разок: «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Червовая дама…
Не может быть! Просто не может быть… Тщательнее тасовать надо! «Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Она, родная!
«Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу прижмет…»
Она же…
«Любит – не любит – плюнет – поцелует – к сердцу при…»
Червовая дама улыбалась ему с печальной загадочностью, нюхала неопределенного рода цветок, вроде терранской тигровой ромашки с шевеляшейся бахромой на лепестках, и упрямо не позволяла кому-нибудь другому прижать адмирала Виктора Сомова к самому сердцу.
– Ты с ума сошла, любимая…
…действительно подмигнула или это ему показалось? Когда не спишь трое суток с хвостиком, глаза могут впасть в чувство юмора. Одна мысль тревожила Сомова: кто сим шуткам виновник? Бог его ободряет или бес морочит? После краткого размышления адмирал выбрал первый вариант. Бес обязательно придумал бы что-нибудь гадкое, злое, а гадкое и Катя никак не вязались в один узелок.
Но карты он все-таки отложил. От греха подальше. А то ведь, неровен час, машинально прочитает над простецкой колодой простецкую считалку четыре раза подряд, опустит взгляд и увидит на столе четыре червовых дамы…
Глава 3. Королева штурмовиков
21 декабря 2140.
Борт штабного корабля «Аргентина».
Виктор Сомов, 44 года, и Маргарита Бондарь, 40 лет.
Боже, как она заходит в каюту! И ведь, мерзавка, уже двадцать лет на флоте, а к начальству всегда заходит именно так.
Шаг вперед. Шаг в сторону. Длинные ресницы – хлоп. Каблуки – щелк… Впрочем, нет, эта форма одежды не предусматривает каблуков, которые – щелк, это на поверхности они щелк, а в космосе всякий флотский будь добр носить полусапоги с магнитной начинкой, от которых щелчка не дождешься, не для шумовых эффектов проектировались… Просто нога бьет о ногу, да и все тут. Еще один шажок в сторону, несколько неуставной, прямо скажем. Впрочем, этот шажок, наверное, единственное, что осталось в ней неуставного… Она никогда не хотела быть на виду. Она всегда старалась не привлекать лишнего внимания к собственной персоне. Поэтому шажки в сторонку делала инстинктивно, пытаясь избегнуть прямого начальственного взгляда. Нет, она не боялась начальства, просто чувствовала себя не в своей тарелке. Существует особая порода людей, наделенных от природы щеголеватой ловкостью в общении с боссами любого сорта. Так вот, она относилась к прямо противоположной породе… А потому неизменно стремилась сократить общение с командирами до естественно необходимого минимума. Форма на ней сидела, как влитая, пуговки-кантики-шеврончики на своих местах, того размера, цвета и материала, какие требовались по инструкции; никакой флотской вольницы. Впрочем, чужой выпендреж она обыкновенно прощала. Власть ей давалась легко: она просто всегда соответствовала месту, которое занимала. Никогда не пыталась думать выше своей компетенции, но в то же время, не бралась делать работу своих подчиненных. Поднявшись на ступень выше, она в самом скором времени опять находила точное соответствие новой должности… Она не считалась безумно храброй и уж конечно не подавала ни малейшего повода для разговоров о какой-нибудь там нерешительности или, избави Боже, трусости. Ее храбрость и осторожность каждый раз бывали четко отмерены. По службе она всегда считалась безупречной и безотказной, как оружие старой, проверенной и отработанной марки, доведенное до совершенства доброй сотней модификаций. Никто не видел в ней особенного огня, блеска, инициативы, но ее необыкновенная, фантастическая надежность ценилась высоко.
Потому и карьеру Маргарита Бондарь делала ровно, без взлетов и падений, не задерживаясь в чинах, и не прыгая через ступеньку. Она во всем была честна, тверда и спокойна.
– Здравия желаю, господин вице-адмирал. Полковник Бондарь по вашему приказанию прибыла.
Сказано совершенно не по-военному. Не звонко, не быстро, не отрывисто. Напротив, тягуче, тихим голосом, низким грудным контральто, черт побери, каким Господу лучше бы одаривать певиц, а не специалистов по десантно-штурмовым операциям… даже с легкой робостью сказано.
– Марго, не рехнулась ли ты часом? Тренинги эти ваши – опасная штука, приложат разок головкой, тут и конец всей романтике… Заодно со здравым разумением. Садись, старая перечница. Сейчас тебе чаю дадут. Очень хороший чай, адмиральский, ноль синтетики, сплошная натура.
Про тренинги Сомов загнул по собственному опыту. Очень ему хотелось считать себя Мужчиной-с-самой-большой-буквы. Поэтому восемь лет назад он по собственной охоте дважды прошел малую штурмовую полосу на Чарноожельском полигоне. Дурная голова – она мослам покоя не дает. На кой понадобилась ему эта проклятая форсированная выброска в условиях степного пожара? На кой? За две войны не навоевался, пожелал новых сокровищ духа. Но, как говорится, не все то золото, что выловишь из пруда… Первый проход он сделал, сжав зубы, отбив себе все, что только можно отбить, заработав растяжение в ступне и чуть не обделавшись от ужаса. Второй проход, под кодовым названием «Спелеолог», вроде бы дался чуть легче, и Сомов уверовал в свою звезду. С третьего… кажется, третий называли «Пингвин», то ли какая-то дрянь в том же роде… его сняли с закрытым переломом и обморожением все той же ступни. Плюс легкое сотрясение мозга – как закономерный результат участия в рукопашной. Нет, мало ему тогда было, он бы и на четвертый пошел, но инструктор вышиб его с полигона, лаконично прокомментировав ситуацию: «Води, блин, свои корабли. Мы тут не нанимались придурков на салат пускать».
– Как мне к вам теперь обращаться? Мне следует уточнить…
– Марго, да как обращалась, так и обращайся. При посторонних и при подчиненных, понятно, придется по-уставному, не обижайся. А в остальное время – по-всегдашнему.
– Витя? Э? М-м?
– Вот и м-м. Сподобилась, наконец.
Села. Улыбнулась.
А улыбалась сомовская старинная знакомая чудесно. Как вечная девочка. Открыто, застенчиво и с легким оттенком изумления. Скорее всего, ее улыбка сложилась лет в пятнадцать, и с тех пор ничего не прибавила в своем развитии. Оно и хорошо. Развитие улыбки – чаще всего регресс.
– Мы друг друга знаем сто лет, Марго. Я без финтов объясню тебе, для какой мясорубки вытащил твою милость со всей нововладимирской десантно-штурмовой бригадой. Ты знаешь генерал-майора Лусиана?
– Хорхе-Альварес-Мария-Пабло Лусиан, бывший командир 3-й десантно-штурмовой дивизии? Тот, под кем сейчас десантники поискового контингента?
– Другого Лусиана я не знаю. Какого ты мнения о нем?
Сомов отметил тень недовольства на лице Маргариты. Злословить она не любила, вне зависимости от того, о ком.
– Грамотный командир. Самостоятельный. Храбрый. Очень храбрый.
«Очень» было явно на грани злословия.
– Верно, Марго. Но мне не нужна храбрость. Мне нужна безупречность. Поэтому десантом он командует еще двое суток. А потом ты примешь у него дела. Кстати, с послезавтрашнего дня ты – генерал-майор. Подумай о том, кого оставить за себя на бригаде. Не знаю, вернешься ли ты.
– Я не хотела бы занять чужое место без причины. Вернее, только потому, что мы с тобой давно знакомы, Виктор.
Она сказала это твердо. И готова была отстаивать Лусиана до последней крайности. «Вот уж чего так не хватало моей гвардейской команде…» – устало подумал Сомов.
Тем временем ординарец принес чай в стаканах с магнитными подстаканниками, кружочки лимона на блюдечке и чернослив в конфетнице. Молчал Сомов, подавливая ложечкой лимон о бортик стакана. Он слишком хорошо знал характер полковницы, а потому, не торопясь, обдумывал продолжение разговора. Молчала и Маргарита, изготовившись к обороне. Сомова она тоже изучила совсем неплохо и ждала неизбежного продолжения.
Вице-адмирал вздохнул. Ох, как ему не нравилась перспектива таранить стену ее молчания…
Так сидели, не глядя друг на друга два очень разных человека.
Он – худой, невысокий, спортивного покроя. И лицо такое же, спортивное, точь-в-точь как у победителя в навороченном экстремальном турнире, вставшего на пьедестал и думающего о двух вещах одновременно: во-первых, как бы поскорее привести дыхание в норму – все-таки выложился сегодня на двести процентов… во-вторых, что жена потом непременно скажет, мол, жеребячья у тебя, милый улыбка, точно-точно, жеребячья, ну просто сил нет… а какая же она жеребячья? – она счастливая. Когда-то, лет десять назад Сомова всюду считали своим парнем, веселым бодрячком. С тех пор он малость отяжелел: складки вертикальные на лбу прорезались, да и вся бодрость – по глазам что ли ее вычитывали? – из «чемпионской» превратилась в тренерскую… Одним словом, правильное лицо… крупной лепки. Подбородок тяжеловат, зато скулы упрямые и дерзкие. Впрочем, упрямства в Сомове было вообще много, и оно с недюжинным бесстыдством проступало во всем его облике. Что там скулы! Тут и упрямо сжатые губы, и глаза с ироничным прищуром упрямца по природе, и волосы, упрямо лезущие на лоб. Волосы он, сто лет как военный человек, не умел смирять. Супруга оценивала стиль сомовской прически во все сезоны одним словом: «партизанщина». И, верно, он заботился лишь о том, чтобы вовремя стричь светло-русый газон и зачесывать его назад, а дальше каждой травинке предоставлялось право партизанить, как ей вздумается… Сомов, вечно подтянутый и аккуратный, выбритый до ледяной гладкости, на голове своей пестовал живописный романтизм.
Она – с комплекцией штангиста, убийственными кулаками, тяжкая, мощная, настоящая йотунша, но ничуть оттого не медлительная и напрочь лишенная неуклюжести. Ее тело было слишком тренированным, чтобы неуклюжести оставлена была хотя бы тень шанса… А лицо как будто отнято у другого человека – нежного, ранимого, с тонко организованной душевной конструкцией, – и по ошибке приставлено к телу профессионального громилы. Высокий лоб, пухлые маленькие губы, взгляд… обращен куда-то внутрь, словно госпожа полковница рассматривает собственные мысли и не смеет оторваться от их полноводного потока ради пестрой суеты мира… длинные, фантастически длинные ресницы, на зависть всем тем, кому приходится удлинять их специально, призвав на помощь опытных косметологов, и – короткие каштановые волосы, густые, шелковистые, ни на вершок не преступающие лаконичную моду штурмовых стрижек. Она не была красавицей, но от нее исходило обаяние ясной, спокойной силы.
Маргарита Бондарь любила честность и ясность. С ее точки зрения, порядочный человек это прежде всего прозрачный человек. Зачем ему темнить? Зачем окружать себя тайнами и недоговоренностями, если он добр и честен? Другое дело, что у любого могут быть слабости, и слабости эти следует преодолевать ожесточением воли. Собственно, Марго всю жизнь преодолевала собственные слабости. В основном – мнимые. Какой-то воздыхатель больше двух десятилетий назад вбил ей в голову, будто она ужасно нерешительна и даже труслива… Марго за три года превратила себя в образцового сержанта штурмовиков. Другой осел вякнул ей: мол, девочка, начальник из тебя никакой, склад характера не тот… И девочка сделала карьеру, ненужную и счастья не принесшую, искренне считая, что если не можешь чего-нибудь, то надо себя заставить, «закалить булат», и все получится. Вот, заставила… В госпоже полковнице умер гениальный детсадовский воспитатель – так считал Сомов, – и родился лучший штурмовой комбриг на Терре. Такое сплошь и рядом случается у людей ее склада. Сомов никогда не мог понять их до конца, но спинным мозгом чувствовал: надежная, работящая порода; любить таких трудно, уж очень многого они от тебя требуют; зато и не продадут никогда…
Марго была для Сомова тем, кем он сам был для Маслова. Инструментом высшего класса. Но еще и другом или почти другом… После того, как они вылезли из самого пекла на Зеркальном плато, это «почти» истончилось до ничтожных величин, которыми не зазорно пренебречь… Когда грянет решающий этап поисковой операции, Марго станет его правой рукой. Станет. Иначе и быть не может.
Итак…
– Последние несколько суток я очень часто говорил: «Это приказ». И я был прав. Сейчас я имею право… да черт подери, я просто обязан сказать те же слова…
Глаза у адмиральской собеседницы начали стекленеть от бешенства, и Сомов поторопился с продолжением:
– Но я не отдам такого распоряжения, пока ты сама не согласишься.
Маргарита медленно кивнула: мол, валяй, слушаю.
– Так вот. Первое: он уйдет на повышение. В штаб десантно-штурмовых сил.
В ответ полковница лишь брезгливо прищурилась. Мол, худая карьера – боевого командира в штабные сидельцы. Вряд ли парень будет в восторге.
– Что ты тут гримасы мне строишь! Нашелся же пентюх, назначивший этого петуха комкором поисковых штурмовиков… За его дурь Лусиан расплачивается! За его, Марго, за его!
Женщина пожала плечами. Понятно, за штабных пентюхов она не отвечает, и по их вине мараться ей неохота. Сомов понял: заходить надо было совсем с другого конца.
– Хорошо. Вот тебе во-вторых. В двадцать втором и двадцать третьем годах ты в чине сержанта стажировалась на Русской Европе и участвовала в двух инцидентах: подавление мятежа индонезийских гастарбайтеров и ликвидация незаконной аравийской колонии на Рее. Так? В двадцать пятом ходила со мной в глубокие рейды на «Бентесинко ди майо» – против тех же новых арабов. Уже как старшина. В двадцать шестом участвовала в ликвидации женевского десантного корпуса на Терре. И ведь крепко участвовала: тебя ж тогда в офицерское училище приняли без экзаменов. В тридцать шестом штурмовала Зеркальное плато на Совершенстве. Ты тогда была уже майоршей… и я точно помню: именно твой батальон первым ворвался на космодром «Гермес». Плюс две спасательные операции. Я ничего не забыл?
– Почти. Кое-чего даже тебе знать не положено.
– О том, как мы в двадцать первом помогли Латинскому союзу? И о том, сколько оттуда извещений о смерти пришло? Я и не знаю. Неважно. Марго, суть вот в чем: я читал личное дело генерал-майора Лусиана, а ты нет. И там, в этом самом деле нет ни единой пометки об участии в боевых действиях. Ни единой, Марго! Вообще ничего рискованнее общих российско-терранских маневров… Это на маневрах он действовал, как истинный храбрец. Еще за ним числится эвакуация города Алая Долина на Южном континенте – когда там заподозрили вторую пандэмию трясучей лихорадки, да Бог милостив, обошлось. Все. Все, Маргарита!
– Это не значит, что он плох, Виктор…
По голосу ее Сомов понял: подалась, подалась! Надо только доделать дело.
– Марго, я тебе не о всей Терре скажу, и не о всем контингенте. Я тебе скажу о твоей собственной бригаде. Если их поведет вниз человек, не нюхавший пороху, скорее всего, он положит больше народу, чем командир с опытом. Подумай о своих людях, Марго.
– Я не знаю, Виктор… Я не знаю… Как-то это все же нехорошо…
Сомов отлично понимал: Марго будет колебаться бесконечно долго, если ее сейчас отпустить и оставить наедине с размышлениями на тему что правильнее и что честнее. Этого он допускать не собирался.
– Вспомни лица своих ребят, ты, живая костедробилка! Вспомни, и скажи, кто из нас прав.
Бригаду она приняла год назад и, по ее характеру, непременно успела полюбить тамошних чудовищных охламонов.
– Ладно, уговорил. Хоть и не нравится мне все это…
Такова была этика штурмовицы: если нечто важно для дела, значит, все остальное менее важно, в том числе ее собственные желания и предпочтения…
Они помолчали, сосредоточенно тестируя чернослив.
– Ты помнишь, Марго, как это было? Меня тогда пробрало страхом до самых печенок…
Она вновь заулыбалась. Конечно. Самое неприятное миновало, а о десанте на Зеркальное плато Маргарита могла вспоминать бесконечно. Никогда Сомов не видел, чтобы она хвасталась собственными подвигами, способностями, да чем угодно. И только один раз он застал ее в баре, на том градусе пьянства, когда человек чувствует себя совершенно просветленным, мало того, вынырнувшим из кущ нирваны, дабы учить малых сих тому же, и в течение блаженного часа или двух (смотря какой у кого технический ресурс) играет роль бодхисаттвы белой горячки; так вот, Маргарита Бондарь не проповедовала о вечных ценностях запоя, она безудержно гнала волну о том, сколько геройства ей понадобилось, чтобы… дальше строилась хаотичная серия нецензурщины, причем по некоторым косвенным признакам сведущий человек мог бы сделать вывод: речь идет об операции на Совершенстве, в районе Зеркального плато. Она тогда заливалась соловьем, пока не въехала в бессловесное состояние, но и тогда глаза ее источали истинное счастье.
– …Да, Виктор. Я, признаться, испугалась не меньше твоего. Ведь еще немного, и съели бы нас, как мышат.
Сказать «страх» – ничего не сказать.
Дом тряхнуло. Все, кто оказался с ним рядом, в одном помещении, попадали, и сам он покатился по полу. Ударился локтем. Неожиданная боль заставила его опомниться. Тошнота на время отступила.
– С-суки… От с-суки…
– Наловчились…
– Где Альваро?
– …с антигравов малая артиллерия лупит…
– От с-суки…
– Полста шестой, полста шестой! На перекрестке огневая точка. Слева на двести семьдесят. Полста шестой, как слышишь меня?
– …в соседнем доме… первые три этажа… закрепились…
– От с-суки…
– Не видишь огневую точку? Полста шестой, рылом сейчас в нее упрешься, мать твою! Дистанция триста. Рылом. Слышишь? Ры-лом! Рылом.
– Это Михаленка… из отделения тяжелого оружия…
Кто-то вполголоса ругался по-испански.
Сомов носом к носу столкнулся с Маргаритой. Она тоже стояла, согнувшись в три погибели и терла виски. Вернее, терла бы, но вместо этого поглаживала штурмовой шлем: пальцы рефлекторно пытались добраться до головы, а мозг не позволял им сдернуть «головной убор». Сомов огляделся в поисках собственного шлема. Вон тот большой осколок рядом с… рядом с кровавой лужей… остальное, наверное, разлетелось по комнате.
Его ощутимо толкнули. Двое отволакивали в коридор тяжеленную установку орбитальной связи. Сомов, наконец, вспомнил, что ему надо бы работать.
– Форцает? – спросил он.
Никто из двоицы связистов не откликнулся. Сомов схватил одного за плечо и крикнул еще разок, погромче:
– Форцает дура?
Тот молча кивнул.
Сомов осторожно подобрался к окну, от которого его отбросило при взрыве, и пошарил рукой у подоконника, в упаковках дешевой пищевой дряни, – склад тут был, обычный коммерческий склад, пока сюда не въехал штаб 14-го штурмового батальона… Есть! Трехкилограммовый зеленоватый ящичек из огнеупорного пластикона… цел, родной. Даже экран не вырубился, хотя штучка эта, говорят, капризная. Стандартный армейский агрегат координатного подбора для орбитальной и атмосферной артиллерии. Так. Хорошо. Где Стась? Вот и Стась…
Молоденький офицер с комендорскими шевронами лежал на груде пищевых брикетов в неестественной позе: согнув ноги в коленях и выбросив руки вперед, словно пловец, прыгающий в бассейн. «Мертв? Без сознания?» – Сомов потянулся было проверить, но тут его ударило: а ведь комендора убило давно, в самом начале…
Пованивало тухлой рыбой. Газ… как он бишь? – Маргарита сказала: «Зефир-111 или вроде того, старье, общеотравляющий». Изоляционисты забросали десант газовыми кассетами, и это никому не принесло вреда… пока штурмовые комбинезоны и шлемы были целы. Теперь газ почти рассеялся, но какая-то малость все еще витала в воздухе, и от нее Сомова клонило в сон.
Он покрутил настройку. Агрегат воспроизвел на плоскости Миррор-сити, а также мелкие пригородные поселки, поля, шахты и пустоши за чертой города… одним словом, недомегаполисный пейзаж на тринадцать километров во все стороны от дома, приютившего батальонный штаб. После десятка ракетных ударов с орбиты и штурмового боя, развивавшегося по нарастающей вот уже четвертый час, Миррор-сити превратился в кашу из строительных материалов. Разобраться в ней Сомов не мог. Он включил режим трехмерного воспроизведения. Над агрегатом возникла голограмма – где-то четкая, а где-то совсем размытая: как видно, электронные мозги тоже не во всем могли разобраться, и целые кварталы были на голограмме представлены в виде клочков бурой ваты. Сомов совместился с режимом работы батальонного гиперсканера. Голограмма расцвела синими и алыми крапинками… Вот офис концессионеров – смотри-ка, еще держится, и «алых», наших, то есть, там осталось немало… А вот левый фланг 2-й бригады, она высаживалась ближе к центру. И то же, вроде бы, есть кому драться… Наконец, широкая подкова их собственной, 4-й бригады и заветный дом примерно посередине. Здесь в расположение штурмовиков глубоко вклинились «синие» – изоляционисты и, наверное, регулярная армия Совершенства, которая, как стало известно полтора часа назад, поддержала своих придурков по полной программе. То ли отказавшись подчиняться приказам сверху, то ли, напротив, очень точно и своевременно выполнив особенные приказы… Впрочем, как знать, кто тут в кого вклинился: «синие» в «алых» или «алые» в «синих»? Примерно в километре от маленького роя 14-го батальона вспухал настоящий синий «нарыв». Еще один – чуть дальше. Третий – не синий, а черный, этим колером электроника метила подразделения местной мафии, вооруженной не хуже регулярных войск и бившей как по «алым», так и по «синим», утверждая свое исконное право «держать» и «доить» город…
Он засек координаты «нарывов», записал их себе на чип и подключился к установке орбитальной связи. Раз она еще функционирует, пусть поработает на поддержку.
Вдруг все помещение наполнилось непереносимым воем. Словно целая армия великанских плакальщиц закатила на небе истерику. Вой усиливался, переходил на немыслимо высокие ноты, закручивал беспощадную спираль, стремясь к ультразвуку, немилосердно вспарывал барабанные перепонки. Сомов заткнул пальцами уши, но это не спасало. И тогда он опять закричал, инстинктивно пытаясь заглушить один звук другим…
Борт штабного корабля «Аргентина».
Виктор Сомов, 44 года, и Маргарита Бондарь, 40 лет.
Боже, как она заходит в каюту! И ведь, мерзавка, уже двадцать лет на флоте, а к начальству всегда заходит именно так.
Шаг вперед. Шаг в сторону. Длинные ресницы – хлоп. Каблуки – щелк… Впрочем, нет, эта форма одежды не предусматривает каблуков, которые – щелк, это на поверхности они щелк, а в космосе всякий флотский будь добр носить полусапоги с магнитной начинкой, от которых щелчка не дождешься, не для шумовых эффектов проектировались… Просто нога бьет о ногу, да и все тут. Еще один шажок в сторону, несколько неуставной, прямо скажем. Впрочем, этот шажок, наверное, единственное, что осталось в ней неуставного… Она никогда не хотела быть на виду. Она всегда старалась не привлекать лишнего внимания к собственной персоне. Поэтому шажки в сторонку делала инстинктивно, пытаясь избегнуть прямого начальственного взгляда. Нет, она не боялась начальства, просто чувствовала себя не в своей тарелке. Существует особая порода людей, наделенных от природы щеголеватой ловкостью в общении с боссами любого сорта. Так вот, она относилась к прямо противоположной породе… А потому неизменно стремилась сократить общение с командирами до естественно необходимого минимума. Форма на ней сидела, как влитая, пуговки-кантики-шеврончики на своих местах, того размера, цвета и материала, какие требовались по инструкции; никакой флотской вольницы. Впрочем, чужой выпендреж она обыкновенно прощала. Власть ей давалась легко: она просто всегда соответствовала месту, которое занимала. Никогда не пыталась думать выше своей компетенции, но в то же время, не бралась делать работу своих подчиненных. Поднявшись на ступень выше, она в самом скором времени опять находила точное соответствие новой должности… Она не считалась безумно храброй и уж конечно не подавала ни малейшего повода для разговоров о какой-нибудь там нерешительности или, избави Боже, трусости. Ее храбрость и осторожность каждый раз бывали четко отмерены. По службе она всегда считалась безупречной и безотказной, как оружие старой, проверенной и отработанной марки, доведенное до совершенства доброй сотней модификаций. Никто не видел в ней особенного огня, блеска, инициативы, но ее необыкновенная, фантастическая надежность ценилась высоко.
Потому и карьеру Маргарита Бондарь делала ровно, без взлетов и падений, не задерживаясь в чинах, и не прыгая через ступеньку. Она во всем была честна, тверда и спокойна.
– Здравия желаю, господин вице-адмирал. Полковник Бондарь по вашему приказанию прибыла.
Сказано совершенно не по-военному. Не звонко, не быстро, не отрывисто. Напротив, тягуче, тихим голосом, низким грудным контральто, черт побери, каким Господу лучше бы одаривать певиц, а не специалистов по десантно-штурмовым операциям… даже с легкой робостью сказано.
– Марго, не рехнулась ли ты часом? Тренинги эти ваши – опасная штука, приложат разок головкой, тут и конец всей романтике… Заодно со здравым разумением. Садись, старая перечница. Сейчас тебе чаю дадут. Очень хороший чай, адмиральский, ноль синтетики, сплошная натура.
Про тренинги Сомов загнул по собственному опыту. Очень ему хотелось считать себя Мужчиной-с-самой-большой-буквы. Поэтому восемь лет назад он по собственной охоте дважды прошел малую штурмовую полосу на Чарноожельском полигоне. Дурная голова – она мослам покоя не дает. На кой понадобилась ему эта проклятая форсированная выброска в условиях степного пожара? На кой? За две войны не навоевался, пожелал новых сокровищ духа. Но, как говорится, не все то золото, что выловишь из пруда… Первый проход он сделал, сжав зубы, отбив себе все, что только можно отбить, заработав растяжение в ступне и чуть не обделавшись от ужаса. Второй проход, под кодовым названием «Спелеолог», вроде бы дался чуть легче, и Сомов уверовал в свою звезду. С третьего… кажется, третий называли «Пингвин», то ли какая-то дрянь в том же роде… его сняли с закрытым переломом и обморожением все той же ступни. Плюс легкое сотрясение мозга – как закономерный результат участия в рукопашной. Нет, мало ему тогда было, он бы и на четвертый пошел, но инструктор вышиб его с полигона, лаконично прокомментировав ситуацию: «Води, блин, свои корабли. Мы тут не нанимались придурков на салат пускать».
– Как мне к вам теперь обращаться? Мне следует уточнить…
– Марго, да как обращалась, так и обращайся. При посторонних и при подчиненных, понятно, придется по-уставному, не обижайся. А в остальное время – по-всегдашнему.
– Витя? Э? М-м?
– Вот и м-м. Сподобилась, наконец.
Села. Улыбнулась.
А улыбалась сомовская старинная знакомая чудесно. Как вечная девочка. Открыто, застенчиво и с легким оттенком изумления. Скорее всего, ее улыбка сложилась лет в пятнадцать, и с тех пор ничего не прибавила в своем развитии. Оно и хорошо. Развитие улыбки – чаще всего регресс.
– Мы друг друга знаем сто лет, Марго. Я без финтов объясню тебе, для какой мясорубки вытащил твою милость со всей нововладимирской десантно-штурмовой бригадой. Ты знаешь генерал-майора Лусиана?
– Хорхе-Альварес-Мария-Пабло Лусиан, бывший командир 3-й десантно-штурмовой дивизии? Тот, под кем сейчас десантники поискового контингента?
– Другого Лусиана я не знаю. Какого ты мнения о нем?
Сомов отметил тень недовольства на лице Маргариты. Злословить она не любила, вне зависимости от того, о ком.
– Грамотный командир. Самостоятельный. Храбрый. Очень храбрый.
«Очень» было явно на грани злословия.
– Верно, Марго. Но мне не нужна храбрость. Мне нужна безупречность. Поэтому десантом он командует еще двое суток. А потом ты примешь у него дела. Кстати, с послезавтрашнего дня ты – генерал-майор. Подумай о том, кого оставить за себя на бригаде. Не знаю, вернешься ли ты.
– Я не хотела бы занять чужое место без причины. Вернее, только потому, что мы с тобой давно знакомы, Виктор.
Она сказала это твердо. И готова была отстаивать Лусиана до последней крайности. «Вот уж чего так не хватало моей гвардейской команде…» – устало подумал Сомов.
Тем временем ординарец принес чай в стаканах с магнитными подстаканниками, кружочки лимона на блюдечке и чернослив в конфетнице. Молчал Сомов, подавливая ложечкой лимон о бортик стакана. Он слишком хорошо знал характер полковницы, а потому, не торопясь, обдумывал продолжение разговора. Молчала и Маргарита, изготовившись к обороне. Сомова она тоже изучила совсем неплохо и ждала неизбежного продолжения.
Вице-адмирал вздохнул. Ох, как ему не нравилась перспектива таранить стену ее молчания…
Так сидели, не глядя друг на друга два очень разных человека.
Он – худой, невысокий, спортивного покроя. И лицо такое же, спортивное, точь-в-точь как у победителя в навороченном экстремальном турнире, вставшего на пьедестал и думающего о двух вещах одновременно: во-первых, как бы поскорее привести дыхание в норму – все-таки выложился сегодня на двести процентов… во-вторых, что жена потом непременно скажет, мол, жеребячья у тебя, милый улыбка, точно-точно, жеребячья, ну просто сил нет… а какая же она жеребячья? – она счастливая. Когда-то, лет десять назад Сомова всюду считали своим парнем, веселым бодрячком. С тех пор он малость отяжелел: складки вертикальные на лбу прорезались, да и вся бодрость – по глазам что ли ее вычитывали? – из «чемпионской» превратилась в тренерскую… Одним словом, правильное лицо… крупной лепки. Подбородок тяжеловат, зато скулы упрямые и дерзкие. Впрочем, упрямства в Сомове было вообще много, и оно с недюжинным бесстыдством проступало во всем его облике. Что там скулы! Тут и упрямо сжатые губы, и глаза с ироничным прищуром упрямца по природе, и волосы, упрямо лезущие на лоб. Волосы он, сто лет как военный человек, не умел смирять. Супруга оценивала стиль сомовской прически во все сезоны одним словом: «партизанщина». И, верно, он заботился лишь о том, чтобы вовремя стричь светло-русый газон и зачесывать его назад, а дальше каждой травинке предоставлялось право партизанить, как ей вздумается… Сомов, вечно подтянутый и аккуратный, выбритый до ледяной гладкости, на голове своей пестовал живописный романтизм.
Она – с комплекцией штангиста, убийственными кулаками, тяжкая, мощная, настоящая йотунша, но ничуть оттого не медлительная и напрочь лишенная неуклюжести. Ее тело было слишком тренированным, чтобы неуклюжести оставлена была хотя бы тень шанса… А лицо как будто отнято у другого человека – нежного, ранимого, с тонко организованной душевной конструкцией, – и по ошибке приставлено к телу профессионального громилы. Высокий лоб, пухлые маленькие губы, взгляд… обращен куда-то внутрь, словно госпожа полковница рассматривает собственные мысли и не смеет оторваться от их полноводного потока ради пестрой суеты мира… длинные, фантастически длинные ресницы, на зависть всем тем, кому приходится удлинять их специально, призвав на помощь опытных косметологов, и – короткие каштановые волосы, густые, шелковистые, ни на вершок не преступающие лаконичную моду штурмовых стрижек. Она не была красавицей, но от нее исходило обаяние ясной, спокойной силы.
Маргарита Бондарь любила честность и ясность. С ее точки зрения, порядочный человек это прежде всего прозрачный человек. Зачем ему темнить? Зачем окружать себя тайнами и недоговоренностями, если он добр и честен? Другое дело, что у любого могут быть слабости, и слабости эти следует преодолевать ожесточением воли. Собственно, Марго всю жизнь преодолевала собственные слабости. В основном – мнимые. Какой-то воздыхатель больше двух десятилетий назад вбил ей в голову, будто она ужасно нерешительна и даже труслива… Марго за три года превратила себя в образцового сержанта штурмовиков. Другой осел вякнул ей: мол, девочка, начальник из тебя никакой, склад характера не тот… И девочка сделала карьеру, ненужную и счастья не принесшую, искренне считая, что если не можешь чего-нибудь, то надо себя заставить, «закалить булат», и все получится. Вот, заставила… В госпоже полковнице умер гениальный детсадовский воспитатель – так считал Сомов, – и родился лучший штурмовой комбриг на Терре. Такое сплошь и рядом случается у людей ее склада. Сомов никогда не мог понять их до конца, но спинным мозгом чувствовал: надежная, работящая порода; любить таких трудно, уж очень многого они от тебя требуют; зато и не продадут никогда…
Марго была для Сомова тем, кем он сам был для Маслова. Инструментом высшего класса. Но еще и другом или почти другом… После того, как они вылезли из самого пекла на Зеркальном плато, это «почти» истончилось до ничтожных величин, которыми не зазорно пренебречь… Когда грянет решающий этап поисковой операции, Марго станет его правой рукой. Станет. Иначе и быть не может.
Итак…
– Последние несколько суток я очень часто говорил: «Это приказ». И я был прав. Сейчас я имею право… да черт подери, я просто обязан сказать те же слова…
Глаза у адмиральской собеседницы начали стекленеть от бешенства, и Сомов поторопился с продолжением:
– Но я не отдам такого распоряжения, пока ты сама не согласишься.
Маргарита медленно кивнула: мол, валяй, слушаю.
– Так вот. Первое: он уйдет на повышение. В штаб десантно-штурмовых сил.
В ответ полковница лишь брезгливо прищурилась. Мол, худая карьера – боевого командира в штабные сидельцы. Вряд ли парень будет в восторге.
– Что ты тут гримасы мне строишь! Нашелся же пентюх, назначивший этого петуха комкором поисковых штурмовиков… За его дурь Лусиан расплачивается! За его, Марго, за его!
Женщина пожала плечами. Понятно, за штабных пентюхов она не отвечает, и по их вине мараться ей неохота. Сомов понял: заходить надо было совсем с другого конца.
– Хорошо. Вот тебе во-вторых. В двадцать втором и двадцать третьем годах ты в чине сержанта стажировалась на Русской Европе и участвовала в двух инцидентах: подавление мятежа индонезийских гастарбайтеров и ликвидация незаконной аравийской колонии на Рее. Так? В двадцать пятом ходила со мной в глубокие рейды на «Бентесинко ди майо» – против тех же новых арабов. Уже как старшина. В двадцать шестом участвовала в ликвидации женевского десантного корпуса на Терре. И ведь крепко участвовала: тебя ж тогда в офицерское училище приняли без экзаменов. В тридцать шестом штурмовала Зеркальное плато на Совершенстве. Ты тогда была уже майоршей… и я точно помню: именно твой батальон первым ворвался на космодром «Гермес». Плюс две спасательные операции. Я ничего не забыл?
– Почти. Кое-чего даже тебе знать не положено.
– О том, как мы в двадцать первом помогли Латинскому союзу? И о том, сколько оттуда извещений о смерти пришло? Я и не знаю. Неважно. Марго, суть вот в чем: я читал личное дело генерал-майора Лусиана, а ты нет. И там, в этом самом деле нет ни единой пометки об участии в боевых действиях. Ни единой, Марго! Вообще ничего рискованнее общих российско-терранских маневров… Это на маневрах он действовал, как истинный храбрец. Еще за ним числится эвакуация города Алая Долина на Южном континенте – когда там заподозрили вторую пандэмию трясучей лихорадки, да Бог милостив, обошлось. Все. Все, Маргарита!
– Это не значит, что он плох, Виктор…
По голосу ее Сомов понял: подалась, подалась! Надо только доделать дело.
– Марго, я тебе не о всей Терре скажу, и не о всем контингенте. Я тебе скажу о твоей собственной бригаде. Если их поведет вниз человек, не нюхавший пороху, скорее всего, он положит больше народу, чем командир с опытом. Подумай о своих людях, Марго.
– Я не знаю, Виктор… Я не знаю… Как-то это все же нехорошо…
Сомов отлично понимал: Марго будет колебаться бесконечно долго, если ее сейчас отпустить и оставить наедине с размышлениями на тему что правильнее и что честнее. Этого он допускать не собирался.
– Вспомни лица своих ребят, ты, живая костедробилка! Вспомни, и скажи, кто из нас прав.
Бригаду она приняла год назад и, по ее характеру, непременно успела полюбить тамошних чудовищных охламонов.
– Ладно, уговорил. Хоть и не нравится мне все это…
Такова была этика штурмовицы: если нечто важно для дела, значит, все остальное менее важно, в том числе ее собственные желания и предпочтения…
Они помолчали, сосредоточенно тестируя чернослив.
– Ты помнишь, Марго, как это было? Меня тогда пробрало страхом до самых печенок…
Она вновь заулыбалась. Конечно. Самое неприятное миновало, а о десанте на Зеркальное плато Маргарита могла вспоминать бесконечно. Никогда Сомов не видел, чтобы она хвасталась собственными подвигами, способностями, да чем угодно. И только один раз он застал ее в баре, на том градусе пьянства, когда человек чувствует себя совершенно просветленным, мало того, вынырнувшим из кущ нирваны, дабы учить малых сих тому же, и в течение блаженного часа или двух (смотря какой у кого технический ресурс) играет роль бодхисаттвы белой горячки; так вот, Маргарита Бондарь не проповедовала о вечных ценностях запоя, она безудержно гнала волну о том, сколько геройства ей понадобилось, чтобы… дальше строилась хаотичная серия нецензурщины, причем по некоторым косвенным признакам сведущий человек мог бы сделать вывод: речь идет об операции на Совершенстве, в районе Зеркального плато. Она тогда заливалась соловьем, пока не въехала в бессловесное состояние, но и тогда глаза ее источали истинное счастье.
– …Да, Виктор. Я, признаться, испугалась не меньше твоего. Ведь еще немного, и съели бы нас, как мышат.
Сказать «страх» – ничего не сказать.
* * *
…Первый приступ раскаленного ужаса, вогнавшего крючья в самые потроха, настиг его на полу. Сомов еще не совсем пришел в себя, сознание возвращалось медленно, он уже отключался сегодня – то ли раз, то ли два… К горлу подступала удушливая тошнота. Сомов сглотнул кислинки, те поганые кислинки, которые всегда приходят перед неприятным моментом выворачивания наружу. Он хотел было встать, но голова отозвалась на его тщетную попытку тысячью звенящих болей. Лицо облеплено было теплой субстанцией двух сортов: с левой стороны – сухой, а с правой – мокрой. Наконец, он открыл глаза. Встал, схватившись за виски. Вся комната плескалась в клубах метацементной крошки… Здесь, на Совершенстве, каждый второй дом построен был из дешевого метацемента. Мельчайшая взвесь одуряюще пахла, лезла в ноздри, в уши, каждые три секунды приходилось смаргивать… Так вот, левая сторона лица облеплена была именно ею, облеплена глухо, как высокосортной мукой, неожиданно принявшей серый цвет. «На пот она мой, что ли, налипла…» – подумал Сомов, пытаясь до конца сообразить, где он и что с ним. Зато правая сторона… Он потер щеку ладонью… алое. Кровь? Он ранен? Тут Сомов взглянул под ноги и зашелся в крике. Нагнулся, выпрямился, опять нагнулся, не переставая орать. У самых его ступней валялась нижняя половина туловища. Осколки последней пары ребер пропарывали плоть, а все, что должно было наличествовать выше, превратилось в огромный кровавый брызг, и не поймешь сразу, что там где: рванина штурмового скафандра, мясная рванина, осколки костей, темные комья внутренностей… И кровь, очень много крови, целый пруд крови; неужели в человеке ее так много?! Именно в этой тепловатой кашице Сомов только что лежал, и щека его измарана была остатками чужого тела.Дом тряхнуло. Все, кто оказался с ним рядом, в одном помещении, попадали, и сам он покатился по полу. Ударился локтем. Неожиданная боль заставила его опомниться. Тошнота на время отступила.
– С-суки… От с-суки…
– Наловчились…
– Где Альваро?
– …с антигравов малая артиллерия лупит…
– От с-суки…
– Полста шестой, полста шестой! На перекрестке огневая точка. Слева на двести семьдесят. Полста шестой, как слышишь меня?
– …в соседнем доме… первые три этажа… закрепились…
– От с-суки…
– Не видишь огневую точку? Полста шестой, рылом сейчас в нее упрешься, мать твою! Дистанция триста. Рылом. Слышишь? Ры-лом! Рылом.
– Это Михаленка… из отделения тяжелого оружия…
Кто-то вполголоса ругался по-испански.
Сомов носом к носу столкнулся с Маргаритой. Она тоже стояла, согнувшись в три погибели и терла виски. Вернее, терла бы, но вместо этого поглаживала штурмовой шлем: пальцы рефлекторно пытались добраться до головы, а мозг не позволял им сдернуть «головной убор». Сомов огляделся в поисках собственного шлема. Вон тот большой осколок рядом с… рядом с кровавой лужей… остальное, наверное, разлетелось по комнате.
Его ощутимо толкнули. Двое отволакивали в коридор тяжеленную установку орбитальной связи. Сомов, наконец, вспомнил, что ему надо бы работать.
– Форцает? – спросил он.
Никто из двоицы связистов не откликнулся. Сомов схватил одного за плечо и крикнул еще разок, погромче:
– Форцает дура?
Тот молча кивнул.
Сомов осторожно подобрался к окну, от которого его отбросило при взрыве, и пошарил рукой у подоконника, в упаковках дешевой пищевой дряни, – склад тут был, обычный коммерческий склад, пока сюда не въехал штаб 14-го штурмового батальона… Есть! Трехкилограммовый зеленоватый ящичек из огнеупорного пластикона… цел, родной. Даже экран не вырубился, хотя штучка эта, говорят, капризная. Стандартный армейский агрегат координатного подбора для орбитальной и атмосферной артиллерии. Так. Хорошо. Где Стась? Вот и Стась…
Молоденький офицер с комендорскими шевронами лежал на груде пищевых брикетов в неестественной позе: согнув ноги в коленях и выбросив руки вперед, словно пловец, прыгающий в бассейн. «Мертв? Без сознания?» – Сомов потянулся было проверить, но тут его ударило: а ведь комендора убило давно, в самом начале…
Пованивало тухлой рыбой. Газ… как он бишь? – Маргарита сказала: «Зефир-111 или вроде того, старье, общеотравляющий». Изоляционисты забросали десант газовыми кассетами, и это никому не принесло вреда… пока штурмовые комбинезоны и шлемы были целы. Теперь газ почти рассеялся, но какая-то малость все еще витала в воздухе, и от нее Сомова клонило в сон.
Он покрутил настройку. Агрегат воспроизвел на плоскости Миррор-сити, а также мелкие пригородные поселки, поля, шахты и пустоши за чертой города… одним словом, недомегаполисный пейзаж на тринадцать километров во все стороны от дома, приютившего батальонный штаб. После десятка ракетных ударов с орбиты и штурмового боя, развивавшегося по нарастающей вот уже четвертый час, Миррор-сити превратился в кашу из строительных материалов. Разобраться в ней Сомов не мог. Он включил режим трехмерного воспроизведения. Над агрегатом возникла голограмма – где-то четкая, а где-то совсем размытая: как видно, электронные мозги тоже не во всем могли разобраться, и целые кварталы были на голограмме представлены в виде клочков бурой ваты. Сомов совместился с режимом работы батальонного гиперсканера. Голограмма расцвела синими и алыми крапинками… Вот офис концессионеров – смотри-ка, еще держится, и «алых», наших, то есть, там осталось немало… А вот левый фланг 2-й бригады, она высаживалась ближе к центру. И то же, вроде бы, есть кому драться… Наконец, широкая подкова их собственной, 4-й бригады и заветный дом примерно посередине. Здесь в расположение штурмовиков глубоко вклинились «синие» – изоляционисты и, наверное, регулярная армия Совершенства, которая, как стало известно полтора часа назад, поддержала своих придурков по полной программе. То ли отказавшись подчиняться приказам сверху, то ли, напротив, очень точно и своевременно выполнив особенные приказы… Впрочем, как знать, кто тут в кого вклинился: «синие» в «алых» или «алые» в «синих»? Примерно в километре от маленького роя 14-го батальона вспухал настоящий синий «нарыв». Еще один – чуть дальше. Третий – не синий, а черный, этим колером электроника метила подразделения местной мафии, вооруженной не хуже регулярных войск и бившей как по «алым», так и по «синим», утверждая свое исконное право «держать» и «доить» город…
Он засек координаты «нарывов», записал их себе на чип и подключился к установке орбитальной связи. Раз она еще функционирует, пусть поработает на поддержку.
Вдруг все помещение наполнилось непереносимым воем. Словно целая армия великанских плакальщиц закатила на небе истерику. Вой усиливался, переходил на немыслимо высокие ноты, закручивал беспощадную спираль, стремясь к ультразвуку, немилосердно вспарывал барабанные перепонки. Сомов заткнул пальцами уши, но это не спасало. И тогда он опять закричал, инстинктивно пытаясь заглушить один звук другим…