Страница:
— А я-то удивлялся, как вы туда попали.
— Трудно поверить, да? Но отец считал, что за Вонаром, за современной жизнью запада — будущее. Не всегда радостное будущее, иногда тревожное и даже отвратительное, но в то же время привлекательное и во многом превосходящее наше время. А главное, неизбежное. Он хотел, чтобы его единственное дитя могло понять и совладать с этим будущим, а без вонарского образования это было невозможно. Мать, сами понимаете, ненавидела самую мысль об этом. Но ее супруг был болен, умирал — он был еще молод, и тем тяжелее было принять его смерть — а это была его последняя воля. Так что, в конце концов она дала слово, а для нее это все равно, что клятва, высеченная на каменных скрижалях. Отец умер, семейная казна истощилась, слуги разбежались, дом разваливался на глазах, и неприязнь матери к вонарцам выросла в настоящую ненависть. Так прошло шесть лет, и к концу этого срока мать отправила меня в Ширин. Не знаю, где она нашла деньги, и не знаю, как сумела совладать со своей жестокой обидой, но слово она сдержала. Так что я провела следующие семь лет в Вонаре и вернулась преображенной и, как кажется моей матери, — совсем чужой для нее.
— Когда вы вернулись в Кандерул?
— Уже три года назад.
— И лучше не становится?
— Не заметно.
— Никогда не думали вернуться в Ширин?
— К чему? К показной снисходительности записных либералов? Они проявляют такую терпимость! Они настолько широких взглядов, что способны даже время от времени принимать представительницу низшей расы как гостью в своих холодных, забитых мебелью домах. Меня от этого немного тошнит.
— Могу себе представить!
— Вы? Да, мне почему-то кажется, что вы можете. Как бы то ни было, мое место здесь. Я нужна гочалле.
— Зачем? Как девочка для порки?
— Вы совершенно не знаете моей матери. Ваше замечание неуместно, Чаумелль.
— Простите меня, гочанна. Думаю, мне лучше вернуться к работе.
— Пожалуйста, останьтесь. Я не имела намерения прогонять вас. Налейте себе еще сока и расскажите… о, может быть, вы расскажете мне, как получилось, что вы, вонарец, так превосходно овладели кандерулезским.
Ренилл рассказал ей о Собхи, которая так многому научила его. Потом заговорил о детстве, проведенном на плантациях Бевиаретты, о дядюшке и тетушке и о других своих знакомых. Больше всего он говорил о Зилуре и о Дворце Света. Он вовсе не собирался рассказывать ей все это, но она слушала так внимательно, с таким пониманием, что он невольно вспоминал все новые и новые случаи. Вечерние тени протянулись уже далеко к тому времени, как он дошел до последнего своего визита в Бевиаретту и рассказал о том, как получил от Зилура краткий урок по религии Сынов и талисман Ирруле в подарок.
— Вот он. — Ренилл достал из кармана талисман и протянул Джатонди. — Что вы о нем скажете?
— Признаться, почти ничего. — Она со всех сторон осмотрела странный предмет. — На вид настоящий, но больше я ничего не скажу. Гочалла, возможно, и догадалась бы о его происхождении и назначении, но расспрашивать ее не советую. — Джатонди вернула ему подарок Зилура.
— По крайней мере, не сегодня, — согласился Ренилл и спрятал шар в карман. Теперь пора было уходить, но он почему-то остался и продолжал говорить. Он рассказал гочанне о случае, когда его совет привел маленького нибхоя к порке, описал школу в Ширине, а тем временем спустились сумерки, и голубые искры в глазах девушки погасли в тени.
Пора было зажигать серебряные светильники и ужинать. Этим вечером Ренилл помогал гочанне накрывать на стол. Они поели, и он отнес драгоценный фарфор в грязную ванную, чтобы вымыть его под струей насоса, а Джатонди вытерла найденным в шкафу дырявым полотенцем. Все это время разговор не прерывался. Но когда они отнесли посуду обратно в комнату и расставили на полке, больше не нашлось предлогов для задержки. Ренилл откланялся и ушел, с удивлением поняв, что ему жалко с ней расставаться.
Он вернулся в свой одинокий чуланчик и от нечего делать завершил уборку. Покончив с работой, подошел к окну и снова увидел гочанну Джатонди, тоненькая фигура которой казалась почти призрачной в лунном свете. Она хмуро смотрела в землю, застыв в мучительном колебании. Если бы сейчас вернулись вивуры, она бы их не замела или не обратила бы внимания. Рениллу хотелось силой затащить ее в укрытие, но он сдержал порыв. Она бы не стерпела подобного обращения, да оно и понятно. Придется найти более тонкие средства справляться с сиятельным упрямством.
Через несколько часов, дождавшись, пока гочанна покинет сад, а луна спустится к самому краю неба, он сам выскользнул наружу. Теплый ночной воздух влажной лапой, пахнущей вездесущим бурьяном, гладил его по лицу. Кругом звенела мошкара.
Ренилл, вооружившись тяжелой палкой, принялся за поиски. Глаза привыкли к слабому серебристому свету, и он скоро высмотрел вивуру, которая, свернувшись на перилах беседки, следила за ним бессмысленным холодным взглядом рептилии.
Ренилл с трудом удержался от бегства. Он полностью оправился от действия яда, но память об укусе была еще очень свежа.
А если она завтра поутру опять выйдет в сад? С огнежалами в башмачках и голодным гирао в голове?
Он заставил себя шагнуть вперед. Вивура взглядом проследила за его движением. Ренилл вскинул палку, услышал шипение, ударил, но палка опустилась на пустые перила. Ящерица успела взлететь и кружилась низко над его головой. Ренилл рывком развернулся, чтобы не упустить врага из виду, и серебряный сад покачнулся в глазах. Он ударил наугад, каким-то чудом попал. Легкое тельце упало на землю, извиваясь в агонии. Второй удар прикончил гадину.
Ренилл подкинул неподвижный трупик носком башмака. Мертва, можно не сомневаться. Он поднял ящерку за кончик крыла и выкинул из сада. Пусть вивури сами хоронят своих любимчиков. Теперь в саду нечего опасаться ни ей, ни ему.
Ренилл пребывая в этой спокойной уверенности до утра, когда, поднявшись вместе с солнцем, увидел новую ящерицу, повисшую на решетке окна и уставившуюся на него. Сперва ему пришло в голову, что убитая им ночью тварь ожила. Но красные полоски на морде маленького дракона выдали различия. Новый гость. Убей этого, и следующего недолго ждать. У вивури их, должно быть, хватает. Вот и совершай после этого рыцарские подвиги!
Через час гочанна снова показалась в саду, беспокойно расхаживая среди зарослей. Ящерица, не замечая ее, висела на окне.
Ренилл заметил, что девушка гуляет босиком. Она показалась ему сейчас особенно очаровательной, босая, с заплетенными в одну толстую косу волосами. Ренилл не отрывал от нее глаз, пока гочанна не вернулась в комнату.
Чуть позже они встретились за завтраком, после чего девушка устроила для него экскурсию по-дивному, разрушающемуся западному флигелю. Коридоры были пусты, если не считать нескольких довольно зловонных представителей животного мира. Они беззаботно прогуливались, не опасаясь, что их заметят, а Ренилл упивался древними, покрытыми налетом плесени чудесами дворца. Потом они посетили комнату игр, где еще сохранились резные головоломки и сложные механические игрушки, за которыми женщины коротали время между визитами своего повелителя. Здесь они сразились в старинную настольную игру ришмиш и оторвались от нее только через два часа, закончив поединок с ничейным счетом. Затем вернулись в комнату гочанны обедать.
Они говорили без конца, обо всем на свете, и только одной темы не коснулись ни разу. Джатонди молчала о Святыне Ширардира с ее слышащим замком, и Ренилл тоже не заговаривал об этом. Но она не забыла. Он иногда замечал, как она хмурится и замолкает посредине фразы, погруженная во внутренний спор. Тогда Ренилл почти слышал, как работает ее острый ум.
В свое время она примет решение. Как ни странно, Ренилл ждал совершенно спокойно. Эту ночь он проспал на свежевыстиранном матрасе в относительно чистом чуланчике, и в его сновидение ни разу не вторгался Аон-отец. Он спал спокойно, проспал долго и проснулся, чтобы провести день так же, как предыдущий. И как следующий.
Постепенно установился обычный распорядок. Совместные трапезы, развлечения, беседы и работа, размышления каждого в одиночестве и сон в разных комнатах. Все выходило естественно и легко, если бы не голубые искры в ее глазах, не мерцание света на золотистой коже, если бы не музыка ее голоса, если бы не желание коснуться ее.
Он понимал, что поддавшись этому желанию, погубит все.
Но может быть, она ждала от него попытки…
С женщинами никогда не угадаешь. Они так непостоянны, так капризны. Они сбивают с толку. Конечно, не все. Перед ним на мгновенье возникло лицо Собхи. Нечестно чесать всех под одну гребенку, но удержаться трудно, учитывая его жизненный опыт. Он навидался обманов, глупости, ребяческого стремления подчинять. Наверняка есть и другие, но кто?
Эта девушка?
Сейчас не время об этом думать. Лучше бы ему выкинуть из головы все мысли о насквозь Лучезарной гочанне Джатонди, да только она уже успела подцепить его на крючок. Нравится — не нравится, а никуда от этого не денешься.
Сознает ли она, что делает? По виду не скажешь, но не могла же она не замечать, что с ним происходит. Сам виноват, не надо было впускать ее в душу.
Как же она умудрилась пробраться туда? Что в ней такого особенного — в лице, в голосе, в фигуре? Он не мог, как ни старался, припомнить, как и когда она это сделала, что бы «это» ни было. А ведь он не новичок, и в наблюдательности ему не откажешь: должно быть, она очень искусна. Если, конечно, Ренилл не выдумывает. Может быть, она ничего и не делала, а просто была собой — изящной, красивой, умной — а «это» существовало только в его воображении, возникло из его собственной души? — Не только. Наверняка.
Может, это загадка и разрешится со временем, но пока его душевный покой был нарушен.
Джатонди сама не знала, когда приняла решение. За долгие дни упоительной праздности возможность постепенно вырастала в ней в вероятность и превращалась в уверенность. Однажды утром она проснулась и поняла, что процесс завершен. Это открытие встревожило ее, тем более, что девушка не могла разобраться в себе. Хотелось верить, что ее решение покоится на твердом основании логики и моральных принципов, но честность подсказывала, что существует и другая, менее возвышенная причина — невольный отклик на привлекательность Гостя.
Она была о себе лучшего мнения. Существовали ведь разумные доводы в пользу необходимости посетить Святыню. Чаумелль ясно изложил их, и спорить с ним трудно. Она еще раз перебрала в памяти его доводы и нашла их вескими. В конце концов, она приняла решение, потому что оно казалось ей единственно правильным. Приходилось признать, что и любопытство подстегивало, подбивая разузнать побольше о природе самих Богов — чувство, возможно, несколько вульгарное, но ничего недостойного в нем нет. И совершенно не при чем тут то обстоятельства, что впервые за долгие годы она испытала теплое чувство товарищества. Не при чем его голос, улыбка, высокая худощавая фигура и ее невольный отклик на чувство, которое она иногда ловила в его взгляде, когда он думал, что она не видит. Все это не при чем.
С другой стороны, она в самом деле достойна презрения, достойна всех обидных слов, сказанных матерью, и еще худших.
В конце концов, это смешно. Разве она не гочанна, не наследница высокого, хоть и пустого титула Ксандуниссы? (А может быть, уже нет? Быть может, мать лишила ее наследства?) А Чаумелль не принадлежит к Лучезарным, не кандерулезец, даже не авескиец. Хотя он и не совсем вонарец, не чистокровный, во всяком случае, но тем нелепее его положение. Он, в сущности, просто иностранный шпион и беглец, который норовит использовать ее в своих целях.
Но его цели — по крайней мере в том, что касается ВайПрадхов — совпадают с ее целями, ради осуществления которых она осмелилась навлечь на себя гнев гочаллы, рискуя потерять мать.
Что бы сказала гочалла, узнав о решении своей изгнанной дочери?
Страшно подумать. Между ними все было бы кончено. Навсегда. Только бы она не узнала.
А этот заместитель второго секретаря? О нем тоже лучше не думать, не отвлекаться на пустяки. Он скоро уйдет, и она забудет о нем в ту же минуту, как он повернется спиной к УудПраю. И этот взгляд, который, казалось бы, так много говорит, он, верно, бросал на многих женщин.
Она мало знала мужчин. В ширинской академии, где получали образование дочери богатых вонарцев, все профессора были скучными и дряхлыми старичками. После возвращения в Авескию она почти ни с кем не встречалась. Вспоминая разговоры более опытных одноклассниц и истории, вычитанные из книг, она приходила к выводу, что мужчины эгоистичны и безжалостны, и верить им нельзя. Бесспорно, существуют исключения, но считать таким исключением Чаумелля — опасная глупость.
Воспоминания о проведенных с ним днях со временем выветрятся из памяти… рано или поздно.
Времени будет достаточно. Многие годы. Здесь, в запустении прославленного УудПрая, наедине с гневной матерью и немым Паро. Времени хватит.
Да она никак жалеет себя! Лекарство от этого одно — действовать. И без того немало времени потрачено на размышления. Само предприятие, при том, как хорошо Джатонди знала распорядок дня гочаллы, казалось почти простым. Каждый день незадолго до полудня Ксандунисса принимала ванну в ониксовом бассейне ванной комнаты больших покоев, и проводила там не менее получаса. Паро в это время неизменно удалялся в сад, где занимался прополкой и поливал физалии, которые составляли львиную долю стола правительницы. Спальня оставалась пустой — большая спальня, где хранились драгоценности, дневник, письма, документы и памятные для гочаллы сувениры.
Сейчас время как раз подходило к полудню.
Джатонди не дала себе больше ни минуты на размышления. Стоит задуматься, и здравый смысл победит решимость, потому что дело, на которое она решилась, было воистину мерзким. До сих пор она не допускала мысли, что способна унизиться до такого.
Джатонди вышла из спальни взволнованной торопливой походкой. Коридоры пусты, как всегда. Ей никто не встретился. Через несколько минут она уже стояла перед дверью в покои матери. Негромко постучала и выждала с минуту. Ответа не было. Паро, как она и ожидала, ушел.
Глубоко вздохнув, Джатонди открыла дверь. Не заперта, разумеется. Гочалле и в голову не придет, что кто-то из смертных посмеет проникнуть к ней без приглашения. Джатонди пронзило чувство вины. Сердце бешено стучало. Не раз за последние три года ей приходилось набираться смелости, чтобы перешагнуть этот порог, но никогда это не было так трудно, как в этот раз.
Она стояла в вестибюле, стены которого были расписаны десятью тысячами павлиньих перьев, и каждое блестело золотыми нитями, каждое переливалось бирюзой, лазуритом и малахитом. Слева резная золоченая дверь, похожая цветом на все те же павлиньи перья, преграждала вход в залу для аудиенций гочаллы. Справа, за такой же, дверью скрывалась маленькая приемная. Прямо впереди, за золотой аркой, открывался узкий голубой зал, откуда вели двери в комнаты и комнатки покоев правителя. Гочанна пробежала сквозь арку по голубому залу прямо к двери опочивальни матери. Дверь была распахнута, комната пуста. Девушка скользнула внутрь и остановилась, оглядываясь. Комната матери — тихая, тайная, святая святых…
Джатонди застыла на месте. Ей сюда входить не полагалось, мать всегда настрого запрещала. Если поймают здесь, ее ждет наказание…
Она чувствовала себя непослушным ребенком. Но нет, она уже не ребенок — взрослая воровка. Подлая шпионка, орудие вонарцев, их творение и жалкая подражательница.
Изменница.
По крайней мере, в глазах гочаллы.
Но гочалла ошибается. Джатонди вскинула голову. Мать не права, а она всего лишь подчиняется необходимости, и нечего заниматься самобичеванием.
В глаза ей бросилась накрытая золотым покрывалом постель. Древние занавеси, за столетия выцветшие почти добела. Драгоценные ковры, вытертые до основы. Великолепная мебель, изъеденная жучком. Пышный куст лурулеанни в большом алебастровом горшке. Мать до смешного дорожила этим растением и никому не позволяла касаться его. Неподвижные опахала над головой. Неподвижный воздух, сохранивший едва уловимый аромат материнских духов, горьковато-пронзительный запах горных трав. Неосязаемое и неуловимое присутствие гочаллы. Ее мыслей. Ее надежд и обид. Не время думать о них. Ящики и дверца шкафа, заподлицо вмурованного в стену. Столики, светильники, подушки. Золоченый секретер — редкая уступка западному стилю.
Джатонди шагнула к секретеру. Ящики не заперты. Наскоро обыскав их, она обнаружила пачку старых писем, перевязанных полинявшей ленточкой, счетные книги, бумагу, перья, чернила, список приглашенных гостей тридцатилетней давности и миниатюрный портрет отца на пластинке слоновой кости, крошечную костяную шкатулку с двумя прядками волос: черной и серебристой, и наконец, в среднем ящике — дневник гочаллы Ксандуниссы, переплетенный в черную кожу с золотым тиснением.
Джатонди нерешительно взяла дневник в руки. Конечно, никаких замков: гочалла не может представить, что в ее доме найдется человек, столь низкий… столь подлый… который опустится до того, чтобы…
Ее рука дрогнула и сама потянулась положить дневник на место. Джатонди сдержала порыв. Она не собирается вынюхивать чужие тайны. Только перелистает тетрадь в поисках коротких строк стихотворного пароля-ключа. Она твердо придерживалась этого решения, пока в глаза ей не бросилось собственное имя. Невольно задержав взгляд, она начала читать. Твердый и понятный почерк матери. Совсем недавняя запись:
Проходят дни, а гочанна Джатонди упорствует и не желает просить ни материнского благословения, ни снисхождения повелительницы. Ее бунт граничит с изменой и заслуживает пожизненного изгнания, но слабость мешает мне произнести приговор. Ее непокорство и постыдное безразличие к судьбе Кандерула наполнило скорбью мое сердце. В ней — чистая кровь, ее Сияние не замутнено. Не понимаю, откуда проникло в нее зло. Но так мягко и полно любви материнское сердце, что признаюсь, я простила бы ее, простила бы и не упрекнула ни словом — если бы только она признала свое заблуждение. Пусть падет на колени, пообещает быть послушной — и я снова обниму ее. Но ее сердце из камня, она не думает ни обо мне, ни о Кандеруле, и здесь, в одиночестве, в тишине своей кельи я проливаю горькие слезы над ее падением…
Гочанна захлопнула тетрадь. Ее ожег стыд, словно, подсматривая в замочную скважину, она увидела мать голой. Листок, заложенный между страницами, выпорхнул и приземлился на пол. Девушка подобрала его и прочла ровные короткие строки:
Ключ к Замку
Сторож верный и надежный,
охраняй в Святыню дверь.
Древних знаний ты не выдай,
вору хитрому не верь.
Ты от всякого пришельца
Нашу тайну сохрани,
лишь по слову моему
дверь послушно отвори.
Детский стишок. Считалочка. Веселым человеком был Ширардир или кто-то из его преемников. Джатонди быстро запомнила звонкую песенку, вложила листок обратно в дневник, положила тетрадь обратно в ящик и ушла.
Вернувшись в западное крыло, она не нашла Чаумелля. Сейчас ей было не до поисков и не до размышлений, куда он мог запропаститься. Пробежав по коридору к купальне, Джатонди заперлась там, наполнила ванну водой, разделась и долго отмывалась щеткой и ароматным мылом. Она растерла кожу докрасна, и все равно не чувствовала себя чистой.
«…и кощунственный вонарец во Чаумелль нашел убежище в сстенах УудПрая, куда мы не можем посследовать за ним. Здессь он убил ещще одну из наших крылатых сесстер, и весе же гочалла не изгнала его из ссвоего дома. Мы ожидаем за сстенами дворца. Рано или поздно неверный покажетсся…»
Странно шипящий голос вивури умолк. Из-под темного капюшона зеленоватым блеском светились глаза.
Безмолвным жестом КриНаид-сын отпустил говорившего. Жрец-убийца с поклоном попятился к выходу, не сводя взгляда со своего повелителя, пока их не разделила закрывшаяся дверь.
Не бывает у людей такого блеска в глазах — но ведь в нем течет немало крови верхнего плана. В ДжиПайндру такое — не редкость, но теперь каждый обладатель этой крови драгоценен. Вивури — Безымянный, как и все они — нес в своем теле материю Ирруле. Потомок божественного отца-Аона, родич КриНаида — он мог принести Отцу щедрую жертву.
…И тем возвыситься до лучезарного покоя в окончательном единении с бесконечным.
Кровь верхнего мира, пища Аона. Крошечные частицы ее были разбросаны по всему храму, как золотая россыпь, слишком скудная для разработки. Но теперь, в час великой нужды, каждая крупица ее драгоценна. Вклад вивури, пусть скромный, будет принят с радостью.
А весть, принесенная им… Вот и ответ Лучезарной Ксандуниссы на призыв ВайПрадхов. Ответ, не высказанный вслух, но от того не менее красноречивый. Правительница Кандерула укрывает вонарского лазутчика. Решение гочаллы ясно без слов. Она не дочь Отца, не сестра Сынам. Она связала свою участь с чужеземцами, чье назойливое присутствие в Кандеруле стало нестерпимым. Наконец настало время Авескии очиститься, долгожданное время, но возжечь очистительное пламя может только Отец, а Отец пока… занят другим.
Не в себе.
Рассеян.
Без памяти.
Презирает мелочные заботы смертных. Холоден. Безразличен.
Впал в старческое слабоумие.
Непознаваем, непостижим. Его великий разум недоступен пониманию существа Исподнего мира.
Безумен. Потерян безвозвратно.
Всякая мысль об этом — святотатство. От такого есть верное средство. КриНаид-сын снял маску и застыл в неподвижности. Он изгнал из своего разума все мысли, открыв его свету сознания Аона. Подобное состояние полной открытости всегда означало мольбу, призыв. Опустошив свой разум, он впускал в себя Отца.
Но на сей раз отклика не было. КриНаид ждал напрасно. Минуты шли, а молчание оставалось молчанием. Пальцы Первого жреца — длинные сияющие щупальца — потянулись к величайшему из талисманов Ирруле, усыпавших его одеяние. Обычно возлюбленный Первенец, любимый сын Отца, не нуждался в искусственной поддержке. Но мир изменился. Несомненно, мощь Сияющего мира поможет восстановить разорванную связь.
Он позвал: и вслух, и молча. Его ум пребывал в полной готовности, и в нем загорелся знакомый внутренний свет. Он послал свой разум, усиленный высшим светом, на поиски, но во всем мире ответом ему была лишь пустота. Никого. Пустыня, мертвая, как отчаяние.
Впервые зов его остался без ответа — впервые. Словно Отец умер — но это невозможно.
Быть может, он спит. Или вернулся обратно, в родное ему Сияние, покинув Исподний мир навсегда. Покинув своего первенца одного во мраке нижнего уровня.
Не может быть! Отец всего лишь уснул. Он проснется, снова став Собой, и будет голоден и готов к Обновлению.
Конечно же, он скоро проснется.
Талисманы на плаще первого жреца то наливались светом, то тускнели — знак нарушенной сосредоточенности или сильной страсти. Но КриНаид-сын, наследник Сияния, не знал страстей. Просто глубоко в его душе зародился странный холод. Он не знал, что это означает. Быть может, что-то в нем превращалось в камень.
9
— Трудно поверить, да? Но отец считал, что за Вонаром, за современной жизнью запада — будущее. Не всегда радостное будущее, иногда тревожное и даже отвратительное, но в то же время привлекательное и во многом превосходящее наше время. А главное, неизбежное. Он хотел, чтобы его единственное дитя могло понять и совладать с этим будущим, а без вонарского образования это было невозможно. Мать, сами понимаете, ненавидела самую мысль об этом. Но ее супруг был болен, умирал — он был еще молод, и тем тяжелее было принять его смерть — а это была его последняя воля. Так что, в конце концов она дала слово, а для нее это все равно, что клятва, высеченная на каменных скрижалях. Отец умер, семейная казна истощилась, слуги разбежались, дом разваливался на глазах, и неприязнь матери к вонарцам выросла в настоящую ненависть. Так прошло шесть лет, и к концу этого срока мать отправила меня в Ширин. Не знаю, где она нашла деньги, и не знаю, как сумела совладать со своей жестокой обидой, но слово она сдержала. Так что я провела следующие семь лет в Вонаре и вернулась преображенной и, как кажется моей матери, — совсем чужой для нее.
— Когда вы вернулись в Кандерул?
— Уже три года назад.
— И лучше не становится?
— Не заметно.
— Никогда не думали вернуться в Ширин?
— К чему? К показной снисходительности записных либералов? Они проявляют такую терпимость! Они настолько широких взглядов, что способны даже время от времени принимать представительницу низшей расы как гостью в своих холодных, забитых мебелью домах. Меня от этого немного тошнит.
— Могу себе представить!
— Вы? Да, мне почему-то кажется, что вы можете. Как бы то ни было, мое место здесь. Я нужна гочалле.
— Зачем? Как девочка для порки?
— Вы совершенно не знаете моей матери. Ваше замечание неуместно, Чаумелль.
— Простите меня, гочанна. Думаю, мне лучше вернуться к работе.
— Пожалуйста, останьтесь. Я не имела намерения прогонять вас. Налейте себе еще сока и расскажите… о, может быть, вы расскажете мне, как получилось, что вы, вонарец, так превосходно овладели кандерулезским.
Ренилл рассказал ей о Собхи, которая так многому научила его. Потом заговорил о детстве, проведенном на плантациях Бевиаретты, о дядюшке и тетушке и о других своих знакомых. Больше всего он говорил о Зилуре и о Дворце Света. Он вовсе не собирался рассказывать ей все это, но она слушала так внимательно, с таким пониманием, что он невольно вспоминал все новые и новые случаи. Вечерние тени протянулись уже далеко к тому времени, как он дошел до последнего своего визита в Бевиаретту и рассказал о том, как получил от Зилура краткий урок по религии Сынов и талисман Ирруле в подарок.
— Вот он. — Ренилл достал из кармана талисман и протянул Джатонди. — Что вы о нем скажете?
— Признаться, почти ничего. — Она со всех сторон осмотрела странный предмет. — На вид настоящий, но больше я ничего не скажу. Гочалла, возможно, и догадалась бы о его происхождении и назначении, но расспрашивать ее не советую. — Джатонди вернула ему подарок Зилура.
— По крайней мере, не сегодня, — согласился Ренилл и спрятал шар в карман. Теперь пора было уходить, но он почему-то остался и продолжал говорить. Он рассказал гочанне о случае, когда его совет привел маленького нибхоя к порке, описал школу в Ширине, а тем временем спустились сумерки, и голубые искры в глазах девушки погасли в тени.
Пора было зажигать серебряные светильники и ужинать. Этим вечером Ренилл помогал гочанне накрывать на стол. Они поели, и он отнес драгоценный фарфор в грязную ванную, чтобы вымыть его под струей насоса, а Джатонди вытерла найденным в шкафу дырявым полотенцем. Все это время разговор не прерывался. Но когда они отнесли посуду обратно в комнату и расставили на полке, больше не нашлось предлогов для задержки. Ренилл откланялся и ушел, с удивлением поняв, что ему жалко с ней расставаться.
Он вернулся в свой одинокий чуланчик и от нечего делать завершил уборку. Покончив с работой, подошел к окну и снова увидел гочанну Джатонди, тоненькая фигура которой казалась почти призрачной в лунном свете. Она хмуро смотрела в землю, застыв в мучительном колебании. Если бы сейчас вернулись вивуры, она бы их не замела или не обратила бы внимания. Рениллу хотелось силой затащить ее в укрытие, но он сдержал порыв. Она бы не стерпела подобного обращения, да оно и понятно. Придется найти более тонкие средства справляться с сиятельным упрямством.
Через несколько часов, дождавшись, пока гочанна покинет сад, а луна спустится к самому краю неба, он сам выскользнул наружу. Теплый ночной воздух влажной лапой, пахнущей вездесущим бурьяном, гладил его по лицу. Кругом звенела мошкара.
Ренилл, вооружившись тяжелой палкой, принялся за поиски. Глаза привыкли к слабому серебристому свету, и он скоро высмотрел вивуру, которая, свернувшись на перилах беседки, следила за ним бессмысленным холодным взглядом рептилии.
Ренилл с трудом удержался от бегства. Он полностью оправился от действия яда, но память об укусе была еще очень свежа.
А если она завтра поутру опять выйдет в сад? С огнежалами в башмачках и голодным гирао в голове?
Он заставил себя шагнуть вперед. Вивура взглядом проследила за его движением. Ренилл вскинул палку, услышал шипение, ударил, но палка опустилась на пустые перила. Ящерица успела взлететь и кружилась низко над его головой. Ренилл рывком развернулся, чтобы не упустить врага из виду, и серебряный сад покачнулся в глазах. Он ударил наугад, каким-то чудом попал. Легкое тельце упало на землю, извиваясь в агонии. Второй удар прикончил гадину.
Ренилл подкинул неподвижный трупик носком башмака. Мертва, можно не сомневаться. Он поднял ящерку за кончик крыла и выкинул из сада. Пусть вивури сами хоронят своих любимчиков. Теперь в саду нечего опасаться ни ей, ни ему.
Ренилл пребывая в этой спокойной уверенности до утра, когда, поднявшись вместе с солнцем, увидел новую ящерицу, повисшую на решетке окна и уставившуюся на него. Сперва ему пришло в голову, что убитая им ночью тварь ожила. Но красные полоски на морде маленького дракона выдали различия. Новый гость. Убей этого, и следующего недолго ждать. У вивури их, должно быть, хватает. Вот и совершай после этого рыцарские подвиги!
Через час гочанна снова показалась в саду, беспокойно расхаживая среди зарослей. Ящерица, не замечая ее, висела на окне.
Ренилл заметил, что девушка гуляет босиком. Она показалась ему сейчас особенно очаровательной, босая, с заплетенными в одну толстую косу волосами. Ренилл не отрывал от нее глаз, пока гочанна не вернулась в комнату.
Чуть позже они встретились за завтраком, после чего девушка устроила для него экскурсию по-дивному, разрушающемуся западному флигелю. Коридоры были пусты, если не считать нескольких довольно зловонных представителей животного мира. Они беззаботно прогуливались, не опасаясь, что их заметят, а Ренилл упивался древними, покрытыми налетом плесени чудесами дворца. Потом они посетили комнату игр, где еще сохранились резные головоломки и сложные механические игрушки, за которыми женщины коротали время между визитами своего повелителя. Здесь они сразились в старинную настольную игру ришмиш и оторвались от нее только через два часа, закончив поединок с ничейным счетом. Затем вернулись в комнату гочанны обедать.
Они говорили без конца, обо всем на свете, и только одной темы не коснулись ни разу. Джатонди молчала о Святыне Ширардира с ее слышащим замком, и Ренилл тоже не заговаривал об этом. Но она не забыла. Он иногда замечал, как она хмурится и замолкает посредине фразы, погруженная во внутренний спор. Тогда Ренилл почти слышал, как работает ее острый ум.
В свое время она примет решение. Как ни странно, Ренилл ждал совершенно спокойно. Эту ночь он проспал на свежевыстиранном матрасе в относительно чистом чуланчике, и в его сновидение ни разу не вторгался Аон-отец. Он спал спокойно, проспал долго и проснулся, чтобы провести день так же, как предыдущий. И как следующий.
Постепенно установился обычный распорядок. Совместные трапезы, развлечения, беседы и работа, размышления каждого в одиночестве и сон в разных комнатах. Все выходило естественно и легко, если бы не голубые искры в ее глазах, не мерцание света на золотистой коже, если бы не музыка ее голоса, если бы не желание коснуться ее.
Он понимал, что поддавшись этому желанию, погубит все.
Но может быть, она ждала от него попытки…
С женщинами никогда не угадаешь. Они так непостоянны, так капризны. Они сбивают с толку. Конечно, не все. Перед ним на мгновенье возникло лицо Собхи. Нечестно чесать всех под одну гребенку, но удержаться трудно, учитывая его жизненный опыт. Он навидался обманов, глупости, ребяческого стремления подчинять. Наверняка есть и другие, но кто?
Эта девушка?
Сейчас не время об этом думать. Лучше бы ему выкинуть из головы все мысли о насквозь Лучезарной гочанне Джатонди, да только она уже успела подцепить его на крючок. Нравится — не нравится, а никуда от этого не денешься.
Сознает ли она, что делает? По виду не скажешь, но не могла же она не замечать, что с ним происходит. Сам виноват, не надо было впускать ее в душу.
Как же она умудрилась пробраться туда? Что в ней такого особенного — в лице, в голосе, в фигуре? Он не мог, как ни старался, припомнить, как и когда она это сделала, что бы «это» ни было. А ведь он не новичок, и в наблюдательности ему не откажешь: должно быть, она очень искусна. Если, конечно, Ренилл не выдумывает. Может быть, она ничего и не делала, а просто была собой — изящной, красивой, умной — а «это» существовало только в его воображении, возникло из его собственной души? — Не только. Наверняка.
Может, это загадка и разрешится со временем, но пока его душевный покой был нарушен.
Джатонди сама не знала, когда приняла решение. За долгие дни упоительной праздности возможность постепенно вырастала в ней в вероятность и превращалась в уверенность. Однажды утром она проснулась и поняла, что процесс завершен. Это открытие встревожило ее, тем более, что девушка не могла разобраться в себе. Хотелось верить, что ее решение покоится на твердом основании логики и моральных принципов, но честность подсказывала, что существует и другая, менее возвышенная причина — невольный отклик на привлекательность Гостя.
Она была о себе лучшего мнения. Существовали ведь разумные доводы в пользу необходимости посетить Святыню. Чаумелль ясно изложил их, и спорить с ним трудно. Она еще раз перебрала в памяти его доводы и нашла их вескими. В конце концов, она приняла решение, потому что оно казалось ей единственно правильным. Приходилось признать, что и любопытство подстегивало, подбивая разузнать побольше о природе самих Богов — чувство, возможно, несколько вульгарное, но ничего недостойного в нем нет. И совершенно не при чем тут то обстоятельства, что впервые за долгие годы она испытала теплое чувство товарищества. Не при чем его голос, улыбка, высокая худощавая фигура и ее невольный отклик на чувство, которое она иногда ловила в его взгляде, когда он думал, что она не видит. Все это не при чем.
С другой стороны, она в самом деле достойна презрения, достойна всех обидных слов, сказанных матерью, и еще худших.
В конце концов, это смешно. Разве она не гочанна, не наследница высокого, хоть и пустого титула Ксандуниссы? (А может быть, уже нет? Быть может, мать лишила ее наследства?) А Чаумелль не принадлежит к Лучезарным, не кандерулезец, даже не авескиец. Хотя он и не совсем вонарец, не чистокровный, во всяком случае, но тем нелепее его положение. Он, в сущности, просто иностранный шпион и беглец, который норовит использовать ее в своих целях.
Но его цели — по крайней мере в том, что касается ВайПрадхов — совпадают с ее целями, ради осуществления которых она осмелилась навлечь на себя гнев гочаллы, рискуя потерять мать.
Что бы сказала гочалла, узнав о решении своей изгнанной дочери?
Страшно подумать. Между ними все было бы кончено. Навсегда. Только бы она не узнала.
А этот заместитель второго секретаря? О нем тоже лучше не думать, не отвлекаться на пустяки. Он скоро уйдет, и она забудет о нем в ту же минуту, как он повернется спиной к УудПраю. И этот взгляд, который, казалось бы, так много говорит, он, верно, бросал на многих женщин.
Она мало знала мужчин. В ширинской академии, где получали образование дочери богатых вонарцев, все профессора были скучными и дряхлыми старичками. После возвращения в Авескию она почти ни с кем не встречалась. Вспоминая разговоры более опытных одноклассниц и истории, вычитанные из книг, она приходила к выводу, что мужчины эгоистичны и безжалостны, и верить им нельзя. Бесспорно, существуют исключения, но считать таким исключением Чаумелля — опасная глупость.
Воспоминания о проведенных с ним днях со временем выветрятся из памяти… рано или поздно.
Времени будет достаточно. Многие годы. Здесь, в запустении прославленного УудПрая, наедине с гневной матерью и немым Паро. Времени хватит.
Да она никак жалеет себя! Лекарство от этого одно — действовать. И без того немало времени потрачено на размышления. Само предприятие, при том, как хорошо Джатонди знала распорядок дня гочаллы, казалось почти простым. Каждый день незадолго до полудня Ксандунисса принимала ванну в ониксовом бассейне ванной комнаты больших покоев, и проводила там не менее получаса. Паро в это время неизменно удалялся в сад, где занимался прополкой и поливал физалии, которые составляли львиную долю стола правительницы. Спальня оставалась пустой — большая спальня, где хранились драгоценности, дневник, письма, документы и памятные для гочаллы сувениры.
Сейчас время как раз подходило к полудню.
Джатонди не дала себе больше ни минуты на размышления. Стоит задуматься, и здравый смысл победит решимость, потому что дело, на которое она решилась, было воистину мерзким. До сих пор она не допускала мысли, что способна унизиться до такого.
Джатонди вышла из спальни взволнованной торопливой походкой. Коридоры пусты, как всегда. Ей никто не встретился. Через несколько минут она уже стояла перед дверью в покои матери. Негромко постучала и выждала с минуту. Ответа не было. Паро, как она и ожидала, ушел.
Глубоко вздохнув, Джатонди открыла дверь. Не заперта, разумеется. Гочалле и в голову не придет, что кто-то из смертных посмеет проникнуть к ней без приглашения. Джатонди пронзило чувство вины. Сердце бешено стучало. Не раз за последние три года ей приходилось набираться смелости, чтобы перешагнуть этот порог, но никогда это не было так трудно, как в этот раз.
Она стояла в вестибюле, стены которого были расписаны десятью тысячами павлиньих перьев, и каждое блестело золотыми нитями, каждое переливалось бирюзой, лазуритом и малахитом. Слева резная золоченая дверь, похожая цветом на все те же павлиньи перья, преграждала вход в залу для аудиенций гочаллы. Справа, за такой же, дверью скрывалась маленькая приемная. Прямо впереди, за золотой аркой, открывался узкий голубой зал, откуда вели двери в комнаты и комнатки покоев правителя. Гочанна пробежала сквозь арку по голубому залу прямо к двери опочивальни матери. Дверь была распахнута, комната пуста. Девушка скользнула внутрь и остановилась, оглядываясь. Комната матери — тихая, тайная, святая святых…
Джатонди застыла на месте. Ей сюда входить не полагалось, мать всегда настрого запрещала. Если поймают здесь, ее ждет наказание…
Она чувствовала себя непослушным ребенком. Но нет, она уже не ребенок — взрослая воровка. Подлая шпионка, орудие вонарцев, их творение и жалкая подражательница.
Изменница.
По крайней мере, в глазах гочаллы.
Но гочалла ошибается. Джатонди вскинула голову. Мать не права, а она всего лишь подчиняется необходимости, и нечего заниматься самобичеванием.
В глаза ей бросилась накрытая золотым покрывалом постель. Древние занавеси, за столетия выцветшие почти добела. Драгоценные ковры, вытертые до основы. Великолепная мебель, изъеденная жучком. Пышный куст лурулеанни в большом алебастровом горшке. Мать до смешного дорожила этим растением и никому не позволяла касаться его. Неподвижные опахала над головой. Неподвижный воздух, сохранивший едва уловимый аромат материнских духов, горьковато-пронзительный запах горных трав. Неосязаемое и неуловимое присутствие гочаллы. Ее мыслей. Ее надежд и обид. Не время думать о них. Ящики и дверца шкафа, заподлицо вмурованного в стену. Столики, светильники, подушки. Золоченый секретер — редкая уступка западному стилю.
Джатонди шагнула к секретеру. Ящики не заперты. Наскоро обыскав их, она обнаружила пачку старых писем, перевязанных полинявшей ленточкой, счетные книги, бумагу, перья, чернила, список приглашенных гостей тридцатилетней давности и миниатюрный портрет отца на пластинке слоновой кости, крошечную костяную шкатулку с двумя прядками волос: черной и серебристой, и наконец, в среднем ящике — дневник гочаллы Ксандуниссы, переплетенный в черную кожу с золотым тиснением.
Джатонди нерешительно взяла дневник в руки. Конечно, никаких замков: гочалла не может представить, что в ее доме найдется человек, столь низкий… столь подлый… который опустится до того, чтобы…
Ее рука дрогнула и сама потянулась положить дневник на место. Джатонди сдержала порыв. Она не собирается вынюхивать чужие тайны. Только перелистает тетрадь в поисках коротких строк стихотворного пароля-ключа. Она твердо придерживалась этого решения, пока в глаза ей не бросилось собственное имя. Невольно задержав взгляд, она начала читать. Твердый и понятный почерк матери. Совсем недавняя запись:
Проходят дни, а гочанна Джатонди упорствует и не желает просить ни материнского благословения, ни снисхождения повелительницы. Ее бунт граничит с изменой и заслуживает пожизненного изгнания, но слабость мешает мне произнести приговор. Ее непокорство и постыдное безразличие к судьбе Кандерула наполнило скорбью мое сердце. В ней — чистая кровь, ее Сияние не замутнено. Не понимаю, откуда проникло в нее зло. Но так мягко и полно любви материнское сердце, что признаюсь, я простила бы ее, простила бы и не упрекнула ни словом — если бы только она признала свое заблуждение. Пусть падет на колени, пообещает быть послушной — и я снова обниму ее. Но ее сердце из камня, она не думает ни обо мне, ни о Кандеруле, и здесь, в одиночестве, в тишине своей кельи я проливаю горькие слезы над ее падением…
Гочанна захлопнула тетрадь. Ее ожег стыд, словно, подсматривая в замочную скважину, она увидела мать голой. Листок, заложенный между страницами, выпорхнул и приземлился на пол. Девушка подобрала его и прочла ровные короткие строки:
Ключ к Замку
Сторож верный и надежный,
охраняй в Святыню дверь.
Древних знаний ты не выдай,
вору хитрому не верь.
Ты от всякого пришельца
Нашу тайну сохрани,
лишь по слову моему
дверь послушно отвори.
Детский стишок. Считалочка. Веселым человеком был Ширардир или кто-то из его преемников. Джатонди быстро запомнила звонкую песенку, вложила листок обратно в дневник, положила тетрадь обратно в ящик и ушла.
Вернувшись в западное крыло, она не нашла Чаумелля. Сейчас ей было не до поисков и не до размышлений, куда он мог запропаститься. Пробежав по коридору к купальне, Джатонди заперлась там, наполнила ванну водой, разделась и долго отмывалась щеткой и ароматным мылом. Она растерла кожу докрасна, и все равно не чувствовала себя чистой.
«…и кощунственный вонарец во Чаумелль нашел убежище в сстенах УудПрая, куда мы не можем посследовать за ним. Здессь он убил ещще одну из наших крылатых сесстер, и весе же гочалла не изгнала его из ссвоего дома. Мы ожидаем за сстенами дворца. Рано или поздно неверный покажетсся…»
Странно шипящий голос вивури умолк. Из-под темного капюшона зеленоватым блеском светились глаза.
Безмолвным жестом КриНаид-сын отпустил говорившего. Жрец-убийца с поклоном попятился к выходу, не сводя взгляда со своего повелителя, пока их не разделила закрывшаяся дверь.
Не бывает у людей такого блеска в глазах — но ведь в нем течет немало крови верхнего плана. В ДжиПайндру такое — не редкость, но теперь каждый обладатель этой крови драгоценен. Вивури — Безымянный, как и все они — нес в своем теле материю Ирруле. Потомок божественного отца-Аона, родич КриНаида — он мог принести Отцу щедрую жертву.
…И тем возвыситься до лучезарного покоя в окончательном единении с бесконечным.
Кровь верхнего мира, пища Аона. Крошечные частицы ее были разбросаны по всему храму, как золотая россыпь, слишком скудная для разработки. Но теперь, в час великой нужды, каждая крупица ее драгоценна. Вклад вивури, пусть скромный, будет принят с радостью.
А весть, принесенная им… Вот и ответ Лучезарной Ксандуниссы на призыв ВайПрадхов. Ответ, не высказанный вслух, но от того не менее красноречивый. Правительница Кандерула укрывает вонарского лазутчика. Решение гочаллы ясно без слов. Она не дочь Отца, не сестра Сынам. Она связала свою участь с чужеземцами, чье назойливое присутствие в Кандеруле стало нестерпимым. Наконец настало время Авескии очиститься, долгожданное время, но возжечь очистительное пламя может только Отец, а Отец пока… занят другим.
Не в себе.
Рассеян.
Без памяти.
Презирает мелочные заботы смертных. Холоден. Безразличен.
Впал в старческое слабоумие.
Непознаваем, непостижим. Его великий разум недоступен пониманию существа Исподнего мира.
Безумен. Потерян безвозвратно.
Всякая мысль об этом — святотатство. От такого есть верное средство. КриНаид-сын снял маску и застыл в неподвижности. Он изгнал из своего разума все мысли, открыв его свету сознания Аона. Подобное состояние полной открытости всегда означало мольбу, призыв. Опустошив свой разум, он впускал в себя Отца.
Но на сей раз отклика не было. КриНаид ждал напрасно. Минуты шли, а молчание оставалось молчанием. Пальцы Первого жреца — длинные сияющие щупальца — потянулись к величайшему из талисманов Ирруле, усыпавших его одеяние. Обычно возлюбленный Первенец, любимый сын Отца, не нуждался в искусственной поддержке. Но мир изменился. Несомненно, мощь Сияющего мира поможет восстановить разорванную связь.
Он позвал: и вслух, и молча. Его ум пребывал в полной готовности, и в нем загорелся знакомый внутренний свет. Он послал свой разум, усиленный высшим светом, на поиски, но во всем мире ответом ему была лишь пустота. Никого. Пустыня, мертвая, как отчаяние.
Впервые зов его остался без ответа — впервые. Словно Отец умер — но это невозможно.
Быть может, он спит. Или вернулся обратно, в родное ему Сияние, покинув Исподний мир навсегда. Покинув своего первенца одного во мраке нижнего уровня.
Не может быть! Отец всего лишь уснул. Он проснется, снова став Собой, и будет голоден и готов к Обновлению.
Конечно же, он скоро проснется.
Талисманы на плаще первого жреца то наливались светом, то тускнели — знак нарушенной сосредоточенности или сильной страсти. Но КриНаид-сын, наследник Сияния, не знал страстей. Просто глубоко в его душе зародился странный холод. Он не знал, что это означает. Быть может, что-то в нем превращалось в камень.
9
Ренилл стоял в своей комнате-чулане, уставившись сквозь решетку в глаза вивуры. Полосатая мордочка неподвижно застывшей на железном переплете ящерицы была обращена к нему. И так уже не один день. Ни она, ни человек ничем не проявляли враждебных намерений, но перемирие не могло длиться вечно.
Было далеко за полдень. По заведенному распорядку, Джатонди уже должна бы пригласить его к столу. Рениллу хотелось пойти поискать девушку, но он не решался.
В дверь постучали. Язычок вивуры на миг показался из пасти. Голос гочанны:
— Ренилл, вы здесь?
До сих пор она ни разу не назвала его по имени. Он поспешно отворил дверь.
Ее волосы оказались влажными, а кожа блестела, словно она только что вышла из ванны. Стояла неподвижно, с серьезным лицом, но казалось, воздух вокруг нее потрескивал, как перед грозой. Ренилл уже знал, что она скажет.
— Я это сделала. Добыла ключ.
Ему почему-то захотелось попросить прощения. Вместо этого Ренилл спросил:
— И когда вы решились? — Сама не знаю. Сделала — только что. «Сделала» — значит, обыскала вещи матери, и ей было ненавистно и вспоминать, и отвечать на его вопросы.
— Я понимаю, это было нелегко… — неловко и жалко пробормотал Ренилл.
— Напротив, совсем просто. Все было открыто, не заперто, ведь она даже не подозревала… ей в голову не могло прийти…
Ему хотелось крепко обнять девушку. Сопротивляясь этому порыву, он попросил:
— Тогда скажите мне пароль и объясните, как попасть к Святыне, и я больше не стану беспокоить вас.
— Сказать? Объяснить? Зачем? Уж не думаете ли вы отправиться туда в одиночку?
— Я не ожидал от вас дальнейшей помощи. Вы и без того сделали для меня так много…
— Вы ошиблись в своих ожиданиях. Полагаете, сделав то, что от меня требовалось, я покорно исчезну?
— Ничего подобного! Вы не поняли…
— Нет, это вы не поняли. Вы думали, меня можно использовать и забыть? Не так просто, Чаумелль.
— Никогда ничего подобного не думал. Просто мне казалось, что вы не хотите участвовать во всем этом.
Было далеко за полдень. По заведенному распорядку, Джатонди уже должна бы пригласить его к столу. Рениллу хотелось пойти поискать девушку, но он не решался.
В дверь постучали. Язычок вивуры на миг показался из пасти. Голос гочанны:
— Ренилл, вы здесь?
До сих пор она ни разу не назвала его по имени. Он поспешно отворил дверь.
Ее волосы оказались влажными, а кожа блестела, словно она только что вышла из ванны. Стояла неподвижно, с серьезным лицом, но казалось, воздух вокруг нее потрескивал, как перед грозой. Ренилл уже знал, что она скажет.
— Я это сделала. Добыла ключ.
Ему почему-то захотелось попросить прощения. Вместо этого Ренилл спросил:
— И когда вы решились? — Сама не знаю. Сделала — только что. «Сделала» — значит, обыскала вещи матери, и ей было ненавистно и вспоминать, и отвечать на его вопросы.
— Я понимаю, это было нелегко… — неловко и жалко пробормотал Ренилл.
— Напротив, совсем просто. Все было открыто, не заперто, ведь она даже не подозревала… ей в голову не могло прийти…
Ему хотелось крепко обнять девушку. Сопротивляясь этому порыву, он попросил:
— Тогда скажите мне пароль и объясните, как попасть к Святыне, и я больше не стану беспокоить вас.
— Сказать? Объяснить? Зачем? Уж не думаете ли вы отправиться туда в одиночку?
— Я не ожидал от вас дальнейшей помощи. Вы и без того сделали для меня так много…
— Вы ошиблись в своих ожиданиях. Полагаете, сделав то, что от меня требовалось, я покорно исчезну?
— Ничего подобного! Вы не поняли…
— Нет, это вы не поняли. Вы думали, меня можно использовать и забыть? Не так просто, Чаумелль.
— Никогда ничего подобного не думал. Просто мне казалось, что вы не хотите участвовать во всем этом.