Вольски Пола. Сумеречные врата

   Через Врата Питона Ренилл вошел в Старый город, как издавна назывались кварталы в кольце крепостной стены. День уже умирал, и длинные тени заполнили задыхающиеся улочки. Темнота словно вырастала из земли. Он прошел по кривому переулку и наконец оказался в широком открытом кругу, известном как Йайа — «Сердце», в самом центре старой ЗуЛайсы. Ни один торговец не раскладывал здесь своих товаров. Не было ни разносчиков, ни нищих; ни музыкантов, ни мутизи — скверна наживы не пятнала священную землю. В центре Йайа возвышалась ДжиПайндру — Крепость Богов — мощное и неприступное сооружение из черного базальта. Храм опоясывали стены черного гранита, способные отразить натиск целой армии. Однако окованные железом ворота стояли распахнутые настежь, ибо каждому верному был открыт доступ во двор храма. На стене над воротами виднелся высеченный в камне символ уштры.
   Со смиренно склоненной головой Ренилл побрел к воротам, беспрепятственно пройдя под знаком уштры, едва ли пропускавшей до него хоть одного человека запада. Никто не задерживал его, не расспрашивал, никто, казалось, вообще его не замечал. Словно он стал вдруг невидимым. Однако откуда же в таком случае взялось щекотное покалывание в загривке и холодные мурашки, пробежавшие по телу, едва он ступил на храмовый двор?
   Ренилл огляделся. Смеркалось, и уже загорелись старинные красные фонари. Рубиновые отблески падали на отмытый, выскобленный, умащенный воском и натертый до неимоверного сияния камень под ногами. Тут и там по камням ползали верующие с тряпками в руках, истово трудясь над полировкой мостовой. Другие замерли на коленях в молитвенных нишах, пробитых в гранитной стене на разных расстояниях друг от друга. Из ниш доносились нестройные звуки молитвенных песнопений. Но все эти признаки присутствия человека почти терялись перед чудовищным величием статуи, высящейся посреди двора.
   Исполинская фигура черного мрамора, на блестящей поверхности которой играли алые блики. Статуя гордо возвышалась, распростерши руки, определить точное число которых не представлялось возможным под складками каменного одеяния. Безвестный скульптор с чудным мастерством передал в твердом камне легкость прозрачного шелка, окутывающего невообразимые формы тела. Голову фигуры скрывал низко надвинутый каменный клобук. Лик прятался под золоченой маской. Маска эта, по всей видимости, должна была передавать идею божественного сияния, потому что от нее во все стороны расходились золотые лучи, как в старинных авескийских изображениях солнца.
   Черты ее казались бесформенными, почти неуловимыми, но тем ярче выделялись три дыры в черную пустоту, изображающие глаза и отверстый рот. Должно быть, статуя была полой изнутри, потому что из отверстий исходило зеленоватое сияние, слабое и мертвенное, пугающее в глубоких вечерних сумерках. У подножия образа Аона-отца стояли приношения правоверных — корзины с зерном и плодами, лепешки, миски с орехами, сосуды с благовониями и эликсирами.
   На минуту пораженный Ренилл застыл на месте. Потом, вспомнив наставления Зилура, упал наземь, трижды коснувшись губами булыжника в освященном веками приветствии, и пополз вперед, то и дело останавливаясь, чтобы запечатлеть на блестящей мостовой новые поцелуи. У подножия статуи он замер, уткнувшись лбом в землю, и остался недвижим, протянув к божеству распростертые в мольбе ладони.
   Он слышал гул голосов молящихся, шлепанье сандалий по камням и гудение насекомых — миллионов насекомых. Минуты проходили, и гудение становилось громче. Скоро он почувствовал на голом запястье первый укус, за ним второй. Ренилл не дрогнул — полная неподвижность была свидетельством серьезности его намерений в глазах невидимых наблюдателей. Благоговейное молчание и неподвижность должны были выделить его из толпы обычных верующих, снующих по двору, воплощая величие духовного порыва.
   Время едва тянулось. Застывшая поза уже сильно мучила его, но Ренилл хорошо знал, что испытание только началось. Чтобы Сыны признали его достойным своего внимания, следовало совершить нечто из ряда вон выходящее.
   Укусы зудели. Не чесаться. Пот с висков стекал по лицу, и он в первый раз задумался, выдержит ли черная краска на волосах столь обильное увлажнение, да и не потекут ли по лбу предательские черные ручейки. Пока что широкополая шляпа скроет беду, но потом?.. Надо было заранее испытать состав, может, добавить мастики…
   Смешно беспокоиться теперь о таких мелочах, и все равно поздно, зато эта мысль помогла на время забыть о мошкаре, зуде и потной коже, о сводящей с ума скуке и давлении невидимых взглядов.
   Сумерки сгустились в ночь. Красные огни фонарей горели все так же ярко, и не стихало гудение молитв. Из ДжиПайндру тихо вышли люди, собрали приношения молящихся у подножия божества. Ренилл не поднял на них глаз. Такая слабость была сейчас непозволительна. У него болело уже все тело, мышцы сводило, суставы молили о движении. Волосы свалялись во влажные пряди, а мошкара висела над ним тучей, но он не шевелился. Москиты могли пировать без помех, и какое-то время Ренилл невыносимо страдал. Потом пришла на помощь выучка, и он мысленно углубился в воспоминания об обычаях Сынов, о которых поведал ему Зилур. Эти мысли естественно привели за собой воспоминания о давних уроках умури. Зилур сидел, скрестив ноги, в голубоватой тени у колодца в Бевиаретте, ведя юного вонарского путника через залы Дворца Света. Зилур всегда был скуп на похвалу, и все же не скрывал удовлетворения успехами ученика. Зилур, проводник и искуситель, распахнувший перед ним двери Чулана Бесконечности, этого тесного вместилища бесконечных пространств, где разум человека постигает беспредельные дали…
   Теперь Ренилл снова отворил дверь этого чулана. Мысли устремились прочь от двора ДжиПайндру, а телесные страдания перестали его занимать.
   Сознание вернулось к нему много часов спустя. Глубокая ночь, и молитвенный гул голосов стих. Только все так же горят красные фонари. Безумно болят мышцы, безумно чешутся ладони и запястья. Безумная жара. Во всей вселенной ни звука. Даже москиты пропали. Но и среди этой душной тишины Ренилл все еще чувствовал на себе тяжесть невидимого взгляда, исходящего, быть может, от главного купола ДжиПайндру. На мгновение желание поднять голову и отыскать источник стало почти нестерпимым.
   Он не шевельнулся. Возвратился в пределы Дворца света, в чулан Бесконечности, и время снова перестало для него существовать.
   Первые лучи рассвета вернули его в настоящее. Светильники догорели, и на черной мрачной мостовой играли серые отблески утра. Только теперь Ренилл поднялся на одеревеневшие ноги и направился в западный угол двора, где скрывалось помещение, которое время от времени вынуждены были посещать даже святейшие из паломников. Подобные интерлюдии не поставят ему в упрек, лишь бы они были краткими и нечастыми. Ренилл воспользовался случаем: глотнул немного воды из фляги и плеснул несколько капель на лицо, постаравшись не замочить крашеные брови. Еды, однако, не было, и возвращаясь назад, он начал ощущать голод.
   Вернулся, снова скорчился у подножия статуи. Солнце встало и раскалило поглощающие тепло черные плитки двора. Жажда начала мучить его уже всерьез. Еще один глоток, может, и не сведет на нет все его усилия, но, несомненно, продлит срок испытания. Ренилл терпел.
   Снова из ниш в стене неустанно неслись молитвенные напевы, шлепали по камням ноги в сандалиях, приносили свои дары паломники. Задолго до полудня чужестранец, проявляющий столь необыкновенное рвение, привлек к себе всеобщее внимание. Многие верующие, в знак одобрения его ревностности, осыпали неподвижную фигуру молящегося лепестками цветов.
   Ренилл почти не замечал их. Разум его был далеко, и порой он проваливался в пустоту, хотя не сумел бы сказать, сколько раз и надолго ли он засыпал. В сумерках, поднявшись, чтобы еще раз посетить западный угол, он с трудом удержался на ногах. Двор, казалось, медленно вращался перед глазами. На этот раз он был снисходительнее в отношении воды, позволив себе выпить достаточно, чтобы восстановить чувство равновесия. Нет смысла убивать себя, доказывая Сынам глубину своей веры, даже если они и способны оценить красоту такого жеста. Есть он, конечно, не стал, но воздержание уже почти не представляло трудности: жажда давно изгнала чувство голода, да, в сущности, и все остальные чувства. Новое возвращение на место, отмеченное теперь небольшими сугробами увядших лепестков, к отвратительной униженной позе. Светильники снова горели, раскаленный жар дневных часов пошел на убыль. Зато снова принялись за дело насекомые. Пора укрыться во Дворце Света — только его стены, как подозревал Ренилл, до сих пор спасали его от безумия — но переступить порог на сей раз оказалось труднее: жалящие укусы мошки нарушали сосредоточенность ума. Уже сутки на этом проклятом дворе. Вторая ночь, а Сыны что-то не торопятся заметить его существование. Может, и не соберутся никогда. Может, его безмолвная мольба, соизмеренная с неведомым эталоном, так же безмолвно была признана недостойной, и отвергнутому просителю ничего не остается, как покорно, без жалоб, принять свою судьбу и тактично удалиться. И что дальше? Бесславное возвращение в резиденцию, признание поражения, объяснения, которые будут звучать как оправдания?
   Подождем.
   Мысленное бегство оказалось трудным, но он справился, послал разум в дальние странствия, из которых его возвратило прикосновение чьей-то руки к плечу.
   Ренилл открыл глаза и поднял голову. Беззвездная, безлунная ночь. Безмолвный двор залит красным сиянием фонарей. Над ним неподвижно стоит закутанная в плащ фигура, лицо скрыто под глубоким капюшоном.
   — Тебя узнали. — Звенящий шепот.
   Ренилл, в первый момент поняв слова буквально, напрягся. Потом припомнил ритуальные фразы, слышанные от Зилура, и понял, что хозяева храма, кто бы они ни были, соблаговолили заметить его присутствие. В церемониальном выражении благодарности Ренилл приник лбом к мостовой.
   — Ты можешь войти.
   Отлично выбрано время. Глубокой ночью и без свидетелей. Правоверные, обнаружив поутру исчезновение ревностного пилигрима, ничего не узнают о его судьбе. Принят с почетом — или безмолвно отвергнут? Никто нe сможет сказать.
   — Встань и следуй за мной.
   Легко сказать. Бесконечные часы, проведенные в неподвижности, сделали свое дело. Суставы словно заржавели. Ренилл неуклюже поднялся на ноги. Безликий посланец был уже в нескольких ярдах впереди, беззвучно скользя к главным дверям ДжиПайндру, которые, вопреки обыкновению, оказались широко распахнуты. Ренилл торопливо заковылял следом, прошел в дверь, которую проводник тут же запер, и оказался, наконец, в самом храме — по всей вероятности, первый из вонарцев, которому это удалось. Ощущение, что за ним следят невидимые глаза, усилилось. Казалось, сами стены не спят и смотрят на него.
   Огромная, напоминающая сумрачную пещеру каменная громада, древняя, как остов мира. Повсюду темный базальт, гранит, мрамор. Суровый, бесплодный, застывший камень. Уходящие ввысь сводчатые потолки теряются во мраке над головой. В прохладном сыром воздухе висит неуловимый тревожный запах. Но осматриваться не было времени: проводник уже исчезал в квадратном проеме в дальнем конце вестибюля и приходилось торопиться за ним.
   Они шли по бесконечным, гулким коридорам, освещенным адским светом красных фонарей. Ренилл теперь легче поспевал за провожатым, потому что ускорившийся ток крови быстро вернул жизнь онемевшим членам. Еще пара поворотов, новая дверь, и он оказался стоящим словно на Дне пересохшего колодца.
   Зал — узкая ротонда, несомненно, предназначенная внушать трепет даже самым непробиваемым, — был в высоту гораздо больше, чем в ширину. Высокие выгнутые стены поддерживали круто сходящийся свод из прямых балок. По окружности выстроились бледные колонны полированного камня. На половине высоты от пола до основания свода виднелась круглая галерея, на которой стояло множество неподвижных фигур. Ренилл быстро пересчитал их. Десять — в темных плащах с низко надвинутыми клобуками, как и его проводник. Их лица терялись в тени. Кожей чувствовалась тяжесть невидимых взглядов, нацеленных на него с властных высот. Наконец-то — Сыны. Может быть, и сам КриНаид-сын среди них.
   Ренилл незамедлительно простерся ниц. Тонкая струйка молитвенного напева полилась из его губ. Слова с трудом протискивались в пересохшее горло. В душе Ренилл молился, чтобы его прервали.
   Наконец его молитва исполнилась.
   — Покорность радует отца. Говори, он услышит тебя.
   На сей раз не шепот. Речь жреца звенела в ротонде, отдаваясь от изогнутых стен.
   Ренилл поднялся с колен, почтительно снял широкополую шляпу, оставшись в прикрывающей макушку шапочке, дабы не оскорблять взирающих с высот видом своей непокрытой головы.
   — Сыны Отца! — его голос звучал хриплым карканьем. На уровне пола акустика помещения была не в пользу говорящего. — Нижайший — пилигрим, не желающий носить иного имени, чем имя Сына Аона-отца — пришел сюда из северного ХинБура в надежде обрести знания. Ибо признаюсь, мы, верные ХинБура, хотя ревностны и усердны в вере, знаем мало. В удаленной и недоступной нашей горной твердыне мы следуем старым обычаям, и кто может судить, сколь далеко отклонились мы за долгие годы от Тропы Истины? Здесь же, в городе ЗуЛайса, явил себя сам Исток и Предел. Здесь, в крепости ДжиПайндру, его присутствие ощутимо, и его почитание обретает чистейшие формы. И вот странник явился, ища наставлений. Сыны Отца, я прошу наставить меня на истинный путь, позволить видеть ритуалы и церемонии, совершающиеся в соответствии с Его желаниями. Ведите меня, образуйте мой дух, склоните меня к Его воле, дабы я мог принести эту мудрость моим братьям в ХинБуре и в горах, лежащих за его пределами. Учите меня, дабы я пронес свет священного пламени по всей Авескии. На коленях молю вас о благодеянии. Сыны Отца, снизойдите к моей мольбе. — Здесь ему пришлось прерваться: иссякли и голос и дыхание. Склонив голову, Ренилл ждал.
   Долгое мучительное молчание. Если стоящие на галерее и совещались шепотом, внизу не слышалось ни звука.
   — Где доказательства твоей веры?
   На этот вопрос ответить легко, Ренилл был готов к нему.
   — Я принес собранные моими братьями в ХинБуре триста цинну, которые с радостью вручаю хранителям Крепости Отца.
   Он выложил на пол перед собой кошелек, раздувшийся от доказательств его удачной торговли в АфаХаале.
   — Ты просишь многое. Где доказательства, что ты достоин?
   — Сам Отец благословил храм ХинБура. Не прошло и двух месяцев с тех пор, как ничтожному явился во сне чудесный голос, вещавший из сияния, и приказал копать под южным углом храма. Я повиновался, и обрел божественную святыню. Вот…— Ренилл достал и протянул на ладони артефакт, подаренный Зилуром. — Чудо. Плоть Ирруле, Страны Богов. Сим знамением Отец явил Свою благосклонность к намерению ничтожного.
   Жаль только, Отец не научил ничтожного, как пользоваться этой штукой…
   Новое молчание. Досадно будет, если они решат принять кошелек, а дарителя выставить за дверь. Молчание Длилось целую вечность.
   — Странник, Отец улыбается тебе. Останься на время с нами и узнай истинный Путь.
   Ренилл коснулся лбом камня. Когда он снова поднял взгляд, галерея была пуста. Он поднялся, оставив кошелек на полу, но реликвию Ирруле заботливо спрятал в складки зуфура, потом повернулся к двери, у которой маячил его проводник. Закутанная фигура безмолвно удалялась, и Ренилл следовал за ней, без вопросов и комментариев. Среди Сынов, как ему было известно, ценилось безмолвное поклонение. Да и жажда сделалась невыносимой, так что меньше всего ему сейчас хотелось поболтать.
   Мрачные коридоры, и за ними просторное помещение, как видно, служащее общей спальней послушникам ДжиПайндру. Три ночника лили сверху слабый свет на полированный каменный пол, освещая циновки, на которых вкушали сон служители-жрецы. Ренилл внимательней присмотрелся к светильникам. Теперь он заметил, что они изображали светящиеся глаза и рот огромного скульптурного лица. Лик Аона-отца смотрел вниз с потолка — или, точнее, изображение маски, скрывающей Его лик. Светящийся взгляд, устремленный на спящих правоверных, вне сомнения, навевал им священные сновидения.
   Оторвав взгляд от очей Аона, Ренилл осмотрелся вокруг. Проводник уже исчез. Жрецы спали. Лучше всего присоединиться к ним. Сегодня ему что-то не хотелось исследовать храм. Как все авескийские паломники, Ренилл носил при себе свернутую циновку, которую и вытащил из, мешка, расстелив на полу. Теперь, наконец, можно было допить оставшуюся во фляжке воду. Убийственная жажда отступила, и в первый раз за долгие часы Ренилл почувствовал, как устал. Он растянулся на циновке и закрыл глаза. Взгляд Отца не помешал ему мгновенно уснуть.
   Утром он начал знакомиться с неописуемо скучной жизнью неофита.
   Из сна его вырвал тихий шепот. Ренилл открыл глаза. Надо полагать, рассвело, но в лишенной окон комнате, освещенной светильниками, нельзя было сказать наверняка. Повсюду вокруг него слышались приглушенные голоса. Ренилл узнал кадансы Великого Гимна, который усилиями Зилура надежно запечатлелся в памяти. И спасибо умури, потому что, как выяснилось, повторение протяжных строф было первейшей утренней обязанностью правоверных. Скорчившись на четвереньках, Ренилл склонил голову и затянул гимн. Память не подвела. Только два раза на протяжении длинного гимна слова ускользнули от него; пришлось понизить голос до неразборчивого бормотания, чтобы скрыть пробелы. Восхваление божества заняло добрых семь минут, но когда Ренилл наконец закончил и украдкой огляделся, то обнаружил, что остальные Сыны неутомимо продолжают бормотать.
   По-видимому, полагалось троекратное повторение. Первый раз — для Богов, второй — для Людей, и третий — для Зверей: три основные составляющие вселенной, символически отображенные в треножнике уштры. Он снова затянул казавшийся бесконечным гимн. Наконец его сотоварищи умолкли и цепочкой потянулись за дверь. По сумрачным коридорам они шествовали в благоговейном молчании, прерываемом только ритмичным позваниванием ногтями по бронзовым уштрам, свисавшим у каждого с зуфура. Клик-клик-клик, пауза, клик-клик, пауза, клик-клик. Одна и та же бесконечно повторяющаяся короткая последовательность. Зилур рассказывал о немом храмовом языке, даже объяснил смысл некоторых сочетаний. Это было из самых обычных. Тройной щелчок означал треножник уштры, два двойных — «ахв», двадцать вторую букву авескийского алфавита и первую в августейшем имени Истока и Предела. Пальцы Ренилла задвигались: клик-клик-клик…
   Вскоре они оказались на крошечном внутреннем дворике, где Сыны совершали нехитрое омовение. Ренилл искоса поглядывал на своих новых братьев по отцу-Аону. Большинство их казались тощими и недокормленными. И бледными, насколько позволял природный авескийский цвет кожи — желтоватый оттенок казался на их лицах особенно ярким и нездоровым. Все завернуты в потрепанные куски материи, в линялых зуфурах и желтовато-серых шапочках на макушке. Застывшие лица, пристальные темные глаза. Неофиты, с первого взгляда определил Ренилл. Низшее сословие среди Сынов, смиренные храмовые служки, без крупицы той властности, которая отличала виденные им прошлой ночью фигуры в клобуках.
   Никто не разговаривал. Даже постукивание пальцами смолкло. Через несколько минут все проследовали в трапезную, чтобы подкрепиться жидкой кашицей с черствыми лепешками, запивая их тепловатой водой. Поглощению пищи предшествовали добрых двадцать минут лихорадочных молений. Сыны Аона сидели, скрестив ноги, на голом каменном полу, бормоча отупляющие строки «Первого Самоотречения».
   …Истинная свобода лишь в полной покорности воле Предела.
   «Я» преграждает путь к Истоку.
   Ничто — есть все, а все — есть мысль Отца.
   Ренилл старательно бубнил, не позволяя ни намеку на пренебрежение показаться на лице. Покончив с самоуничижением, он дорвался до безвкусного завтрака — и проглотил его как голодный волк. Ни слова во время еды. Редкое позвякивание ногтей о бронзу — и ничего больше.
   К завершению трапезы в дверях возникла величественная задрапированная фигура. Капюшон затенял лицо, скрывая индивидуальные различия, как требует воля Аона-отца. Закутанный в плащ Сын Аона простер руки, его ладони двигались, раздавая короткие безмолвные приказы. Ренилл внимательно всматривался. Зилур не подготовил его к пониманию этого языка жестов — быть может, и не знал о нем. Неудачно, однако паломнику-деревенщине простят невежество. Может быть…
   Верные расходились группками по пять-шесть человек. Как видно, язык жестов использовался для распределения по работам. Ренилл ждал. Жрец повелительно щелкнул пальцами. Хоть этот жест понятен без перевода. Он присоединился к очередной группе, покидающей столовую, и вскоре уже чистил котлы в гранитной кухне. За отскребанием котлов, которое продолжалось часа два, последовала новая общая молитва, затем перерыв для медитаций, после чего Ренилла послали на кормление хидри. Хидри, светящимся насекомым, свет которых питал бесчисленные ночные светильники, а также, по всей вероятности, мерцал в отверстиях лиц множества статуй Аона, расставленных по ей ДжиПайндру, требовалась для жизни частая дань в виде живых мух и перетертого сахарного тростника. Ренилл жевал жесткие стебли, пока не свело челюсти, затем целый час ловил мух.
   Молитва. Таскание ведер от колодца в кухню. Опять молитва. Наполнение багровых светильников, подрезка фитилей. Полировка священных изображений. Общее собрание жрецов на закате для ритуального пения «Малого Гимна». Еще медитации. Молитвы и жалкий ужин: лепешка и жидкий овощной суп. Ногти постукивают по бронзовым уштрам; никаких разговоров. Наконец, измученный и отупевший, он вернулся в спальню, под немеркнущий взгляд Аона-отца.
   Обычный день из жизни служителя божьего.
   И к этому они стремятся! Он вяло дивился, какие страхи или темное честолюбие могут подвигнуть людей вести подобное существование. Немые и непостижимые, жрецы казались ему более чуждыми, чем хидри.
   Взволнованный Ренилл лежал на подстилке без сна. Вокруг него дремали смиренные Сыны. Над ним светился недремлющий лик Отца, горящий изнутри хидриши — светом насекомых. Часы проходили зря. Он трудился до изнеможения, молился и медитировал до отупения, но ничего не узнал. Ни на минуту не оставался один, ни разу не оказался свободным. Не удалось ни побродить по храму, ни расспросить безмолвных жрецов. Даже сейчас он не решался выйти на разведку. Досадно, но не так уж страшно. Может, наутро что-нибудь переменится. Убаюканный этой мыслью, Ренилл уснул.
   Но второй день оказался точным повторением первого. Работа, молитвы, ритуалы, медитации, скудная пища. Мрачные коридоры храма, и еще более мрачные его обитатели. Ни разговоров, ни открытий, ни разоблачений. Ранний отход ко сну под зеленоватым сиянием глаз.
   На третий день вместо наполнения светильников — чистка овощей на кухне.
   На четвертый — он выучил полный текст «Самоотречения», известный ему доселе лишь в сокращенном В то же утро он обогатил свой репертуар ритуальных постукиваний полудюжиной новых сочетаний. Отец-Аон, размышлял Ренилл, несомненно, одобрил бы его достижения, но вот протектор их едва ли оценит. Однако возможности разведать хоть что-нибудь все не представлялось. Он ни на минуту не оставался один. И ни следа, ни намека на существование КриНаида, пока на пятое утро в дверях спальни неофитов не возникла закутанная фигура и не заговорила вслух, явственно и внушительно:
   — Да будет известно всем, что первый жрец КриНаид-сын объявляет о приближении времени Обновления!
   Ренилл моргнул. Целыми днями он слышал только голоса Сынов, возвышавшиеся в молитвах и песнопениях. И вдруг простая человеческая речь, и тут же— упоминание о первом жреце, который, надо понимать, таится где-то в этом же здании. И кажется, в скором времени готов явить себя народу. А что это за приближающееся «Обновление»? Взгляд на лже-братьев не прояснил ситуацию. Они оставались немы, как обычно, но в глазах горело радостное волнение, и охвативший их восторг выразился в звоне подвесок — словно град по железной крыше.
   Ногти Ренилла тоже вызванивали по бронзе. Он сознательно выбрал одно из свежевыученных сочетаний. Постепенно общий энтузиазм немного остыл, и началось распределение по работам. Паломник из ХинБура скреб полы, молился, жевал сахарный тростник, умащался и медитировал, отскребал с потолка проросшие корни, пел гимны, смазывал стены и потолок едким раствором, уничтожающим плесень, молился, убивал заползших в столовую змей, молился, вылизывал дочиста, как велит обычай, изображения Отца, молился, месил тесто на кухне… короче, день был похож на любой день в ДжиПайндру, до самого заката, когда перед ним в буквальном смысле открылась новая дверь.
   С тестом было покончено. Готовые лепешки ждали отправки в печь. Настала короткая пауза для молитвы об Отчем Благословении — и тут отворилась крепко запертая до сих пор дверь в глубине темной ниши. За ней оказалась внутренняя камера. На пороге стояла закутанная в плащ фигура. Указательный палец повелительно согнулся, подзывая.