Вольски Пола. Сумеречные врата

   За столом воцарилось молчание, которое прервал Ренилл, спросив:
   — А что с Бевиареттой? В каком настроении вы оставили наших сборщиков, дядя?
   — Меня не интересовало их настроение. — Ниен надменно вздернул подбородок. — Да и кто их разберет? До нашего отъезда случилось… несколько мелких, незначительных происшествий. Однако когда мы уезжали, желтые вели себя смирно и прилично — в большинстве. И лучше для них продолжать в том же духе, иначе, когда мы вернемся, им придется отвечать перед военными властями.
   Откуда такая уверенность, что тебе будет, куда возвращаться? Вслух Ренилл спросил только:
   — Были пострадавшие?
   — Семь или восемь помятых желтых.
   — А Зилур?
   — Это твой престарелый любимчик, племянник? За решеткой, надо полагать.
   — Что ты сделал, дядя? — Ренилл приложил все усилия, чтобы не закричать.
   — Выполнил свой долг, как обычно. Старый Зилур — надо сказать, его испортили недопустимой снисходительностью — избалован, как модная красотка. Как бы то ни было, ты знаешь, что ему не раз было сказано бросить эту чушь с Дворцом Света, или по крайней мере, держать свои суеверия при себе. Однако (старикан упорствовал в своем дурачестве: продолжал изливать этот устаревший бред в уши любого желтого щенка, у которого хватало терпения посидеть смирно — а такое демонстративное непослушание, как ты, конечно, понимаешь, нельзя оставлять безнаказанным. Так что мне пришлось уведомить совет графства, и вскоре после этого твоему дружку умури было предъявлено обвинение. Он не потрудился отрицать его — ты не представляешь себе эту наглую рожу, племянник! — И естественно, был осужден.
   — Естественно… — Ренилл подавил порыв ударить дядюшку. — И что же?
   — И он был приговорен к шести месяцам заключения.
   — Понятно. Значит, Зилур за решеткой в АфаХаале?
   — Нет. Если срок заключения превышает девяносто Дней, заключенного переводят в Исправительное Заведение ЗуЛайсы.
   — Разумеется, как того и заслуживает столь закоренелый преступник.
   На самом деле это не такая уж и плохая новость. Здесь в городе, как прикинул Ренилл, влияния заместителя второго секретаря может оказаться достаточно, чтобы добиться немедленного освобождения Зилура. Если, конечно, сам он вместе со своим влиянием переживет предстоящую атаку мятежников. И если Зилур, в его-то годы, переживет даже столь краткое пребывание в тюрьме. Ах, как приятно было бы врезать кулаком по самоуверенной, добродетельной физиономии дядюшки!
   — Я считаю своим долгом предупредить тебя, племянник, что когда старика выпустят, я не позволю ему вернуться в Бевиаретту.
   Думаю, даже приплати ты ему, он туда не вернется!
   — Ты можешь счесть мое решение жестоким, однако я убежден в его справедливости. — Ниен скрестил руки на груди. — Мне приходится думать о благополучии общества.
   — Разумеется, дядя. Требования морали. Ты не допустишь, чтобы этот развратитель юношества, этот сосуд зла, эта коварная змея изливала свой яд в Бевиаретте.
   — По-твоему, это повод для шуток? Ты бы, пожалуй, еще и поощрил его наглость. Не прикажешь ли выстроить для старого идиота мраморную школу и платить ему стипендию?
   — Между прочим…
   — О, прошу вас, оставьте эти мрачные темы, — вмешалась заскучавшая Цизетта. — Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь приятном!
   — Я поддерживаю просьбу племянницы, — заявила Тиффтиф. — Мы за столом, и я не желаю слушать подобных разговоров.
   Громкий удар гонга разнесся по залу. Все смолкли. Звук повторился. Он, казалось, доносился сверху, словно гонг был подвешен прямо над крышей.
   — Что это? — Цизетта вцепилась в локоть второго секретаря Шивокса.
   В ответ Шивокс взмахнул рукой, призывая к молчанию — без всякой надобности. На несколько секунд пораженные вонарцы замерли, прислушиваясь, затем, не сговариваясь, вскочили и бросились к окнам.
   Небо над резиденцией пылало багрянцем. Из огненного облака, повисшего прямо над крышей, гремели оглушительные удары гонга.
   — Что это? — Тиффтиф схватила Ренилла за руку. Сыны. Тот кошмарный первый жрец. То существо из храма.
   Вслух Ренилл осторожно сказал:
   — Какое-то атмосферное явление, Тиффтиф. Электрический разряд вызывает свечение пылевых облаков… или рой светящихся насекомых… полярное сияние… или может быть…
   — Ты что, считаешь меня дурой?! Лжец! Что это такое? — голос Тиффтиф сорвался на визг. — И что это за звуки!?
   Грохот выстрелов с улицы, прорвавшийся сквозь оглушительный звон гонга, не дал ему ответить. Издалека донеслись грозные крики. Во дворе резиденции начиналось столпотворение — все ее обитатели рвались наружу.
   — Бери Цизетту и всех женщин, которых сможешь собрать, и уходите в подвал, — приказал Ренилл. — Это самое безопасное место при атаке.
   — При атаке?.. Они не посмеют… И что это за шум?
   — В подвал, Тиффтиф. Шевелись. — Он отцепил ее пальцы от своего рукава.
   Через минуту Ренилл был на стене с винтовкой в руках. Сверху ему был виден был проспект Республики, по которому бежали последние вонарцы, до сих пор медлившие укрыться в резиденции. Их отступление прикрывали два взвода Второго Кандерулезского. Следом в Малый Ширин ворвалась ревущая толпа зулайсанцев, и солдаты погибли. Пули винтовок и мушкетов не остановили нападающих, однако артиллерия оказалась действеннее. Толпа с ворчанием откатилась назад. Резиденция отбила прямую атаку, но приготовления к осаде продолжались всю ночь.
   С рассветом гонг смолк, багровое сияние померкло, и начался обстрел. Кроме редких мортирных ядер и картечи на крышу и во двор резиденции летели горшки с грязью, поленья, мотки проволоки, каретные рессоры, а над головами свистели мушкетные пули. Сквозь этот тяжелый ливень прорвалась пара почтовых голубей, уносивших послания в Бхишуул. Если посланцы-люди не сумели вырваться или струсили, может быть, хоть птицы сумеют донести призыв о помощи.
   Внешняя стена и земляные укрепления пока сдерживали атаку. Однако здание, примыкавшее к укреплениям, оказалось уязвимо, что выяснилось к полудню, когда снаряд мортиры выбил окно верхнего этажа и взорвался у ног Эвлины в'Икве, убив ее на месте. Это заставило осажденных покинуть верхние этажи, но через несколько часов стало ясно, что и внизу небезопасно. Круглые ядра пробивали кирпичную стену, но еще более смертоносными оказались прицельные выстрелы из мушкетов, которые к концу дня унесли жизни десяти вонарцев.
   Обороняющиеся тоже вели прицельный огонь с бастионов по мелькавшим в окрестных домах подвижным фигурам. Урон, нанесенный противнику, трудно было оценить, но тем не менее решительного штурма пока не последовало. Зулайсанцы не решались на прямую атаку. То ли побаивались, то ли рассчитывали подорвать боевой дух осажденных, затягивая ожидание.
   Солнце зашло, и вонарцы вздохнули с облегчением. Не в обычае их светолюбивых врагов было вести военные действия в темноте. Однако радость оказалась недолгой. На смену дневному свету вернулось багровое свечение ночных облаков. Гонг молчал, но небесный огонь разжигал злобу зулайсанцев. Перестрелка продолжалась.
   В ночи то и дело гремели выстрелы пушек. Туземные саперы под покровом темноты начали рыть подкопы. Мало кто из вонарцев спал в эту ночь.
   На рассвете огонь мушкетов стал чаще, и к нему прибавился ливень стрел. Авескийские лучники с отменной точностью направляли горящие стрелы на склады с зерном и дровяные сараи. Начинающиеся пожары быстро гасили, но запасы воды в резиденции были не бесконечны. Угроза жажды стала еще страшней, когда через стену полетели куски падали и отбросов. Некоторые из этих снарядов попадали в колодец. Их поспешно извлекали — то, что удавалось извлечь. Над колодцем устроили навес из досок и брезента, но были все основания опасаться заражения, и отныне всю питьевую воду приходилось тщательно кипятить.
   — Полагаю, надо ожидать штурм сегодня ночью или на рассвете, — сообщил Ренилл протектору. Удар ядра в стену соседней конюшни поставил точку во фразе, но ни один из собеседников даже не вздрогнул. За три дня постоянной канонады осажденные привыкли к грохоту орудий.
   — Почему вы так думаете? — небритые щеки во Трунира запали и казались бледными даже в мягком свете свечи. Было еще далеко до заката, но тяжелые щиты на окнах отгораживали от света так же, как и от свежего воздуха, по всей резиденции горели лампы. С начала осады протектор позволял себе в сутки не более четырех часов сна. Его усилиями пестрая толпа штатских превратилась за эти дни в боеспособный оборонительный отряд, но такая нагрузка сказывалась и на здоровье протектора, и на его темпераменте.
   — Из-за небесной танцовщицы Нуумани, — объяснил Ренилл.
   — А?
   — Сегодня Нуумани встречается с луной — то есть положение луны совпадает с созвездием и…
   — Что вы несете, Чаумелль?
   — Авескийцы считают, что Танец Нуумани с Луной знаменует благосклонность небес. Это благоприятствует началу рискованных предприятий.
   — Они серьезно воспринимают этот бред?
   — Весьма серьезно, сэр.
   — Предполагая, что вы знаете, о чем говорите, я удвою посты. А вы, пока еще светло, возьмите несколько человек и осмотрите подвалы.
   Ренилл кивнул. Зулайсанские саперы за эти дни несомненно могли проложить ходы к нижнему этажу здания. Протектор разместил часовых во всех погребах и подвалах, но часовые могут и задремать, так что дополнительный обход не помешает.
   — Я возьму в'Икве и Зувилля со слугами, если они свободны, — сказал Ренилл.
   — Его лакей… как там его..?
   — НайВук.
   — Да, верно. Лакей ночью дежурил на стене, и сейчас от него будет мало проку. И еще один… повар, кажется… в БЗ, на сегодня освобожден от службы.
   Банкетный зал, или БЗ, как его теперь называли, с началом осады был превращен в госпиталь и быстро наполнялся ранеными. Запас бинтов и обезболивающих подходил к концу. Учитывая знойное авескийское лето и первобытные условия импровизированного госпиталя, рана, требующая ампутации, автоматически означала смертный приговор. На площадке у банкетного зала уже появилось несколько свежих могил.
   — А как насчет вашего дяди? — предложил протектор.
   — Он не годится, — возразил Ренилл. — Поставьте его на пост, так он, заметив незнакомого авескийца, закричит: «Эй, парень, ну-ка, живо сюда и объясни, чем ты тут занимаешься, живо!». Я сам слышал.
   — Научится. — Во Трунир позволил себе сдержанно улыбнуться. — Дайте ему шанс. И начните с подвала самой резиденции. Там настоящий лабиринт, самое слабое наше место.
   — Слушаюсь. От Восемнадцатого никаких вестей?
   — Никаких.
   — Вы думаете, они получили известие?
   — Скорее всего. Хотя бы один из посыльных должен был добраться. Через несколько дней получим подкрепление.
   Если продержимся так долго. Вслух Ренилл сказал:
   — Так, я займусь погребами. Да, еще мадам Зувилль просила вашего разрешения на организацию Женского вспомогательного отряда БЗ…
   — Сиделки для госпиталя? Прекрасно.
   — Учебно-игровой группы для детей…
   — Очень хорошо.
   — И дамского стрелкового отряда.
   — Что?!
   — Мадам Зувилль объявила, что она и еще кое-кто из женщин отлично стреляют и вполне способны оказать помощь в обороне резиденции.
   — Очаровательная была бы картина!
   — Мадам Зувилль высказывалась на эту тему весьма решительно.
   — Вы хотите сказать, что она серьезно допускает такую возможность?
   — По-моему, да.
   — Мы не можем терять время на подобные глупости.
   — Я склонен прислушаться к ее доводам.
   — Значит, вы сами лишились способности рассуждать. Даже если она бьет без промаха… допустим. Она, видимо, не понимает, что стрелять зверушек или птичек на берегу Золотой Мандиджуур — совсем не то же самое, что стрелять в человека, который, кстати, может и сам ответить выстрелом. Супруга Зувилля не дура — она должна осознавать, что женщины, даже современного, мужественного типа, просто не годятся для боевых действий. А если нет, придется вам ей это объяснить.
   — Сомневаюсь, что мне удастся ее переубедить, протектор. Она захочет лично побеседовать с вами.
   — У меня нет ни времени, ни желания.
   — Она, вероятно, будет настаивать. Эта дама славится твердостью характера.
   — Избавьте меня от амазонок, воительниц и всех женщин, забывших свой пол. У нас есть заботы поважнее.
   — Я сообщу мадам Зувилль ваше мнение, протектор. Вероятно, вы скоро увидите ее саму.
   — Не сомневаюсь. И хватит об этом, Чаумелль. Найдите себе людей и начинайте. —Ренилл вышел из кабинета. Внизу, в относительной прохладе прихожей, он нашел Зувилля и недавно овдовевшего в'Икве, и сообщил им задание. Пара рекрутов из числа писцов счетной палаты присоединились к отряду, который первым делом спустился в подвал резиденции — сложный лабиринт складов, прачечных и чуланов, который уже обходили трое часовых. Никто из охраны не видел и не слышал ничего, достойного внимания. На стенах не обнаружилось ни трещин, ни иных признаков разрушения.
   Из резиденции через забитый, пропеченный солнцем двор перешли в банкетный зал-госпиталь. Окна здесь были заставлены щитами, и глаза отдыхали в приятном полумраке. Зато жара стояла немилосердная. Застоявшийся воздух пропах кровью, потом, экскрементами, рвотой, грязным бельем, грязными телами и гангреной. Одного из писцов вырвало. Ренилл мучительно сглотнул, сдерживая тошноту, и постоял, часто дыша, пока глаза не привыкли к темноте. Тогда он неохотно осмотрелся.
   Огромный стол и множество стульев, стоявшие здесь прежде, исчезли. Их драгоценная древесина, несомненно, пошла на баррикады или сгорела в ночных кострах часовых. Зал был забит лежаками, кушетками, матрасами и перинами, на которых лежали больные и раненые.
   Сколько же их!
   Всего три дня в осаде, а госпиталь уже забит десятками несчастных, многие из которых, несомненно, обречены. Сколько же человек окажется здесь через несколько дней?
   Ни одного, если авескийцы прорвут оборону.
   И всего два врача на всю резиденцию. Слишком мало.
   Горсточка добровольных сиделок. Нехватка медикаментов. Жара, вонь, мухи.
   Тысячи мух повсюду, их басовитое жужжание перекрывает стоны раненых и еле слышные мольбы: о помощи… о воде… о смерти… Кое-где над беспомощными телами добровольцы с пушистыми метелками отгоняют мух, но их хватает не на всех. Далеко не на всех. Обнаглевшие паразиты: крысы, падальщики, змеи и аспиды — повсюду. Хватают еду с тарелок страдальцев и жиреют на этой добыче.
   Обход спустился в погреб, удостоверился, что охрана начеку и стены целы. Дальше перешли в ближайший склад, потом в «Блокгауз» — трехэтажный муравейник архивов и кабинетов. В подвале блокгауза они нашли на полу убитого часового, пару вполне живых туземцев-саперов и солидную дыру в стене, ведущую в темный тоннель. Два пистолетных выстрела, оглушительно прогремевших в низком погребе, покончили с саперами. Один из писцов побежал за рабочими, которые скоро появились, вооруженные мастерками и ведрами с раствором. Выломанные из стены камни быстро вернули на место и укрепили досками и подпорками. Но туннель никуда не делся и оставался постоянной угрозой — следовательно, подвал придется круглые сутки охранять.
   Других признаков вражеского вторжения в этот день не обнаружили. Однако обширный периметр крепости предоставлял множество мест для подведения мин. Противник не сидел сложа руки, и новый прорыв был всего лишь делом времени.
   Спустился вечер, и душная тьма залила город. На небо взошла луна, обняла Нуумани, и начался небесный танец. С земли танцоров приветствовало пение человеческих голосов, и Ренилл во Чаумелль, единственный из внимающих ритмичной мелодии вонарцев, узнал Гимн Богине, который обычно звучал во время двухдневного Празднества Танца.
   Поздно ночью голоса затихли. Крики часовых «Все спокойно!» с равными промежутками прорезали темноту, без умолку звенели москиты.
   Повстанцы напали на рассвете, внезапно. Только что стояла зыбкая тишина, и вот улицы ожили, и черные человеческие фигурки муравьями облепили стены.
   Часовые на бастионах открыли огонь и подняли тревогу. Через несколько секунд к редутам отовсюду сбежались штатские. Глаза у всех были ошалелые, но ни один не забыл прихватить винтовку. Даже раненые, которые еще держались на ногах, выбрались из коек в банкетном зале. Под стенами резиденции кипело море голов и блестела сталь оружия. Авескийские рожки звали к наступлению. Артиллеристы выдвинули вперед тяжелые пушки.
   Пули тучами свистели над укреплениями, залпы крупной картечи били в стены, а у ворот бурлили горожане, громя деревянные створки камнями, топорами, огнем и сталью.
   Осажденные под командованием во Трунира поливали зулуйсанцев ровным, частым винтовочным огнем. Вонарские пули находили цель, и туземцы падали десятками. Наконец толпившиеся у ворот были частично перебиты и бежали, атака захлебнулась.
   По меньшей мере дюжина защитников была убита или тяжело ранена. Раненых — некоторые из них неизбежно должны были умереть через несколько часов или суток — перенесли в банкетный зал, а убитых без проволочек похоронили. Откладывать похороны не позволял климат.
   Еще несколько дней — и осажденные привыкли к грому тяжелых пушек, свисту ядер и разрывам снарядов. Дети играли или занимались в учебной группе, женщины меняли бинты и отгоняли мух от пациентов госпиталя или собирали топливо во дворе, не смущаясь постоянно пролетающими над головами ядрами и пулями. Некоторые из них попадали в цель, но прятаться особого смысла не имело, потому что даже прочность кирпичных стен не спасала от артиллерии. Время от времени зулайсанцы повторяли попытки штурма, подобные первой, и их так же отбивали ружейным огнем. Обе стороны несли большие потери. Между атаками устанавливалось тревожное затишье, прерываемое частыми похоронами. Жизнь слегка разнообразили личные неудобства и лишения. С каждым днем становилось все хуже.
   Маленькое кладбище за банкетным залом быстро росло, а госпиталь был забит до отказа. Кроватей не хватало, многие раненые лежали на плащах, расстеленных на каменном полу. К концу первой недели провизия еще была, но вода без конца расходовалась на тушение пожаров, зажженных огненными стрелами, и во Трунир распорядился ввести пайки. Отныне купание стало недоступной роскошью, и тяжесть жизни в осажденной резиденции увеличилась стократ.
   Жара не спадала, над головой из ночи в ночь пылали красные облака, и вонарское хладнокровие стало сдавать. Недостаток воды, вместе с разнообразными тревогами и несчастьями, заставил кое-кого обратиться к спиртным напиткам, в которых недостатка не было. Ссоры с рукоприкладством, и без того возникавшие время от времени, резко участились, когда в конце недели у курильщиков подошли к концу запасы табака. После того, как за один день двое укрывшихся в резиденции железнодорожников были избиты до беспамятства, во Трунир приказал строго наказывать скандалистов, но эта мера не помогла, и ссоры становились все чаще, особенно между женщинами. Мадам во Лосикс расцарапала лицо мадам Миетт, когда последняя отказалась выполнить ее просьбу перестать хрустеть суставами. А когда мисс в'Эрист пустила своего любимого лесного младенца прогуляться по обеденному столу, мадам Джумалль открыто призналась в намерении совершить Детоубийство.
   Однако все эти сложности, как ни трудно было их переносить, побледнели и забылись, когда у троих детей, один за другим попавших в банкетный зал, обнаружились несомненные признаки холеры.
 
   Гочалла Ксандунисса сидела у письменного стола в своей опочивальне в УудПрае. Открытый дневник и приготовленное письмо лежали перед ней, но правительница смотрела не на них. Ее невидящий взгляд был устремлен в стену. Женщина не двигалась и не мигала. Так она сидела уже два часа, и если бы кто-нибудь увидел ее со стороны, он легко мог бы усомниться, здорова ли правительница Кандерула. Но на самом деле ум ее лихорадочно работал, воспоминания и размышления крутились в голове, сменяя друг друга и бесконечно повторяясь. Так проходили целые дни с тех пор, как она узнала о побеге дочери. Так продол жалось бы и дальше, пока рассудок не помутился бы, не выдержав напряжения.
   Стук в дверь вырвал несчастную гочаллу из оцепенения.
   Вернулась. Пришла ко мне.
   — Войдите, — произнесла она голосом, каким могла бы , говорить статуя.
   Дверь отворилась. Паро протянул ей конверт на подносе.
   Она написала. Раскаивается. Ищет примирения. Она недостойна прощения, но если я увижу искреннее раскаяние, буду снисходительна.
   — От гочанны, — заметила она вслух. — Ты получил письмо из ее рук? Она в УудПрае?
   Паро изобразил знак отрицания и жестами показал, что посланец прибыл из города и тут же уехал обратно.
   Ксандунисса приняла письмо, ничем не выдав оживления.
   — Оставь меня, — приказала она, и Паро исчез. Теперь, когда гочалла осталась одна, лицо ее вспыхнуло. Дрожащими пальцами сломала печать. На черном воске, заметила она, отпечатан знак уштры. У гочанны не было такой печати. Жар в сердце сменился холодом. Развернув письмо, Ксандунисса первым делом поискала глазами подпись. Вместо подписи внизу страницы стояла еще одна уштра и число двадцать два: символ буквы «ахв» авескийского алфавита и первая буква имени Аона-отца. Письмо пришло из ДжиПайндру.
   Не от Джатонди.
   Пора бы ей уже быть умнее. Пора оставить глупые надежды. Гочалла глубоко вздохнула и начала читать.
   Лучезарной гочалле Кандерула…
   Простое приветствие, не украшенное титулами и славословиями. Совсем не похоже на прошлое послание ВайПрадхов.
   Это посылают тебе Сыны Отца.
   Такая простота почти оскорбительна. Да, на сей раз они не намерены задабривать ее.
 
   Да будет тебе известно, что дочь твоя гочанна ныне пребывает в ДжиПайндру. Таково было желание сиятельной: служить высшим целям Аона-отца, и во всем повиноваться воле Его. И ради этой цели отдает она свою молодую жизнь, ища совершенного самоотречения.
   Нельзя усомниться, что душа ее достойна того. Ее поклонение любезно отцу, жертва ее чиста, и остается лишь определить суть и форму ее служения.
   Сыны всемерно жаждут исполнять волю Отца, однако к одной цели ведут разные тропы, и выбор всегда остается. Мы исполнены надежды и горячо молимся, дабы духовное пробуждение и возвышение гочанны нашло отклик в душе ее сиятельной матери; дабы божественное просветление явило себя в обновленном и исполненном любви союзе между Царствующим домом Кандерула и Сынами Отца.
   Ныне верные ЗуЛайсы, воодушевленные зрелищем огненных небес, восстали, готовые исторгнуть из своей страны безбожных Лишенных Касты. Резиденция Вонара сопротивляется, но падение ее близко, как и окончательное падение тирании запада, что ознаменует начало обновления Авескии. Восстановлены будут прежние обряды поклонения, и счастливая страна будет омыта теплом любви Отца. В сем великом предприятии одобрение и поддержка Лучезарной гочаллы, чье слово — золото в ушах ее подданных, чей образ свят в их сердцах, окажет великую помощь делу Сынов, и тем воплотит высшую цель Отца, приведшего юную гочанну в храм ДжиПайндру.
   Если же Лучезарная восстанет против Сынов Отца, мы оплачем в сердцах наших ее духовную пустоту и станем искать иных, истинных намерений Аона-отца относительно гочанны.
   Молитва и медитация оттачивает духовное зрение. Мы провидим ответ.
   Может статься, что дочь гочаллы ожидает высшая и святейшая слава. Если она окажется достойной, то познает высшую близость с Отцом. Ей, Избранной и Возвышенной из всех женщин, выпадет впитать и восполнить жизненную силу божества, и в последней агонии телесной гибели достичь совершенного самоотречения, кое есть Вечность.
   Будущее скрыто в тени, и судьба юной гочанны еще не определена. Но великий закон взаимной зависимости смертных остается неизменным., и да не усомнится Лучезарная гочалла, что ее решение повлечет великие последствия.
   Да дарует Отец ей мудрость.
 
   Гочалла аккуратно отложила письмо. Не было нужды перечитывать его — каждое слово глубоко врезалось в память. Одна фраза звучала для нее особенно ярко: «…в последней агонии телесной гибели достичь совершенного самоотречения, кое есть Вечность».
   В последней агонии…
   Джатонди умрет в муках, если ее мать откажется поддержать ВайПрадхов.
   Они хотят править именем своего голодного бога. Кандерул превратится в огромную кормушку Аона, в его охотничьи угодья. Пиршество будет продолжаться, пока останется хоть один человек, подходящий его алчной утробе. А когда припасы закончатся, Отец обратится к остальному миру, где найдется свежая сытная пища.
   Сыны оправдали все ее опасения, и оказались еще страшнее, чем думала гочалла.
   Она правительница. Пусть даже она лишена реальной власти, подданные еще почитают свою гочаллу. Если она решительно отвергнет Сынов, ее слово будет достаточно веским. Достаточно, чтобы утвердить владычество Вонара над Авескией. Достаточно, чтобы погубить Джатонди.
   …в агонии телесной гибели…
   Откинув назад голову, зажмурив глаза, гочалла с исказившимся лицом испустила звериный вой ярости и горя.

12