До конца жизни он, разумеется, завидовал Джону Форчу-ну. Человек, раздробивший ему стопу, стал героем в траншеях первой мировой войны, и отца огорчало, что он не сражался плечом к плечу с ним, чтобы, как он, вернуться домой с медалями на груди. Единственной наградой, имевшей хотя бы отдаленное касательство к военным почестям, была похвальная грамота от губернатора штата Огайо за организацию сбора утиля в округе Мидлэнд во время второй мировой войны. Торжественной церемонии не было. Грамота просто пришла по почте — и все.
Когда эту награду прислали, отец сидел в тюрьме, в Шепердстауне. Мы с мамой привезли ему эту грамоту на очередное свидание. Мне было тогда тринадцать лет. Лучше бы, мы ее сожгли и развеяли пепел по Сахарной речке. Для отца грамота была самым злым издевательством.
— Наконец-то я причислен к сонму бессмертных, — сказал отец. — Теперь мне осталось мечтать только о двух отличиях.
Первое, — сказал он, — стать зарегистрированной собакой, а второе — получить место в нотариальной конторе.
Тут отец попросил у нас эту бумажку, чтобы при первой возможности употребить ее вместо туалетной бумаги, что он и не преминул сделать.
В тот день, вместо того чтобы сказать нам «До свидания!», он произнес, торжественно подняв палец:
— Зов природы!
И тогда же, осенью 1916 года, старый мошенник Август Понтер погиб при чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Поднялся он спозаранку, часа за два до рассвета, приготовил себе сытный завтрак, скушал его с аппетитом, пока жена и дочь еще крепко спали. Он вышел из дому с охотничьей двустволкой, подаренной моим отцом, собираясь встретиться с ним, с Джоном Форчуном и еще кое с кем из местной молодежи у засидок на краю луга на ферме отца Джона Форчуна. Они хотели пострелять диких гусей, заночевавших на тихих заводях Сахарной речки и на Хрустальном озере. На лугу была заранее рассыпана привада — дробленая кукуруза.
До места встречи он не дошел — во всяком случае, так говорят.
Значит, он погиб где-то по дороге; ему надо было пройти пять миль до места встречи да еще перейти по мосту Сахарную речку. А через месяц его тело без головы нашли в устье Сахарной речки, чуть западнее Цинциннати, — оно едва не уплыло вниз по Миссисипи, и дальше, в Мексиканский залив, и еще дальше, в океан.
Далековато от Мидлэнд-Сити!
Когда я был еще малышом, загадочная история обезглавленного Августа Гюнтера, погибшего давным-давно, за шестнадцать лет до моего рождения, все еще была самым легендарным из нераскрытых преступлений в моем родном городе. И у меня зародилась жуткая мечта. Я вообразил, что прославлюсь, стану героем моего родного города, если отыщу пропавшую голову Августа Гюнтера. После этого преступник, конечно, волей-неволей сознается, и его постигнет заслуженная кара и так далее, а мэр нашего города нацепит мне на грудь медаль.
Я и не подозревал в те далекие времена, что меня самого, Руди Вальца, на весь свет ославят убийцей и наградят прозвищем Малый Не Промах.
Мои родители поженились в 1922 году, через четыре года после первой мировой войны. Отцу было тридцать, матери — двадцать один. Мама окончила колледж в Оберлине, штат Огайо, и получила степень бакалавра гуманитарных наук. Отец всегда старался дать понять людям, будто он учился в одном из прославленных университетов Европы, а на самом деле окончил только среднюю школу. Однако он вполне мог бы часами читать лекции и по истории, и по расовому вопросу, и по биологии, даже по искусству и политике, хотя сам редко брал книгу в руки. Все свои мнения и знания он натаскал по клочкам из того запаса информации и дезинформации, который имелся у его дружков и собутыльников в Вене, еще до первой мировой войны.
И, само собой, одним из этих дружков был Гитлер.
Свадьбу сыграли и прием устроили в особняке Ветцелей, рядом со студией отца. И Ветцели и Вальцы гордились своим свободомыслием, так что брак был гражданским и его зарегистрировал судья. Шафером у отца был Джон Форчун, герой войны и владелец молочной фермы. Подружками мамы были ее соученицы по колледжу.
Ближайшие родственники отца, его дядья и двоюродные братья, которые зарабатывали для него деньги, пришли на свадьбу со своими женами, пробыли на торжественном приеме несколько минут, вели себя вполне корректно, но весьма холодно и все сразу ушли. Отец сам был виноват, что они его так ненавидели.
Как вспоминала мама, отец сказал оставшимся гостям, что родственничкам пора обратно в лавку. Он расхохотался им вслед.
Что с него возьмешь — богема!
Они с мамой уехали в Европу и провели там свой медовый месяц, длившийся полгода. Пока они путешествовали, фирма «Братья Вальц» переехала в Чикаго — там у них уже была фабрика косметических товаров и три аптеки.
Когда мама с отцом вернулись домой, в городе, кроме них, никого из Вальцев уже не осталось.
Именно во время этого медового месяца отец и приобрел свою знаменитую коллекцию огнестрельного оружия или ее львиную долю — он закупил ее оптом. Они с мамой побывали в гостях у родственников одного из старых друзей отца, Рудольфа фон Фюрстенберга. Его родные жили около австрийского города Зальцбурга. Рудольф был убит на войне, так же как его отец и два брата, и меня назвали Рудольфом в его честь. В живых осталась его мать и младший брат, но они были вконец разорены. Все их имение пошло с молотка.
И мой отец купил у них коллекцию оружия — больше трехсот единиц; там было собрано все огнестрельное оружие, от самых первых образцов примерно по 1914 год. Там было и американское оружие, в том числе револьвер «кольт» калибра 11, 43 и винтовка «спрингфилд» калибра 7, 62, особенно мощная; отец научил меня стрелять, смягчать сильную отдачу, чистить, разбирать и собирать их с завязанными глазами — а было мне тогда только десять лет.
Спасибо ему большое…
Мать с отцом еще накупили у фон Фюрстенбергов кучу мебели, постельное белье, хрусталь и всякие старинные алебарды, мечи, кольчуги, шлемы и щиты.
Мы с братом были зачаты на фамильном ложе фон Фюрстенбергов, с гербом в изголовье, под висевшей на стене акварелью «Миноритская церковь в Вене» кисти Адольфа Гитлера.
Во время медового месяца мои родители разыскивали Гитлера, но он в то время сидел в тюрьме.
На войне Гитлер получил чин ефрейтора и Железный крест за доставку донесений под огнем в штаб. Вышло так, что у отца оказались друзья — герои войны и по ту, и по другую сторону фронта.
Мои родители приобрели еще и флюгер с привратной башни у въезда в поместье фон Фюрстенбергов и водрузили его на купол своего жилища, так что он стал виден отовсюду — выше были только окружной суд, несколько силосных башен, амбар на молочной ферме Форчунов и здание мидлэндского отделения Национального банка.
Этот флюгер стал сразу самым знаменитым произведением искусства в Мидлэнд-Сити. Соперничать с ним могла только статуя американского солдата у входа в парк Фэйр-чайлда. Стрела флюгера была длиной больше трех метров, и по этому сногсшибательному древку один пустотелый всадник гнался за другим. Это был австриец с пикой. А впереди скакал, спасаясь от смерти, турок с кривой саблей.
Этот флюгер, показывавший то в сторону Детройта, то в сторону Луисвилла и так далее, был создан в память снятия турецкой осады Вены в 1683 году.
Когда я был маленьким, я попросил своего брата Феликса — он был старше меня на семь лет и всегда врал мне напропалую — рассказать мне и моему приятелю, что этот флюгер означает. Тогда брат был уже старшеклассником. У него уже появился прекрасный бархатный бас, благодаря которому он потом стал знаменитым диктором телевидения и радио.
— Если бы австрийцы не победили, — рокочущим басом объяснял он, — мама до сих пор была бы в гареме. А наш отец служил бы банщиком в турецких банях — подавал бы там полотенца, а тебя, и меня, и твоего дружка, наверное, выхолостили бы.
Тогда я верил каждому его слову.
5
6
Когда эту награду прислали, отец сидел в тюрьме, в Шепердстауне. Мы с мамой привезли ему эту грамоту на очередное свидание. Мне было тогда тринадцать лет. Лучше бы, мы ее сожгли и развеяли пепел по Сахарной речке. Для отца грамота была самым злым издевательством.
— Наконец-то я причислен к сонму бессмертных, — сказал отец. — Теперь мне осталось мечтать только о двух отличиях.
Первое, — сказал он, — стать зарегистрированной собакой, а второе — получить место в нотариальной конторе.
Тут отец попросил у нас эту бумажку, чтобы при первой возможности употребить ее вместо туалетной бумаги, что он и не преминул сделать.
В тот день, вместо того чтобы сказать нам «До свидания!», он произнес, торжественно подняв палец:
— Зов природы!
И тогда же, осенью 1916 года, старый мошенник Август Понтер погиб при чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Поднялся он спозаранку, часа за два до рассвета, приготовил себе сытный завтрак, скушал его с аппетитом, пока жена и дочь еще крепко спали. Он вышел из дому с охотничьей двустволкой, подаренной моим отцом, собираясь встретиться с ним, с Джоном Форчуном и еще кое с кем из местной молодежи у засидок на краю луга на ферме отца Джона Форчуна. Они хотели пострелять диких гусей, заночевавших на тихих заводях Сахарной речки и на Хрустальном озере. На лугу была заранее рассыпана привада — дробленая кукуруза.
До места встречи он не дошел — во всяком случае, так говорят.
Значит, он погиб где-то по дороге; ему надо было пройти пять миль до места встречи да еще перейти по мосту Сахарную речку. А через месяц его тело без головы нашли в устье Сахарной речки, чуть западнее Цинциннати, — оно едва не уплыло вниз по Миссисипи, и дальше, в Мексиканский залив, и еще дальше, в океан.
Далековато от Мидлэнд-Сити!
Когда я был еще малышом, загадочная история обезглавленного Августа Гюнтера, погибшего давным-давно, за шестнадцать лет до моего рождения, все еще была самым легендарным из нераскрытых преступлений в моем родном городе. И у меня зародилась жуткая мечта. Я вообразил, что прославлюсь, стану героем моего родного города, если отыщу пропавшую голову Августа Гюнтера. После этого преступник, конечно, волей-неволей сознается, и его постигнет заслуженная кара и так далее, а мэр нашего города нацепит мне на грудь медаль.
Я и не подозревал в те далекие времена, что меня самого, Руди Вальца, на весь свет ославят убийцей и наградят прозвищем Малый Не Промах.
Мои родители поженились в 1922 году, через четыре года после первой мировой войны. Отцу было тридцать, матери — двадцать один. Мама окончила колледж в Оберлине, штат Огайо, и получила степень бакалавра гуманитарных наук. Отец всегда старался дать понять людям, будто он учился в одном из прославленных университетов Европы, а на самом деле окончил только среднюю школу. Однако он вполне мог бы часами читать лекции и по истории, и по расовому вопросу, и по биологии, даже по искусству и политике, хотя сам редко брал книгу в руки. Все свои мнения и знания он натаскал по клочкам из того запаса информации и дезинформации, который имелся у его дружков и собутыльников в Вене, еще до первой мировой войны.
И, само собой, одним из этих дружков был Гитлер.
Свадьбу сыграли и прием устроили в особняке Ветцелей, рядом со студией отца. И Ветцели и Вальцы гордились своим свободомыслием, так что брак был гражданским и его зарегистрировал судья. Шафером у отца был Джон Форчун, герой войны и владелец молочной фермы. Подружками мамы были ее соученицы по колледжу.
Ближайшие родственники отца, его дядья и двоюродные братья, которые зарабатывали для него деньги, пришли на свадьбу со своими женами, пробыли на торжественном приеме несколько минут, вели себя вполне корректно, но весьма холодно и все сразу ушли. Отец сам был виноват, что они его так ненавидели.
Как вспоминала мама, отец сказал оставшимся гостям, что родственничкам пора обратно в лавку. Он расхохотался им вслед.
Что с него возьмешь — богема!
Они с мамой уехали в Европу и провели там свой медовый месяц, длившийся полгода. Пока они путешествовали, фирма «Братья Вальц» переехала в Чикаго — там у них уже была фабрика косметических товаров и три аптеки.
Когда мама с отцом вернулись домой, в городе, кроме них, никого из Вальцев уже не осталось.
Именно во время этого медового месяца отец и приобрел свою знаменитую коллекцию огнестрельного оружия или ее львиную долю — он закупил ее оптом. Они с мамой побывали в гостях у родственников одного из старых друзей отца, Рудольфа фон Фюрстенберга. Его родные жили около австрийского города Зальцбурга. Рудольф был убит на войне, так же как его отец и два брата, и меня назвали Рудольфом в его честь. В живых осталась его мать и младший брат, но они были вконец разорены. Все их имение пошло с молотка.
И мой отец купил у них коллекцию оружия — больше трехсот единиц; там было собрано все огнестрельное оружие, от самых первых образцов примерно по 1914 год. Там было и американское оружие, в том числе револьвер «кольт» калибра 11, 43 и винтовка «спрингфилд» калибра 7, 62, особенно мощная; отец научил меня стрелять, смягчать сильную отдачу, чистить, разбирать и собирать их с завязанными глазами — а было мне тогда только десять лет.
Спасибо ему большое…
Мать с отцом еще накупили у фон Фюрстенбергов кучу мебели, постельное белье, хрусталь и всякие старинные алебарды, мечи, кольчуги, шлемы и щиты.
Мы с братом были зачаты на фамильном ложе фон Фюрстенбергов, с гербом в изголовье, под висевшей на стене акварелью «Миноритская церковь в Вене» кисти Адольфа Гитлера.
Во время медового месяца мои родители разыскивали Гитлера, но он в то время сидел в тюрьме.
На войне Гитлер получил чин ефрейтора и Железный крест за доставку донесений под огнем в штаб. Вышло так, что у отца оказались друзья — герои войны и по ту, и по другую сторону фронта.
Мои родители приобрели еще и флюгер с привратной башни у въезда в поместье фон Фюрстенбергов и водрузили его на купол своего жилища, так что он стал виден отовсюду — выше были только окружной суд, несколько силосных башен, амбар на молочной ферме Форчунов и здание мидлэндского отделения Национального банка.
Этот флюгер стал сразу самым знаменитым произведением искусства в Мидлэнд-Сити. Соперничать с ним могла только статуя американского солдата у входа в парк Фэйр-чайлда. Стрела флюгера была длиной больше трех метров, и по этому сногсшибательному древку один пустотелый всадник гнался за другим. Это был австриец с пикой. А впереди скакал, спасаясь от смерти, турок с кривой саблей.
Этот флюгер, показывавший то в сторону Детройта, то в сторону Луисвилла и так далее, был создан в память снятия турецкой осады Вены в 1683 году.
Когда я был маленьким, я попросил своего брата Феликса — он был старше меня на семь лет и всегда врал мне напропалую — рассказать мне и моему приятелю, что этот флюгер означает. Тогда брат был уже старшеклассником. У него уже появился прекрасный бархатный бас, благодаря которому он потом стал знаменитым диктором телевидения и радио.
— Если бы австрийцы не победили, — рокочущим басом объяснял он, — мама до сих пор была бы в гареме. А наш отец служил бы банщиком в турецких банях — подавал бы там полотенца, а тебя, и меня, и твоего дружка, наверное, выхолостили бы.
Тогда я верил каждому его слову.
5
Адольф Гитлер стал канцлером Германии в 1933 году, когда мне исполнился год. Отец, не видавший его с 1914 года, послал ему сердечные поздравления и акварель кисти самого Гитлера — «Миноритская церковь в Вене» — в подарок.
Гитлер пришел в восторг. Он написал, что с любовью вспоминает отца, пригласил его к себе лично в гости, в Германию, и обещал показать ему «новый порядок», который он строил, надеясь, что этот порядок продержится лет тысячу, а то и дольше.
Мама, папа и Феликс, которому исполнилось девять лет, в 1934 году уехали на полгода в Германию, оставив меня на попечение наших слуг-негров. Зачем им было брать меня с собой? Мне было всего два года. Наверное, тогда я и решил, что наши слуги — моя самая близкая родня. Я мечтал научиться всему, что они так прекрасно умели делать: варить, печь пироги, мыть посуду и стелить постели, стирать и гладить, вскапывать землю в саду и так далее.
Я и сейчас совершенно счастлив, когда мне удается приготовить вкусный обед и когда дом у нас блестит как стеклышко, а прибирал его я сам.
Я абсолютно не помню, как выглядели мои родичи, когда вернулись из Германии. Может быть, какой-нибудь гипнотизер пробудит у меня хоть одно воспоминание. Но я видел много фотографий отца с матерью в старых газетах, выходивших тогда в Мидлэнде, и в мамином альбоме, где она хранила их как память о счастливых днях. На маме — пестрое платье с широкой юбкой, в талию. На отце — короткие кожаные штаны и гольфы по колено. А на Феликсе, хотя он формально и не имел права на это, потому что никогда не принадлежал к фашистской организации, — форма с широким кожаным поясом-патронташем, повязкой со свастикой и кинжалом за поясом, форма гитлерюгенда. Если бы Феликс даже был немецким мальчиком, он все равно был еще слишком мал, чтобы носить эту форму, но отец специально заказал ее детскому портному в Берлине.
А почему бы и нет?
Сразу же по возвращении моих родственников домой, как писали об этом в нашей газете, отец водрузил драгоценный подарок Гитлера на стреле нашего флюгера. Это был нацистский флаг, огромный, как простыня.
Напомню: шел только 1934 годи до второй мировой войны было еще далеко. Если считать пять лет большим сроком. Так что в то время поднять фашистский флаг в Мидлэнд-Сити можно было так же безнаказанно, как греческий, или ирландский, или конфедератский — словом, любой флаг. Это была игра, широкий жест, и мать уверяла, что весь город гордился и завидовал отцу, и ей, и Феликсу. В Мидлэнд-Сити ни у кого, кроме них, не было друга, управляющего целым государством.
Я сам тоже попал в газету. На фотографии запечатлена вся наша семья — все стоят на улице, перед домом, глядя вверх, на фашистский флаг. Меня держит на руках наша повариха, Мэри Гублер. Это она со временем научит меня жарить, варить и печь.
Кукурузные лепешки по рецепту Мэри Гублер. Смешать в миске полчашки муки, полторы чашки желтой кукурузной муки, чайную ложку соли, чайную ложку сахару и три чайные ложки соды. Добавить три взбитых яйца, чашку молока, полчашки сливок и полчашки растопленного масла. Выложить на хорошо смазанную маслом сковородку и выпекать 15 минут при 400°.
Нарезать квадратиками и подавать на стол горячими, завернув в салфетку.
Когда нас снимали для газеты, отцу было сорок два года. По словам мамы, он пережил в Германии глубокое духовное преображение. Он обрел новую цель и смысл жизни. Теперь ему было мало стать художником. Он хотел стать учителем, политическим деятелем. Он хотел сражаться в Америке за новый, родившийся в Германии социальный строй, который со временем станет спасением для всего человечества.
Он глубоко заблуждался.
Как приготовить соус к жаркому по рецепту Мэри Губ-лер: чашку мелко нарубленного лука и три мелко нарубленные головки чеснока потомить в кастрюльке до мягкости в четверти фунта сливочного масла. Добавить полчашки кетчупа, четверть чашки коричневого сахару, чайную ложку соли, две чайные ложки свежемолотого перца, щепотку «Табаско», столовую ложку лимонного сока, чайную ложку базилика и столовую ложку молотого красного перца.
Довести до кипения и подержать пять минут на малом огне.
Итак, два с лишним года отец читал лекции, показывал фильмы и слайды о новой Германии по всему Среднему Западу. Он рассказывал трогательные истории про своего друга Гитлера и разъяснял, что теории этого Гитлера насчет разных высших и низших рас основаны на простых химических формулах. Например, чистокровный еврей — одна формула. Чистокровный германец — другая. Скрестите поляка с негром — и получите интересный экземпляр рабочей особи.
Как подумаю про это, просто жуть берет.
Я помию. как нацистский флаг висел в нашей гостиной, — а может быть, мне только кажется, что я его видел. Слышал я об этом наверняка. Флаг сразу, уже с порога, бросался в глаза нашим гостям. Флаг был такой яркий. Все вокруг тускнело по сравнению с ним — балки и каменные стены, большие столы, сделанные из створок ворот каретного сарар, силуэт грубого отцовского мольберта, похожий на гильотину, на фоне северного окна, средневековое оружие и доспехи, ржавеющие по углам.
Закрыв глаза, пытаюсь мысленно представить себе тот флаг. И не могу. Но при одном воспоминании меня бьет дрожь — в нашем доме везде, кроме кухни, зимой стоял жуткий холод.
Этот проклятый дом невозможно было натопить. Отцу нравились голые каменные стены, голые балки, на которые опиралась крыша над хранилищем оружия.
Даже в конце жизни, когда за отопление платил мой брат Феликс, отец и слышать не хотел ни о каком утеплении.
— Умру — тогда и утепляйтесь, — говорил он.
Ни мама, ни отец, ни Феликс никогда на холод не жаловались. Дома они очень тепло одевались и говорили, что во всех американских домах слишком жарко и что от этой жары замедляется кровообращение, люди становятся вялыми, тупыми и так далее.
Видимо, все это тоже входило в нацистский кодекс чести.
Меня заставляли выходить из моей кухоньки на сквозняки, гулявшие по всему нижнему этажу, — по-видимому, чтобы я стал закаленным и сильным. Но я снова пробирался на кухню, где было так тепло, так вкусно пахло. Там было очень весело — ведь это было единственное место в доме, где что-то делали, работали, хотя там было тесно, как в корабельном камбузе. А тем, кого обслуживали, тем, кто бездельничал, было предоставлено все огромное пространство в доме.
И в холодные дни, и даже в не очень большие холода почти вся негритянская прислуга, и дворник, и горничные набивались в тесную кухню, к поварихе и ко мне. Они любили сидеть в тесноте. В детстве, как они мне рассказывали, они спали на широченных кроватях все вместе, целая куча братишек и сестер. Мне казалось, что это было ужасно весело. Я и до сих пор считаю, что это ужасно весело.
Там, в этой тесной кухне, все болтали наперебой, говорили, говорили без конца и хохотали, хохотали до слез. И я тоже хохотал и болтал вместе со всеми. Они меня приняли в свою компанию. Я был славным мальчишкой. Все меня любили.
— Что скажете про эти дела, мистер Руди? — спрашивал меня кто-нибудь из слуг, и я что-то говорил, иногда невпопад, но все делали вид, будто я изрек что-то очень важное или удачно сострил.
Если бы я умер в детстве, то, наверное, умер бы в полной уверенности, что жизнь — это наша маленькая кухня. Я отдал бы и теперь все на свете, чтобы вновь попасть в эту кухню — в самый холодный зимний день.
«О, дай мне вернуться в родную Виргинию…»
Потом нацистский флаг у нас спустили. Отец перестал разъезжать. По словам моего брата Феликса — он тогда был в восьмом классе, — отец даже перестал выходить из дому и отвечать на телефонные звонки и месяца три не читал писем. Он впал в такую глубокую депрессию, что все боялись, как бы он не покончил с собой, так что мама потихоньку вынула ключ от оружейной комнаты из его связки ключей. Но он этого даже не заметил. У него совсем пропала охота возиться со своим ненаглядным оружием.
Феликс говорит, что отец мог бы впасть в депрессию и без того, что творилось вокруг. Но письма, которые он получал, и телефонные звонки становились все более угрожающими, к нему зачастили агенты ФБР — все требовали, чтобы он зарегистрировался как агент иностранной державы в соответствии с законами нашей страны. Чеювек, который был шафером у него на свадьбе, тот самый Джон Форчун, перестал с ним разговаривать и рассказывал всем и каждому, что отец — человек бесхарактерный, но опасный.
Так оно и было.
Сам Форчун был по происхождению чистокровный немец. Его фамилия — точный перевод на английский язык слова «глюк», что по-немецки значит «удача, счастье».
Этот Форчун так и не дал отцу возможности помириться с ним, потому что в 1938 году он вдруг отправился в Гималаи на поиски истинного счастья и высшей мудрости — словом, того, чего он не мог обрести в Мидлэнд-Сити, штат Огайо. Его жена умерла от рака. Детей у него не было. Очевидно, кто-то из них — он сам или его жена — страдал бесплодием. Молочная ферма, которой эта семья долго владела, обанкротилась, и ее отобрало мидлэндское отделение Национального банка.
А Джона Форчуна похоронили в рабочем комбинезоне — в столице Непала, городе Катманду.
Гитлер пришел в восторг. Он написал, что с любовью вспоминает отца, пригласил его к себе лично в гости, в Германию, и обещал показать ему «новый порядок», который он строил, надеясь, что этот порядок продержится лет тысячу, а то и дольше.
Мама, папа и Феликс, которому исполнилось девять лет, в 1934 году уехали на полгода в Германию, оставив меня на попечение наших слуг-негров. Зачем им было брать меня с собой? Мне было всего два года. Наверное, тогда я и решил, что наши слуги — моя самая близкая родня. Я мечтал научиться всему, что они так прекрасно умели делать: варить, печь пироги, мыть посуду и стелить постели, стирать и гладить, вскапывать землю в саду и так далее.
Я и сейчас совершенно счастлив, когда мне удается приготовить вкусный обед и когда дом у нас блестит как стеклышко, а прибирал его я сам.
Я абсолютно не помню, как выглядели мои родичи, когда вернулись из Германии. Может быть, какой-нибудь гипнотизер пробудит у меня хоть одно воспоминание. Но я видел много фотографий отца с матерью в старых газетах, выходивших тогда в Мидлэнде, и в мамином альбоме, где она хранила их как память о счастливых днях. На маме — пестрое платье с широкой юбкой, в талию. На отце — короткие кожаные штаны и гольфы по колено. А на Феликсе, хотя он формально и не имел права на это, потому что никогда не принадлежал к фашистской организации, — форма с широким кожаным поясом-патронташем, повязкой со свастикой и кинжалом за поясом, форма гитлерюгенда. Если бы Феликс даже был немецким мальчиком, он все равно был еще слишком мал, чтобы носить эту форму, но отец специально заказал ее детскому портному в Берлине.
А почему бы и нет?
Сразу же по возвращении моих родственников домой, как писали об этом в нашей газете, отец водрузил драгоценный подарок Гитлера на стреле нашего флюгера. Это был нацистский флаг, огромный, как простыня.
Напомню: шел только 1934 годи до второй мировой войны было еще далеко. Если считать пять лет большим сроком. Так что в то время поднять фашистский флаг в Мидлэнд-Сити можно было так же безнаказанно, как греческий, или ирландский, или конфедератский — словом, любой флаг. Это была игра, широкий жест, и мать уверяла, что весь город гордился и завидовал отцу, и ей, и Феликсу. В Мидлэнд-Сити ни у кого, кроме них, не было друга, управляющего целым государством.
Я сам тоже попал в газету. На фотографии запечатлена вся наша семья — все стоят на улице, перед домом, глядя вверх, на фашистский флаг. Меня держит на руках наша повариха, Мэри Гублер. Это она со временем научит меня жарить, варить и печь.
Кукурузные лепешки по рецепту Мэри Гублер. Смешать в миске полчашки муки, полторы чашки желтой кукурузной муки, чайную ложку соли, чайную ложку сахару и три чайные ложки соды. Добавить три взбитых яйца, чашку молока, полчашки сливок и полчашки растопленного масла. Выложить на хорошо смазанную маслом сковородку и выпекать 15 минут при 400°.
Нарезать квадратиками и подавать на стол горячими, завернув в салфетку.
Когда нас снимали для газеты, отцу было сорок два года. По словам мамы, он пережил в Германии глубокое духовное преображение. Он обрел новую цель и смысл жизни. Теперь ему было мало стать художником. Он хотел стать учителем, политическим деятелем. Он хотел сражаться в Америке за новый, родившийся в Германии социальный строй, который со временем станет спасением для всего человечества.
Он глубоко заблуждался.
Как приготовить соус к жаркому по рецепту Мэри Губ-лер: чашку мелко нарубленного лука и три мелко нарубленные головки чеснока потомить в кастрюльке до мягкости в четверти фунта сливочного масла. Добавить полчашки кетчупа, четверть чашки коричневого сахару, чайную ложку соли, две чайные ложки свежемолотого перца, щепотку «Табаско», столовую ложку лимонного сока, чайную ложку базилика и столовую ложку молотого красного перца.
Довести до кипения и подержать пять минут на малом огне.
Итак, два с лишним года отец читал лекции, показывал фильмы и слайды о новой Германии по всему Среднему Западу. Он рассказывал трогательные истории про своего друга Гитлера и разъяснял, что теории этого Гитлера насчет разных высших и низших рас основаны на простых химических формулах. Например, чистокровный еврей — одна формула. Чистокровный германец — другая. Скрестите поляка с негром — и получите интересный экземпляр рабочей особи.
Как подумаю про это, просто жуть берет.
Я помию. как нацистский флаг висел в нашей гостиной, — а может быть, мне только кажется, что я его видел. Слышал я об этом наверняка. Флаг сразу, уже с порога, бросался в глаза нашим гостям. Флаг был такой яркий. Все вокруг тускнело по сравнению с ним — балки и каменные стены, большие столы, сделанные из створок ворот каретного сарар, силуэт грубого отцовского мольберта, похожий на гильотину, на фоне северного окна, средневековое оружие и доспехи, ржавеющие по углам.
Закрыв глаза, пытаюсь мысленно представить себе тот флаг. И не могу. Но при одном воспоминании меня бьет дрожь — в нашем доме везде, кроме кухни, зимой стоял жуткий холод.
Этот проклятый дом невозможно было натопить. Отцу нравились голые каменные стены, голые балки, на которые опиралась крыша над хранилищем оружия.
Даже в конце жизни, когда за отопление платил мой брат Феликс, отец и слышать не хотел ни о каком утеплении.
— Умру — тогда и утепляйтесь, — говорил он.
Ни мама, ни отец, ни Феликс никогда на холод не жаловались. Дома они очень тепло одевались и говорили, что во всех американских домах слишком жарко и что от этой жары замедляется кровообращение, люди становятся вялыми, тупыми и так далее.
Видимо, все это тоже входило в нацистский кодекс чести.
Меня заставляли выходить из моей кухоньки на сквозняки, гулявшие по всему нижнему этажу, — по-видимому, чтобы я стал закаленным и сильным. Но я снова пробирался на кухню, где было так тепло, так вкусно пахло. Там было очень весело — ведь это было единственное место в доме, где что-то делали, работали, хотя там было тесно, как в корабельном камбузе. А тем, кого обслуживали, тем, кто бездельничал, было предоставлено все огромное пространство в доме.
И в холодные дни, и даже в не очень большие холода почти вся негритянская прислуга, и дворник, и горничные набивались в тесную кухню, к поварихе и ко мне. Они любили сидеть в тесноте. В детстве, как они мне рассказывали, они спали на широченных кроватях все вместе, целая куча братишек и сестер. Мне казалось, что это было ужасно весело. Я и до сих пор считаю, что это ужасно весело.
Там, в этой тесной кухне, все болтали наперебой, говорили, говорили без конца и хохотали, хохотали до слез. И я тоже хохотал и болтал вместе со всеми. Они меня приняли в свою компанию. Я был славным мальчишкой. Все меня любили.
— Что скажете про эти дела, мистер Руди? — спрашивал меня кто-нибудь из слуг, и я что-то говорил, иногда невпопад, но все делали вид, будто я изрек что-то очень важное или удачно сострил.
Если бы я умер в детстве, то, наверное, умер бы в полной уверенности, что жизнь — это наша маленькая кухня. Я отдал бы и теперь все на свете, чтобы вновь попасть в эту кухню — в самый холодный зимний день.
«О, дай мне вернуться в родную Виргинию…»
Потом нацистский флаг у нас спустили. Отец перестал разъезжать. По словам моего брата Феликса — он тогда был в восьмом классе, — отец даже перестал выходить из дому и отвечать на телефонные звонки и месяца три не читал писем. Он впал в такую глубокую депрессию, что все боялись, как бы он не покончил с собой, так что мама потихоньку вынула ключ от оружейной комнаты из его связки ключей. Но он этого даже не заметил. У него совсем пропала охота возиться со своим ненаглядным оружием.
Феликс говорит, что отец мог бы впасть в депрессию и без того, что творилось вокруг. Но письма, которые он получал, и телефонные звонки становились все более угрожающими, к нему зачастили агенты ФБР — все требовали, чтобы он зарегистрировался как агент иностранной державы в соответствии с законами нашей страны. Чеювек, который был шафером у него на свадьбе, тот самый Джон Форчун, перестал с ним разговаривать и рассказывал всем и каждому, что отец — человек бесхарактерный, но опасный.
Так оно и было.
Сам Форчун был по происхождению чистокровный немец. Его фамилия — точный перевод на английский язык слова «глюк», что по-немецки значит «удача, счастье».
Этот Форчун так и не дал отцу возможности помириться с ним, потому что в 1938 году он вдруг отправился в Гималаи на поиски истинного счастья и высшей мудрости — словом, того, чего он не мог обрести в Мидлэнд-Сити, штат Огайо. Его жена умерла от рака. Детей у него не было. Очевидно, кто-то из них — он сам или его жена — страдал бесплодием. Молочная ферма, которой эта семья долго владела, обанкротилась, и ее отобрало мидлэндское отделение Национального банка.
А Джона Форчуна похоронили в рабочем комбинезоне — в столице Непала, городе Катманду.
6
После взрыва нейтронной бомбы в Мидлэнд-Сити не осталось ни одной живой души. Дней десять все газеты только об этом и писали. Шуму могло быть и побольше, если бы этот взрыв развязал третью мировую войну, но наше правительство поспешило заверить, что бомба была американского производства. В одном из выпусков последних известий — я слушал его по радио здесь, в Гаити, — ее даже назвали «своя, родная бомба».
Вот официальная версия этого происшествия: американский грузовик перевозил эту американскую бомбу по государственной магистрали, и бомба взорвалась. Считается, что это — несчастный случай. Как будто грузовик (если он и вправду был) проезжал мимо новой гостиницы «Отдых туриста» возле гуверовского «Парка „понтиаков“ у Одиннадцатого поворота», когда взорвалась эта бомба.
Все население округа погибло, в том числе и пятеро преступников, ожидавших казни в камере смертников в исправительной колонии для взрослых, в Шепердстауне. Да, я разом потерял множество знакомых.
Но строения почти все уцелели, так и стоят, со всей обстановкой. Я слышал, что все телевизоры в гостинице «Отдых туриста» работают безотказно. И телефоны — тоже. И холодильная установка за стойкой бара по-прежнему в полном порядке. Все эти весьма чувствительные приборы находились всего в нескольких сотнях ярдов от центра взрыва.
В Мидлэнд-Сити, штат Огайо, теперь никто не живет. Погибло около ста тысяч человек. Это приблизительно равно населению Афин при Перикле, в Золотом веке. И двум третям населения Катманду.
И я никак не могу удержаться, чтобы не задать вот какой вопрос: значит, для кого-нибудь или для чего-нибудь нужно было, чтобы целая россыпь смотровых глазков закрылась в мгновение ока? А раз движимое и недвижимое имущество не пострадало, то, может быть, мир и не потерял ничего стоящего?
Мидлэнд-Сити, штат Огайо, от радиации чист. Новые жители могут въезжать хоть сейчас. Говорят, что город отдадут беженцам из Гаити.
Счастливого новоселья!
Там стоит Центр искусств. Уж если бы нейтронная бомба повреждала и строения, то прежде всего она опрокинула бы Центр искусств имени Милдред Бэрри, здание с виду такое незащищенное — хрупкий белый шар на четырех тонких опорах посреди Сахарной речки.
Этим помещением никто никогда не пользовался. Стены его совершенно голые. Как замечательно могли бы их использовать гаитяне — самые плодовитые художники и скульпторы в истории человечества!
Пусть бы самый талантливый из них восстановил студию моего отца. Пора настоящему художнику занять эту студию — ведь там такое чудесное освещение, с северной стороны.
Гаитяне говорят на креольском диалекте, это диалект французского языка, в котором есть только одно время — настоящее. Я прожил в Гаити с братом почти полгода и уже могу объясняться на этом языке. Мы с Феликсом содержим там гостиницу. Мы купили отель «Олоффсон», похожий на пряничный домик. Стоит он у подножия скалы в Порт-о-Пренсе.
Представьте себе, что такое язык с одним только настоящим временем. Наш метрдотель Ипполит Поль де Милль, который говорит, что ему восемьдесят лет и у него пятьдесят девять потомков, как-то стал расспрашивать меня о моем отце.
— Он мертвый? — спросил он по-креольски.
— Мертвый, — подтвердил я. Спорить тут не приходилось.
— А что он делает? — спросил он.
— Пишет картины, — сказал я.
— Он мне нравится, — сказал он.
Свежая рыба в кокосовом соусе по-гаитянски. Две чашки тертого кокосового ореха завернуть в марлю; держа над мисочкой, облить чашкой горячего молока и отжать насухо. Еще два раза облить горячим молоком. Получается соус.
К фунту мелко нарезанного лука добавить чайную ложку соли, пол-ложки черного перца горошком и чайную ложку молотого перца. Пассеровать в масле, пока не станет мягче, но не подрумянивать. Четыре фунта свежей рыбы нарезать кусочками и слегка обжарить в течение двух-трех минут. Залить рыбу соусом, закрыть кастрюльку крышкой, держать на малом огне десять минут. Открыть кастрюльку, тушить рыбу до готовности, пока соус не загустеет.
Рассчитано на восемь гостей гранд-отеля «Олоффсон», которые немного не в духе.
Представьте себе язык, в котором одно только настоящее время. Или представьте себе моего отца, который жил весь в прошлом. Фактически он провел большую часть своей взрослой жизни, кроме последних пятнадцати лет, за столиком венского кафе перед первой мировой войной. Он навсегда остался юнцом лет двадцати или около того. Вот-вот он начнет писать шедевры. Вот-вот станет отчаянным рубакой. Пылким любовником, философом и благородным человеком он уже стал.
По-моему, он никогда не замечал, что живет в Мидлэнд-Сити, пока я не стал убийцей. Казалось, что он живет, как космонавт, в скафандре, дыша атмосферой довоенной Вены. Он так нелепо разговаривал с моими друзьями и товарищами Феликса, когда мы по глупости приводили их к себе домой. Я-то хоть не пережил того, что пришлось вынести Феликсу, когда он еще был в младших классах. В те годы отец обычно приветствовал его гостей салютом «Хайль Гитлер!» и ждал, что они тоже ответят ему «Хайль Гитлер!», и это все казалось ему веселой игрой.
— Господи боже, — сказал мне на днях Феликс, — мало того, что мы были самыми богатыми мальчишками в городе, где всем жилось очень нелегко, мало того, 4то у нас висело по стенам все это ржавое средневековое дерьмо и дом был похож на камеру пыток. Надо же было, чтобы наш папаша встречал всех без исключения, даже Иззи Финкельштейна, криком «Хайль Гитлер!».
Кстати, о том, сколько у нас тогда было денег, несмотря на Великую депрессию: отец продал все свои акции семейной фармацевтической фирмы еще в двадцатых годах, так что, когда во время депрессии аптеки «Братьев Вальц» прогорели, он от этого не пострадал. Он купил акции фирмы «Кока-кола», на которой депрессия совершенно не отразилась. А у мамы сохранились все закладные в банке, которые она унаследовала от своего отца. И благодаря тому, что фермеры разорялись, все их отличные земли переходили к держателю закладных, так что эти бумаги были все равно что чистое золото.
Подфартило, что и говорить.
Но аптеки «Братьев Вальц» погубила не столько депрессия, сколько продажа бутербродов и прохладительных напитков. Нечего было фармацевтам лезть еще и в пищевую промышленность. Пусть этим занимаются те, кто любит это дело и знает в нем толк.
Отец часто рассказывал анекдот про мальчика, которого выгнали из фармацевтической школы за то, что он не умел делать тарталетки с разной начинкой.
Я слышал, что осталась еще одна аптека «Братьев Вальц» в Каире, штат Иллинойс. Конечно, она ни ко мне, ни к моим родственникам никакого отношения не имеет. Кажется, ее реставрировали вместе с другими старинными постройками. Находится она в очень милом квартале в центре Каира. Улицы там вымощены булыжником, как пол в моем родительском доме, и освещаются газовыми фонарями.
Восстановили там еще и старинную бильярдную, и старинное питейное заведение, даже старинную пожарную каланчу и старинную аптеку. Кто-то отыскал старую вывеску с аптеки «Братьев Вальц» и водрузил ее над входом.
Вышло очень забавно.
Мне говорили, что там внутри еще висит плакат, рекламирующий «Бальзам св. Эльма».
Конечно, никто не отважился бы в нынешнее время продавать этот бальзам — ведь он очень вреден людям. Вывеску повесили просто для смеху. Но зато у них в рецептурном отделе можно получить всякие барбитураты, и амфетамин, и метаквалон[1], и прочую пакость.
Да, наука на месте не стоит.
Когда я стал постарше и начал приводить своих друзей к нам домой, отец уже не поминал Гитлера. Наконец-то он понял, как изменилась теперь обстановка. Упоминание о Гитлере или о «новом порядке» в Германии с каждым днем все больше раздражало окружающих, так что лучше было выбирать для разговоров другие темы.
Я не собираюсь подтрунивать над моим отцом. Прежде чем увидеть свет, услыхать звуки, он был таким же комочком аморфного небытия, как все мы.
Но он почему-то считал, что все мои товарищи отлично знакомы с греческой мифологией, с легендами о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, с пьесами Шекспира и с «Дон Кихотом» Сервантеса, с «Фаустом» Гёте, с операми Вагнера и так далее и тому подобное. Без сомнения, обо всем этом шли оживленные споры в венских кафе до первой мировой войны.
Вот официальная версия этого происшествия: американский грузовик перевозил эту американскую бомбу по государственной магистрали, и бомба взорвалась. Считается, что это — несчастный случай. Как будто грузовик (если он и вправду был) проезжал мимо новой гостиницы «Отдых туриста» возле гуверовского «Парка „понтиаков“ у Одиннадцатого поворота», когда взорвалась эта бомба.
Все население округа погибло, в том числе и пятеро преступников, ожидавших казни в камере смертников в исправительной колонии для взрослых, в Шепердстауне. Да, я разом потерял множество знакомых.
Но строения почти все уцелели, так и стоят, со всей обстановкой. Я слышал, что все телевизоры в гостинице «Отдых туриста» работают безотказно. И телефоны — тоже. И холодильная установка за стойкой бара по-прежнему в полном порядке. Все эти весьма чувствительные приборы находились всего в нескольких сотнях ярдов от центра взрыва.
В Мидлэнд-Сити, штат Огайо, теперь никто не живет. Погибло около ста тысяч человек. Это приблизительно равно населению Афин при Перикле, в Золотом веке. И двум третям населения Катманду.
И я никак не могу удержаться, чтобы не задать вот какой вопрос: значит, для кого-нибудь или для чего-нибудь нужно было, чтобы целая россыпь смотровых глазков закрылась в мгновение ока? А раз движимое и недвижимое имущество не пострадало, то, может быть, мир и не потерял ничего стоящего?
Мидлэнд-Сити, штат Огайо, от радиации чист. Новые жители могут въезжать хоть сейчас. Говорят, что город отдадут беженцам из Гаити.
Счастливого новоселья!
Там стоит Центр искусств. Уж если бы нейтронная бомба повреждала и строения, то прежде всего она опрокинула бы Центр искусств имени Милдред Бэрри, здание с виду такое незащищенное — хрупкий белый шар на четырех тонких опорах посреди Сахарной речки.
Этим помещением никто никогда не пользовался. Стены его совершенно голые. Как замечательно могли бы их использовать гаитяне — самые плодовитые художники и скульпторы в истории человечества!
Пусть бы самый талантливый из них восстановил студию моего отца. Пора настоящему художнику занять эту студию — ведь там такое чудесное освещение, с северной стороны.
Гаитяне говорят на креольском диалекте, это диалект французского языка, в котором есть только одно время — настоящее. Я прожил в Гаити с братом почти полгода и уже могу объясняться на этом языке. Мы с Феликсом содержим там гостиницу. Мы купили отель «Олоффсон», похожий на пряничный домик. Стоит он у подножия скалы в Порт-о-Пренсе.
Представьте себе, что такое язык с одним только настоящим временем. Наш метрдотель Ипполит Поль де Милль, который говорит, что ему восемьдесят лет и у него пятьдесят девять потомков, как-то стал расспрашивать меня о моем отце.
— Он мертвый? — спросил он по-креольски.
— Мертвый, — подтвердил я. Спорить тут не приходилось.
— А что он делает? — спросил он.
— Пишет картины, — сказал я.
— Он мне нравится, — сказал он.
Свежая рыба в кокосовом соусе по-гаитянски. Две чашки тертого кокосового ореха завернуть в марлю; держа над мисочкой, облить чашкой горячего молока и отжать насухо. Еще два раза облить горячим молоком. Получается соус.
К фунту мелко нарезанного лука добавить чайную ложку соли, пол-ложки черного перца горошком и чайную ложку молотого перца. Пассеровать в масле, пока не станет мягче, но не подрумянивать. Четыре фунта свежей рыбы нарезать кусочками и слегка обжарить в течение двух-трех минут. Залить рыбу соусом, закрыть кастрюльку крышкой, держать на малом огне десять минут. Открыть кастрюльку, тушить рыбу до готовности, пока соус не загустеет.
Рассчитано на восемь гостей гранд-отеля «Олоффсон», которые немного не в духе.
Представьте себе язык, в котором одно только настоящее время. Или представьте себе моего отца, который жил весь в прошлом. Фактически он провел большую часть своей взрослой жизни, кроме последних пятнадцати лет, за столиком венского кафе перед первой мировой войной. Он навсегда остался юнцом лет двадцати или около того. Вот-вот он начнет писать шедевры. Вот-вот станет отчаянным рубакой. Пылким любовником, философом и благородным человеком он уже стал.
По-моему, он никогда не замечал, что живет в Мидлэнд-Сити, пока я не стал убийцей. Казалось, что он живет, как космонавт, в скафандре, дыша атмосферой довоенной Вены. Он так нелепо разговаривал с моими друзьями и товарищами Феликса, когда мы по глупости приводили их к себе домой. Я-то хоть не пережил того, что пришлось вынести Феликсу, когда он еще был в младших классах. В те годы отец обычно приветствовал его гостей салютом «Хайль Гитлер!» и ждал, что они тоже ответят ему «Хайль Гитлер!», и это все казалось ему веселой игрой.
— Господи боже, — сказал мне на днях Феликс, — мало того, что мы были самыми богатыми мальчишками в городе, где всем жилось очень нелегко, мало того, 4то у нас висело по стенам все это ржавое средневековое дерьмо и дом был похож на камеру пыток. Надо же было, чтобы наш папаша встречал всех без исключения, даже Иззи Финкельштейна, криком «Хайль Гитлер!».
Кстати, о том, сколько у нас тогда было денег, несмотря на Великую депрессию: отец продал все свои акции семейной фармацевтической фирмы еще в двадцатых годах, так что, когда во время депрессии аптеки «Братьев Вальц» прогорели, он от этого не пострадал. Он купил акции фирмы «Кока-кола», на которой депрессия совершенно не отразилась. А у мамы сохранились все закладные в банке, которые она унаследовала от своего отца. И благодаря тому, что фермеры разорялись, все их отличные земли переходили к держателю закладных, так что эти бумаги были все равно что чистое золото.
Подфартило, что и говорить.
Но аптеки «Братьев Вальц» погубила не столько депрессия, сколько продажа бутербродов и прохладительных напитков. Нечего было фармацевтам лезть еще и в пищевую промышленность. Пусть этим занимаются те, кто любит это дело и знает в нем толк.
Отец часто рассказывал анекдот про мальчика, которого выгнали из фармацевтической школы за то, что он не умел делать тарталетки с разной начинкой.
Я слышал, что осталась еще одна аптека «Братьев Вальц» в Каире, штат Иллинойс. Конечно, она ни ко мне, ни к моим родственникам никакого отношения не имеет. Кажется, ее реставрировали вместе с другими старинными постройками. Находится она в очень милом квартале в центре Каира. Улицы там вымощены булыжником, как пол в моем родительском доме, и освещаются газовыми фонарями.
Восстановили там еще и старинную бильярдную, и старинное питейное заведение, даже старинную пожарную каланчу и старинную аптеку. Кто-то отыскал старую вывеску с аптеки «Братьев Вальц» и водрузил ее над входом.
Вышло очень забавно.
Мне говорили, что там внутри еще висит плакат, рекламирующий «Бальзам св. Эльма».
Конечно, никто не отважился бы в нынешнее время продавать этот бальзам — ведь он очень вреден людям. Вывеску повесили просто для смеху. Но зато у них в рецептурном отделе можно получить всякие барбитураты, и амфетамин, и метаквалон[1], и прочую пакость.
Да, наука на месте не стоит.
Когда я стал постарше и начал приводить своих друзей к нам домой, отец уже не поминал Гитлера. Наконец-то он понял, как изменилась теперь обстановка. Упоминание о Гитлере или о «новом порядке» в Германии с каждым днем все больше раздражало окружающих, так что лучше было выбирать для разговоров другие темы.
Я не собираюсь подтрунивать над моим отцом. Прежде чем увидеть свет, услыхать звуки, он был таким же комочком аморфного небытия, как все мы.
Но он почему-то считал, что все мои товарищи отлично знакомы с греческой мифологией, с легендами о короле Артуре и рыцарях Круглого стола, с пьесами Шекспира и с «Дон Кихотом» Сервантеса, с «Фаустом» Гёте, с операми Вагнера и так далее и тому подобное. Без сомнения, обо всем этом шли оживленные споры в венских кафе до первой мировой войны.