Забавно.
 
   Юджина и Джейн, как я недавно узнал, назвали так в честь Юджина В. Дебса, героя рабочего движения из Терре-Хота, в Индиане, и Джейн Аддамс из Седарвилла, штат Иллинойс, получившей Нобелевскую премию за свою общественную деятельность. Дети Метцгера были гораздо младше меня, и мы учились в разных школах. И только совсем недавно я узнал, что они были такими же «прокаженными», как и я, узнал, как им жилось во Флориде, и так далее, и так далее.
   Источником этой информации о семье Метцгеров был, конечно, их адвокат, а теперь и наш адвокат Бернард Кетчем.
   Только в пятьдесят лет, то есть через тридцать восемь лет после того, как я одной пулей погубил миссис Метцгер, а заодно и себя, и своих родителей, я решился спросить про Метцгеров. Было это у плавательного бассейна в два часа ночи. Все обитатели отеля спали, да их было не так уж много. Был там Феликс со своей новой, пятой женой. Был там и Кетчем со своей первой и единственной женой. И я там был. А где была пара для меня? Кто знает?
   Иногда мне кажется, что у меня гомосексуальные наклонности, но я не уверен. Вообще я никогда никого еще не любил. И алкоголя в рот не брал, разве только в лекарствах, куда входил спирт в гомеопатических дозах, — а тут все остальные пили шампанское. Если хотите знать, с двенадцати лет я не пил ни кофе, ни чая, даже не принимал лекарств: ни аспирина, ни слабительных, ни от изжоги, ни антибиотиков. Это особенно странно для дипломированного фармацевта, единственного и бессменного ночного дежурного в аптеке в Мидлэнд-Сити, где я работал много-много лет. Так тому и быть.
   Я только что угостил своих собеседников и угостился сам: в качестве сюрприза я заблаговременно, еще вчера, приготовил шоколадный крем. И еще порция осталась.
   Нам было о чем подумать и поговорить и в узком кругу, и во всеуслышание, потому что наш родной город недавно стал пустыней после взрыва нейтронной бомбы. И наши смотровые глазки тоже могли бы навеки закрыться, если бы мы не уехали оттуда — покупать этот отель.
   Когда мы услышали, что в нашем родном городе действительно произошел этот взрыв, я процитировал строфу из Уильяма Купера[3], которую давным-давно написала мне на память очень милая преподавательница английского языка, отвлекая меня от мрачных мыслей о самоубийстве, — тогда я был еще совсем мальчишкой:
   Господь, творящий чудеса.
   Ступает по волнам И мчится с бурей в небесах.
   Спеша на помощь к нам.
   И когда мы доели шоколадный крем, я спросил Кетче-ма:
   — Как там поживают Метцгеры?
   Феликс уронил ложку. В нашей семье давным-давно кате горически воспрещалось расспрашивать о Метцгерах. Это табу было наложено главным образом ради меня. А тут я его сам нарушил, так же естественно, как подавал сладкое.
   Старый Кетчем тоже удивился:
   — Вот уж не думал, что кто-то из семьи Вальцев может вдруг спросить, как поживают Метцгеры!
   — Я сам только раз в жизни спросил про них, — сказал Фе лике. — Когда вернулся из армии. И больше не спрашивал. В армии я был вне опасности, завязал полезные знакомства и был уверен, что смогу хорошо зарабатывать и стану важной персоной.
   Он действительно стал весьма важной персоной. Впослед ствии он стал президентом Эн-би-си, жил в особнячке на крыше небоскреба, разъезжал в шикарной машине и так далее. Но его, как говорится, хватило ненадолго. Его выкинули из Эн-би-си двенадцать лет тому назад, когда ему было всего сорок четыре, и он никак не мог найти подходящего места. Для него этот отель был просто подарок судьбы.
   — Когда я вернулся домой, я был, так сказать, «гражда нином мира», — рассказывал Ф е л и к с. — Я мог жить в любом городе, в любой стране, а мог и не жить. Кому какое дело! В любом месте, где я мог поставить перед собой микрофон, я чувствовал себя как дома. И я отнесся к отцу, и к матери, и к брату как к жителям какого-нибудь несчастного, разрушенного войной городка, через который я проезжал. Они мне жа ловались на свою жизнь, как жаловались пострадавшие в разрушенных городах, а я им машинально выражал сочувствие. Я им и вправду сочувствовал. Честное слово. Но я пытался во всем найти светлую сторону, как обычно стараются делать проезжие, и я спросил: что же эти Метцгеры, никогда не имевшие ломаного гроша, теперь будут делать со своим состоянием чуть ли не в миллион долларов? И матушка, которая была самым безобидным существом на свете, пока у нее не разрослись под конец все эти опухоли, — продолжал Феликс, — вдруг закатила мне пощечину.
   А тут еще и отец заорал на меня: «Какое нам дело, что» Метцгеры будут делать со своими капиталами? Это их деньги, а не наши, понял? И чтобы я никогда больше про это не слыхал! Мы бедные люди! К чему нам засорять себе мозги сплетнями о всяких миллионерах!"
 
   По словам Кетчема, Джордж Метцгер увез свое семей ство во Флориду потому, что там, в Седар-Ки, продавалась какая-то еженедельная газета, потому, что там всегда тепло, и еще потому, что это очень далеко от Мидлэнд-Сити. За небольшую сумму он купил газету, а на остальные деньги — две тысячи акров земли около города Орландо.
   — Правду говорят, что у дураков деньги не держатся, но бывает и по-другому, — сказал Кетчем по поводу этого капиталовложения, сделанного в 1945 году. — Эта неприглядная пустошь, друзья и сограждане, которую Джордж записал на имя своих детей — они и сейчас ею владеют, — превратилась в волшебный ковер, на котором раскинулась сказочная страна для родителей с детьми, прославившаяся на весь мир, — страна Уолта Диснея, «Диснейленд»!
   Журчание воды аккомпанировало нашей беседе. Мы были далеко от океана, но бетонный дельфин рядом изрыгал тепловатую струю в плавательный бассейн. Этот дельфин нам достался вместе с отелем, как и метрдотель Ипполит Поль де Милль, занимавшийся вуудуу[4]. Одному богу известно, с какими тайными источниками связан дельфин. Одному богу известно, с какими тайнами связан Поль де Милль. Этот Поль де Милль утверждал, что он, если захочет, может воскресить давно умершего человека и тот встанет и будет разгуливать повсюду.
   Я ему не поверил.
   — Я вас потрясаю, — сказал он по-креольски. — В один прекрасный день я вам это показываю.
 
   По словам Кетчема, Джордж Метцгер все еще жив, и живет он очень скромно — ему это нравится — и по-прежнему издает газету в Седар-Ки. У него есть в запасе небольшой капитал, так что ему все равно, покупают читатели его газету или нет. Но он, между прочим, сразу же потерял многих подписчиков: они стали выписывать новую газету, которая не разделяла убеждений этого Метцгера насчет войны, огнестрельного оружия, и что все люди — братья, и так далее. Но его дети — люди богатые.
   — А кто-нибудь читает его газету? — спросил Ф е л и к с.
   — Нет, — сказал Кетчем.
   — Он не женился? — спросил я.
   — Нет, — сказал Кетчем.
   Пятая жена Феликса, Барбара, — первая по-настоящему любящая его жена — сказала, что ей страшно думать, как это старый Джордж Метцгер сидит один-одинешенек в Седар-Ки. Сама она родилась в Мидлэнд-Сити, как мы все, и окончила там обычную школу. Она работала в рентгеновском кабинете. Там они с Феликсом и познакомились. Она делала снимок его плеча. Ей было всего двадцать три года. Теперь она ждала ребенка от Феликса и бесконечно радовалась этому. Она свято верила, что дети — радость жизни.
   Она носила первого законного ребенка Феликса. У него был еще незаконный ребенок в Париже, родившийся во время войны, и где он теперь — неизвестно. А все предыдущие его жены, конечно, знали, как предохранить себя.
   И прелестная Барбара Вальд говорила про старого Джорджа Метцгера:
   — Но ведь у него есть где-то дети, они должны во что бы то ни стало узнать, какой он герой, они должны его обожать.
   — Да они с ним уже сколько лет не разговаривают, — с не скрываемым злорадством проговорил Кетчем. Он явно радовался, когда у людей неприятности. Это его забавляло.
   Барбара была поражена.
   — Почему? — спросила она.
   Кстати, родные дети Кетчема с ним тоже давно не разговаривали и давно удрали из Мидлэнд-Сити — потому и спаслись от взрыва нейтронной бомбы. У него было два сына. Один дезертировал в Швецию во время вьетнамской войны и лечил там алкоголиков. Другой стал сварщиком на Аляске: он провалился на всех экзаменах в Гарвардской школе права, где учился когда-то его отец.
   — Твой ребеночек будет задавать тебе этот вопрос, и очень скоро, — сказал Кетчем; его забавляло и все плохое, что случалось с ним самим, а не только чужие несчастья. — Так и спросит: почему, почему, почему?
   Выяснилось, что Юджин Дебс Метцгер жил в Афинах, что в Греции, и был владельцем нескольких танкеров, плававших под флагом Либерии.
   Его сестра, Джейн Аддамс Метцгер, как я помню, толстая некрасивая девочка — та самая, которая застала уже бездыханную мать около включенного пылесоса, — была, по словам Кетчема, все такая же толстая и неинтересная, жила с драматургом, чехом-эмигрантом, на Молокаи, одном из Гавайских островов, где у них был конный завод — они выращивали арабских лошадей.
   — Она мне прислала пьесу своего возлюбленного, — сказал Кетчем, — думала, что я, может быть, найду для нее продюсера; ей, наверно, кажется, что у нас в Мидлэнд-Сити, штат Огайо, этих продюсеров как собак нерезаных, ступить некуда.
   А мой брат Феликс перефразировал известный стишок о том, что «на Бродвее в Нью-Йорке россыпь огней, россыпь разбитых сердец», заменив «Бродвей» на «Гаррисон-авеню» (это главная улица в Мидлэнд-Сити).
   — На Гаррисон-авеню в Мидлэнд-Сити россыпь огней, россыпь разбитых сердец, — продекламировал он. Потом встал и пошел за новой бутылкой шампанского.
   Но на лестнице главного входа в отель растянулся какой-то гаитянский художник — его сморил сон, пока он ждал туристов, любого туриста, который возвращался после веселого вечера в городе. У художника было с собой несколько ярких, кричащих картин, тут были и Адам с Евой и змием-искусителем, и сценки из жизни гаитянской деревни, причем на этих картинах все люди держали руки в карманах — художник рисовать руки не умел, — и все эти шедевры были расставлены на лестнице по обе стороны.
   Феликс его не потревожил. Он осторожно переступил через спящего. Если бы кому-нибудь показалось, что Феликс нарочно толкнул его ногой, Феликсу было бы несдобровать. Тут положение особое, не то что в колониях. Гаитянское государство родилось после единственного в мире успешного восстания рабов. Попробуйте представить себе, что это такое. В истории до тех пор еще не было случая, чтобы восстание рабов окончилось победой, чтобы рабы добились самоуправления, сами наладили связи с другими народами и выгнали чужаков, которые считали, что гаитянам на роду написано быть рабами. И когда мы покупали этот отель, нас предупредили, что каждому белому или вообще светлокожему грозит тюрьма, если он ударит гаитянина или даже просто обругает его — словом, будет вести себя с ним как хозяин с рабом. И это было вполне понятно.
 
   Пока Феликса не было, я спросил Кетчема, хорошую ли пьесу написал чех-эмигрант. Он сказал, что о сем ни он, ни Джейн Метцгер судить не могут: пьеса написана по-чешски.
   — Мне сказали, что это комедия, — добавил он. — Может быть, ужасно смешная.
   — Наверное, куда смешнее моей пьесы, — сказал я.
   А дело в том, что двадцать три года назад, в 1959 году, я участвовал в конкурсе драматургов, организованном фондом Колдуэлла, и, как ни странно, победил; вместо премии мою пьесу поставил «Театр де Лис» в Гринич-Вилледж. Пьеса называлась «Катманду». Героем был Джон Форчун, владелец молочной фермы, тот самый друг, а потом враг моего отца, который похоронен в Катманду.
   Тогда я жил у моего брата и его третьей жены, Женевьевы. Жили они в Гринич-Вилледж, и я спал у них на диване в гостиной. Феликсу исполнилось всего тридцать четыре года, Н но он уже руководил радиостанцией и собирался стать директором телевизионного управления рекламного агентства «Баттен, Бартон, Дарстайн и Осборн». И он уже шил себе Н костюмы только в Лондоне.
   Пьеса «Катманду» прошла всего один раз. Впервые я Н оказался вдали от Мидлэнд-Сити, в городе, где меня никто не мог называть Малый Не Промах. Всех критиков Нью-Йорка почему-то очень смешило, что автор «Катманду» — дипломированный фармацевт, окончивший университет в штате Огайо. Они сразу поняли, что я не бывал ни в Индии, ни в Непале. Они пришли бы в восторг, если бы узнали, что и писать-то эту пьесу я начал еще в средней школе. А как они растрогались бы, если бы узнали, что учительница английского языка сказала мне, что я непременно должен стать писателем и во мне теплится искра божия, причем сама она никогда нигде не бывала, ничего путного не видела и к тому же была старой девой. А какое подходящее имя было у этой особы — Наоми Шоуп.
   Она пожалела меня, но я уверен, что ей и саму себя было жаль. Жуткая у нас была жизнь! Она была странная, одинокая, у нас ее считали чудачкой, потому что она вся ушла в чтение книжек, это была ее единственная радость. А я был вообще прокаженным. Да и дружить с ровесниками мне было некогда. После занятий в школе я бежал закупать продукты, а дома сразу же начинал готовить ужин. Я стирал все белье в нашей старой, скверной стиральной машине, стоявшей в котельной. Я подавал ужин отцу и маме, иногда и гостям, а потом мыл посуду. Посуда накапливалась с утра после завтрака и ленча.
   Потом я делал уроки, пока у меня не слипались глаза, и валился в постель. Никогда не хватало сил раздеться. А вставал я в шесть утра, гладил белье, пылесосил в комнатах. По том подавал завтрак отцу и маме и ставил в духовку ленч. Потом застилал все постели и бежал в школу.
   — А что же делают твои родители, пока ты хозяйничаешь? — спросила мисс Шоуп. Она вызвала меня в свой маленький кабинет после урока, на котором я крепко спал. На стене ее кабинета висела фотография знаменитой поэтессы Эдны Сент-Винсент Миллей. И мисс Шоуп пришлось объяснять мне, кто это такая.
   Я стеснялся откровенно рассказывать старой мисс Шоуп, что делают мои родители целыми днями. Они слонялись по дому как призраки, в купальных халатах, в ночных шлепанцах — если только не ждали гостей. Они часами смотрели куда-то в пространство. Иногда они осторожно обнимали друг друга и вздыхали. Они были похожи на привидения.
   И в следующий раз, когда Ипполит Поль де Милль предложит мне вызвать какого-нибудь мертвеца, я скажу:
   — Навидался я их! Хватит!
 
   Так что я сказал мисс Шоуп, что отец и плотничает дома, и, конечно, много пишет и рисует, и даже имеет антикварное дельце. А по правде говоря, отец в последний раз брал в руки инструменты в тот день, когда он сбросил купол с дома и переломал все свои винтовки. Я никогда не видел, чтобы он рисовал или писал красками. А его антикварная торговля состояла в том, что он распродавал понемногу остатки добычи, привезенной из Европы в лучшие времена.
   На эти деньги мы покупали еду и топливо. И еще одним источником средств было небольшое наследство, завещанное моей матери родственником из Германии. Она получила эти деньги уже после окончания судебной тяжбы. Иначе и их забрали бы Метцгеры. Но основную поддержку нам оказывал Феликс — он был необычайно щедр, и нам никогда не приходилось о чем-то его просить.
   И я сказал мисс Шоуп, что мама работает в саду и помогает нам: мне — по хозяйству, а отцу — в его антикварном деле, ведет переписку с друзьями, очень много читает и так далее.
   Однако вызвала меня мисс Шоуп по другому поводу: она прочитала мое сочинение на заданную тему «Кто из граждан Мидлэнд-Сити мой любимый герой?».
   Моим любимым героем был Джон Форчун, который умер в Катманду, когда мне было всего шесть лет. У меня даже уши загорелись, когда мисс Шоуп со слезами на глазах сказала мне, что за сорок лет работы в школе она не читала лучшего сочинения.
   — Ты непременно должен стать писателем, — сказала она, — и ты должен покинуть этот убийственный город как можно скорее. И тебе надо найти то, что у меня не хватило духу искать, — добавила она. — Именно то, что мы все должны искать, не сдаваясь.
   — А что это? — спросил я.
   Вот что она ответила:
   — Свой собственный Катманду…
   Она призналась, что внимательно наблюдала за мной последнее время.
   — И ты словно разговариваешь сам с собой.
   — А с кем мне еще разговаривать? — сказал я. — Да я и не разговариваю по-настоящему.
   — Вот как? — удивилась она. — А что же ты делаешь?
   — Ничего, — сказал я. Я никому не рассказывал об этом и ей тоже говорить не стал. — Просто у меня такая нервная привычка, — сказал я.
   Конечно, ей понравилось бы, если бы я открыл ей все свои тайны, но я так и не доставил ей этого удовольствия.
   Я решил, что безопаснее всего, мудрее всего молчать как могила и быть холодным как лед и с ней, и со всеми другими.
   А ответить на ее вопрос я мог бы так: я просто напеваю себе под нос. Это было джазовое пение — изобретение негров. Они таким пением без слов прогоняли тоску и печаль, и я тоже. «Бууби дууби хопхоп», — пел я себе под нос и еще: «Скед-ди уии, скиди уа» — и так далее. «Бииди оп! Бииди оп!»
   И мили летели мимо, и годы летели мимо. «Фуудли йа, фуудли йа. Занг риипа доп. Фаааааааааааааааааа!»
 
   Торт «Линцер» (по рецепту из газеты «Горнист-обозреватель»). Смешать полчашки сахару с чашкой сливочного масла, хорошенько растереть. Добавить два желтка, пол чайной ложки лимонной цедры.
   Смешать чашку муки, четверь ложки соли и чайную ложку корицы, четверть ложки гвоздики. Высыпать в масло, растертое с сахаром. Добавить чашку миндаля (не жареного) и чашку жареных лесных орехов, нарубленных очень мелко.
   Раскатать две трети этой массы до толщины в четверть дюйма. Выложить на глубокий противень. Густо смазать малиновым вареньем (полторы чашки). Раскатать остальную массу, нарезать полосками длиной около десяти дюймов. Слегка закрутить и положить сверху сеткой. Защипнуть края. Разогреть духовку до 350° и выпекать около часа, затем остудить при комнатной температуре.
   Этот торт был одним из самых популярных в Вене, столице Австрии, перед первой мировой войной!
 
   Я ничего не говорил отцу и матери о том, что хочу стать писателем, пока не угостил их неожиданно своим изделием — тортом «Линцер» по рецепту газеты «Горнист-обозреватель».
   Когда я подал торт, отец как-то встряхнулся, ожил и сказал, что торт словно перенес его на сорок лет назад. И прежде чемон снова отключился от действительности, я ему передал то, что мне сказала Наоми Шоуп.
   — Полуженщина-полуптица, — сказал он.
   — Простите, сэр? — сказал я.
   — Мисс Шоуп, — сказал он.
   — Не понимаю, — сказал я.
   — Она, несомненно, сирена, — сказал он. — А сирена — это полуженщина-полуптица.
   — Я знаю, что такое сирена.
   — Значит, ты знаешь, как они завлекают моряков своими сладкими песнями и те разбиваются о скалы.
   — Да, сэр, — сказал я. После того как я застрелил миссис Метцгер, я стал всех взрослых мужчин величать «сэр». Моя жуткая жизнь становилась от этого немножко веселее, так же как от негритянских песенок без слов. Я представлял себя каким-то «нижним чином», ниже некуда.
   — А что сделал Одиссей, чтобы безнаказанно проплыть мимо сирен? — спросил отец.
   — Забыл, — сказал я.
   — Он сделал то, что я советую и тебе делать каждый раз, когда кто-нибудь скажет, что у тебя есть какой-то талант, — сказал он.
   — Хотел бы я, чтобы мой отец сказал мне те слова, что я говорю тебе.
   — Что именно, сэр? — сказал я.
   — Залепи уши воском, мой мальчик, и привяжи себя к мачте, — сказал отец.
 
   — Но я написал сочинение про Джона Форчуна, и она сказала, что сочинение отличное, — настаивал я. Вообще я очень редко на чем-нибудь настаивал. После того как я посидел в клетке, весь измазанный чернилами, я пришел к выводу, что лучше всего и для меня, и для окружающих, если я ничего не буду хотеть, ничем не буду восторгаться, по возможности ни к чему не буду стремиться, чтобы никогда больше никого не обидеть, никому не повредить.
   Иными словами, я не смел прикасаться ни к чему на этой планете — будь то мужчина, женщина, ребенок, вещь, животное, растение или минерал, — может, все они подсоединены к контактному детонатору, к взрывчатке. Как шарахнет!
   И для моих родителей было неожиданностью то, что я весь прошлый месяц работал до поздней ночи над сочинением на тему, которая меня очень волновала. Родители никогда не интересовались, чем я занимаюсь в школе.
   Школа…
   — Ты написал про Джона Форчуна? — спросил отец. — Но что же ты мог про него написать?
   — Я покажу тебе это сочинение, — сказал я. — Мисс Шоуп мне его вернула.
   — Нет-нет, не надо, — сказал отец. — Расскажи своими словами. — Теперь я думаю, что он и читать-то почти не умел.
   — Мне интересно, что ты про него написал, ведь я с ним был довольно близко знаком.
   — Знаю, — сказал я.
   — Почему же ты меня не расспросил о нем? — поинтересовался отец.
   — Не хотел тебя беспокоить, — сказал я. — Тебе и так приходится думать о многом. — Я знал, как отцу больно вспоминать о том, что из-за своего преклонения перед Гитлером он потерял такого друга, как Джон Форчун, но ничего не добавил. Я и так принес ему достаточно горя. Я всем принес одно горе.
   — Он вел себя как дурак, — сказал отец. — Разве можно в Азии искать мудрость? Та проклятая книжка погубила его.
   — Знаю — «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона, — сказал я. Это был очень популярный роман, вышедший в 1933 году, через год после того как открылся мой смотровой глазок. В романе была описана крошечная страна, совершенно отрезанная от всего мира, где люди старались не обижать друг друга, не делать никому зла, где все были счастливы и оставались вечно молодыми. Хилтон написал, что эта воображаемая райская страна находится где-то в Гималайских горах и называется «Шангри-Ла».
   Прочитав эту книгу, Джон Форчун после смерти жены уехал в Гималаи. В те времена даже самые образованные люди, не чета Джону Форчуну, нередко верили в царство мира, радости, душевного покоя, которое на самом деле где-то существует и его можно отыскать, как спрятанное сокровище капитана Кидда. В Катманду часто бывали разные путешественники, но им приходилось идти туда тем же путем, которым прошел Джон Форчун, — тропою от границы Индии, через горы и джунгли. Дорогу туда проложили только в 1952 году, когда я получил диплом фармацевта.
   Господи боже, а теперь там построен огромный аэропорт. Мой зубной врач Герберт Стакс был там уже три раза, и у него в приемной полным-полно всяких непальских сувениров. Вот почему ни он, ни его семья не пострадали от нейтронной бомбы. Они как раз были тогда в Катманду.
   Отец удивился, словно я каким-то сверхъестественным способом узнал и про Джона Форчуна, и про «Потерянный горизонт».
   — Откуда ты все это знаешь? — спросил он меня.
   — Я просмотрел все старые газеты в нашей библиотеке.
   — Да? — удивился отец. По-моему, он даже не знал дороги в библиотеку-читальню. — А разве там хранятся старые газеты? — недоверчиво спросил он.
   — Да, сэр, — сказал я.
   — Господи, сколько же их там скопилось? — сказал он. — День за днем, неделя за неделей…
   Он еще спросил меня, многие ли ходят туда «рыться в этом старье». Может быть, он был недоволен тем, что газеты с его собственным прошлым не выбросили на помойку. А я там наткнулся на его письма в редакцию, в которых он превозносил Гитлера.
   — Так-так, — сказал он. — Но я надеюсь, что книжку Хилтона ты не станешь читать?
   — "Потерянный горизонт"? — спросил я. — Да я ее уже прочитал.
   — Ты ее всерьез не принимай, — сказал он. — Все это чушь.
   Тут у нас такое же Шангри-Ла, как и везде.
   Теперь, когда мне стукнуло пятьдесят, я думаю, что так оно и есть.
   И тут, в Гаити, я впервые сформулировал эту мысль, которая так мучила меня в отрочестве. Скоро по желанию нашего правительства мы должны будем вернуться в Мидлэнд-Сити, указать, то, что мы хотим из личного имущества, и предъявить правительству иск о возмещении убытков. Теперь уже ясно: весь наш округ станет лагерем для беженцев, может, его даже обнесут колючей проволокой.
   Мрачная мысль: а вдруг взрыв нейтронной бомбы не такая уж случайность?
   Так или иначе в ожидании нашего мимолетного свидания с Мидлэнд-Сити я как-то в разговоре дал ему кодовое название, которое Кетчем и мой брат с женой приняли без всяких возражений. Я назвал его «Шангри-Ла».

17

   В тот вечер, когда я сказал отцу, что мне хочется стать писателем, в тот вечер, когда мы ели торт «Линцер», отец велел мне стать фармацевтом, и я его послушался. Как говорил Феликс, отцу с матерью не хотелось терять своего последнего слугу, и их можно было понять: они и так уже много всего потеряли.
   И отец медленно, словно совершая ритуал, раскурил сигару, сунул обгорелую спичку в остатки торта и снова сказал:
   — Стань фармацевтом! Займись делом своих предков. У нас в семье никаких талантов в области искусства никогда не было и не будет! Ты понимаешь, как мне больно это говорить. Мы — люди деловые, и надеяться на успех в другой профессии нам нечего.
   — Феликс у нас одаренный, — сказал я.
   — Любой цирковой уродец по-своему талантлив, — сказал отец. — Да, такой бас, как у Феликса, редко встретишь. Но ведь обычно он читает чужой текст, который ему пишут другие, по-настоящему одаренные люди. А слышал бы ты, что он несет, когда перед ним нет текста!