Андрей Воронин
Марафон со смертью
Часть первая
В осаде
I
День обещал быть замечательным.
Легкий морозец сковал в безветренном воздухе опушенные снегом ветви деревьев, и придорожные березы будто плыли в ярко-голубом, совсем не зимнем, небе, сверкая мириадами искорок в розоватых лучах восходящего солнца, отбрасывая густые длинные тени.
Настроение у Николая Самойленко было под стать этому прекрасному утру – вчера к полуночи они все же успели закончить монтаж очередной программы из цикла "Деньги", завтра передача уже выйдет в эфир, и теперь у него впереди было двое волшебных суток – свободных, безмятежных, по-настоящему счастливых, двое предновогодних суток...
На даче под Минском, куда он сейчас спешил, его ждала семья – жена и дочурка. В бревенчатом домике с печкой и камином под сенью заснеженного тихого леса эти выходные пролетят быстро и незаметно, но Николай очень надеялся, что они дадут столь необходимый ему в последнее время заряд энергии, восстановят силы, профессиональный азарт, способность подолгу недосыпать и недоедать, если это бывало необходимо. Ведь он в душе всегда гордился своим чисто журналистским умением спать по три часа в сутки на протяжении двух недель подряд или питаться раз в день, но теперь он чувствовал только огромную усталость и напряжение Бешеный ритм последних месяцев работы буквально валил его с ног.
Предчувствуя скорое свидание со своими любимыми, Николай не сдерживал машину. "БМВ" летел по пустынному утреннему шоссе как стрела, лишь чуть громче, чем обычно, ревел двигателем на высоких оборотах. Этой машине такую скорость можно было позволять – он не знал автомобиля, способного лучше "держать" дорогу, лучше разгоняться и лучше слушаться руля, чем его 318-я "переходная" модель.
И вдруг...
Впрочем, Николай так и не понял, что же вдруг произошло. Точнее, он понял, но не успел осознать, почему это случилось Его "БМВ" приближался к перекрестку с проселочной дорогой. Николай ехал по главной, и поэтому даже не подумал сбрасывать скорость. Тем более, что "КамАЗ", стоявший у перекрестка не двигался, явно пропуская его, мигая сигналом поворота. Но когда до перекрестка оставалось всего-то метров пятьдесят, "КамАЗ", выбросив клубы черного дыма, вдруг резко рванул с места и выехал на шоссе.
Вцепившись в руль и судорожно нажав на тормоза, Николай с ужасом понял, что высокая насыпь дороги не позволит ему съехать в кювет. И зачарованно, как при замедленной съемке, будто все происходящее не касалось его, смотрел, как, стремительно приближаясь, преграждает путь его "БМВ" сначала кабина грузовика, затем сдвоенные задние колеса и, наконец, полуприцеп.
"Пронесет! Успею!" – искоркой мелькнула надежда на спасение, но в это самое время, перегородив всю проезжую часть длиннющим полуприцепом, "КамАЗ" резко остановился. И уже в следующее мгновение, так и не сумев толком сбросить скорость на скользком заснеженном асфальте, "БМВ" влетел под полуприцеп.
Удар. Жуткий скрежет. Лобовое стекло – вдрызг. Рвущая жилы резкая боль в ногах.
И тут же – тишина.
И – темнота...
Николай потерял сознание.
Вообще вся эта история – то, как неожиданно и странно переплелись судьбы прежде едва знавших друг друга бывших "афганцев" Самойленко и Бондаровича, как невообразимо случайно и одновременно неизбежно попал бывший старлей спецназа Банда на агентурную работу в Федеральную службу безопасности, как сказочно повезло одесскому журналисту-репортеру Самойленко, волей судьбы оказавшемуся в самом центре самой сенсационной за последнее время операции спецслужб, да еще не просто сторонним наблюдателем, но самым непосредственным участником, – вся эта история даже теперь, спустя полтора года, казалась Николаю Самойленко нереальной.
Но ведь все это – было.
Банда, принимавший помощь Николая во время работы в Одессе и даже проводивший допросы в присутствии журналиста, не подвел друга – после завершения операции он подробно ознакомил газетчика со всеми деталями дела, рассказал о своих приключениях в Чехии, о захваченном архиве и объяснил от обнародования каких фактов на страницах прессы лучше пока воздержаться и почему.
В итоге серия сенсационных материалов, появившихся сначала в одесской "Вечерке", а затем перепечатанная в нескольких киевских и московских изданиях, прославила фамилию Николая Самойленко во многих уголках бывшего Союза.
Уже в то время он получил ряд заманчивых предложений, позволявших быстро и без проблем сделать приличную журналистскую карьеру, но, на свою беду, предпочел завершить начатое дело и со всем пылом и энтузиазмом ринулся на расчистку "авгиевых конюшен" одесского здравоохранения.
Дело в том, что, раскрыв один из механизмов похищения детей и разгромив преступный координирующий центр в Праге, ФСБ, стараниями Банды, получила в свое распоряжение архив торговцев детьми. Обнародовав известные ей факты и подняв на весь мир крик о своем профессионализме и компетентности, Федеральная служба безопасности сразу же... успокоилась. Руководство "федералки" передало имеющуюся документацию украинскому КГБ в обмен на какие-то бумажки, предоставив тем самым коллегам из бывшей союзной республики право самим доводить операцию до логического конца. И вот с этого-то момента для знаменитого уже репортера Николая Самойленко любая новая информация "по одесскому делу" оказалась закрытой, впрочем, как и для любого другого журналиста. Тема "заглохла".
Через некоторое время, так и не дождавшись сколько-нибудь заметных действий со стороны украинского КГБ, Коля решил самостоятельно заняться расследованием тонкостей механизма преступления. Он чувствовал, что имеющийся в его распоряжении материал содержал лишь малую часть того, что творилось на самом деле, и был сильно удивлен и озадачен пассивностью служб госбезопасности. Он подозревал, что существует еще великое множество как способов похищения детей, так и методов переправки их за границу. Он был уверен, что круг высокопоставленных чиновников, замешанных в эту аферу, отнюдь не ограничивается уже снятым с должности начальником управления здравоохранения Одесского горисполкома.
И Николай, не успокоившись, снова пошел по следу. Правда, на этот раз в одиночку.
Ему повезло – тогда его не убили. Наверное, преступникам просто не хватило времени. Слишком сообразительным и проворным оказался журналист, слишком быстро понял, по краю какой пропасти ходит он с завязанными глазами, и по совету своего шефа уехал из Одессы...
Мрачная, крашенная грязно-голубой масляной краской стена.
Ржавые скрипучие железные кровати с облезлым никелем гнутых спинок.
Противный свет дневных ламп, неприятно мерцающий под потолком.
Серая темнота за окном.
Боль в груди, в голове, в ногах...
Николай тяжело вздохнул, устало закрыл тяжелые веки слипающихся глаз, и снова провалился в черную пустоту тревожного посленаркозного сна.
Заканчивались вторые сутки после аварии...
Удача тогда сама явилась к нему в образе полной пожилой женщины в стареньком поношенном пальто с вытертым песцовым воротником – остатком, как принято выражаться, прежней роскоши.
Она робко постучала в дверь его кабинета с табличкой "Николай Самойленко, обозреватель" и несмело протиснулась внутрь, смущенно поклонившись:
– Можно к вам?
Женщина остановилась у порога, так и не закрыв за собой дверь, будто боясь ступить дальше.
– Уж не знаю, как вас по батюшке величать... Вы – Николай Самойленко?
– Да, я Самойленко, – Коля нехотя оторвал взгляд от монитора компьютера, недовольно повернувшись к посетительнице – ведь осталось всего несколько монстров, и очередной уровень "DOOMa", модной игрушки этого сезона, был бы открыт. – Что вы хотите?
– Не знаю, как ваше отчество... – снова напомнила старушка (так Коля тут же окрестил ее про себя), неловко пожимая плечами и окидывая внимательным взглядом кабинет, самого репортера и застывшую в режиме "пауза" картинку на мониторе.
Перехватив ее взгляд, Коля смущенно поспешил выйти из игры, предварительно не забыв "запомниться", и старательно попытался принять как можно более деловой вид:
– Зовите меня просто Николаем. Чем могу быть полезен? Что привело вас ко мне?
– Это вы писали статьи о похищении детей?
– Я.
– Интересные статьи. Мне очень понравились. Я даже не подозревала, что вы так молоды, а ведь вы – мой любимый журналист в вашей газете. Я вас давно читаю и с нетерпением жду каждый номер...
– Спасибо, конечно... – теперь уже пришел черед Самойленко смутиться и опустить глаза. И хоть он уже привык к похвалам и благосклонным отзывам коллег, привык к поощрительным замечаниям шефа – работа в последнее время давала ему право профессионально гордиться собой, – но вот такие читательские признания все еще волновали его, заставляя сердце приятно вздрагивать и учащенно биться. – Да вы садитесь, пожалуйста, сюда, на этот стул, раздевайтесь...
– Спасибо, – старушка, не снимая и не расстегивая пальто, устроилась напротив. – Я хотела бы кое-что рассказать, если, конечно, у вас есть время меня выслушать.
– Да-да, пожалуйста, – Николай еще раз взглянул на монитор, убеждаясь, что глупая игрушка, недостойная внимания столь крутого репортера, выключена. Положив перед собой на стол несколько листов чистой бумаги и вооружившись ручкой, он придал лицу выражение максимального интереса и доброжелательности. – Итак, я вас внимательно слушаю.
– Меня зовут Пелагея Брониславовна. Фамилия моя Кашицкая. Проживаю на улице маршала Жукова, дом семьдесят девять, корпус "А", квартира тридцать четыре...
– Квартира тридцать четыре, – не зная толком, зачем он это делает, Николай старательно все записал, подчеркнув жирной линией. – Так.
– У меня была сестра, Варвара...
– Имена у вас с сестрой старинные, красивые, сейчас такие не часто встретишь.
– Да, старинные. Мы ведь из староверов. Отец, Бронислав Карпович Кашицкий, царство ему небесное, – привычно перекрестилась женщина, – по традиции дочек назвал.
Коля согласно кивнул:
– Вы, Пелагея Брониславовна, начинали что-то рассказывать о своей сестре.
– Да-да, конечно! Варвара была младше меня на пятнадцать лет, и так уж получилось, что я с самого детства была для нее не просто старшей сестрой, не просто старшей подругой, а... – на мгновение задумалась женщина, подыскивая нужное слово, – почти матерью, что ли. Особенно после того, как сначала умерла наша мама, а затем и папа. Я в то время работала учительницей в школе, в младших классах, и мне было уже тридцать, когда умер отец. А Варвара только-только отметила свое пятнадцатилетие.
Она прервала рассказ, будто вспоминая то время, и Самойленко воспользовался паузой, чтобы получше разглядеть посетительницу.
Теперь он увидел, что явно поторопился назвать ее про себя "старушкой". Женщине было не больше пятидесяти пяти – но жизнь не пощадила ее, оставила на ее внешнем облике свой отчетливый след.
Чувствовалось, что в какой-то момент Пелагея Бpoниславовна просто перестала следить за собой, скорее всего поставила что-то в своем существовании выше внешнего вида, собственного благополучия, личных интересов.
Грузная расплывшаяся фигура, натруженные, совсем не "учительские" руки, полное морщинистое лицо, седые волосы, собранные на затылке в какой-то нелепый пучок. Да и одежда ее, не молодила, а превращала в старушку.
Вот только глаза ее все еще оставались молодыми, живыми. Серые, умные, добрые и строгие одновременно – такие глаза бывают только у старых, умудренных опытом учителей. И тем более странно было видеть, как в глубине этих невозмутимо спокойных глаз прячется какая-то затаенная боль.
Николай вдруг почувствовал смутную тревогу, но тут же в нем проснулся азарт – это предчувствие настоящего, стоящего материала для сенсационной, сильной, по-журналистскому выражению, статьи его никогда прежде не обманывало.
– Словом, – продолжала между тем Пелагея Брониславовна, – я заменила Варе мать. Собственно говоря, мы с ней никогда не отличались особой общительностью, и личная жизнь каждой из нас не складывалась долго. Жить вдвоем нам, одиноким женщинам, было не в тягость.
– Конечно, – зачем-то подтвердил Николай, но устыдился своей неуместной реплики и покраснел.
Пелагея Брониславовна этого не заметила: она будто бы заново переживала свою жизнь.
– Прошло много лет, и однажды Варваре повезло, как может повезти действительно лишь однажды, – она встретила человека и полюбила его. Ей было чуть за тридцать в то время... Я вас не слишком отвлекаю?
– Нет-нет, продолжайте!
– Вскоре они поженились. Василий был отличным парнем – непьющим, хозяйственным, мастеровитым, очень, если так можно выразиться, домашним. И Варя почувствовала себя за ним, как за каменной стеной. Они даже решились – в их-то возрасте! – завести ребенка. Представляете?
– Да, пожалуй, – немного неуверенно протянул Самойленко, растерянно кивнув Его собственная личная жизнь к тому моменту имела довольно смутные перспективы да и опыта семейной жизни, можно сказать, никакого, поэтому реакция его на вопрос Пелагеи Брониславовны была неопределенной.
– Вскоре у Вари и Василия родился мальчик, Виталиком назвали. Очень смышленый, симпатичный. Мы все в нем души не чаяли.
Пелагея Брониславовна вдруг всхлипнула, вынула из потертой сумки-портфеля аккуратненький вылинявший от многократных стирок платочек и по-бабьи приложила его к глазам. Самойленко потянулся за графином с водой, но женщина, взяв себя в руки, жестом остановила его.
– Это случилось полгода назад. У Василия была машина, старенький "Москвич", и они с Варей на выходные любили ездить к морю, на дикую, как они выражались, природу, куда-нибудь подальше от людских глаз. Побродить по берегу, послушать шелест волн, побыть наедине. Они довольно поздно нашли свое счастье (извините за банальное выражение!), и теперь словно наверстывали упущенное... Вы простите меня, Николай, что я так издалека начала свой рассказ. Я просто очень хочу, чтобы вы меня как можно лучше поняли.
– Конечно, Пелагея Брониславовна, я даже рад этому. Ведь действительно – чем больше буду знать, тем лучше. Продолжайте, я вас слушаю, – отозвался Николай.
– В ту проклятую субботу Виталик, которому, кстати, вот-вот должно было исполниться пять лет, был слегка простужен, и родители решили от греха подальше не брать его с собой. Они оставили мальчика у меня, ведь я заменяла ему бабушку... А он мне, – она снова всхлипнула, с трудом договорив начатую фразу до конца, – а он мне был... как сынок...
– Пелагея Брониславовна, может, все-таки налить воды? – Николай плеснул из графина в стакан и протянул его женщине, стараясь хоть как-нибудь ее успокоить, но та лишь отрицательно покачала головой.
– Нет, спасибо... В общем, в ту субботу Варвара с Василием попали в аварию. Лобовое столкновение "Москвича" с "МАЗом". Шофер грузовика был пьян, не справился с управлением. Это мне уже потом на суде объяснили. Варвара и Василий погибли, на месте...
Посетительница низко опустила голову, пряча от журналиста лицо, и Коля нервно, с какой-то тайной надеждой взглянул на закрытую дверь своего кабинета: хоть и давно он в журналистике, хоть и пропитался уже цинизмом и равнодушием, по крайней мере их внешними проявлениями, но слезы женщин, особенно пожилых, до сих пор не оставляли его спокойным. И теперь он был бы рад любой помощи, лишь бы утешить Пелагею Брониславовну. Но, как назло, дверь его кабинета, обычно распахивающаяся чуть ли не поминутно, на этот раз даже не приоткрылась.
Однако Пелагея Брониславовна, видимо, на самом деле была сильной женщиной, многое повидавшей, многое пережившей и умеющей держать себя в руках. Через мгновение она справилась со своей слабостью и вновь заговорила:
– Виталик, естественно, остался у меня. Пенсию к тому времени я уже заработала, стаж у меня был приличный, и я смогла уйти на заслуженный, как говорится, отдых, работая в школе только на полставки. Впрочем, хоть деньги я получала и небольшие, нам с Виталиком хватало вполне. В отделе соцобеспечения мне посоветовали оформить опекунство над мальчиком, и я стала ему второй мамой. На законных основаниях. Так мы и жили.
– И что же? – Коля сам не заметил, как это у него вырвалось – он уже давно понял, что вот-вот он услышит ту самую сенсацию, которую потом раскрутит в своих статьях, и не выдержав, помимо воли поторопил Пелагею Брониславовну.
– Я заболела гриппом, но не смогла как следует отлежаться – то в магазин нужно выскочить, то на рынок, то в аптеку. А возраст все же дает себя знать. В итоге – осложнение. Не буду вам всего описывать – просто в один прекрасный день мне стало совсем худо. Соседи вызвали "скорую", и меня увезли в больницу, как я ни умоляла лечить меня дома. Виталик пожил некоторое время у соседки, такой же одинокой женщины, как я, а потом сотрудники отдела соцобеспечения вместе с гороно устроили его в детский дом, пока я не выпишусь. На нашу беду дела у меня пошли совсем плохо, и в больнице я провела целых пять месяцев.
– Да... – протянул Самойленко. – А с Виталиком вы как-нибудь общались?
– Как мы могли общаться? Из больницы меня никуда не выпускали. А письма писать... Сами понимаете – Виталик еще слишком мал.
– Конечно.
– Я пыталась воспользоваться телефоном, через силу доползла однажды до аппарата на посту в коридоре, но Виталика в детдоме так долго искали, что я не выдержала и... Словом, обратно в палату меня сестричка чуть ли не волоком тащила, даже на помощь звала.
– И как он там обходился без папы, без мамы, без бабушки? Почти полгода. Как он выдержал-то хоть?
– Ой, и не говорите! Я все глаза выплакала на этой проклятой больничной койке... В собесе у меня одна знакомая работает, Валентина Максимовна... Это она мне в свое время посоветовала оформить опекунство. Очень хорошая, душевная... Так вот однажды она приводила ко мне в палату Виталика. Как он плакал, вы бы видели! Скучаю очень по тебе, бабушка, говорил. Он меня бабушкой называл. Я уж его успокаивала как могла – потерпи, мол, внучек, скоро бабушка твоя вылечится, выпишется, снова вместе заживем. А он мне знаете что в ответ? "А ты не умрешь, бабушка?" – спрашивает вдруг. Я чуть при нем не расплакалась. Представьте – маленький такой, а глазенки серьезные-серьезные – прямо душу рвут...
– Представляю, – Самойленко говорил правду, он действительно представил себе эту картину, отчего его словно мороз по коже пробрал и он даже поежился.
– А вот теперь, Николай, слушайте, ради чего я и пришла к вам. Нет ведь у меня больше Виталика.
– Как это?
– Я сначала тоже не поверила, когда только узнала. А все правдой в конце концов оказалось – нет у меня больше племянника.
– А где же он?
– Сейчас – не знаю где.
– То есть... – рука Самойленко сама потянулась к ящику стола, и, вынув оттуда диктофон, репортер нажал кнопку записи, повернув аппарат микрофоном к посетительнице и придвинув его поближе к ней. Начиналось самое главное. – Рассказывайте же!
– Я когда выписалась – сразу в детдом. Директор меня не принял, выслал мне навстречу заместителя, очень нервную дамочку. Та юлила-юлила, все не хотела говорить, где Виталик, а потом заявила наконец, что он с группой детей из тридцати человек в сопровождении трех воспитателей выехал в Италию. По чернобыльским благотворительным программам. Мол, всего на полтора месяца, так что скоро уже вернется, не беспокойтесь. Пусть, говорит, ваш ребенок отдохнет да незабываемых впечатлений наберется.
– Ну, Италия – это же действительно интересно. И я бы с удовольствием съездил...
– Еще бы! – саркастически усмехнулась Кашицкая. – Я тоже сначала вроде успокоилась, даже обрадовалась, думала, вот повезло Виталику! Только странным мне показалось, что меня ни о чем не предупредили... Ну, а потом и вовсе непонятные вещи стали твориться: проходит полмесяца, месяц – о Виталике ни слуху ни духу. Бывало, про себя думала, задержались, может, по каким-то причинам. Но когда прошло два месяца после того, как я выписалась из проклятой больницы, я не выдержала и пошла прямо к директору детского дома...
– Пелагея Брониславовна! – перебил ее Самойленко, весь напрягшись от волнения, предвкушая, что именно сейчас услышит нечто важное, а может, и самое главное для своей будущей статьи. – Если можно, с этого момента, пожалуйста, поподробнее.
Меня интересуют конкретные даты, по возможности, все имена и фамилии, а также должности тех официальных лиц, с кем вы имели дело.
– Да-да, я понимаю, – сразу же согласилась женщина, с готовностью кивнув. – Значит, так Я выписалась из больницы двадцать второго марта. В тот же день пошла в детдом. Директора детского дома зовут Геннадий Степанович Трофимчук. Это детдом номер пять. Но он меня так ни разу и не принял, я всегда разговаривала только с его заместителем, Натальей Андреевной Герасименко.
– Так, – для верности Николай продублировал диктофонную запись на листке бумаги. – Вы выписались двадцать второго марта, а вернуться из Италии дети должны были?..
– В двадцатых числах апреля. Так сказала мне Наталья Андреевна. Я ей звонила после выписки чуть ли не каждый день, а девятнадцатого мая не выдержала и снова пришла в детский дом.
– И вы снова разговаривали с Герасименко?
– Да, сначала с ней. Но когда она в очередной раз начала рассказывать о том, что, возможно, погода на горных перевалах в Альпах или в Карпатах не дает возможности автобусу с детьми пробиться сквозь заносы назад, на Украину, я как-то вдруг почувствовала, что она лжет. Или что-то скрывает от меня, не договаривает. Я встала и, пройдя через приемную, буквально вломилась в кабинет Трофимчука.
– Так! – Самойленко даже поерзал на стуле, стараясь придвинуться поближе к рассказчице, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Трофимчук сидел за столом, перебирал какие-то бумажки и явно не ожидал моего появления. "Что вам угодно?" – спросил он очень строго, взглянув на меня из-под очков. Но как только узнал, что я опекун Корабельникова (это фамилия Виталика, по отцу), он сразу же изменился в лице. Да и поведение его тут же переменилось. Куда только строгость его девалась! Он резко вскочил из-за стола, быстро зашагал по комнате из угла в угол, почему-то сразу вспотел и даже открыл окно. Жарко ему, видите ли, стало! В общем. Николай, не знаю почему, но я сразу поняла, что случилось нечто страшное, непоправимое – он молчал, бегая из угла в угол по кабинету, а я как дура стояла перед ним, ожидая ответа.
– И что же он в конце концов вам сказал?
– Не поверите!
– И все же?
– Он вдруг остановился напротив меня, потом подошел ко мне почти вплотную да как зашипит: "Что ты, дура старая, таскаешься сюда? Что ты звонишь без конца? Тебе что, делать нечего? Что ты можешь дать мальчику? Свою дурацкую пенсию в пятнадцать долларов? Свое здоровье дряхлое? Да ты уже в могиле одной ногой! Ты со своими бесконечными больницами хочешь ему заменить отца и мать? Ну скажи, что тебе надо? Неужели ты добра не хочешь своему племяннику? Он в Италии сейчас, живет в семье вполне обеспеченных людей. Они любят его, окружают лаской и заботой. Он ни в чем не нуждается. Понимаешь? Он живет лучше, чем жил бы у тебя. Он живет даже лучше меня. Мои дети такого комфорта не имеют. Так неужели ты не хочешь ему добра? Чего ты ходишь? Чего ты хочешь?"
– Круто! – только и смог выговорить Самойленко.
– Я от такого натиска совсем растерялась, не знала, что и ответить. Пролепетала что-то про свое опекунство, про законы, про то, что, кроме Виталика, у меня никого больше на этом свете не осталось...
Рассказ нелегко давался Пелагее Брониславовне, и она в очередной раз поднесла платочек к глазам, вытирая невольно выступившие слезы.
– А он мне в ответ кричит: "Нет у тебя больше опекунства. Лишили мы тебя этого права. И законы все соблюдены, все с ними в порядке. Имей это в виду! Не можешь ты ребенку дать все, что ему необходимо для полноценного развития. У него теперь новые родители, он счастлив с ними там, в Италии. Его усыновили. Неужели ты этого до сих пор не поняла?"
– Что, прямо так, открытым текстом? – Самойленко не верил своим ушам.
– Да! Прямо так и заявил.
– И что же вы?
– А что я? Я совсем растерялась, слова толкового подобрать не могу. Стою как дура...
– Ну, я думаю! – хмыкнул репортер, пожав плечами. – Такое услышать!
– Так вот. Я начала лепетать что-то вроде того, что, мол, буду на него жаловаться, буду в суд подавать. А директор мне в ответ матом: "На хрену видел я тебя с твоими жалобами и судами. Сдохнешь, сука, через день, а ходишь здесь, людей пугаешь. Да хоть Господу Богу жалуйся – племянника своего уже не вернешь. Обратного хода делу не дашь".
– Так и сказал?
– Да, именно так он и сказал! – горячо подтвердила Пелагея Брониславовна. Самойленко в ответ только задумчиво покачал головой:
– Раз такой смелый, значит, это не случайно. Значит, неплохое прикрытие сверху у него есть.
– Вот об этом я, Николай, и хотела рассказать, когда к вам сюда шла.
– Да-да, простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста, Пелагея Брониславовна!
Легкий морозец сковал в безветренном воздухе опушенные снегом ветви деревьев, и придорожные березы будто плыли в ярко-голубом, совсем не зимнем, небе, сверкая мириадами искорок в розоватых лучах восходящего солнца, отбрасывая густые длинные тени.
Настроение у Николая Самойленко было под стать этому прекрасному утру – вчера к полуночи они все же успели закончить монтаж очередной программы из цикла "Деньги", завтра передача уже выйдет в эфир, и теперь у него впереди было двое волшебных суток – свободных, безмятежных, по-настоящему счастливых, двое предновогодних суток...
На даче под Минском, куда он сейчас спешил, его ждала семья – жена и дочурка. В бревенчатом домике с печкой и камином под сенью заснеженного тихого леса эти выходные пролетят быстро и незаметно, но Николай очень надеялся, что они дадут столь необходимый ему в последнее время заряд энергии, восстановят силы, профессиональный азарт, способность подолгу недосыпать и недоедать, если это бывало необходимо. Ведь он в душе всегда гордился своим чисто журналистским умением спать по три часа в сутки на протяжении двух недель подряд или питаться раз в день, но теперь он чувствовал только огромную усталость и напряжение Бешеный ритм последних месяцев работы буквально валил его с ног.
Предчувствуя скорое свидание со своими любимыми, Николай не сдерживал машину. "БМВ" летел по пустынному утреннему шоссе как стрела, лишь чуть громче, чем обычно, ревел двигателем на высоких оборотах. Этой машине такую скорость можно было позволять – он не знал автомобиля, способного лучше "держать" дорогу, лучше разгоняться и лучше слушаться руля, чем его 318-я "переходная" модель.
И вдруг...
Впрочем, Николай так и не понял, что же вдруг произошло. Точнее, он понял, но не успел осознать, почему это случилось Его "БМВ" приближался к перекрестку с проселочной дорогой. Николай ехал по главной, и поэтому даже не подумал сбрасывать скорость. Тем более, что "КамАЗ", стоявший у перекрестка не двигался, явно пропуская его, мигая сигналом поворота. Но когда до перекрестка оставалось всего-то метров пятьдесят, "КамАЗ", выбросив клубы черного дыма, вдруг резко рванул с места и выехал на шоссе.
Вцепившись в руль и судорожно нажав на тормоза, Николай с ужасом понял, что высокая насыпь дороги не позволит ему съехать в кювет. И зачарованно, как при замедленной съемке, будто все происходящее не касалось его, смотрел, как, стремительно приближаясь, преграждает путь его "БМВ" сначала кабина грузовика, затем сдвоенные задние колеса и, наконец, полуприцеп.
"Пронесет! Успею!" – искоркой мелькнула надежда на спасение, но в это самое время, перегородив всю проезжую часть длиннющим полуприцепом, "КамАЗ" резко остановился. И уже в следующее мгновение, так и не сумев толком сбросить скорость на скользком заснеженном асфальте, "БМВ" влетел под полуприцеп.
Удар. Жуткий скрежет. Лобовое стекло – вдрызг. Рвущая жилы резкая боль в ногах.
И тут же – тишина.
И – темнота...
Николай потерял сознание.
* * *
Жизнь провинциального журналиста Николая Самойленко резко изменилась после громкого "дела о похищении детей", раскрученного в Одессе бригадой российской ФСБ под командованием Бондаровича.Вообще вся эта история – то, как неожиданно и странно переплелись судьбы прежде едва знавших друг друга бывших "афганцев" Самойленко и Бондаровича, как невообразимо случайно и одновременно неизбежно попал бывший старлей спецназа Банда на агентурную работу в Федеральную службу безопасности, как сказочно повезло одесскому журналисту-репортеру Самойленко, волей судьбы оказавшемуся в самом центре самой сенсационной за последнее время операции спецслужб, да еще не просто сторонним наблюдателем, но самым непосредственным участником, – вся эта история даже теперь, спустя полтора года, казалась Николаю Самойленко нереальной.
Но ведь все это – было.
Банда, принимавший помощь Николая во время работы в Одессе и даже проводивший допросы в присутствии журналиста, не подвел друга – после завершения операции он подробно ознакомил газетчика со всеми деталями дела, рассказал о своих приключениях в Чехии, о захваченном архиве и объяснил от обнародования каких фактов на страницах прессы лучше пока воздержаться и почему.
В итоге серия сенсационных материалов, появившихся сначала в одесской "Вечерке", а затем перепечатанная в нескольких киевских и московских изданиях, прославила фамилию Николая Самойленко во многих уголках бывшего Союза.
Уже в то время он получил ряд заманчивых предложений, позволявших быстро и без проблем сделать приличную журналистскую карьеру, но, на свою беду, предпочел завершить начатое дело и со всем пылом и энтузиазмом ринулся на расчистку "авгиевых конюшен" одесского здравоохранения.
Дело в том, что, раскрыв один из механизмов похищения детей и разгромив преступный координирующий центр в Праге, ФСБ, стараниями Банды, получила в свое распоряжение архив торговцев детьми. Обнародовав известные ей факты и подняв на весь мир крик о своем профессионализме и компетентности, Федеральная служба безопасности сразу же... успокоилась. Руководство "федералки" передало имеющуюся документацию украинскому КГБ в обмен на какие-то бумажки, предоставив тем самым коллегам из бывшей союзной республики право самим доводить операцию до логического конца. И вот с этого-то момента для знаменитого уже репортера Николая Самойленко любая новая информация "по одесскому делу" оказалась закрытой, впрочем, как и для любого другого журналиста. Тема "заглохла".
Через некоторое время, так и не дождавшись сколько-нибудь заметных действий со стороны украинского КГБ, Коля решил самостоятельно заняться расследованием тонкостей механизма преступления. Он чувствовал, что имеющийся в его распоряжении материал содержал лишь малую часть того, что творилось на самом деле, и был сильно удивлен и озадачен пассивностью служб госбезопасности. Он подозревал, что существует еще великое множество как способов похищения детей, так и методов переправки их за границу. Он был уверен, что круг высокопоставленных чиновников, замешанных в эту аферу, отнюдь не ограничивается уже снятым с должности начальником управления здравоохранения Одесского горисполкома.
И Николай, не успокоившись, снова пошел по следу. Правда, на этот раз в одиночку.
Ему повезло – тогда его не убили. Наверное, преступникам просто не хватило времени. Слишком сообразительным и проворным оказался журналист, слишком быстро понял, по краю какой пропасти ходит он с завязанными глазами, и по совету своего шефа уехал из Одессы...
* * *
Белый облупленный потолок.Мрачная, крашенная грязно-голубой масляной краской стена.
Ржавые скрипучие железные кровати с облезлым никелем гнутых спинок.
Противный свет дневных ламп, неприятно мерцающий под потолком.
Серая темнота за окном.
Боль в груди, в голове, в ногах...
Николай тяжело вздохнул, устало закрыл тяжелые веки слипающихся глаз, и снова провалился в черную пустоту тревожного посленаркозного сна.
Заканчивались вторые сутки после аварии...
* * *
А поначалу все шло как по маслу.Удача тогда сама явилась к нему в образе полной пожилой женщины в стареньком поношенном пальто с вытертым песцовым воротником – остатком, как принято выражаться, прежней роскоши.
Она робко постучала в дверь его кабинета с табличкой "Николай Самойленко, обозреватель" и несмело протиснулась внутрь, смущенно поклонившись:
– Можно к вам?
Женщина остановилась у порога, так и не закрыв за собой дверь, будто боясь ступить дальше.
– Уж не знаю, как вас по батюшке величать... Вы – Николай Самойленко?
– Да, я Самойленко, – Коля нехотя оторвал взгляд от монитора компьютера, недовольно повернувшись к посетительнице – ведь осталось всего несколько монстров, и очередной уровень "DOOMa", модной игрушки этого сезона, был бы открыт. – Что вы хотите?
– Не знаю, как ваше отчество... – снова напомнила старушка (так Коля тут же окрестил ее про себя), неловко пожимая плечами и окидывая внимательным взглядом кабинет, самого репортера и застывшую в режиме "пауза" картинку на мониторе.
Перехватив ее взгляд, Коля смущенно поспешил выйти из игры, предварительно не забыв "запомниться", и старательно попытался принять как можно более деловой вид:
– Зовите меня просто Николаем. Чем могу быть полезен? Что привело вас ко мне?
– Это вы писали статьи о похищении детей?
– Я.
– Интересные статьи. Мне очень понравились. Я даже не подозревала, что вы так молоды, а ведь вы – мой любимый журналист в вашей газете. Я вас давно читаю и с нетерпением жду каждый номер...
– Спасибо, конечно... – теперь уже пришел черед Самойленко смутиться и опустить глаза. И хоть он уже привык к похвалам и благосклонным отзывам коллег, привык к поощрительным замечаниям шефа – работа в последнее время давала ему право профессионально гордиться собой, – но вот такие читательские признания все еще волновали его, заставляя сердце приятно вздрагивать и учащенно биться. – Да вы садитесь, пожалуйста, сюда, на этот стул, раздевайтесь...
– Спасибо, – старушка, не снимая и не расстегивая пальто, устроилась напротив. – Я хотела бы кое-что рассказать, если, конечно, у вас есть время меня выслушать.
– Да-да, пожалуйста, – Николай еще раз взглянул на монитор, убеждаясь, что глупая игрушка, недостойная внимания столь крутого репортера, выключена. Положив перед собой на стол несколько листов чистой бумаги и вооружившись ручкой, он придал лицу выражение максимального интереса и доброжелательности. – Итак, я вас внимательно слушаю.
– Меня зовут Пелагея Брониславовна. Фамилия моя Кашицкая. Проживаю на улице маршала Жукова, дом семьдесят девять, корпус "А", квартира тридцать четыре...
– Квартира тридцать четыре, – не зная толком, зачем он это делает, Николай старательно все записал, подчеркнув жирной линией. – Так.
– У меня была сестра, Варвара...
– Имена у вас с сестрой старинные, красивые, сейчас такие не часто встретишь.
– Да, старинные. Мы ведь из староверов. Отец, Бронислав Карпович Кашицкий, царство ему небесное, – привычно перекрестилась женщина, – по традиции дочек назвал.
Коля согласно кивнул:
– Вы, Пелагея Брониславовна, начинали что-то рассказывать о своей сестре.
– Да-да, конечно! Варвара была младше меня на пятнадцать лет, и так уж получилось, что я с самого детства была для нее не просто старшей сестрой, не просто старшей подругой, а... – на мгновение задумалась женщина, подыскивая нужное слово, – почти матерью, что ли. Особенно после того, как сначала умерла наша мама, а затем и папа. Я в то время работала учительницей в школе, в младших классах, и мне было уже тридцать, когда умер отец. А Варвара только-только отметила свое пятнадцатилетие.
Она прервала рассказ, будто вспоминая то время, и Самойленко воспользовался паузой, чтобы получше разглядеть посетительницу.
Теперь он увидел, что явно поторопился назвать ее про себя "старушкой". Женщине было не больше пятидесяти пяти – но жизнь не пощадила ее, оставила на ее внешнем облике свой отчетливый след.
Чувствовалось, что в какой-то момент Пелагея Бpoниславовна просто перестала следить за собой, скорее всего поставила что-то в своем существовании выше внешнего вида, собственного благополучия, личных интересов.
Грузная расплывшаяся фигура, натруженные, совсем не "учительские" руки, полное морщинистое лицо, седые волосы, собранные на затылке в какой-то нелепый пучок. Да и одежда ее, не молодила, а превращала в старушку.
Вот только глаза ее все еще оставались молодыми, живыми. Серые, умные, добрые и строгие одновременно – такие глаза бывают только у старых, умудренных опытом учителей. И тем более странно было видеть, как в глубине этих невозмутимо спокойных глаз прячется какая-то затаенная боль.
Николай вдруг почувствовал смутную тревогу, но тут же в нем проснулся азарт – это предчувствие настоящего, стоящего материала для сенсационной, сильной, по-журналистскому выражению, статьи его никогда прежде не обманывало.
– Словом, – продолжала между тем Пелагея Брониславовна, – я заменила Варе мать. Собственно говоря, мы с ней никогда не отличались особой общительностью, и личная жизнь каждой из нас не складывалась долго. Жить вдвоем нам, одиноким женщинам, было не в тягость.
– Конечно, – зачем-то подтвердил Николай, но устыдился своей неуместной реплики и покраснел.
Пелагея Брониславовна этого не заметила: она будто бы заново переживала свою жизнь.
– Прошло много лет, и однажды Варваре повезло, как может повезти действительно лишь однажды, – она встретила человека и полюбила его. Ей было чуть за тридцать в то время... Я вас не слишком отвлекаю?
– Нет-нет, продолжайте!
– Вскоре они поженились. Василий был отличным парнем – непьющим, хозяйственным, мастеровитым, очень, если так можно выразиться, домашним. И Варя почувствовала себя за ним, как за каменной стеной. Они даже решились – в их-то возрасте! – завести ребенка. Представляете?
– Да, пожалуй, – немного неуверенно протянул Самойленко, растерянно кивнув Его собственная личная жизнь к тому моменту имела довольно смутные перспективы да и опыта семейной жизни, можно сказать, никакого, поэтому реакция его на вопрос Пелагеи Брониславовны была неопределенной.
– Вскоре у Вари и Василия родился мальчик, Виталиком назвали. Очень смышленый, симпатичный. Мы все в нем души не чаяли.
Пелагея Брониславовна вдруг всхлипнула, вынула из потертой сумки-портфеля аккуратненький вылинявший от многократных стирок платочек и по-бабьи приложила его к глазам. Самойленко потянулся за графином с водой, но женщина, взяв себя в руки, жестом остановила его.
– Это случилось полгода назад. У Василия была машина, старенький "Москвич", и они с Варей на выходные любили ездить к морю, на дикую, как они выражались, природу, куда-нибудь подальше от людских глаз. Побродить по берегу, послушать шелест волн, побыть наедине. Они довольно поздно нашли свое счастье (извините за банальное выражение!), и теперь словно наверстывали упущенное... Вы простите меня, Николай, что я так издалека начала свой рассказ. Я просто очень хочу, чтобы вы меня как можно лучше поняли.
– Конечно, Пелагея Брониславовна, я даже рад этому. Ведь действительно – чем больше буду знать, тем лучше. Продолжайте, я вас слушаю, – отозвался Николай.
– В ту проклятую субботу Виталик, которому, кстати, вот-вот должно было исполниться пять лет, был слегка простужен, и родители решили от греха подальше не брать его с собой. Они оставили мальчика у меня, ведь я заменяла ему бабушку... А он мне, – она снова всхлипнула, с трудом договорив начатую фразу до конца, – а он мне был... как сынок...
– Пелагея Брониславовна, может, все-таки налить воды? – Николай плеснул из графина в стакан и протянул его женщине, стараясь хоть как-нибудь ее успокоить, но та лишь отрицательно покачала головой.
– Нет, спасибо... В общем, в ту субботу Варвара с Василием попали в аварию. Лобовое столкновение "Москвича" с "МАЗом". Шофер грузовика был пьян, не справился с управлением. Это мне уже потом на суде объяснили. Варвара и Василий погибли, на месте...
Посетительница низко опустила голову, пряча от журналиста лицо, и Коля нервно, с какой-то тайной надеждой взглянул на закрытую дверь своего кабинета: хоть и давно он в журналистике, хоть и пропитался уже цинизмом и равнодушием, по крайней мере их внешними проявлениями, но слезы женщин, особенно пожилых, до сих пор не оставляли его спокойным. И теперь он был бы рад любой помощи, лишь бы утешить Пелагею Брониславовну. Но, как назло, дверь его кабинета, обычно распахивающаяся чуть ли не поминутно, на этот раз даже не приоткрылась.
Однако Пелагея Брониславовна, видимо, на самом деле была сильной женщиной, многое повидавшей, многое пережившей и умеющей держать себя в руках. Через мгновение она справилась со своей слабостью и вновь заговорила:
– Виталик, естественно, остался у меня. Пенсию к тому времени я уже заработала, стаж у меня был приличный, и я смогла уйти на заслуженный, как говорится, отдых, работая в школе только на полставки. Впрочем, хоть деньги я получала и небольшие, нам с Виталиком хватало вполне. В отделе соцобеспечения мне посоветовали оформить опекунство над мальчиком, и я стала ему второй мамой. На законных основаниях. Так мы и жили.
– И что же? – Коля сам не заметил, как это у него вырвалось – он уже давно понял, что вот-вот он услышит ту самую сенсацию, которую потом раскрутит в своих статьях, и не выдержав, помимо воли поторопил Пелагею Брониславовну.
– Я заболела гриппом, но не смогла как следует отлежаться – то в магазин нужно выскочить, то на рынок, то в аптеку. А возраст все же дает себя знать. В итоге – осложнение. Не буду вам всего описывать – просто в один прекрасный день мне стало совсем худо. Соседи вызвали "скорую", и меня увезли в больницу, как я ни умоляла лечить меня дома. Виталик пожил некоторое время у соседки, такой же одинокой женщины, как я, а потом сотрудники отдела соцобеспечения вместе с гороно устроили его в детский дом, пока я не выпишусь. На нашу беду дела у меня пошли совсем плохо, и в больнице я провела целых пять месяцев.
– Да... – протянул Самойленко. – А с Виталиком вы как-нибудь общались?
– Как мы могли общаться? Из больницы меня никуда не выпускали. А письма писать... Сами понимаете – Виталик еще слишком мал.
– Конечно.
– Я пыталась воспользоваться телефоном, через силу доползла однажды до аппарата на посту в коридоре, но Виталика в детдоме так долго искали, что я не выдержала и... Словом, обратно в палату меня сестричка чуть ли не волоком тащила, даже на помощь звала.
– И как он там обходился без папы, без мамы, без бабушки? Почти полгода. Как он выдержал-то хоть?
– Ой, и не говорите! Я все глаза выплакала на этой проклятой больничной койке... В собесе у меня одна знакомая работает, Валентина Максимовна... Это она мне в свое время посоветовала оформить опекунство. Очень хорошая, душевная... Так вот однажды она приводила ко мне в палату Виталика. Как он плакал, вы бы видели! Скучаю очень по тебе, бабушка, говорил. Он меня бабушкой называл. Я уж его успокаивала как могла – потерпи, мол, внучек, скоро бабушка твоя вылечится, выпишется, снова вместе заживем. А он мне знаете что в ответ? "А ты не умрешь, бабушка?" – спрашивает вдруг. Я чуть при нем не расплакалась. Представьте – маленький такой, а глазенки серьезные-серьезные – прямо душу рвут...
– Представляю, – Самойленко говорил правду, он действительно представил себе эту картину, отчего его словно мороз по коже пробрал и он даже поежился.
– А вот теперь, Николай, слушайте, ради чего я и пришла к вам. Нет ведь у меня больше Виталика.
– Как это?
– Я сначала тоже не поверила, когда только узнала. А все правдой в конце концов оказалось – нет у меня больше племянника.
– А где же он?
– Сейчас – не знаю где.
– То есть... – рука Самойленко сама потянулась к ящику стола, и, вынув оттуда диктофон, репортер нажал кнопку записи, повернув аппарат микрофоном к посетительнице и придвинув его поближе к ней. Начиналось самое главное. – Рассказывайте же!
– Я когда выписалась – сразу в детдом. Директор меня не принял, выслал мне навстречу заместителя, очень нервную дамочку. Та юлила-юлила, все не хотела говорить, где Виталик, а потом заявила наконец, что он с группой детей из тридцати человек в сопровождении трех воспитателей выехал в Италию. По чернобыльским благотворительным программам. Мол, всего на полтора месяца, так что скоро уже вернется, не беспокойтесь. Пусть, говорит, ваш ребенок отдохнет да незабываемых впечатлений наберется.
– Ну, Италия – это же действительно интересно. И я бы с удовольствием съездил...
– Еще бы! – саркастически усмехнулась Кашицкая. – Я тоже сначала вроде успокоилась, даже обрадовалась, думала, вот повезло Виталику! Только странным мне показалось, что меня ни о чем не предупредили... Ну, а потом и вовсе непонятные вещи стали твориться: проходит полмесяца, месяц – о Виталике ни слуху ни духу. Бывало, про себя думала, задержались, может, по каким-то причинам. Но когда прошло два месяца после того, как я выписалась из проклятой больницы, я не выдержала и пошла прямо к директору детского дома...
– Пелагея Брониславовна! – перебил ее Самойленко, весь напрягшись от волнения, предвкушая, что именно сейчас услышит нечто важное, а может, и самое главное для своей будущей статьи. – Если можно, с этого момента, пожалуйста, поподробнее.
Меня интересуют конкретные даты, по возможности, все имена и фамилии, а также должности тех официальных лиц, с кем вы имели дело.
– Да-да, я понимаю, – сразу же согласилась женщина, с готовностью кивнув. – Значит, так Я выписалась из больницы двадцать второго марта. В тот же день пошла в детдом. Директора детского дома зовут Геннадий Степанович Трофимчук. Это детдом номер пять. Но он меня так ни разу и не принял, я всегда разговаривала только с его заместителем, Натальей Андреевной Герасименко.
– Так, – для верности Николай продублировал диктофонную запись на листке бумаги. – Вы выписались двадцать второго марта, а вернуться из Италии дети должны были?..
– В двадцатых числах апреля. Так сказала мне Наталья Андреевна. Я ей звонила после выписки чуть ли не каждый день, а девятнадцатого мая не выдержала и снова пришла в детский дом.
– И вы снова разговаривали с Герасименко?
– Да, сначала с ней. Но когда она в очередной раз начала рассказывать о том, что, возможно, погода на горных перевалах в Альпах или в Карпатах не дает возможности автобусу с детьми пробиться сквозь заносы назад, на Украину, я как-то вдруг почувствовала, что она лжет. Или что-то скрывает от меня, не договаривает. Я встала и, пройдя через приемную, буквально вломилась в кабинет Трофимчука.
– Так! – Самойленко даже поерзал на стуле, стараясь придвинуться поближе к рассказчице, чтобы не пропустить ни одного слова.
– Трофимчук сидел за столом, перебирал какие-то бумажки и явно не ожидал моего появления. "Что вам угодно?" – спросил он очень строго, взглянув на меня из-под очков. Но как только узнал, что я опекун Корабельникова (это фамилия Виталика, по отцу), он сразу же изменился в лице. Да и поведение его тут же переменилось. Куда только строгость его девалась! Он резко вскочил из-за стола, быстро зашагал по комнате из угла в угол, почему-то сразу вспотел и даже открыл окно. Жарко ему, видите ли, стало! В общем. Николай, не знаю почему, но я сразу поняла, что случилось нечто страшное, непоправимое – он молчал, бегая из угла в угол по кабинету, а я как дура стояла перед ним, ожидая ответа.
– И что же он в конце концов вам сказал?
– Не поверите!
– И все же?
– Он вдруг остановился напротив меня, потом подошел ко мне почти вплотную да как зашипит: "Что ты, дура старая, таскаешься сюда? Что ты звонишь без конца? Тебе что, делать нечего? Что ты можешь дать мальчику? Свою дурацкую пенсию в пятнадцать долларов? Свое здоровье дряхлое? Да ты уже в могиле одной ногой! Ты со своими бесконечными больницами хочешь ему заменить отца и мать? Ну скажи, что тебе надо? Неужели ты добра не хочешь своему племяннику? Он в Италии сейчас, живет в семье вполне обеспеченных людей. Они любят его, окружают лаской и заботой. Он ни в чем не нуждается. Понимаешь? Он живет лучше, чем жил бы у тебя. Он живет даже лучше меня. Мои дети такого комфорта не имеют. Так неужели ты не хочешь ему добра? Чего ты ходишь? Чего ты хочешь?"
– Круто! – только и смог выговорить Самойленко.
– Я от такого натиска совсем растерялась, не знала, что и ответить. Пролепетала что-то про свое опекунство, про законы, про то, что, кроме Виталика, у меня никого больше на этом свете не осталось...
Рассказ нелегко давался Пелагее Брониславовне, и она в очередной раз поднесла платочек к глазам, вытирая невольно выступившие слезы.
– А он мне в ответ кричит: "Нет у тебя больше опекунства. Лишили мы тебя этого права. И законы все соблюдены, все с ними в порядке. Имей это в виду! Не можешь ты ребенку дать все, что ему необходимо для полноценного развития. У него теперь новые родители, он счастлив с ними там, в Италии. Его усыновили. Неужели ты этого до сих пор не поняла?"
– Что, прямо так, открытым текстом? – Самойленко не верил своим ушам.
– Да! Прямо так и заявил.
– И что же вы?
– А что я? Я совсем растерялась, слова толкового подобрать не могу. Стою как дура...
– Ну, я думаю! – хмыкнул репортер, пожав плечами. – Такое услышать!
– Так вот. Я начала лепетать что-то вроде того, что, мол, буду на него жаловаться, буду в суд подавать. А директор мне в ответ матом: "На хрену видел я тебя с твоими жалобами и судами. Сдохнешь, сука, через день, а ходишь здесь, людей пугаешь. Да хоть Господу Богу жалуйся – племянника своего уже не вернешь. Обратного хода делу не дашь".
– Так и сказал?
– Да, именно так он и сказал! – горячо подтвердила Пелагея Брониславовна. Самойленко в ответ только задумчиво покачал головой:
– Раз такой смелый, значит, это не случайно. Значит, неплохое прикрытие сверху у него есть.
– Вот об этом я, Николай, и хотела рассказать, когда к вам сюда шла.
– Да-да, простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста, Пелагея Брониславовна!