Воронин Андрей Николаевич. Ночной дозор

   — Ну, ну, — бормотала Ершова, глядя на бегущих бандитов. Те уже были на крыльце и в упор расстреливали лежащих телохранителей и Малютина.
   Она вновь вскинула камеру, когда убийцы забирались в «Опель», успела четырежды нажать кнопку. Машина взревела, завизжали колеса, и «Опель» зигзагами полетел по набережной. Катя встала в полный рост и принялась снимать все, что видела: застывших зрителей с перекошенными, удивленными лицами, трупы в лужах крови, все еще сидящего возле «Волги» шофера.
   И тут до нее дошло. Это было как удар пули, как вспышка молнии: «Я одна успела сфотографировать убийство. Теперь я невольный свидетель произошедшего, причем свидетель не простой, а имеющий доказательства».
   Она глянула на машину, объезжавшую фургон, быстро навела камеру, максимально приблизив ее к себе, и дважды нажала на кнопку. И тут ей показалось, что «Опель» не идет на обгон, а разворачивается для того, чтобы вернуться.
   «Следующая пуля моя! Не получила в Чечне, так здесь схлопочу. Будь вы неладны, сволочи! Подонки!»
   Она бежала по набережной. Сумка болталась на плече, камеру придерживала рукой, прижимая к груди, как мать придерживает грудного ребенка. «Скорее! Скорее'»
   Она свернула в первую попавшуюся подворотню, сырую, мрачную, туннелеобразную. До ее ушей донесся звук милицейской сирены, вскоре мелькнули красные и синие вспышки. «Надо скорее уносить ноги!» — сказала она себе, переводя дыхание и собираясь с мыслями.
   Милиции Катя сейчас боялась не меньше, чем бандитов. Бандиты не знали, кто она, а с милицией придется объясняться. «Ко всем прелестям, документов у меня с собой нет… Журнал! Я его забыла, — усмехнулась Ершова, — забыла, как последняя дура. Он лежит на стойке рядом с чашкой уже остывшего кофе. А может быть, и не на стойке, может, выронила, пока бежала. Нет, вроде, я его в руках не держала… Господи, скорее отсюда!»
   Через арку она вышла в короткий переулок, абсолютно безлюдный.
   «Да, фотоаппарат надо спрятать». Пришлось вывернуть объектив, и все-таки на этот раз она смогла запихнуть камеру в сумку вместе с массивной оптикой.
   «Быстрее! Быстрее'» Она не шла, она бежала, миновала переулок, вновь очутилась среди людей и тут поняла: именно бег вызывает странные взгляды немногочисленных прохожих.
   Катя остановилась, прижалась спиной к шершавому граниту цоколя шестиэтажного здания и, запрокинув голову, посмотрела на небо. Там, в разрывах белых облаков, словно натягивая струну, мчался реактивный самолет. След получался идеально ровным, тронь напряженным взглядом — и зазвенит.
   Теперь она пошла тише. Коленки подрагивали, как после кросса или подъема на десятый этаж «Господи, это же надо, опять попала в историю! Кого убили? За что? Что мне бармен говорил, никак не могу вспомнить… Ну, ну, думай!»
   Но как она ни напрягала память, из косноязычных английских выражений бармена она так ничего не смогла уразуметь.
   «Ну и денек!»
   Ей даже не пришло в голову связать фамилию Малютин и убийство. Ершова увидела маленькое кафе, дверь которого была гостеприимно распахнута, а окна прикрывали жалюзи.
   «Тут меня никто не увидит. Хоть немного отсижусь, переведу дыхание, соберусь с мыслями».
   Только сейчас она вспомнила о встрече, которую назначила, ради которой и пришла на набережную.
   — Воды! — переступив порог, воскликнула Катя.
   Бармен, женщина, учтиво улыбнулась:
   — Минеральной или простой?
   — Любой.
   — Тогда могу предложить минеральной, из святого источника, — усмехнулась женщина за стойкой, наполняя высокий стакан. — Произведено и бутилировано с благословения патриарха, — прочла она на бутылке, причем таким тоном, что было непонятно, глумится она или восхищается предприимчивостью людей в рясах.
   — Лишь бы напиться. Святости у меня от нее вряд ли прибавится.
   — Вам плохо, что ли?
   — Нет, все нормально. Устала.
   По перекрестку промчалась милицейская машина, угрожающе завывая и сверкая мигалками.
   — Случилось что? — задумчиво сказала барменша, вышла из-за стойки и выглянула на улицу. — Куда-то к набережной помчалась, да и стрельба, вроде, оттуда слышалась.
   — Я тоже услышала. Решила зайти, спрятаться. Сколько я вам должна за воду?
   — Сущую ерунду.
   — Тогда еще чашку кофе.
   Через пару минут на стойке дымилась маленькая чашечка.
   — Что это у вас так пусто?
   — Время такое: алкаши уже похмелились, а приличные люди пить еще не начинали. Где-то часам к пяти клиент пойдет, а до пяти будет тихо. Пара-тройка туристов, пара-тройка местных — вот и вся публика. Скучно, в общем.
   — А ночью вы работаете?
   — Работаем. Ведь ночи-то белые, да и игральные покерные автоматы у нас стоят. Есть любители за рычаги подергать.
   — И что, выигрывают?
   — Они думают, что выигрывают.
   Барменша была явно из интеллигенции, говорила грамотно. «Судя по всему, с высшим образованием», — решила Ершова. Сама Катя тоже старалась говорить грамотно, без московского акцента, гнусно-предательского, по которому в любой точке земного шара можно вычислить жителя русской столицы.
   — В последнее время у нас в Питере черт знает что творится. Вы, я вижу, не местная, но и не из Москвы, по выговору чувствую.
   — Город ваш люблю.
   — И я его люблю.
   Ершовой не терпелось узнать, кого же застрелили на набережной средь бела дня, но задавать подобные вопросы вслух — значит привлечь к себе внимание, да и слишком близко находилось это маленькое гостеприимное кафе к набережной. «Скорее всего, застрелили крупного начальника. У него была охрана, да и выходил он из здания, на котором висел российский флаг. Неужели Малютина?»
   — Может, еще кофе?
   — Сигареты у вас не найдется?
   — Почему же нет, какую вам? Вы, наверное, как и я, курите редко?
   — Почти не курю.
   — Вот, пожалуйста, выбирайте, — женщина положила перед единственной посетительницей полдюжины открытых пачек. Катя взяла из ближайшей, барменша подала зажигалку, затем сама взяла сигарету из той же пачки.
   Женщины закурили, глядя друг на друга.
   — Извините, нельзя ли воспользоваться вашим телефоном? Срочно нужно позвонить.
   — Если не в Нью-Йорк, то пожалуйста.
   — У меня запросы поскромнее. С Нью-Йорком я уже сегодня говорила, — вспомнив о своих английских изысках, призналась Ершова.
   Прямо на стойке появился старомодный черный телефонный аппарат, абсолютно не вязавшийся с современным интерьером. Провод, идущий от трубки, был в кожаной оплетке.
   — Ото, какой интересный аппарат!
   — И самое смешное, этот телефон — довоенный «Филипс».
   — Бывает же такое!
   Ершова набрала номер Лили. Та еще и не думала выходить. Она не стала выслушивать Катю:
   — Ты можешь подождать меня хотя бы полчаса?
   Кате хотелось сказать, что за это время ее чуть не убили, но она вовремя сдержалась.
   — Ты где?
   — Я сейчас в кафе.
   — Далеко от Казанского?
   Пришлось прикрыть микрофон ладонью и обратиться к женщине за стойкой:
   — Далеко от Казанского?
   — Нет, что вы, совсем рядом! — сказала барменша. — Если бы не дома, вы бы его видели.
   — Мне теперь все равно, сколько тебя ждать.
   — Может, я подъеду в кафе?
   — Я не знаю, как оно называется.
   Барменша тут же назвала адрес, понимая, что от ее вежливости зависит выручка. Сидя здесь, женщина еще что-нибудь себе закажет, а когда появится подруга, то и та закажет.
   — Через полчаса буду, — сказала Лиля, немного нагловато и бесцеремонно.
   — Знаю я твои «полчаса», умноженные на три.
   — Нет, нет, что ты! Я сейчас шефу отдам бумаги и еду.
   Машина у меня внизу.
   — Давай скорее! Поторопись. Мне есть что тебе рассказать.
   Ровно через полчаса серый «Ситроен», угловатый и старомодный, но стильный, как и все французское, остановился у входа, и из машины выбралась Лиля, такая же стильная, но немного подержанная, как и ее автомобиль.
   — Добрый день, — сказала она, войдя в кафе.
   Увидев Катю, она бросилась к ней на грудь, тискала ее, целовала, абсолютно не обращая внимания на то, что щеки у Ершовой уже перепачканы помадой.
   — Тут у нас такое! Только что передали, я специально.., в объезд, потому что там не проехать…
   — Где там? Что передали? — поинтересовалась барменша. — А то мы здесь выстрелы слышали и вой машин, милицейских и «скорых».
   — Ты словно предчувствовала, — сказала Лиля, — не на набережной меня ждала, а здесь.
   — Так что там? — второй раз спросила любопытная барменша.
   — Малютина с охраной расстреляли, среди белого дня, «в наглянку».
   — Малютина, представителя президента? — проявила осведомленность барменша.
   — Ага, его. Мужик ничего, видный, но слишком уж самостоятельный, абсолютно ни с кем не считался, пер на рожон.
   — Где это случилось? — спросила барменша.
   — Прямо на набережной.
   — Так расскажи, что там, — попросила Катя.
   — Я знаю, что ли? Передали по радио. А на набережной все оцеплено, милиции видимо-невидимо, и оттуда никого не выпускают, хотя, говорят, бандиты успели уехать.
   Кате хотелось рассказать о том, что она все видела и мало того, что видела, еще успела отщелкать две пленки.
   Но что-то ее удержало от этого, и она лишь прикусила губу.
   — А ты что сидишь, как каменная?
   — Ничего. Устала очень. Дорога до Питера была мерзкая, в вагоне жарко, да и не в санатории я до этого отдыхала.
   — А где?
   — Ладно, потом расскажу.
   — Кстати, как у тебя дела с модельером? Голос у него по телефону такой гнусный!
   — Да никак, — сказала Ершова, — мы с ним поссорились.
   — Чего?
   Лиля, как и многие женщины, была невероятно любопытна, и все, что касалось жизни подруги, для нее являлось очень важным. Она любила давать советы, поучать. По ее мнению, никто из знакомых не жил правильно, да и у нее самой жизнь складывалась ни к черту. Она трижды пыталась выйти замуж, и все три раза брак оказывался неудачным.
   Неудачи в личной жизни Лилька списывала на мужчин, и никто не мог ее убедить в том, что виновницей несчастья является она сама. Как говорится, если четвертый муж бьет вас по роже, то дело не в муже, а виновата, скорее всего. рожа. Над этой простой истиной Лиля Скоробогатова не задумывалась никогда.
   Они выпили по чашке кофе, Лиля съела пирожное, постоянно охая, что может пополнеть. А Ершовой кусок в горло не лез, ее пирожное осталось на тарелке почти нетронутым.
   — Хорошо тебе, аппетита нет. А я ела бы и ела, ничем себя не могу удержать.
   Лиля хоть и съела Катино пирожное, но аппетит остался явно не удовлетворенным.
   — Я вот худая, как палка лыжная, — сказала она сама о себе, — а ем — легче убить, чем прокормить! А все равно, каждый раз, когда ем сладкое, пополнеть боюсь.
   — Вам это не грозит, — улыбнулась из-за столика барменша. — Хотите еще пирожное?
   — Нет, не хочу, спасибо. Я подругу выручала. Пойдем, поехали ко мне.
   Катя рассчиталась и за себя, и за Лильку.
   — Поедем через набережную, может, милицейское оцепление сняли?
   — Нет, не хочу, — сказала Ершова, — мне и без того муторно.
   — Может, ты беременна? — бесшабашно усмехнулась Лилька.
   — Нет. Меня ваши питерские разборки мало интересуют. Московских хватает, да и своих личных неприятностей по самое горло.
   — Так куда, ко мне?
   — Поехали к тебе.
   — Ты, кстати, по каким делам у нас в Питере оказалась?
   — Есть кое-какие делишки.
   Рассказывать о том, что она убежала из Москвы, боясь за свою жизнь, Катерине не хотелось.
   — Не дадут нам сегодня хорошо посидеть. Если Малютина убили, значит, придется номер переверстывать.
   Хорошо еще, что я успела с работы свинтиться, а так бы меня уже и припахали. Скажу, что узнала о трагедии позже, и приеду к вечеру. Кто-нибудь статью состряпает, дурное дело — не хитрое. Наверное, туда уже фотографа послали.
   — Куда? — спросила Ершова.
   — На место происшествия. Ты что, не понимаешь?
   Всякий материал хорош, когда подкреплен картинками.
   Конечно, всем хотелось бы увидеть фотографии того, как это происходило, но, — Лиля отпустила руль, — так бывает только в кино, чтобы человек с камерой в нужный момент очутился в нужном месте, да еще не растерялся. Даже если бы я сидела с фотоаппаратом и услышала, как стреляют, мне было бы точно не до съемок. А ты как себя повела бы?
   — Наверное, тоже смертельно испугалась бы, — соврала Ершова.
   — Кстати, странно на тебя смотреть. Ты что, без фотоаппарата?
   — — Нет, лежит, разобранный, в сумке, — на этот раз Ершова сказала правду.
   — Поехали ко мне. Купим какую-нибудь пиццу, выпьем бутылку вина. Как-никак, ты у меня уже года два в гостях не была.
   — У тебя что-нибудь изменилось?
   — Изменилось, муж мне со своей бывшей женой изменил. В собственной квартире застукала. Выгнала стервеца, а с его бывшей женой потом с горя всю ночь пили, — сказала Лиля и улыбнулась. — А еще диван новый купила, и то, наверное, я бы со старым не рассталась, да муж, сволочь, забрал.
   — Который?
   — Последний муж.
   — Игорь, что ли?
   — Нет, Сергей, Игорь был предпоследним.
   — Сейчас у тебя кто-нибудь есть?
   Лиля пожала плечами.
   — Что значит, есть? Сегодня есть, завтра нет. Заходит иногда заместитель главного. Он, кстати, денег на диван и одолжил.
   — Отдавать собираешься?
   — Я ему уже сполна отдала.
   — По какому курсу?
   — По обычному, — обиделась Лиля.
   — Ладно, ладно… Меня твоя личная жизнь не интересует.
   — А вот меня твоя — интересует. Хочу, чтобы хоть у тебя — одной из всех моих подруг, было хорошо. Но, наверное, моим желаниям не суждено сбыться. Есть у тебя сейчас кто-нибудь, кроме этого Варлама или Кирилла, как его, кстати, правильно называть? Я его недавно по телеку видела, что-то он мне не понравился. Грустный какой-то, на лошадь похож.
   — Ладно, брось, не на лошадь, а как минимум на коня…Я же о твоих…
   — А что мои? Тоже кони. Свиньи, собаки! Фу, у меня для них слов хороших нет, всю мою жизнь исковеркали.
   Словно я не человек, а так, что-то, что можно бросить, и мне не больно, — по щекам Лили покатились две слезы и упали на обтянутый тонкой кожей руль. — Вот, видишь, я и расплакалась, только вспомнила этих мерзавцев. Ты не представляешь, сколько мне эти разборки нервов стоили!
   — Им, наверное, не меньше?
   — Да уж, я постаралась. Я им печенки отъела по полной программе, они теперь даже звонить боятся, даже с днем рождения не поздравляют.
   — Это ты всегда умела здорово делать.
   — Ты этим сволочам сочувствуешь?
   — Не сочувствую, просто об этом не хочется разговаривать.
   — Расскажи тогда о своей жизни. Кто у тебя новый появился?
   — Есть один, но я еще с ним отношения даже на словах никак не оформила.
   — Молодой, наверное, и семейный?
   — Вот семьи, к счастью, у него нет. Хороший парень, жалко мне его, действительно, молодой…
   — Хороших мужчин не бывает, все они мерзавцы. Им только одного и надо.
   — А тебе, что, двух? — огрызнулась Катя.
   — Нет, это я к слову. Профессиональная привычка — словами играть. Вот и приехали. Не обращай внимания на мой двор. Здесь, как всегда, и зимой, и летом раскопки.
   Люки какие-то чинят, трубы меняют. Вода то есть, то нет, слава богу, свет еще не начали отключать, а то жили бы, как в блокаду.
   Действительно, во дворе, куда с трудом въехал «Ситроен», застыл экскаватор, грязный, похожий на доисторическое животное. Ковш был воткну г прямо в асфалы, перекрывая проезд. Но к этому Лиля привыкла, легко объехала его, примяв кусты, и остановила машину сразу за раскореженной лавочкой, возле мусорного контейнера. На его крышке сидело несколько котов, облезлых и наглых, типично питерских, диких, непредсказуемых, как погода в этом городе. Коты никак не отреагировали на подъехавшую машину.
   Женщины выбрались из машины. Лиля тщательно заперла ее, проверила, подергав каждую дверцу, и лишь после этого, перепрыгнув через узкую траншею, направилась к подъезду. Ее квартира располагалась на третьем этаже, небольшая, но хорошая. Она являлась лишь частью некогда большой, на весь этаж, квартиры, принадлежавшей царскому портовому чиновнику. В двадцатые годы ее разгородили, разбив на три маленькие квартирки, поэтому и планировка получилась странная. Одна комната была квадратная, большая, на два окна, вторая — маленькая, узкая, как пенал. В ней самым большим размером была высота, до потолка — метра четыре с половиной. Люстра висела на длинном-длинном проводе и почти касалась рожками двух стен одновременно. Вход в ванную и туалет — прямо из кухни. Замечательным был паркет в большой комнате — наборная мозаика из разных пород дерева. Правда, понять, что на нем изображено, было уже сложно.
   Центр большой комнаты закрывал ковер. Часть мебели была очень старая, а часть — новомодная. Но у Лили Скоробогатовой все это сочеталось самым удивительным образом: старый граммофон с огромной трубой соседствовал со стеклянным, на никелированных ножках столиком, на котором возвышался музыкальный центр. Тут же находились антиподы, новейший диван и секретер, почерневший от времени, с медными ручками и гнутыми ножками в стиле Людовика четырнадцатого, пара старых кресел в стиле русского ампира и компьютерная стойка с вертящимся креслом.
   — Так это и есть твой новый диван? — усаживаясь на подозрительное сооружение из многочисленных подушек, нанизанных на трубы каркаса, спросила Ершова.
   — Ага, он самый. Кстати, очень удобная штука.
   — Для спанья…
   — И для него тоже. Он раскладывается и достает до стола, представляешь, какой огромный?
   — Нет, не представляю.
   — Еще представишь. Тебе спать придется на нем, а я сплю в коробочке, мне там нравится. Сплю на бабушкиной кровати.
   — Она еще цела?
   — Зайди, посмотри. Мне ее бывший муж отреставрировал — лаком потянул и шишечки начистил. Единственная от него польза.
   Кровать бабушки Лили Скоробогатовой была сделана из карельской березы, высокие спинки украшали латунные шишечки и шары. Шишечки были похожи на миниатюрные ананасы. За два года в спальне мало что изменилось — на поблескивающей новым лаком спинке кровати, как и прежде, висело белье, одну из шишек-ананасов скрывал кружевной чашечкой лифчик.
   — У тебя как всегда.
   — В смысле, не убрано? А ты что, аккуратисткой стала?
   — И я не люблю убирать. Не нравится мне это дело. Я считаю, что идеальный порядок в доме может быть только у некрофила.
   — Тогда мой бывший муж — точно некрофил. Пилил и пилил меня за то, что порядка в доме нет.
   Зазвонил телефон.
   — Ну вот, достали.
   — Не бери, — предложила Ершова.
   — Думаю, шеф, — она прижала трубку к уху и закивала, мыча что-то невнятное.
   — Через час устроит?
   — …
   — Раньше не могу.
   — …
   — Почему не могу? Да потому, что ко мне приехал мужчина, который в свое время сделал меня женщиной. Вы же понимаете, я не могу его бросить одного в возбужденном состоянии? Мы сейчас сексом занимаемся.
   — …
   — Вот видите, понимаете. И вы, наверное, когда-нибудь в таком положении были.
   — …
   — Значит, буду.
   Когда Лилька, состроив гримасу, положила трубку, Ершова расхохоталась.
   — Аргумент сногсшибательный, на мужчин действует безукоризненно, получше, чем «виагра». Они всегда, когда слышат подобное, идут на попятную.
   — Чисто из мужской солидарности, — уточнила Ершова.
   — Не знаю, из какой там солидарности, но везде, где я только ни работала, этот аргумент срабатывал. Кстати, я должна ехать. Пиццу разогреешь сама, можешь пить все, что найдется, можешь заниматься всем чем угодно. Дверь никому не открывай, как мне звонить, знаешь. Телевизор включай только в розетку, не вздумай нажимать кнопку, она западет, потом не выковырять. Пульт — вот он. На звонки отвечай как хочешь, только никого матом не посылай.
   — Не буду, — сказала Ершова, уже чувствуя, что ей нестерпимо хочется залезть под душ или, на худой конец, погрузиться в ванну — смыть с себя ночной пот и дневную усталость, избавиться от кошмара, который ей пришлось пережить. После Чечни ей хотелось мыться ежесекундно.
   Бессмысленная болтовня с подругой забрала остаток сил, и в руках начиналась дрожь.
   — Все, я побежала. Музыка — вот, кассеты там, компакты тоже. Делай все что пожелаешь, только не устраивай пожар. Кстати, я тебе покажу, как колонка врубается.
   — Я знаю.
   — Смотри, а то еще взорвется. У нас в соседнем доме рванул газ, три этажа на улицу выпали. Я поехала. Кстати, вот ключ, — ключ лег на стол, — закроешь только на нижний, верхний заедает. Я постараюсь побыстрее вернуться, но боюсь, может не получиться. Номер переверстываем.
   Дверь захлопнулась. Из всех распоряжений Скоробогатовой у Кати в голове не задержалось ни одного. Она сразу же направилась в ванную комнату. Там, у стены, облицованной старомодным кафелем, стояла высокая ванна на львиных чугунных лапах, чем-то смахивающая на скамейку в старинном парке. Ванну уже несколько раз перекрывали эмалью. Вся остальная сантехника была новомодная, с поворотными ручками.
   «Колонка, даст Бог, не взорвется. Сегодня он меня один раз спас, так что, надеюсь, и сейчас он окажется за моей спиной, будет меня оберегать».
   На удивление, с колонкой она справилась быстро. К чужой сантехнике Ершова всегда испытывала брезгливость.
   На полочке возле умывальника она отыскала стеклянную банку с каким-то термоядерным средством и, подозревая, что это просто соляная кислота, все же вымыла им ванную, задыхаясь в ядовитых парах. Уже минут через десять ванна постепенно начала наполняться горячей водой. Чтобы налить ее до половины, ушло полчаса. Катя налила в воду зеленоватую жидкость, которая тут же вспенилась под упругой струей, и ванная комната наполнилась ароматом южной хвои, перебившим страшный запах кислоты.
   — Как в лесу, — хмыкнула Ершова, быстро раздеваясь и погружаясь в горячую воду.
   Минут тридцать она лежала, лениво шевеля ладонями — так полусонная щука, забившись в траву, шевелит плавниками. А подумать ей было о чем. Во-первых, где проявить пленку? Она понимала, соваться в ателье слишком опасно: могут и пленку украсть, и позвонить куда следует. Хорошо еще, если в милицию.
   Страх в душе нарастал. Катя понимала, что по большому счету лучше было бы не хвататься за фотоаппарат, не щелкать им, а на четвереньках уползти из уличного бара вдоль стены.
   Ей вспомнилась блокадная вывеска на стене, виденная в Питере еще в школьные годы, указывающая, какая сторона улицы более безопасна во время обстрела.
   "Вот бы теперь такие вывески на каждую улицу! Для Питера и Москвы это очень актуально. Раз уж я сделала снимки, то пленку нужно проявить, — и она почувствовала, как ей нестерпимо хочется подержать в руках влажную поблескивающую ленту, с которой еще не сделано ни одного отпечатка. — Ей цены нет, — Катя поцокала языком. — Если ее предложить бандитам, они много дадут.
   Это единственное свидетельство, единственный документ, причем, настоящий".
   Она была профессиональным фотографом, поэтому понимала ценность двух непроявленных пленок, лежащих в ее сумке.
   "Нет уж, — решила Катя, — никаких бандитов. Всю жизнь я работала честно, насколько может быть честен журналист. Единственный законный путь — это продать фотографии в газету, в журнал. Там тоже неплохо заплатят, но у нас Россия, не Запад, и прикрывать меня потом никто не станет. Убьют, не моргнув глазом. Я же видела, как это легко делается: одна минута и — куча трупов.
   Придется действовать через Лильку, поскольку у меня, кроме нее, надежных знакомых в городе нет. В Москве — пожалуйста. А время работает не в мою пользу. Чем дальше от убийства, тем меньше стоят снимки. Хотя, — задумалась Катя, — возможно, все произойдет иначе. Как «жареный» газетный материал они падают в цене, а вот как вещественное доказательство они только ценнее становятся. Вещественное доказательство… Доказательством они являются лишь для милиции и бандитов. Милиция за них никогда и копейки не заплатит, они еще беднее меня.
   А бандиты… Нет, о них лучше не думать. Да и найти их проблематично. Не дашь же объявление в газету, мол. продаются тридцать фотографий восемь на двенадцать, на которых запечатлен момент убийства господина Малютина на набережной Невы такого-то числа в такое-то время? Лучше уж сразу положить голову на железнодорожные рельсы. Поезд, может, еще и остановится, а вот бандиты — никогда".
   Вылезать из теплой ванны, где было так уютно и приятно, не хотелось. Но вода постепенно остывала, а колонку Катя уже погасила. Так что ей пришлось выбраться, чтобы не замерзнуть окончательно.
   В холодильнике у Лили оказалось много спиртного, все бутылки начатые. «Небось, с мужиками пила, каждый со своей бутылкой приходил!» — подумала Катя, поскольку все напитки были крепкие. Завладев бутылкой коньяка, она уселась в старинное кресло, налила холодный коньяк в бокал и бросила туда полузасохшую дольку лимона. "Какого черта она коньяк в холодильнике хранит? Его же теплым пьют. Какого черта режет на дольки весь лимон сразу?
   Потому что ленивая, она всегда такой была, такой, наверное, и умрет. А вот какой умру я?"
   Электронные часы в углу комнаты коротко пробибикали. Машинально Катя обернулась и, увидев два нуля справа, сообразила: «Шестнадцать ноль-ноль. Новости. Теперь уж точно передадут».
   Торопясь, она чуть было не нажала кнопку на телевизоре, но вовремя спохватилась: «Западет, не вытащишь!»
   Воткнула шнур в розетку и тут же, пока еще не возникло на экране изображение, услышала трагически-сдавленный голос диктора. Но с появлением изображения, голос диктора сделался задорно-восхищенным;