Воронин Андрей Николаевич. Ордер на возмездие

   – Огорчил, – признался Толстошеев. – Но не мог же я у тебя по телефону спросить!
   – Точно, по телефону о таких вещах не спрашивают, это только с глазу на глаз можно. Вот, как мы с тобой сейчас, сидим друг напротив друга и калякаем.
   Затем внезапно прозвучал вопрос, который заставил Толстошеева напрячься:
   – Сколько заплатишь за одну?
   – Это что, может изменить дело?
   – Ну, ты скажи, а я мозгами пораскину. Может, не всей партией сразу, а по одной соберу.
   – Столько ты не соберешь, – промямлил Толстошеев. – Тысяч по сто за каждую.
   – Мне или тебе?
   – Конечно, тебе! Свой барыш я не дурак называть.
   – Хорошая цена, но все равно не могу.
   – Какого черта спрашивал?
   – Когда по базару ходишь, иногда спрашиваешь, сколько стоит даже то, чего покупать не собираешься. Так, на всякий случай, может, кто и подвернется.
   – Ложка к обеду хороша, – повторил Толстошеев.
   – Вот-вот, а когда кровь хлебать начнут, думаю, тысяч по двести пойдут.
   – Может быть. Ты знаешь, я войну не люблю. В аварийном «Рафике» два гээрушника смотрели друг на друга широко открытыми глазами.
   – Ну и ну! – бормотали они, прислушиваясь к голосам торговцев.
   – Давай еще одну закажем, – глянув на пустую бутылку, произнес Мешков.
   – Давай, – Толстошеев поднял руку, и тут же появился официант. – Нам еще бутылочку.
   – Сию минуту, господа! – официант, ловко маневрируя между столиками, пробрался к бару и вернулся со второй бутылкой «Абсолюта».
   – Пропал день, – разливая водку, произнес Толстошеев. – Может, хоть с бабами развлечемся, а, Мешков?
   – Можно! Только кто платит?
   – Ты платишь, – сказал Толстошеев.
   – Почему я?
   – Потому что я тебе прошлый раз кучу денег отвалил.
   – Так ты же отвалил за работу.
   – А ты мне даже спасибо не сказал.
   – Сколько ты себе отвалил, я же не спрашиваю! Давай ты заплатишь, мне хоть какое-то утешение.
   Толстошеев посмотрел на девиц. Те, как две кобры на звук флейты, повернули головы, но без метрдотеля подойти к столику не решались.
   – Решился?
   – Хорошо, я заплачу. Только, знаешь, у меня с собой денег нет, – Мешков вытащил портмоне, развернул его и показал Толстошееву. У Толстошеева появилось желание плюнуть прямо в портмоне на фотографию жены и двух дочерей Мешкова.
   – Погоди-ка, – он завладел бумажником и отыскал хитрое отделение под молнией, запустил туда два пальца, вытащив тонкую пачку банкнот – триста долларов. – Так говоришь, у тебя денег нет?
   – Так это же не деньги, Матвей! Какие это деньги? От жены заначка.
   – Слушай ты, полковник долбанный, – мрачнея, произнес Толстошеев, – если тебя с этой заначкой какие-нибудь ваши сраные особисты повинтят, не отбрешешься, что это заначка от жены. И если у тебя заначка такая, то сколько же у тебя под паркетом спрятано?
   – Отдай бумажник.
   Толстошеев вернул бумажник Мешкову, а деньги бросил ему на тарелку. В портмоне имелось еще одно потайное отделение, в котором лежало семьсот долларов.
   «Хорошо еще, что этот урод до них не добрался!» – подумал Мешков, пряча деньги в портмоне.
   – Ладно, бог с тобой, я плачу, – согласился Мешков. – Ну, честное слово, забыл, что деньги спрятал!
   – Будет тебе байки рассказывать! Это ты особистам расскажешь, что тебе враги подбросили, чтобы скомпрометировать перед командованием. Позови-ка метрдотеля, – обратился к проходящему мимо официанту Толстошеев.
   Метрдотель не заставил себя долго ждать:
   – Что угодно, господа? Смотрю, хорошо сидите, разогрелись, – он уже догадывался, о чем пойдет разговор.
   – Так ты нам не сказал, во сколько эти две красотки обойдутся?
   Метрдотель опять виновато заморгал, затем наклонился к Толстошееву и произнес на ухо:
   – Матвей Иосифович, мой шеф сказал, что это вам подарок на всю ночь. А завтра поутру он машину пригонит к вам в автосервис.
   – Понял, – кивнул Толстошеев. Мешков, как ни старался услышать или хотя бы отгадать по движению губ сумму, не сумел.
   – Иди, пригласи. И пусть стол освежат, девчонкам конфет и чего захотят, – шутливо произнес Толстошеев.
   – Сколько? – прошептал Мешков, когда метрдотель направился к девицам.
   – Триста, – не моргнув глазом брякнул Толстошеев, – и только потому, что ты со мной. Так что, платить придется мне твоими деньгами, так будет дешевле.
   Мешков, не таясь, протянул Толстошееву бумажник. Тот вытащил три купюры и сунул их в нагрудный карман рубахи. Деньги чуть просвечивали через тонкий хлопок.
   Девицы тут же защебетали и принялись знакомиться:
   – Я Лиля, она Юля.
   – А я Матвей, он Саша – Александр. Что будете пить, Юля и Лиля?
   Мешков так и не понял, как зовут какую девушку. Но это была не та информация, из-за которой стоило откладывать удовольствие. Мешков опустил руку под стол и, глядя поверх Толстошеева, двинул ладонь вперед, готовясь сжать пальцы на женском колене, как вдруг почувствовал под ладонью сукно брюк.
   Толстошеев вздрогнул и погрозил Мешкову пальцем. Тот повел руку в сторону и сразу же скользнул под юбку одной из девиц.
   По выражению лиц Юли и Лили было невозможно понять, кому именно он попал, а сразу после конфуза с Толстошеевым Мешков не смог сориентироваться.
   «Ну и черт с ними, – подумал Мешков, опрокидывая рюмку водки, – бабы все одинаковые. За триста баксов им придется изрядно попотеть, уж я постараюсь», – Мешков глубоко вздохнул.
   Остроухов с Третьяковым понимали, что вряд ли разговор теперь пойдет о деле, но сами принять решение они не могли. Третьяков поднялся и небрежно бросил Остроухову:
   – Ты много не пей, а я пойду машину проверю, – позвякивая ключами, он вышел на улицу.
   Охранники ресторана сперва повернулись к Третьякову, но, увидев, что мужчина не стал забирать плащ из гардероба, а значит, не собирается уходить, не заплатив, вновь уселись на стулья по обе стороны двери, друг против друга – как львы на крыльце старой усадьбы. Третьяков пофланировал под окнами, дождался, пока его заметят сидевшие в машине коллеги, достал сигарету, щелкнул зажигалкой.
   Зажигалка, естественно, не загорелась. Он щелкнул ею еще раз пять, затем, нарочито громко чертыхнувшись, перебежал дорогу и постучал костяшками в стекло машины.
   – Огонька не найдется, мужики? Ну что, есть у вас что-нибудь? – шепотом спросил Третьяков.
   – Есть!
   – Узнайте у полковника, что нам делать – продолжать наблюдение или уходить?
   Ответ Бахрушина последовал мгновенно:
   – Вас сменят, – сказал Леонид Васильевич. Сам Третьяков ответа полковника не слышал.
   – Вас сменят, – произнес гээрушник-звукач.
   – Понял, спасибо, ребята.
   С зажженной сигаретой в руке Третьяков вернулся в ресторан.
   – Вот теперь, Андрюха, мы можем выпить.
   – Давай выпьем.
   – Душно у вас, кондиционеры плохо работают, – бросил Третьяков проходившему мимо метрдотелю.
   Тот лишь пожал плечами. Он понимал, что эти посетители вряд ли закажут еще выпивки и еды, да и девицы им не понадобятся. Судя по всему, мужики они прижимистые, доели все, что было у них на тарелках – крошки не оставили.
   Но он ошибся. Мужики заказали еще одну бутылку водки и закуски, будто бы к ним пришло второе дыхание, хотя обычно метрдотель в клиентах редко ошибался, понимал с первого взгляда, на какую сумму человек может себе позволить выпить и закусить, захочется ему женщину или нет.
   По глазам метрдотель видел, что двум новичкам в этом ресторане страшно хочется женщин, но он-то не знал, что денег у них на такие развлечения нет.

Глава 9

   Бахрушин знал, что нельзя на свой страх и риск вести операцию, никого не ставя в известность, потом за такие дела по голове не погладят. Но он понимал, что можно одно и то же мероприятие представить начальству по-разному.
   Когда он вошел в кабинет к генералу Гаркунову, то подумал, что такого счастливого человека ему в жизни еще видеть не приходилось. Генерал Гаркунов просто сиял, не хватало нимба над головой и распустившихся за спиной крыльев.
   – Что там у тебя новенького, Леонид Васильевич, на твоей делянке? – Гаркунов произнес это таким тоном, что сразу стало ясно, ни в какой успех он не верит. Зато сам он сумел ухватить за хвост не то что рыбу, а самого настоящего кита.
   Бахрушин подыграл ему:
   – Записал один разговорчик.
   – Кем ты занимаешься? – наморщил, лоб Гаркунов, продолжая при этом сиять, как начищенная солдатская пряжка. Гаркунов попытался щегольнуть памятью, но она его в очередной раз подвела. – Ах, да, Кривошеев.
   – Следили мои люди вчера за ним, – упавшим голосом произнес Бахрушин и виновато опустил голову, всем своим видом показывая, что зря тратит казенные деньги на спецмашину и сотрудников. – Записал разговор. Мне вначале показалось, что направление перспективное. Толстошеев вышел на полковника Мешкова, который заведует тылом по снабжению федеральных войск на Кавказе.
   – Да, наши им уже однажды занимались, но ничего толком не обнаружили, хотя подозрения имелись, – вновь щегольнул памятью генерал Гаркунов.
   – По-моему, Мешков приторговывает оружием, и это понятно из разговора.
   Но когда Толстошеев предложил ему достать двадцать единиц оружия, тот отказался. То ли заподозрил что, то ли в самом деле не может достать.
   – А по-моему, – ответил генерал Гаркунов, – он просто решил не связываться с Толстошеевым. Он человек проницательный, почувствовал, что мы всерьез взялись за торговцев, вот и осторожничает. Ты, Леонид Васильевич, что-нибудь конкретное имеешь?
   – Нет, ничего конкретного, – с легкой душой отвечал Бахрушин, – но разрешите дальше вести слежку – продолжить наблюдение.
   – Разрешаю, – милостиво произнес генерал Гаркунов.
   Теперь у Бахрушина руки были развязаны. Если что, всегда можно будет напомнить об этом разговоре. О том, что Гаркунов даже не поинтересовался, о каком оружии шла речь, так это его проблемы. Любимой пословицей Леонида Васильевича была такая: «Чем больше бумаги, тем чище задница».
   Он, вернувшись в кабинет, сел за стол и по свежим следам разговора быстро настрочил рапорт на имя генерала Гаркунова, в котором изложил правдивую информацию, ничего не утаивая, присовокупив туда и свои аналитические размышления.
   Рапорт получился ужасно длинным, с множеством пунктов, с многочисленными предложениями дальнейших действий. Он знал, сейчас Гаркунов после разговора с ним читать раппорт не станет, лишь пробежит глазами и то, в лучшем случае, выхватит знакомые фразы и оставит раппорт в столе или в сейфе.
   «А я потом, – решил Бахрушин, – в случае чего сошлюсь на бумагу. Она, слава богу, зарегистрирована, а разрешение действовать я от генерала получил».
   Дописав рапорт, он отдал его Гаркунову и радостно потер руки.
   «Ну вот, я себя обезопасил. Не только он умеет писать бумаги, я тоже в этом дока. И, кстати, в отличие от генерала, пишу по-русски без ошибок, знаю, где ставится запятая, а где точка с запятой», – Бахрушин хихикнул, двигаясь по коридору.
   Но, подойдя к своему кабинету, он снова посерьезнел.
   "Я получил от генерала карт-бланш, о котором он сам не подозревает. И теперь надо решить, как вести игру дальше. Самое главное, я знаю, какую наживку готовить, чего желает рыба. А теперь я должен правильно выбрать позицию и время, закинуть свою наживку и ждать. Если я правильно все сделаю, то рыба клюнет быстро. А вот если рыба что-нибудь заподозрит, как это произошло с майором Пивоваровым, то, считай, рыбалка не удалась, все усилия коту под хвост.
   И тогда уже рапорт, лежащий на столе у Гаркунова, обернется против меня, всех дохлых собак повесят на мою лысую голову. Я-то, черт с ним, свою жизнь прожил, а вот людей могу подвести. Им-то кажется, что Бахрушин все просчитал, и ошибки быть не может, им-то кажется, что я всемогущ!"
   Дальше размышлять об этом у Бахрушина не было ни желания, ни времени.
   Ему следовало решить кардинальные вопросы, как дальше вести свою игру и на кого делать ставку. Выбор у него был, но брать штатного сотрудника Бахрушину не хотелось, прокололся же, штатный сотрудник Пивоваров!
   «Возможно, у них имеется информатор в ГРУ, и возможно, гибель Пивоварова – результат работы информатора. Значит, всю информацию по этому делу я должен замкнуть на себя».
   И Леонид Васильевич Бахрушин второй раз за этот день позвонил в госпиталь, но не главному хирургу, а дежурившей на этаже медсестре. Голос Бахрушина медсестра узнала, позавчера он был в госпитале, и спутать характерный голос полковника с чьим-либо другим она не могла. Она запомнила имя и отчество, хотя даже не знала, какую должность он занимает, военный он или нет.
   – Как там наш боец?
   – Состояние Подберезского два часа тому назад стабилизировалось, но пока он в критическом состоянии.
   – Увидеть его можно?
   – Конечно, нельзя. Он в реанимации, в специальном боксе.
   – Спасибо за относительно хорошие вести.
   – Звоните, Леонид Васильевич, – сказала женщина, опуская трубку.
   Бахрушин облизнул пересохшие губы.
   – Хоть что-то относительно хорошее случилось за сегодняшний день.
   Наконец, полковник Бахрушин подумал о кандидатуре на важное задание. Он подумал о Рублеве, как о человеке, который сможет его выполнить. Но согласится ли Борис Иванович, в этом Бахрушин не был уверен.
   «Если бы не беда с Подберезским, – подумал он, – Комбат по-прежнему доверял бы мне. А теперь… Нет, нет, – подумал Леонид Васильевич, – я бы почувствовал это при разговоре с ним на пепелище тира. Рублев долго без дела не может, он согласится».
   Рука уже лежала на телефонной трубке, но Бахрушин все еще медлил. Он чувствовал себя виноватым перед Комбатом за Андрея Подберезского. Но выбора у него не оставалось.
   – Борис Иванович? – поприветствовал Комбата Бахрушин.
   – Так точно, товарищ полковник, – услышал он в ответ.
   Голос Рублева звучал немного казенно/словно он держал в душе обиду на полковника ГРУ.
   – Ты свободен?
   – Мы свободны, – уточнил Комбат.
   «Ах да, – вспомнил Бахрушин, – он же не один, с ним Мишаня, Порубов, кажется?»
   Но ход мыслей Комбата, оказывается, был иным, чем у Бахрушина.
   – Мы в свободной стране, полковник, живем, так что не свободны у нас только зеки да военные. А я не то в отставке, не то в запасе. Так что свободен, как десантник, выпрыгнувший из самолета без парашюта.
   – Шуточки у тебя, Борис Иванович!
   – Какая жизнь, такие и шуточки.
   О Подберезском Комбат специально не напоминал Бахрушину, знал, тот и так каждую минуту думает о нем, укоряет себя, прикидывает, где и в чем прокололся.
   – Ближайших пару часов дома будете?
   – Если попросите, то подожду. Я в госпиталь хотел подскочить…
   – К Андрюхе все равно не пускают, – напомнил Бахрушин, – я только что звонил.
   – Знаю. Подъезжайте, – наконец-то смилостивился Комбат, словно сделал одолжение, и, не попрощавшись, повесил трубку.
   Подобная холодность Бахрушина озадачила. Ему уже не хотелось ехать.
   Комбат же совсем не хотел обидеть полковника ГРУ. Он думал, что тот приедет извиниться за Подберезского, и не хотел этого разговора. Если бы он знал, что Бахрушин хочет приехать к нему с предложением заняться настоящим делом, то вел бы себя совсем иначе.
   – Машину к подъезду! – резко бросил Бахрушин, нажав клавишу селектора.
   – Меня не будет до вечера, телефон у меня с собой, звони, в случае чего, – сказал он своему помощнику.
   Полковник, спустившись во двор, сел на заднее сиденье черной «волги» с антенной спецсвязи и назвал адрес. Через полчаса он уже поднимался в лифте, мысленно прокручивая предстоящий разговор.
   Комбат встретил полковника Бахрушина настороженно. Руку подал, рукопожатие было крепким.
   – Проходите, Леонид Васильевич, садитесь. Может, выпьете с нами, пообедаете?
   – Не откажусь, – сказал Бахрушин.
   – Миша, ну-ка, постарайся, все-таки Леонид Васильевич гость.
   – Будет сделано! – четко, по-военному отрапортовал Порубов, торопливо направляясь на кухню.
   – Борис Иванович, есть у меня к тебе дело, очень важное и очень нужное.
   Комбат молчал, поглядывая на Бахрушина.
   – И думаю, кроме тебя больше никто с ним не справится.
   – Что за дело? – небрежно спросил Рублев.
   – Давай поговорим, пока Миша Порубов на стол соберет?
   – Давай.
   Мишаня Порубов сквозь приоткрытую дверь слышал лишь тон разговора.
   Иногда звучал бас Рублева, иногда голос полковника Бахрушина. О чем они говорили, Порубов понять не мог. Мясо на большой сковородке шипело, брызгало жиром, и Мишане оставалось лишь переворачивать его и следить, чтобы оно хорошо прожарилось и не сгорело.
   Минут через десять на кухню вошел Комбат, его лицо было серьезным.
   – Ты тут, Миша… – тронув за плечо своего бывшего подчиненного, произнес Рублев, – пошустри тут еще минут двадцать-тридцать. Серьезный разговор у нас с Леонидом Васильевичем.
   – Ясное дело. Может, я мешаю, может, мне вообще уйти?
   – Ты это брось! Ты – мой гость и ерунду всякую не городи.
   Через полчаса Мишаня Порубов собрал на стол, но не спешил приглашать Рублева Бахрушиным. Те вошли на кухню сами.
   – Миша, мы тут подумали… – обращаясь к Порубову, сказал Бахрушин, – мужик ты надежный, как говорит Борис Иванович, свой в доску.
   – Конечно, свой, – буркнул Мишаня и улыбнулся.
   – Твоя помощь нам нужна, – Если надо, естественно, помогу, что за вопрос? – Порубов посмотрел на Комбата, пытаясь угадать, от кого исходит инициатива.
   – Мы, Миша, вдвоем решили, – Бахрушин говорил вежливо, снизу вверх поглядывая на верзилу Порубова.
   – Я готов. Только вот мясо горячее, жаль будет, если остынет.
   – Мясо мы съедим, время у нас есть.
   – Тогда садитесь, что стоять? – весело скомандовал Порубов, и мужчины уселись вокруг стола.
   В центре стояла огромная сковородка с огромными кусками мяса.
   – Давай-ка, Миша, доставай, – Комбат подмигнул Порубову. Тот быстро открыл холодильник и поставил в центр стола литровую бутылку водки.
   – Открывать, командир?
   На этот раз Порубов обратился к Комбату, ведь тот был его командиром.
   Комбат же взглянул на Бахрушина.
   – Открывать, открывать, – подыграл двум бывшим десантникам полковник ГРУ.
   Мишаня кончиками пальцев легко и без напряжения свинтил пробку, та лишь щелкнула в его сильных пальцах. Погладил бутылку, словно та была живая, наполнил рюмки.
   – За Андрюху давайте выпьем, за его здоровье.
   Тост Комбата поддержали. Да и не могли не поддержать, Подберезский был дорог каждому из троих, все трое знали его хорошо.
   – Если бы Андрюха был в порядке, сидел бы сейчас с нами, – перекидывая огромный ломоть мяса на тарелку Бахрушина, произнес Порубов.
   – Сидел бы вот на этом месте, Все трое улыбнулись. Каждый вспомнил компанейского Андрея Подберезского.
   – А что-то про вашего Гришу Бурлакова ничего не слышно?
   – Жив-здоров Бурлак, если свистнуть, приедет, – сказал Комбат. – Я недели две назад с ним по телефону говорил, он меня, как всегда, на охоту тянул, а я решил к Мишане съездить.
   – Ты не жалеешь, Борис Иванович? – спросил Порубов.
   – Чего жалеть, тебя хоть на путь истинный наставил.
   – О чем это вы? – улыбнулся Бахрушин, старательно отрезая от большого куска мяса маленький кусочек.
   – Он знает, о чем, – Комбат строго взглянул на Мишаню.
   – Ясное дело, знаю.
   – Значит, давайте договоримся так: завтра утром я к вам подъеду, все обсудим подробно и начнем действовать. Я привезу кое-какие фотографии, дам вам ориентировку.
   Хоть все трое и могли выпить, но бутылка осталась недопитой. Мишаня пока еще ничего не понимал.
   Когда Бахрушин уходил, он крепко пожал руки своим друзьям:
   – В девять я буду у вас. Если что случится, позвоню.
   Когда дверь за полковником ГРУ закрылась, Порубов взглянул на Комбата.
   – Что делать надо, Иваныч? Серьезное что-нибудь?
   – По пустякам Бахрушин меня никогда не беспокоил. Ты можешь на кого-нибудь свои смоленские дела оставить?
   – Я их уже оставил.
   – На кого? – спросил Рублев.
   – На Костю Метелкина.
   – На того вертлявого, маленького, с зонтиком?
   – Вертлявый, маленький, а в работе сечет. Так что я спокоен.
 

* * *

 
   За Ибрагимом Аль Хасаном неотступно следили. Окна квартиры, принадлежавшей его русской жене, московской татарке, постоянно находились под прицелом видео-и фотокамер. А иорданец тем временем, казалось, не собирался прятать что-нибудь из своей жизни от посторонних глаз.
   По вечерам, когда темнело, он сидел с женой в гостиной, задернув лишь полупрозрачные занавески, которые слегка размывали очертания лиц, но спутать бородатого Ибрагима с женой блондинкой было невозможно. Если он уезжал из дому, то обставлял это с помпой. Машина подкатывала к подъезду, и иорданец, не спеша, с папкой выходил на крыльцо. Запрокидывал голову, подставляя лицо солнцу, и лишь затем садился в машину.
   По дороге его шофер не нервничал, хотя слежку обнаружить было несложно.
   Пару раз он даже, вроде бы специально, притормаживал, чтобы дать возможность преследователям проскочить вместе с ним на зеленый свет светофора.
   Отчет о жизни иорданца наблюдавшие за ним люди регулярно передавали генералу Гаркунову. Тот жадно в них вчитывался:
   – Вот, стервец! Вот, нахал! – негодовал генерал. – Разве что мигалку на крыше джипа еще не поставил! Думает, русские дураки, поверят в то, что он собрался мечеть строить!
   Особенно забавляли генерала записанные разговоры иорданца с женой. В первые два дня он требовал, чтобы ему на стол клали расшифровки разговоров, но уже через сутки это распоряжение пришлось отменить, генералу доставили кассеты с записью голосов. Иорданец отличался любвеобильностью, и поэтому записывать буквами охи, вздохи и прочую дребедень не представлялось возможным.
   – Не может того быть! – изумился генерал. Из записей выходило, что Ибрагим Аль Хасан за ночь четырежды достиг удовлетворения, а его жена – пять.
   – Араб, – коротко прокомментировал это техник, обслуживающий аппаратуру. – Я однажды за шейхом из Эмиратов следил, так тот вообще…
   Генерал, находившийся в солидном возрасте, не дал ему закончить:
   – В другой раз расскажешь. А теперь – кругом марш, делом заниматься!
   Звукотехник и фотограф сидели на конспиративной квартире. За окном уже сгустилась ночь. Окна квартиры Аль Хасана были черны, как расплавленный битум, в них отражались низкие, подсвеченные огромным городом облака. «Звукач», у которого уши уже стали красными от постоянного соприкосновения с наушниками, включил динамик и уменьшил громкость. Квартира наполнилась тихими звуками страсти.
   Фотограф, сидевший в низком кресле перед журнальным столиком, лениво потягивал пиво.
   – Хоть бы по-русски говорил, урод! – бормотал он. – Его жена ни хрена из этого не понимает!
   – Зачем тут понимать? – усмехнулся «звукач». – Ласковые слова говорит.
   – Что-то слов у него немного.
   – Можно подумать, ты в постели весь свой словарный запас используешь?
   – Я еще с недельку подежурю, и сам по-арабски трахаться начну! Знаю уже как «быстрее» и «медленнее». Осталось выучить как «глубже» и «нежнее».
   – Урод, – вновь отозвался фотограф, – знает же, что мы его прослушиваем, вот и старается. Лучше на наушники звук заведи, а то еще минут десять послушаю ее стоны и сам кончу.
   «Звукач» усмехнулся.
   – Ты – это ерунда, а вот генерал Гаркунов вряд ли на такие подвиги способен. То-то его достают наши записи, злющий ходит, как скорпион.
   Из динамика доносилось частое прерывистое дыхание женщины, она то и дело срывалась на хриплый крик. Ибрагим же дышал размеренно, в такт движениям.
   – Ты чего глаза прикрыл? – засмеялся «звукач». – Небось, представляешь себе сцену в подробностях?
   – Я бы и в натуре посмотрел, – усмехнулся фотограф, – но этот урод в спальне шторы задернул, даже прибор ночного видения не поможет.
   – Давай теперь ты сверху? – прохрипел Ибрагим по-русски после того, как его жена отдышалась.
   – Ему еще мало, – возмутился «звукач»! Целый день колесит по городу, как угорелый, наши ребята за ним гоняются, ночью без задних ног падают. Мне Колька жаловался, что после дня слежки за иорданцем у него вечером одна только мысль, лишь бы жена не приставала, сил на нее не остается.
   – А этот урод, – вновь обозвал иорданца фотограф, – только сил прибавляет.
   – Арабы – одно слово. Говорят, негры еще круче. Тебе когда-нибудь за негром следить приходилось?
   – Да, те еще хуже, – отозвался фотограф. – Во-первых, все на одно лицо, а во-вторых, ночью белки только видны да зубы.
   – Зато негра в толпе хорошо видно, – мечтательно произнес «звукач». – Я в Анголе служил, там все черные. Слава богу, нам – русским морду ваксой не намазывали. Чуть какая проверка из Красного креста или из ООН приезжала, нас командир выстраивал и говорил: «Если хоть одну белую морду на улице увижу, пристрелю собственноручно!».
   – Да, белой мордой меня еще никто не называл, – вздохнул «звукач». – Угомонились бы.
   – Это из-за обрезания, – с видом знатока произнес фотограф.
   – Глупости, – тоже с видом знатока отвечал ему «звукач», – все дело в конституции.
   – Это у президента все дело в конституции, а евреи и арабы – они хитрые.
   – Ну и что? Хитрые – еще не значит, сильные в смысле потенции.
   – Они что-нибудь себе во вред делают, как ты думаешь?
   «Звукач» почесал затылок, затем пожал плечами: