Воронин Андрей Николаевич. Время вспомнить все

   И Христа, кстати, знают потому, что он легенда, а не потому, что клепают распятия, и у каждого бандита на груди висит крестик с гимнастом на золотой цепи.
   – Это то же самое, что рассуждать о первичности духа и материи или о том, что было раньше – яйцо или курица.
   Хоботов нервно засмеялся.
   – По-моему, все-таки раньше была курица.
   Болотова была немного пьяна и вспомнила:
   – Курица – не птица, баба – не человек.
   – Тоже мне, жемчужина народной мудрости! Вот он – народ!
   В мастерской раздался оглушительный хохот, который почему-то привел Болотову в бешенство. Она почувствовала, насколько прав Хоботов, который ненавидит людей, собравшихся тут. И смеялись они не искренне, и улыбались притворно. Она их не любила тоже, но не спешила высказывать тем, кого плохо знала. А вот Хоботов мог сказать это сходу, чем и был известен. Его недолюбливали, приглашали в гости не часто, он слыл нелюдимым.
   Особенно эта внутрицеховая неприязнь усилилась, когда Хоботов стал известен на Западе, ему просто-напросто завидовали.
   – А где ты пропадала последние дни? Не заходишь сфотографировать меня, скульптура-то близится к завершению.
   – Дела были. – Наталья умолчала о дне рождения Забродова, проведенном на лесной горе.
   Хоботов внимательно посмотрел в глаза Болотовой.
   – Никаких дел у тебя не было.
   – С чего взял?
   – Отдохнувшая ты.
   – Отдых – это тоже дело. Не все же время мне по мастерским ходить, да за компьютером сидеть? Иногда следует и расслабиться.
   – Я смотрю, ты хорошо расслабилась, даже лицо загорело, – Хоботов взял Болотову под локоть и повел по залу, ища место, где присесть.
   Мебели здесь было не так уж много, и они отыскали место на подиуме, застеленном мешковиной, чистой, еще ни разу не бывшей в употреблении – даже пахла льном. Присели, поставив бокалы. И тут же подошел официант с круглым подносом в руках, на котором, прижавшись друг к другу, лежали маленькие бутербродики, в каждом из которых была воткнута пластмассовая вилочка.
   – Нет, спасибо, – сказала женщина.
   Официант тут же исчез. Появился другой, на подносе которого сгрудились высокие бокалы, тоже тесно прижавшиеся друг к другу, как люди под дождем.
   – Водки принеси, – сказал Хоботов, будто бы сидел в баре за стойкой и сам за все платил.
   На удивление, официант кивнул, исчез всего лишь секунд на пятнадцать и вернулся с подносом, на котором стояла бутылка водки и два низких стакана, в которых уже позванивали кубики льда. Ловко налил стаканы на треть и поставил перед мужчиной и женщиной.
   – Вот если бы я сказала, – прошептала Наталья Болотова, – он бы ни за что не принес.
   – Нужно уметь приказывать, они чувствуют силу и покоряются единственно силе.
   Хоботов взял стакан, и тот полностью спрятался в его ладони. Сделал два глотка.
   – А водка у него, мерзавца, хорошая. Небось, заказал прямо с завода.
   Торжество шло своим чередом. Возле длинного стола, накрытого в середине мастерской, толпились любители выпить на дармовщину. Люди уходили и появлялись. Сюда вполне мог зайти кто-нибудь и с улицы, лишь бы был прилично одет, и никто бы не заметил появление чужого. Букетов в мастерской набралось уже столько, словно здесь не юбилей отмечался; а проходили похороны. Даже воздух был напоен цветочным ароматом, который смешивался с запахом алкоголя и дыма. Но при всем при том цветочный запах оставался каким-то фальшивым, словно тут разбрызгивали освежитель воздуха.
   – Как в дешевом общественном туалете воняет, чтоб дерьмом не пахло, дезодорантом побрызгали, – ничуть не стесняясь таких сравнений, произнес Хоботов.
   К скульптору и его собеседнице, семеня, подошел тщедушный старикашка в сером костюме и с такой же серой бородкой клином, отчего он походил на сказочного доктора Айболита.
   – Леонид, сынок, здравствуй!
   – Здравствуйте, профессор! – подавая свою лапу, в которой мгновенно исчезла сухонькая ладонь старика, произнес Хоботов.
   – Как твои делишки, как жизнь?
   – Все идет, профессор, своим чохом.
   – Это как понимать?
   – Скульптуры лепятся, деньги за них платят. Вот, на пьянку вытащил меня этот мерзавец.
   – Могли бы и не идти, он бы не обиделся. Ты знаешь, он бездарь. Я его учил, учил, а он такой бестолковый, правда, несмотря на бездарность, стал известным.
   Хоботов посмотрел на Болотову и сказал так, чтобы старик услышал:
   – Это, голубушка, профессор пластической анатомии. Он у нас лекции по этой науке читал. Трупы потрошит так, что никакой патологоанатом не докажет.
   – Ладно тебе, Леонид, не в застолье же об этом говорить!
   – А почему не поговорить, профессор? Присаживайтесь. Водки выпьете? – он налил в свой стакан и подал профессору.
   – А вы знаете, голубушка, – обратился к Болотовой старик, и той показалось, что в воздухе, кроме прежних ароматов, запахло еще и формалином, – Леня – один из лучших на курсе был. Он в анатомии разбирался, как бог. Из него бы такой хирург получился! Руки у него золотые и абсолютно к нашему делу не брезглив.
   – Это правда? – спросила Болотова.
   – Уже не помню. Но вроде бы не брезглив.
   – Правда, потом и он испортился, что-то такое несуразное стал лепить, все законы анатомии нарушает.
   Суставы выкручены, выворочены – словом, безобразие, как в камере пыток, – старик говорил торопливо в надежде, что его услышат.
   Хоботов посмотрел на профессора и сказал:
   – Идите, профессор, видите, мы заняты?
   – Как же, как же, пойду, – и старик удалился.
   – Зачем вы так? Прогнали…
   – Надоел. Он, просто-напросто, завернут. Ему дай волю, так он всем мозги начнет вправлять. Это он придумал, что пластическая анатомия – царь, бог и руль скульптуры. Хотя, на самом деле, она для творчества не имеет никакого значения.
   – А что имеет? – спросила Болотова.
   – Легенда и энергия.
   – Что значит энергия? Насчет легенды я уже, кажется, поняла, а что значит энергия?
   – От скульптуры должна исходить сила. Если силы нет, то скульптура не существует. Все сфинксы, рабы, Давид – они наполнены силой, энергией, поэтому и живут. От них можно оторвать головы и руки, а скульптура продолжит жизнь, столько в ней силы. Это как инвалид: вроде руки оторваны, ноги, а они живы, даже песни поют.
   – Страшное сравнение, – призналась Болотова.
   – Да уж… Но тем не менее.
   Водка полилась в стакан, и Хоботов сделал два больших глотка.
   – А ты чего не пьешь?
   – Что-то расхотелось, – призналась Болотова.
   – Расхотелось… Водка в данной ситуации как обезболивающее, ее надо принимать как лекарство, чтобы не заразиться местной гадостью, чтобы бациллы и микробы глупости не попали в организм.
   – Да, я согласна, – Болотова сделала глоток.
   – Пойдем отсюда, – сказал Хоботов, – мне надоел паноптикум, глупая ярмарка тщеславия. Все ломают комедию друг перед другом. Разве это скульптор?
   Это марионетки и бездари, сборище бездарей.
   Кто-то подошел и хотел пожать Хоботову руку, но тот отвернулся, причем не сделав вид, что не заметил протянутой руки, а демонстративно. Болотовой даже стало неудобно, что она сидит рядом с Хоботовым. Ей захотелось извиниться, но вместо этого она поднялась и заспешила к выходу.
   Леонид Хоботов шел рядом с ней. И если Наталья раскланивалась, прощаясь, то Леонид держал руки в карманах, чтобы кому-нибудь, не дай бог, не пришло в голову подать ему руку на прощание. Он толкнул плечом дверь и вышел первым. В прихожей он даже не помог одеться своей спутнице, но это было так естественно для этого человека.
   Вместе они вышли на улицу, где уже парили сумерки.
   Воздух был напоен влагой, стояла оттепель, с крыш капало.
   Здесь, во дворе мастерской, почти в самом центре Москвы, пейзаж походил на деревенский. Жестяные желоба, капель, длинные сосульки, пустая собачья будка возле ворот.
   – Весна… – сказал Хоботов. – Почему-то именно весной, а не осенью меня охватывает тоска.
   – У каждого свое время.
   – И жить не хочется, – словно не услышав Болотову, добавил скульптор.
   – А мне хочется.
   Они вышли на тротуар, в конце улицы показалось такси. Оно ехало медленно, плафон на крыше горел теплым желтым светом, от которого на душе тут же становилось уютно.
   – Может, поедем ко мне? – предложил Хоботов – Напьемся.
   – Нет.
   – Ты не хочешь пить именно со мной?
   – Я вообще не хочу пить, я устала. Большое скопление народа утомляет.
   – Меня тоже.
   Хоботов взмахнул рукой, останавливая машину. Он открыл дверцу, усадил Болотову, а затем обошел машину и, сунув голову в окошко, стал договариваться с шофером, сунул ему деньги.
   – Приходи завтра, ты увидишь, как я работаю.
   Увидишь, как надо работать, – скульптор приложил ладонь к стеклу.
   Его рука показалась Болотовой неестественно огромной, как лапа медведя, поднявшегося из берлоги, кажется огромной перепуганному человеку.
   Ей показалось, захоти Хоботов, и он одной рукой перевернет машину. Холодок пробежал у нее по спине, и женщина даже обернулась, когда машина рванулась вперед. Она увидела Хоботова, стоящего на проезжей части в расстегнутом пальто, с висящим чуть ли не до земли шарфом, который обвивал толстую шею. И шарф показался ей похожим на удава из знаменитой скульптуры «Лаокоон» – из пародии-ремейка, над которым сейчас работает скульптор.
   – Можно немного быстрее? – попросила она водителя.
   – Что, приставал? – осведомился таксист, прибавляя газу.
   – Да нет, до этого, слава богу, не дошло.
   – Сильный мужик, – уважительно произнес таксист, – если бы такой один стоял, может, и подумал, стоит ли подбирать его, но с дамой мужчины делаются покладистыми.
   – Не всегда, – заметила Наталья.
   Может быть, согласись журналистка на предложение Хоботова отправиться к нему в мастерскую и там напиться до чертиков, ничего бы этим вечером и не произошло. Но, оставшись один. Хоботов почувствовал пустоту и онемение в руках, словно бы они налились свинцом, и этот свинец застыл. Его следовало растопить. Пальцы стали непослушными, даже не хотели сгибаться в кулаки.
   – Мразь! Сволочи! Да, да, нужна легенда, – широко шагая по краю проезжей части, бормотал скульптор, не обращая внимания, что идет по воде, что ботинки уже мокрые, что в них хлюпает вода, а край шарфа испачкался. Он взял шарф и сделал еще одну петлю вокруг толстой шеи – толстой и мощной. Он закинул край на спину, и в таком виде продолжал двигаться по пустынной улице, сопя и тяжело вздыхая.
   Сзади раздался сигнал. Хоботов застыл, затем медленно повернул голову. Почти вплотную к нему подъехала «Волга» с шашечками на борту.
   – Может, подбросить? – высунулся из кабины молодой парень. – Подвезти?
   Хоботов на мгновение задумался, но тут же мгновенно решил – это как раз то, что ему надо. Ему необходимо, чтобы его подвезли, причем с ветерком.
   – Быстро ездить умеешь?
   – Много платят – быстро езжу.
   – Хорошо заплачу, – Хоботов рванул на себя заднюю дверцу, забрался в машину, буквально заполнив собой салон.
   – Ну, покажи, как ты умеешь ездить.
   На зеркальце заднего вида покачивался крестик на цепочке. И этот крестик, простой, безыскусный, с надписью «Спаси и сохрани» привел Хоботова в трепет, но не в благоговейный. У него внутри все закипело.
   – А это что такое? – Хоботов ударил ладонью по крестику, тот закачался как маятник.
   Машина взревела двигателем и помчалась.
   – Так нормально? – спросил парень.
   – Я у тебя спрашиваю, что это такое?
   – Крестик.
   – И ты веришь?
   – А кто не верит? Врут те, кто говорит, что не верит.
   – Наверное, врут. А может, и не верят. Вот ты же не веришь, ты же больше веришь в деньги, чем в бога.
   – Не всегда, – сказал водитель, уже чувствуя, что пассажир подсел в машину не совсем обычный, хотя, может быть, просто до чертиков перепил, но мужик здоровый, и алкоголь его еще не разобрал настолько, чтобы он завалился и заснул.
   Сам таксист тоже был парень не слабый и звал подобное действие алкоголя по себе.
   – Гульнули?
   – У одного козла юбилей.
   – Понятно…
   – До пятидесяти, скотина, дожил. Хотя, лучше бы ему, уроду, и не родиться.
   – Значит, Бог так хочет.
   – Не хочет он этого. Бог.
   – Кто знает… – таксисту стало немного не по себе, настолько мрачно вещал пассажир, словно повеситься собрался.
   Он покосился на монтировку, лежавшую на коврике возле ног. Монтировка была хорошая, тяжелая, с резиновой ручкой. Такой, если заедешь, то наверняка голову раскроишь. Он уже пожалел, что сам зацепил этого мрачного пассажира, предложил подвезти, а ведь мог бы его и объехать.
   – Так куда мы едем?
   – На Лосиный остров.
   – В лес?
   – Нет, на край, к акведуку поехали.
   – К акведуку, так к акведуку, – с трудом выговаривая мудреное слово, парень на перекрестке повернул влево, затем на светофоре повернул вправо, выбирая кратчайшую дорогу, чтобы как можно скорее избавиться от странного пассажира, пока тот еще не вырубился.
   Но ноздри у Хоботова уже трепетали, он вроде бы оживал, а не впадал в сон и пьяное забытье.
   – Может, музыку включить? – благодушно спросил таксист.
   – Если тебе нравится, включи.
   Парень нажал клавишу, зазвучала музыка – разухабистая эстрадная попса на три аккорда. Минут через тридцать машина уже была у акведука.
   – Ну, вот и приехали. Где останавливаться?
   – Чуть дальше. Тормози.
   Парень нажал на тормоз, и машина, проехав метров пять, взвизгнула колодками и замерла. Таксист указал на счетчик.
   – Сейчас, подожди. Так ты веришь в Бога?
   Таксист кивнул, уже предчувствуя неладное. Хоботов полез за пазуху, но тут же, словно передумав, рванулся вперед. Его пальцы сошлись на шее таксиста, и салон заполнили истеричный хохот и хрипение.
   – Посмотрим, поможет ли тебе Бог!
   Крестик на цепочке раскачивался как маятник, даже стучал о стекло. Таксист, хрипя и дергаясь, дотянулся до монтировки, но в тесном салоне размахнуться было крайне тяжело. Он ударил, зацепив локтем за сиденье.
   Монтировка достигла цели, но удар получился хоть и резкий, но не очень сильный.
   Железный прут рассек скульптору висок, кровь потекла по уху, щеке, на шарф, затекая под него. Парень хрипел и рвался. Еще раз нанести удар он не смог, монтировка выпала из слабеющих пальцев. Он еще немного дергался, когда пальцы Хоботова разжались.
   Таксист мелко вздрогнул и завалился на бок.
   Хоботов взял его за волосы, посадил ровно. Затем повернул ключ в замке зажигания. В салоне погас свет.
   Он вытащил окровавленной рукой из кармана нож и, держа левой рукой парня за голову, вырезал на затылке крест.
   – Ну что, помог тебе твой Бог? – Хоботов сорвал крестик с зеркальца и вышел из машины.
   Как он добрался до мастерской, он не помнил. Пришел в себя лишь у двери с ключами в руках. Он ввалился в мастерскую, освещенную неверным ночным светом, закрыл за собой дверь, затем включил подсветку, направив лучи на станок, сдернул мешковину, которая уже подсохла. Он сбросил пальто прямо на пол, стащил пиджак, развязал липкий, тяжелый от крови шарф и в таком виде принялся лепить.
   Он работал до утра. Лишь стирал грязной рукой кровь, когда та заливала глаз, и тут же вновь брался лепить, пачкая глину темной кровью. Скульптура постепенно становилась пятнистой.
   Он прекратил работу с первыми лучами солнца. Вымыл руки, сунул голову под холодную воду, затем залил рассеченный висок остатками виски, перевязал голову полотенцем, на котором розовым пятном выступила кровь, затолкал в ящик для перевозки скульптур перепачканные пальто, пиджак, шарф, рубашку, брюки, сверху бросил на них мокрые ботинки, закрыл ящик крышкой и долго, суетливо искал молоток и гвозди.
   Наконец нашел. На лице появилась блаженная улыбка, растерянная, сумасшедшая, но крайне довольная.
   Он забивал гвозди так, как может забивать их человек в крышку гроба, в котором лежит его злейший враг.
   Наконец работа была закончена. Хоботов понял, что он измотан, голова болит, самое время лечь спать. Он завалился на диван, накрывшись одеялом, даже не положив под голову подушку. Он уснул мгновенно. Перед глазами еще плыла, клубилась, извивалась бесконечная змея, оплетая и опутывая своим телом все живое – опутывая и убивая. Скульптуру он не накрыл, и лучи солнца, попав на влажную глину, поблескивали на темно-бурых пятнах, как они поблескивают на мокрых осенних листьях.

* * *

   – Двадцать восьмой! Двадцать восьмой! – взывала диспетчер автопарка. – Почему не отвечаете? Куда пропали? Будто мне это надо, – в сердцах добавила женщина.
   Если бы дело касалось вызова или работы, то она, возможно, и отключила бы микрофон, но чисто из женской солидарности пыталась связаться с двадцать восьмым.
   – Вам жена звонила, просила перезвонить ей, слышите, двадцать восьмой?
   В динамике звучал лишь треск, отрывки разговоров, не предназначавшихся для диспетчера.
   – Оленька, видел я двадцать восьмого, – прозвучал приятный мужской голос, – у Лосиного острова на акведуке стоит. Заснул, наверное.
   – Двадцать восьмой! – еще раз полетело в эфир.
   Естественно, мертвый таксист ответить не мог, лишь голос диспетчера звучал в остывшей машине. Мимо неподвижно стоящего такси изредка проезжали автомобили, но кому какое дело, стоит себе машина и стоит.
   Может, пассажир вышел, попросил подождать, вот таксист и дремлет. Плафон же выключен. Ночная жизнь в этом районе не такая уж и бурная, это не самый центр, где полно ночных магазинов, ресторанов, баров.
   Двое поздних гостей выбрались из подъезда. Такси по телефону вызывать не стали, посчитали, что это дорого. По лестнице от дома спускались, придерживаясь за перила, ноги ставили неверно. Мужчины, казалось, специально были подобраны для пары: один высокий, худой, другой низкий и толстый. Низкий считал себя более трезвым, поэтому постоянно давал советы, как лучше двигаться, чтобы не упасть.
   – Да ты смотри… – дальше шло непечатное слово, употребляемое толстым и низким так же часто, как употребляется в английском языке определенный артикль «the». – Лед повсюду!
   – Пошел ты! – худой остановился, перехватил руку, но не удержался.
   Покрытые тонкой коркой льда металлические перила предательски скользнули в его пальцах, и худой кубарем полетел с крутой, искрошившейся бетонной лестницы.
   – Куда ты? – только и придумал, что сказать толстый, глядя на друга, который, кувыркаясь, достиг автомобильной стоянки и уже лежал на спине. – Живой, что ли?
   – Оооооо!
   Длинный встал на четвереньки, затем облокотился на багажник старого «мерседеса», выпрямился. Сработало противоугонное устройство. Словно зуммер телефона в начальственном кабинете, взвыла сирена. Звук гулко отразился от соседнего девятиэтажного здания.
   Прошло всего секунд пять, как уже хлопнуло сразу несколько балконных дверей, и трое автовладельцев выглянули на улицу. Двое из них, успокоившись, что сигнализация сработала не в их машинах, отправились спать дальше, а тот, которому принадлежал старый «мерседес», надсадно закричал:
   – А ну пошли на хрен! Чего тут лазите?
   – Сам на хрен пошел! – крикнул высокий.
   – Живой, значит, – резюмировал толстый, осторожно спускаясь по обледеневшей лестнице.
   В соседней машине лаем отозвалась собака, посаженная туда владельцем для охраны. Короче, двое – высокий и низкий – шуму наделали много, ровно столько, сколько могут наделать ночью двое пьяных мужиков.
   – Пошли, ну их всех на хрен!
   Владелец старого «мерседеса» стоял на балконе в трусах и майке и, невзирая на холод, дождался-таки, пока двое пьяных скроются за углом. Машина наконец успокоилась и перестала мигать фарами.
   "Хорошая все-таки вещь, – подумал автолюбитель, хотя из-за новой охранной сигнализации ему почти каждую ночь приходилось вскакивать и выбегать на балкон.
   То собака задерет лапу и обмочит колесо, а сигнализация сработает, то кот спрыгнет с дерева на крышу, то какие-нибудь влюбленные прижмутся к машине, а потом отпрыгнут от нее, как ошпаренные кипятком.
   «Но лучше не доспать, чем лишиться собственности», – справедливо заключил автовладелец и, выкурив сигарету, вернулся в спальню, нырнул под теплое одеяло к разомлевшей от сна жене.
   Пробравшись сквозь кусты, двое пьяных выбрались на тротуар к стоянке таксомотора.
   – Вот же хрень, – сказал высокий и худой, – как не надо, так всегда машин навалом. Вот, помню, днем…
   – Так то днем, – протянул толстый и низкий, – а теперь – мертвое время. В этом глухом районе ночью пассажиров мало, вот таксисты и тусуются в центре, а здесь никого.
   Проехало такси с пассажирами. Высокий махнул рукой. В этот момент он напомнил своему толстому приятелю железнодорожный семафор.
   – Ты чего машешь? Не видишь, что у него колдыри сидят, хрен остановится.
   – Я бы попросил, он бы по рации кого из друзей вызвал. Сказал бы, что тут два пассажира мерзнут, мы бы и счетчик по прибытии оплатили.
   – Ага, разогнался! Так они тебе и приедут!
   На улице вновь стало пустынно, а от этого еще холоднее. Стоять пьяным мужикам было невмоготу, требовалось действовать. Короткий залез на скамейку и приложил ладонь ко лбу, словно рассматривал пейзаж 9 бинокль.
   – Эврика! – сказал он.
   – Чего?
   – Кажись, тачка стоит.
   – Где?
   – Ты со своей близорукостью хрен увидишь.
   – Хорошо, что ты дальнозоркий.
   – Зато ты можешь газету без очков прочесть, а я не могу.
   – Так далеко тачка-то?
   – На акведуке.
   – Эка ее занесло! А фонарь горит – не видишь?
   – Нет, фонарь не горит, вот те крест! – и высокий, стоя на лавке, истово перекрестился, при этом чуть не потерял равновесие, и если бы короткий не схватил его за руку, он наверняка упал бы головой в грязный сугроб.
   – ., твою мать .. Пойдешь, а он занят.
   – Так точно занят, – сказал короткий, – наверное, привез какую-нибудь парочку, и те пошли потрахаться к речке.
   – Самая погода. Хозяин собаку не выгонит, а ты говоришь – трахаться…
   – Так весна ведь.
   Короткий был по жизни оптимистом в отличие от своего собутыльника, который являлся отъявленным и патологическим пессимистом.
   – Ладно, давай двигаться.
   ;
   И они, обнявшись, напоминая карандаш и стирку, двинулись, пошатываясь и петляя, к акведуку. Иногда они шлепали по лужам, причем при этом их лица принимали геройское выражение.
   – Хрен с ней, с водой! Мы столько с тобой на грудь взяли, никакая простуда не прицепится, никаких бацилл не размножится.
   – Это ты так думаешь? – скептично заметил высокий и остановился, зажал одну ноздрю большим пальцем и ловко сморкнулся.
   Вот тут-то и случилась незадача, которая едва не привела к размолвке собутыльников. Сопля, вылетев из носа, подхваченная ветром, изогнулась, как червяк, дернулась, отрываясь от родимой ноздри, и повисла на лацкане пальто у короткого.
   – Да ты что, одурел? Сморкнуться аккуратно не можешь, козел!
   – Прости…
   – Жердь! Оглобля!
   – Погоди, сейчас сниму.
   И высокий попытался снять. Но это ему не удалось.
   И тогда он просто-напросто размазал соплю рукавом, чем привел в ярость, причем неописуемую, своего собутыльника-коротышку. Тот затопал ножками, стал подскакивать, как мячик, размахивать кулаками.
   – Да я тебе, оглобля, сейчас все зубы вышибу! Сморкнуться не можешь как следует!
   – Ну чего ты ноешь, чего вопишь? Сейчас ментов набежит, повинтят. Испачкал пальто? Так, хочешь, сморкнись на меня? Вот, на, сморкайся! – и высокий, расстегнув полы пальто, развел их в Стороны. – Ну, ну, давай, сморкайся!
   – Да пошел ты! Лучше я отолью.
   – Только не на меня! Моча и сопли – разные материи.
   – Одна и та же материя, – уже начал отходить короткий.
   В темноте на льду забурлила горячая жидкость.
   – Вроде один сидит, – когда до машины оставалось метров двадцать, сказал высокий. – Сидит и спит, и думать не думает, что ему деньги в руки плывут.
   – Ага, – сказал короткий, застегивая молнию на куртке, – сперва меня завезет, потом тебя.
   – Нет, давай иначе сделаем. Моих нет, поедем ко мне, – сказал длинный, – только в ночник заскочим, потому как дома – ни капли.
   – Идет. Давай, – короткий остановился и начал считать деньги, раскладывая их на две кучки – одну для оплаты такси, другую для развлечения.
   Высокий же в это время принялся свистеть, но таксист оставался недвижим.
   – Да что такое!
   Тогда он наклонился, взял снега, сделал снежок и бросил в автомобиль. Снежок попал в заднее стекло, но водитель остался невозмутим.
   – Во спит, видал?!
   – Видал, – сказал короткий, распихивая деньги по карманам.
   – Пошли разбудим.
   Они даже не стали стучать, как водится, в стекло, а просто-напросто высокий зло схватил за ручку и дернул на себя дверь. Водитель выпал из машины. Звякнула, упав на асфальт, монтировка.
   – Во, бля, – воскликнул высокий, присаживаясь на корточки, – да он же сдох!
   – Как сдох? А кто нас повезет? – до него еще не дошло, что они действительно нашли мертвого человека.
   Но уже через пару минут все стало на свои места.
   В их пьяном сознании факт смерти водителя такси нашел свое место и теперь они стояли, опираясь на капот «Волги», и нервно курили, раздумывая, что же сделать.
   Вариантов имелось немного: выйти на дорогу, попытаться остановить какую-нибудь машину и позвать кого-нибудь на помощь. Но улица была пустынная, как-никак, три часа ночи.
   Но тут высокий сообразил:
   – Бля, – воскликнул он и ударил себя кулаком по лбу, – у него же в машине рация.