Воронин Андрей Николаевич. Время вспомнить все

   – Вот ты, Андрей, надо мной подтруниваешь, что я, мол, жену во всем слушаю. Но поверь, моя жена делает этот салат раз в десять вкуснее, пальчики оближешь. Я один могу легко съесть большую тарелку.
   – И ты хочешь сказать, что ради картофельного салата можно позволить жене измываться над собой? – отпустил колкость Мещеряков.
   – Так она же не со зла, для пользы дела.
   – Да-да, для пользы дела.
   – Вечно мужчины, как выпьют, – вклинилась в разговор Болотова, – начинают говорить о женщинах. И если бы еще о посторонних, я бы стерпела, но когда за столом начинают оговаривать жен – это невыносимо.
   Мещеряков прикусил язык, а Илларион самодовольно улыбнулся. Ему понравилось, как Болотова поставила на место Мещерякова. Он и сам не любил разговоров о женах и детях. В общем-то, семейная жизнь – дело интимное, и втягивать посторонних или даже близких в нее – дело непозволительное. Он пожал руку Болотовой, та в ответ улыбнулась, накалывая на вилку кусочек помидора. Перед ней стоял бокал белого вина, из которого она отпила всего глотка четыре, не больше. Когда хорошо – тогда и спиртное не надо, – этого правила Болотова придерживалась неукоснительно, как пономарь придерживается церковного устава.
   – И все же кафе – в любом случае гадость.
   – Я понимаю, – заулыбался Илларион, – тебе, Лева, конечно же, больше нравится сидеть возле костра, хлебать спирт из фляги, а когда костер гаснет, лить спирт в огонь и жарить мясо на острие штык-ножа.
   – Да, это мне нравится, – признался Штурмин. – Еще люблю прикуривать от уголька. Берешь его двумя пальцами, подуешь, поднесешь к папиросе и слышишь запах огня.
   – Как это двумя пальцами? – изумилась Болотова. – Вы что, как и Илларион, можете черпать угли пригоршнями? Я думала, он уникален.
   – И я могу, – сказал Мещеряков.
   Илларион покосился на друга и сказал:
   – Покажи ладонь, – свои положил рядом.
   И Штурмин тоже положил свои огромные ручищи на стол. Болотова поддалась общему порыву и пристроила руки. Ее ладони были бледно-розовые, а вот руки Забродова и Штурмина казались загорелыми и с внутренней стороны. Руки Мещерякова хоть и отличались от ладоней Натальи, но не намного. Она даже позволила себе прикоснуться пальцем к ладони Штурмина. Кожа была твердой, как ремень.
   – Да, такими руками можно брать уголья. И не только уголья…
   Штурмин стыдливо сжал пальцы, и на столе образовалось два огромных кулака, как будто два осьминога, вытащенные из воды, сжали щупальца.
   Илларион постучал пальцами по скатерти, как пианист по клавишам, пробуя, как звучит инструмент, а затем, щелкнув зажигалкой, зажег сигарету.
   – Андрюша, ты врешь, цену себе набиваешь. Можно я погашу о твою ладонь окурок?
   – Лучше о его, – кивнул Мещеряков на кулак Штурмина.
   Тот разжал руку. Лев Штурмин делал это немного стыдливо, как ребенок, постоянно отводя глаза в сторону.
   – Не буду, не буду. Лева, знаю, что ты даже не скривишься. Тебе хоть гвоздь-сотку в руку вгони, твое лицо останется непроницаемым.
   – Нет, гвоздь не хочу, это больно.
   – Конечно, больно, – улыбнулся Илларион, ловко подхватывая узкую бутылку и доливая в бокал Болотовой вина.
   Одновременно левой рукой взял водку и разлил по рюмкам. Создавалось такое впечатление, что руки действуют самостоятельно, и пожелай Забродов, он сможет писать два разных текста правой и левой рукой.
   «Как рычаги у запрограммированного робота», – подумал Мещеряков.
   Но Штурмин сказал:
   – Илларион, не делай так. Ты же знаешь, водку левой рукой не наливают.
   – А, да. Лева, извини. За что выпьем?
   – За твою Наталью.
   – Я не его, – сказала Болотова, загадочно улыбаясь, – я сама по себе.
   – Все равно, за красивую женщину стоит выпить.
   Мещеряков рюмкой чокнулся с бокалом Болотовой, который еще стоял на столе. То же самое сделали Штурмин с Забродовым.
   – Как я понимаю, он согласен? – продолжил тему службы на полигоне Забродов, глядя на Мещерякова.
   – Потом, мы не одни, – сказал Штурмин.
   – Не держите вы меня за полную дуру, – произнесла Наталья, – я же понимаю, вы встретились не случайно, у вас какие-то дела, серьезные разговоры. Я могу пойти. Кстати, я уже и так засиделась, у меня работы полным-полно.
   – Он согласен, – произнес Мещеряков.
   – Я хочу это услышать от него. Лева, как ты?
   – Илларион, они меня так приперли к стене, что ни вздохнуть, ни пальцем пошевелить. Деваться некуда.
   – Думаю, ты не пожалеешь, хотя хлеб нелегкий, вся работа на нервах.
   – Знаю, не новичок.
   – Если знаешь, – бросил Мещеряков, – тогда тебе и флаг в руки.
   – Ты бы сам, Андрей, с этим флагом походил, узнал бы тогда почем фунт лиха. А то, небось, и норматив скоро не сдашь, толстый стал.
   – Ничего не толстый, – обозлился Мещеряков, а Илларион громко засмеялся.
   – Толстый, толстый. У тебя даже пальцы на руках от сидячей работы толстыми стали, и задница плоская, как речной камень.
   – Ты еще скажи, что у меня на лбу сало наросло.
   – Нет, Андрей, на лбу у тебя пока только кость.
   – Выпьем и не будем переходить на личности.
   – Они всегда так, – сказал Андрей, обращаясь к Наталье, – чуть что, найдут крайнего и, давай, измываться. Это они ради вас стараются, умники этакие.
   Понравиться хотят. – Больше не будем. Правда, не будем, Лева?
   – Не будем, – согласился Штурмин.
   Наконец решение было принято, оставалось лишь произнести короткое слово «да». Но язык пока еще не поворачивался, и Мещеряков, – а он был неплохим психологом, – почувствовав слабину Штурмина, быстро налил ему рюмку водки:
   – Выпьем за твое «да».
   – Да, – сказал Штурмин.
   – Что да?
   – Выпьем.
   – Ну и разговоры у вас – содержательные, – улыбнулась Болотова.
   – Как она скажет, так тому и быть. Соглашаться мне, Наталья?
   – Я же. Лев, не ваша жена и даже, честно признаться, не знаю, в чем дело. Но насколько могу судить, они пытаются вас подбить поменять призвание.
   – Если быть откровенным, – признался Штурмин, – меня хотят поставить на место Иллариона.
   Болотова дважды моргнула, мысленно сравнивая Штурмина с Забродовым. Конечно, плюсов было больше у Забродова, но это лишь на ее взгляд.
   – Я бы, наверное, согласилась.
   – Почему? – спросил Мещеряков.
   – Я думаю, что Илларион на плохом месте не работал бы.
   – Вот, в точку! – даже хлопнул в ладоши Мещеряков. – Это самое умное, что я услышал за сегодняшний день. Это самый веский аргумент. Лева, чтобы ты сказал «да». Илларион не дурак, на дерьмовом месте работать не станет.
   – Перестань, Андрей, дерьма я за свою жизнь разгребал столько, что тебе и не снилось. Ты-то видишь одну верхушку айсберга, блестящую, в искорках снега и льда, а я знаю подводную часть – грязную, липкую, изъеденную рытвинами. Это как днище у корабля, там столько всего налипло, что даже счистить невозможно.
   – Кстати, об айсбергах, господа. Вы знаете, где можно взять самую чистую воду?
   – В каком смысле, чистую? – Мещеряков посмотрел на бутылку минералки.
   – Самую чистую воду на планете Земля.
   Илларион, конечно же, ответ знал. Штурмин втянул голову в плечи, как ученик, врасплох застигнутый учителем, причем вопрос был из домашнего задания.
   Илларион хмыкнул.
   – Мещеряков, Наталья и подсказку дала.
   – Наверное.., из айсберга.
   – Да, из айсберга. До этого японцы додумались.
   Они отлавливают айсберг и буксируют его к берегу. А затем распиливают и растапливают на воду. Вода чистейшая.
   – А вы пробовали?
   – Да, меня один японский художник угощал. Она стоит дороже водки и дороже вина.
   – И как на вкус?
   – Вода, – сказала Наталья, причем произнесла слово так, что все прямо-таки почувствовали во рту вкус холодной ключевой воды.
   Официант подошел и спросил:
   – Подавать горячее?
   – Я как-то и забыл, – изумился Забродов, – что мы сидим в кафе, настолько нам здесь хорошо.
   – Спасибо, – ответил официант. – Так горячее все-таки подавать?
   – Да, неси, Борис.
   – Будет сделано.
   Воцарилась пауза, какая всегда возникает при смене блюд, словно бы новое блюдо послужит новой темой для разговора. Это как в театре: при смене декораций меняется и смысл сцены.
   И тут, в наступившей тишине запищал телефон в кармане пиджака Мещерякова. Наталья от неожиданности вздрогнула.
   – Ну вот, все как дома, даже телефон под рукой.
   Извините, – Мещеряков поднялся и с трубкой отошел в угол зала – туда, где никто не мог помешать ему разговаривать.
   Наталья видела, как меняется лицо Андрея. До этого веселый, даже бесшабашный, он вдруг стал сосредоточенным. Лицо подобралось, напряглось, улыбка исчезла с губ, словно бы ее стерли салфеткой.
   Болотова подумала:
   "Интересно все-таки, сколько я ни наблюдаю за людьми, беседующими по телефону, замечаю, что они не могут избавиться от привычки жестикулировать, будто бы говорящий видит их, а вот Андрей лишь говорит, даже мимика лица его не выдает. А слышу только его короткие «да», «понял», «нет».
   Наконец он захлопнул крышечку, зло опустил трубку в карман и, посмотрев на часы, подошел к столу.
   – Извините, я думаю, мне придется вас оставить.
   – Что-то случилось? – спросила Наталья и тут же осеклась, поняв, что раз Забродов и Штурмин ничего не спрашивают, значит, и задавать вопросы бессмысленно.
   – Пока толком не знаю, но ехать должен.
   – Надолго? – спросил Забродов.
   – Вернуться уже не успею. Так что догуливайте без меня, – и он сунул руку во внутренний карман пиджака. – Может вам нужны деньги?
   – С какой стати?
   – Ну, как же, я все-таки спровоцировал встречу, из-за меня вы сидите здесь.
   – Успокойся, Андрей, в следующий раз заплатишь за всех, а мы постараемся наесть и напить на максимально возможную сумму.
   – Договорились, – наконец-то улыбнулся Мещеряков.
   И тут Наталья тоже глянула на часы. Ей-то думалось, что сидят они всего лишь минут сорок, ну, от силы час, а как оказалось, они сидели в кафе уже два с половиной часа, и поняла, что опаздывает. Ей не хотелось никому портить настроение своим уходом, но работа есть работа.
   – Извините, и мне идти нужно, я совсем засиделась, о времени забыла.
   – Вот те на! – Забродов откинулся на спинку мягкого дивана и с укором посмотрел на друзей. – В кои веки выберешься из дому, и тут же у всех появляются дела, проблемы.
   – Стоянка такси недалеко? – Наталья забрасывала в сумочку сигареты, зажигалку.
   – Такси редко пользуюсь. Я провожу.
   – А вам куда? – спросил Мещеряков.
   – С тобой ей не по дороге, – сказал Илларион.
   – Подожди, тебя не спрашивают. Вам куда?
   Оказалось, что Мещеряков может подвезти Наталью, не изменив при этом маршрута.
   – Вот и женщину увели, – вздохнул Забродов, провожая взглядом Андрея и Наталью, идущих к двери.
   Хоботов, сидевший в машине на другой стороне улицы, тут же втянул голову в плечи, когда увидел, что дверь в кафе открылась. Он увидел Наталью и какого-то мужчину вместе с ней.
   «Стерва, уже с другим!»
   Но потом, бросив короткий взгляд на Болотову, понял, ее и спутника связывает малое.
   «Скорее всего, спешит куда-то по делам», – решил Хоботов.
   Мужчина, вышедший из кафе с Болотовой, даже не поднял руку, даже не посмотрел в сторону, но тут же к крыльцу подкатила черная «Волга», сверкающая лаком, с тонированными стеклами и с двумя антеннами спецсвязи на крыше.
   «Начальство какое-то…» – Хоботов проследил взглядом за Мещеряковым, который открыл заднюю дверь, помогая даме сесть, а затем обошел машину и сам сел на переднее сиденье.
   «Точно, они не вместе. Если бы было по-другому, сидели бы рядом на заднем сиденье», – решил Хоботов.
   Черная «Волга» сорвалась с места и исчезла за поворотом.

Глава 14

   Леонид Хоботов подавил в себе желание поехать следом. Он ощутил, что несколько охладел к Болотовой.
   Теперь его куда больше привлекали те двое, которые остались за столиком у самого окна.
   «Она сама ко мне придет. Она же на мне и славу, и деньги зарабатывает, без меня она никто».
   К столику почти беззвучно подъехала двухэтажная каталка, на которой стояли горячие блюда.
   – Борис, ты извини, конечно, у нас все расстроилось. Наш друг и дама покинули компанию, остались мы вдвоем. Нам только две порции.
   – Ничего страшного, не волнуйтесь, вот за тем столиком только что заказали такое же блюдо, как и вы. Думаю, они будут только рады, что заказ исполнен так быстро.
   – Что ж, хоть кому-то этим расставанием мы доставили радость, – грустно усмехнулся Забродов, наливая в рюмки водку.
   Пить вместе уже не хотелось ни ему, ни Штурмину.
   Лев Штурмин хоть и уважал Забродова, но всегда чувствовал его превосходство, а потому становился молчалив. Вот если бы рядом сидел кто-то еще, тогда другое дело, а Забродов, сам не желая этого, подавлял его.
   – Ты, Лев, правильно сделал, что согласился. В командировки тебе все равно придется ездить, от этого никуда не убежишь, но реже. Жена довольна будет.
   – Если бы не жена, то честно тебе скажу, на твое место не пошел бы.
   – Зря. Когда пробудешь на полигоне с месяц, войдешь во вкус, почувствуешь – это твое. Тебе понравится.
   – Если бы, – Штурмин, не отрываясь, смотрел на полную рюмку водки и вращал ее в пальцах, – Мужик ты опытный, именно это и нужно.
   – Не умею я жить, как ты, Илларион. Хотел бы, да не получается. Вот если бы после какой-нибудь бездари пошел инструктором, то – с легкой душой. А тебя все вспоминать станут, со мной сравнивать, а я до тебя не дотягиваю.
   – Прибедняешься, Лев. Меня же все чудаком считают.
   – Нет, что ты, Илларион!
   – Я же знаю, за моей спиной иногда пальцем у виска покрутят, забывают, что у каждого своя жизнь, свои методы. Ты, небось, тоже недоумеваешь, мол, зачем мне книжки, которые дома уже ставить некуда, зачем мне знакомства с антикварами?
   – Честно сказать, всегда этому удивлялся.
   – Ну, так вот. Лев, придешь на мое место, и станут тебя со мной сравнивать. У тебя-то никаких порочащих увлечений нет, за твоей спиной никто пальцем у виска крутить не станет.
   – В нашей конторе порочащих увлечений ни у кого нет, на службу бы не брали.
   – Это точно.
   – Я же вижу, Илларион, не хочется тебе сейчас со мной сидеть, вид у тебя, словно на поминках.
   – Брось, Лев, – не очень-то убежденно произнес Забродов и постарался улыбнуться.
   Но Штурмин сам, будучи правдивым, чувствовал фальшь и у других.
   – Тебе одному побыть хочется, так ведь?
   – Да, – согласился Забродов.
   – И мне хочется. Зачем друг друга мучить? Выпьем по рюмке, доедим и двинемся отсюда, каждый в свою сторону.
   – Наверное, ты прав, – согласился Забродов.
   Они чокнулись, но выпили не до дна, лишь по маленькому глотку.
   Забродов сидел и думал:
   "В самом деле, Штурмину стоит побыть одному.
   Принял он решение, можно сказать, сгоряча, под давлением. Теперь должен свыкнуться с ним, взвесить все «за» и «против», понять, что его жизнь меняется к лучшему. И мешать ему в этом не стоит".
   Затем он исподтишка глянул на Штурмина и приметил, тот не спешит есть.
   "Ага, скорее всего, жена отпустила его до самого позднего вечера, и теперь ему не хочется, как дураку, прийти засветло. А куда он пойдет? Пригласить к себе?
   Так это вновь сидеть и молчать, смотреть друг на друга. Он может и здесь посидеть. Выпивка есть, закуски тоже хватает".
   – Знаешь, Лева, если появятся какие-нибудь вопросы, приходи, расскажу, помогу. Если надо, приеду сам, проконсультирую. А теперь.., приятного тебе аппетита, – он хлопнул по плечу Штурмина.
   – Спасибо, Илларион.
   В отличие от Мещерякова, у Штурмина не было комплексов. Он не полез за деньгами, когда Забродов рассчитывался с официантом, знал, что у Иллариона семьи нет, в быту он аскетичен, деньгами не дорожит.
   А вставь слово, мол, заплачу, обидится.
   – Счастливо, – Забродов, уже подходя к двери, взбросил руку, сжав ее в кулак.
   Такой же жест сделал и Штурмин, причем быстро, механически. Это была не рисовка на публику. И Забродов, и Штурмин могли бы общаться жестами, находясь в километре друг от друга, рассматривая собеседника в бинокль. Они бы могли долго беседовать одними жестами, мимикой, как глухонемые. Иногда Штурмин удивлялся этому. Такому общению никто не учил, оно приходило с опытом само, и почти все, прошедшие спецназ ГРУ, участвовавшие в боевых операциях, владели этим искусством.
   Пройдя мимо окна, Забродов еще раз напомнил о себе, стукнув в толстое витринное стекло костяшками пальцев и широко улыбнувшись Штурмину. Тот поднял рюмку и подмигнул Иллариону, мол, за твое здоровье.
   На том и расстались.
   " Забродов не стал заходить домой, ему захотелось пройтись, прогуляться по улицам, дать хоть какую-то нагрузку ногам, потому как сегодня зарядки его лишила Болотова. А секс, хоть и отнимает много энергии, но он не зарядка, не работа, а удовольствие, как считал Забродов. И он пружинистой походкой двинулся по улице, минуя один квартал за другим.
   Штурмин, отхлебнув маленький глоток водки, вновь поставил рюмку на стол. Пить одному не хотелось.
   «Не алкоголик же я какой-нибудь! Хотя Варвара и уверена, что я пьяница. Но говорит она так потому, что никогда настоящих пьяниц не видела. Ей со мной повезло, всегда домой сам приходил, никогда ей меня в постель укладывать не приходилось. Сам раздевался, сам умывался. И утром никогда на головную боль не жаловался. Единственная слабость, так это после пьянки с утра на минералку тянет, целый литр выпить надо, чтобы в норму придти. А интересно, вода из айсберга лучше помогает, чем минералка?»
   Лев Штурмин посмотрел на пустые места возле себя, где совсем недавно сидели его друзья. О Забродове и Мещерякове он вспомнил с теплотой, а вот Наталью, хоть она ему и понравилась, сразу после ее ухода невзлюбил.
   "Забродову везет. Красивых баб с собой водит, и до сих пор не женился. Мало того, что красивые, так еще и умные. Про чистую воду, про айсберги знают… А вот толку с такой бабы, кроме разговоров, наверное, никакого. Она точно, ни черта готовить не умеет, в отличие от моей Варвары, разве что яичницу. А моя Варвара из ничего ужин приготовить может. Бывало, придешь, друзей с собой приведешь, кажется, дома ни черта нет, а она через пятнадцать минут, глядь, полный стол накрыла! И откуда что берется, из дому же не выходила!
   Она у меня волшебница, добрая волшебница. Интересно получается… – рассуждал Штурмин, сидя за столом, – когда жены нет, думаю о ней с теплотой, слова хорошие придумываю, а приду домой – язык словно к небу прилип, или того хуже, не удержусь, какую-нибудь гадость да скажу".
   Официант убрал пустую посуду, но на столе еще оставалось много закуски. Да и водки в графине было почти до половины. Штурмин, поняв, что теперь рисоваться ему не перед кем, расстегнул верхнюю пуговицу и поудобнее устроился на мягком диване.
   "Музыку включили бы, что ли, – подумал он, но не стал напрягать официанта. – Все, делать больше нечего. Согласие я дал, не станешь же слово назад забирать.
   Побуду Забродовым. Правда, из меня такого инструктора, как он, не получится. Он – ас, а я кто? Начнут сравнивать – и не в мою пользу. – И тут же он нашел положительное в таком раскладе. – Значит, появится стимул к росту".
   И он уже увидел себя в мыслях на полигоне ГРУ перед строем новичков, которых предстоит научить уму-разуму, сделать из них настоящих бойцов, вложить в них все то, что известно ему самому.
   Штурмин сидел с рюмкой водки в руке, от которой отпил глоток, его мысли были далеко. Они то кружились вокруг полигона, то вдруг оказывались в Таджикистане или в Югославии, в общем, там, где он побывал в последние год или два. Единственное, что его радовало, – он до сих пор жив, его не зарезали и не убили, не сбросили в пропасть, а бог дал ему возможность вернуться в Москву. Он сидел и улыбался.
   – Извини, браток, можно присесть? А то за другими столиками компании.., несимпатичные.
   Штурмин вернулся на землю и огляделся. И в самом деле, кафе уже заполнили люди и только его стол, рассчитанный на шесть персон, был занят с одного утла. Перед ним стоял широкоплечий бородатый мужчина в твидовом пиджаке поверх свитера. Длинные волосы, борода, огромные руки лежали на синей льняной скатерти. Мужчина опирался о край стола.
   – Я ненадолго. Кофе выпить, съесть чего-нибудь…
   – Кому ты помешаешь? Садись, – легко Штурмин назвал незнакомца на «ты».
   По комплекции они были схожи, по годам ровесники, но короткая стрижка и длинные седоватые волосы кардинально меняли первое впечатление от них. А в остальном сходство было разительное. Если бы Лев Штурмин отпустил длинную шевелюру и недели две не брился, он бы наверняка был похож на Хоботова как родной брат.
   Подошел Борис и хотел возмутиться, предложить новому посетителю устроиться где-нибудь в другом месте, ведь как-никак, Штурмин был знакомым Забродова, и именно Илларион оставил его здесь, за своим столом.
   – Я не против приютить его здесь, – спокойно сказал Лев.
   Официант пожал плечами:
   – Что желаете?
   Заказав кофе и салат. Хоботов посмотрел на Штурмина. Тот поглядывал на рюмку с водкой.
   – Я бы тоже с удовольствием выпил.
   – Так в чем проблема? Выпей, – сказал Штурмин и, взяв чистую рюмку, двинул ее к собеседнику.
   – Нет-нет, я за рулем.
   – А жаль, – сказал Штурмин, – сидел с друзьями, а они вдруг разбежались. Случается и так… Словно ветер налетел, подхватил их, а я остался один. Сижу, как дурак, в кафе, а в графине еще…
   – Вижу, вижу, понимаю, – Хоботов крякнул.
   Тут же взял сигарету и закурил. Закурил и Штурмин, вернее, он раздавил в хрустальной пепельнице предыдущий окурок, еще тлевший, прикурил новый.
   – Отмечали?
   – Давно не виделись.
   – Понятно. А у меня.., вот.., неприятности, – сказал Хоботов, – работа застопорилась, и ни туда, ни сюда. Бьюсь над ней как рыба об лед, и ничего не выходит.
   – Что за работа? – безо всякого интереса осведомился Штурмин.
   – Скульптор я.
   – Скульптор? – удивился Лев.
   Такие профессии, как художник, скульптор, музыкант раньше существовали за кругом интересов Штурмина. А тут такой день случился, сперва искусствовед Болотова умные вещи говорила, затем скульптора занесло и, судя по всему, мужик он толковый, сильный.
   А силу в мужчинах Штурмин уважал, наверное, больше, чем какие-либо другие качества. Это и расположило его к Хоботову.
   – А что ты такое делаешь? Памятник, что ли, на могилу?
   Хоботов сидел, и его пальцы, словно кусок пластилина, сминали и разминали толстую жестяную пробку от напитка.
   – Одну работу пообещал. А надгробия я не делаю, это то же самое, что музыканту на похоронах играть. Лабух какой-нибудь согласится, а настоящий мастер – нет.
   – Почему?
   – Так заведено. Вообще-то, ты" наверное, спортсмен? Тренер, да?
   – В общем-то, да, – признался Штурмин, хотя сказал это довольно уклончиво, могло быть и так, и эдак.
   – Смотрю, мужик ты сильный.
   – Чем-чем, а силой, бог не обидел.
   Официант принес кофе и салат. Хоботов ел с аппетитом, а Штурмин выпил рюмку водки. Теперь она пошла легко, ведь как-никак, появилась компания.
   Говорить можно было вполне откровенно о делах житейских, настолько откровенно, как говорят попутчики в поезде, которые понимают, что эта встреча единственная и больше никогда не повторится, что жизненная дорога их свела. Волей случая они оказались в одном вагоне, в одном купе, а дорога их разведет. Они сойдут на разных станциях и уже никогда в жизни не встретятся и вскоре о встрече забудут. А вот душу в разговоре облегчат. Только постороннему человеку можно легко раскрыться и выплеснуть все то, о чем ни друзьям, ни близким не расскажешь.
   И Штурмин как-то сам того не примечая, может, согретый алкоголем, а может, сильно перенервничал, не успел как следует выговориться с друзьями, рассказал Хоботову о многом. Естественно, он умолчал о том, кто он, где работает, в каком звании служат, и кто те, с кем он сидел за одним столом. С другой стороны, он вполне мог говорить и о них, потому как скульптор со звучным именем Леонид их не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.
   – Так вот, все хотят, чтобы я занял должность и взялся учить молодых. А я, честно говоря, боюсь. Ответственность просто зверская, вдруг, что не так, кто будет отвечать? И не перед начальством, не подумай, не перед ним. Я начальства никогда не боялся и не. боюсь, тяжелее – перед собой.
   Хоботов участливо кивал, а его руки с сильными толстыми пальцами и короткими ногтями уже разорвали пробку на четыре части, и теперь он шуршал острыми железками, перекатывая их в ладони, как ребенок перекатывает гладкие морские камешки, отполированные прибоем.
   – Наверное, правильно. У меня тоже самое, хотя и с другой стороны.., но все проблемы в жизни схожи.
   Если работать холодными руками, без охоты, без переживаний, без сердца, а одним умом, то ни хрена не получается. Глина холодная, мрамор мертвый. Ты вот правильно говоришь, настолько мертвый, что надгробие напоминает. А если с душой, с нервами, тогда все живое. Сейчас я одну штуку делаю, никому еще не показывал, вещь тяжелая… Бьюсь, бьюсь… И вот, уже кажется, вот, он, вот он, конец уже вижу, а на утро гляну – все не то. И опять ломаю.
   – А что ты хоть делаешь?
   – Это словами не расскажешь. Это надо видеть.
   Если бы скульптуру или картину можно было рассказать словами, то на хрен они кому были нужны! В музее одни таблички болтались бы: «Самсон, разрывающий пасть писающему мальчику» или «Геракл», «Давид» – такие таблички и висели бы. А люди деньги платят за то, чтобы скульптуры смотреть, не таблички читать.