Страница:
— Ворожейкин! Ворожейкин! Почему ушли? Нас бомбят! Идите скорее к нам!
Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Самолеты один за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь, сотрясая воздух и землю.
Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии могло бы не быть.
…Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! А там, кажется, сяду даже с закрытыми глазами.
Все летчики приземлились нормально. Правда, двоим с остановленными моторами не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.
В свете луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсуждали проведенный бой. Все возмущались, почему нам не выслали помощь.
— Что за «умник» сидел на капэ? — гневно высказался Игорь Кустов. — Деремся за линией фронта километрах в пятидесяти, да еще за облаками, а он захотел видеть нас! Таких нельзя допускать на капэ на пушечный выстрел!
— А может быть, какой-нибудь подлец специально дурачком прикинулся? — предположил Лазарев. — Ведь агенты Гитлера не бездействуют.
На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.
— Это какое-то недоразумение, — выслушав нас, сказал он. — Скорее всего, на капэ наземной армии находился кто-то из командиров, плохо знающих тактику авиации, и не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.
— Может быть, — отозвался я. — Но почему же бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать. Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.
— Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Начальник связи говорил мне об этом.
— А кто из командования был на капэ?
— Полковник Герасимов.
— Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии и его опыт, я не поверил, чтобы он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать истребителей. — Он, наверное, сам лично на капэ не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали, — сказал я.
Василяка редко высказывал критические замечания о старших штабах. И сейчас, не желая говорить об этом, он махнул рукой:
— Пускай в этом деле разбирается большое начальство. Мне пока ясно одно — никто из вас ни в чем не виноват. В это время его срочно позвали к телефону.
— Заканчивайте разбор — и на ужин, — сказал майор и опустился в землянку.
Забравшись в кузов грузовой машины, мы ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам. Сейчас, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что он для меня стал очень близким и дорогим человеком. Этот бой нас словно сроднил. Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончилось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверное, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой. Сейчас он был горд тем, что выдержал такую суровую проверку. И в такт его настроению я сказал:
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это работали с подсветом у своих машин техники. Какая знакомая картина! И только я один теперь ни при чем. Чья-то — несправедливая рука выбросила меня из жизни. На душе тяжело. А если следователь не разберется? А потом, я действительно ответил нехорошо: бомбят наши войска, а я кричу: «Полюбуйтесь! А я — на отдых».
Ужин еще только начинался, а смех и шутки уже заполнили столовую. Веселье бередило душу. Я сел с Кустовым среди летчиков своей эскадрильи.
— Зачем оставались на аэродроме? — поинтересовался Лазарев.
— Уточняли, почему отбомбились немцы, — поспешно, как бы отмахиваясь, ответил Кустов и, глядя на разлитую в стаканы водку, спросил: — Мы спустили на землю порядочно фашистов, и нам положено вознаграждение.
— К сожалению, такого приказа нет, — вздохнул Лазарев. — Но у зава спиртоводочным хозяйством есть кое-какой резерв. — Сергей повернулся ко мне: — Им распоряжается только комэск. Как прикажете?
«Но я уже не командир», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но сдержался. Завтра об этом скажет сам Василяка. И я буркнул:
— Неужели у тебя на уме только водка?
Сергей как-то весь передернулся и удивленно заморгал белесыми ресницами. Лицо со следами ожогов зарделось, Он растерянно проговорил:
— Виноват… Виноват, исправлюсь.
Обидел товарища. У самого тяжело на душе, так зачем же портить настроение другим? Так нельзя. Я неуклюже пробурчал:
— Мы задержались по делам службы. А тебе бы тут нужно было обо всем позаботиться.
Постоянная совместая жизнь и бои нас так сблизили, что мы понимали друг друга с одного взгляда. И конечно, Лазарев догадался, что случилась какая-то неприятность. Но не стал больше ничего спрашивать.
Сулам, уловив мое настроение, спросил:
— Товарищ командир, стряслось что-то неладное? Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?
— Большая неприятность. Меня обвиняют в том, что самовольно ушел из боя, — сказал я.
— Кто это мог сказать? — вспыхнул он. — Да мы все…
— Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра…
После ужина я сразу же лег в постель, надеясь забыться. Но сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал так безмятежно, по-детски раскинув руки, что я даже позавидовал ему. Да и все остальные товарищи спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.
Отстранили от работы. Василяка уже сообщил мне, в чем моя вина.
Нет, нет! А как я докажу, что «нет»? Я уже отстранен от полетов. Меня уже обвинили.
Но я ни в чем не. виноват перед Родиной и партией. Ни в чем абсолютно. Я виноват только перед одним человеком за то, что грубо ответил ему. И за это пускай накажут. Но и он меня обидел, да и не только меня, а всех летчиков, не поверив что мы деремся с противником. И это он виноват в том, что наши войска понесли потери. Следователь должен разобраться. Недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. А теперь — спать, спать. Утро вечера мудренее. Однако непрерывный поток мыслей смыл сон, и только от въевшегося в кровь сигнала «Подъем» я понял, что за ночь не сомкнул глаз. Я по привычке хотел было быстро вскочить, но, вспомнив слова Василяки: «Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись», снова натянул на себя одеяло.
Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве в деревне помогал матери. Потом — город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И снова, вот уже второй год, воюю. И вдруг кто-то решил все это зачеркнуть, и зачеркнуть в тот момент, когда я, как никогда, могу быть полезным Родине.
Мне захотелось встать и всем объявить, почему лежу. Но я сдержался. Товарищи не помогут. Они только посочувствуют. А сочувствие не нужно, я ни в чем не виноват. И все же лежать было стыдно. Я чувствовал себя без вины виноватым, но был бессилен что-либо предпринять.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — затеребил меня Априданидзе, думая, что я не проснулся. — Уже подъем!
Я не мог больше лежать. Оделся вместе со всеми. Так лучше. На аэродроме, пока все выясняется, буду собирать грибы. Я люблю грибы. Вечером устроим прекрасный ужин.
Небо за ночь очистилось от облаков. Луны нет. Перед рассветом, особенно густа темнота. Ярко сияют звезды. В столовой любезно встречает официантка. Бутерброд с маслом и сыром. Горячий кофе. Легкий завтрак. Все идет, как всегда, словно ничего не случилось. Только внутри скребут кошки. Безработный!
Когда приехали на аэродром, солнце уже вставало. Все спустились на КП. Здесь уже находились Герасимов и заместитель командира дивизии по политической части Горбачев. Василяка пригласил всех сесть.
— Вчера вы воевали хорошо, — начал Герасимов. — Командир корпуса, да и мы оба, — командир кивнул на полковника Николая Абрамовича Горбачева, — одобряем ваши действия. Вы сделали все, что могли. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь. И в том, что немцы бомбили войска, — вашей вины нет.
«Спасибо!» — чуть было не вырвалось у меня. Герасимов говорил еще о чем-то, но я уже не слушал: известие, что командование разобралось в нашем бое и следствие прекращено, заслонило все остальное.
После получения боевой задачи мы узнали, что все фронты, действующие на Украине, переименованы. Наш Воронежский стал 1-м Украинским, а фронты южнее соответственно будут теперь называться 2, 3 и 4-м Украинскими.
Летчики вышли из землянки. Небо над аэродромом посветлело. День обещал быть напряженным. Передо мной почему-то встала страшная картина вчерашней бомбежки, которую можно было бы и не допустить. И я возвратился на КП, чтобы узнать у комдива, почему же нам вчера не выслали помощь.
В дверях я чуть не столкнулся с Герасимовым и Василякой. Они направлялись в соседний полк. Николай Семенович пригласил меня с собой.
— Почему, почему? — безобидно и устало проворчал он. — Ты же знаешь, что у нас нет ночников. Это тебе не ПВО. Дивизия не летает ночью.
По всему было видно, что ему надоело отвечать на такие вопросы. Значит, его уже спрашивали об этом, и не раз, и, может быть, ему тоже пришлось немало пережить.
«Дивизия не летает ночью». Это ответ, чтобы снять с себя ответственность и прикрыться фразой. Кто-кто, а Герасимов прекрасно знал, что, хотя на земле уже темнело, на высоте еще было светло и летчики с успехом могли бы атаковать «юнкерсов». Посадка в темноте? Ну и что же? Ради такой цели нужно было рискнуть. Тем более раз мы сели нормально, значит, с успехом это сделали бы и другие летчики. «Нужно быть хозяином положения, а не просто истребителями», — часто говаривал Герасимов. Почему же он сам вчера не сумел быть хозяином и не выслал нам помощь?
— Так, значит, боялись за летчиков, что они потом не сядут? И только? — сорвалось у меня с языка. Я понял, что это бестактно, и приготовился услышать резкость.
Однако Николай Семенович спокойно ответил:
— Нет, не в этом дело. Здесь формально никто не виноват.
Оказывается, когда КП дивизии принял просьбу о высылке дополнительного наряда истребителей, летчики на земле уже закончили дежурство и собирались на ужин. Техники в это время раскрыли самолеты и просматривали их, готовя к утренним полетам.
— О вылете уже никто и не думал, — продолжал Герасимов. — Я даже начал ругать тебя, что задерживаешься в воздухе. И вдруг ты рявкнул на весь фронт: «Вышлите помощь!» Днем-то, когда летчики сидят в кабинах, и то в таких случаях помощь прибывала почти всегда к шапочному разбору, а тут тем более.
— Но мы после вызова, еще до бомбометания противника, вели бой минут пятнадцать. Подкрепление вполне могло бы прибыть, — сказал я.
— А черт вас знал! — Герасимов остановился. — Вы ведь «юнкерсов» перехватили чуть ли не под Житомиром! Ты не соизволил нам об этом сообщить, а я пока еще не научился читать чужие мысли на сто километров… — И после небольшой паузы проговорил спокойно: — А потом, если бы и сообщил и я бы принял решение выслать тебе подкрепление, все равно ни один истребитель не мог сразу взлететь. Пока бы вызывали летчиков, подготовили самолеты — немцев бы уж и след простыл.
— А почему на такие экстренные случаи нет в дивизии ночников? — спросил майор Василяка. — Разве нельзя подальше от передовой иметь ночной аэродром? Летчики найдутся.
— У тебя в полку есть такие?
— Человек пять летали ночью еще до войны.
— А почему Сейчас не летаете?
— Нет приказа.
— Вот так же и я: без приказа ночью не имею права летать. Над каждым из нас есть начальник. Мы все связаны приказами и указаниями. Отсебятину творить в таких делах никто не имеет права. Это армия, а не самодеятельная артель… — Николай Семенович помолчал, потом медленно, как бы рассуждая с самим собой, сказал: — А на фронте, в воздушной армии, ночные истребители, конечно, необходимы. Если бы была хоть одна эскадрилья, вчерашняя бомбежка не состоялась бы.
Мне тут же вспомнилась академия, где мы изучали взаимодействия истребителей противовоздушной обороны страны с фронтовой авиацией.
— А почему не привлекаются ночники ПВО? Они с успехом смогли бы действовать на передовой, — выпалил я скороговоркой.
— Близко от фронта иметь ночной аэродром нельзя, — пояснил Герасимов. — При посадке нужно включать прожекторы. Немцы сразу выследят и накроют.
— А если ночников днем подсадить к нам? Взлетать они будут в темноте, а садятся пускай в тылу на. свои аэродромы. Они же у них находятся далеко от фронта.
— Это возможно, — одобрил комдив. — Только организовать все это не так-то просто. Ведь истребители ПВО не подчинены воздушной армии. — Герасимов улыбнулся: — А офицер на капэ наземной армии — молодчина! Старый авиатор. Он тут же сообразил: если вам ответить, что помощи не будет, настроение у вас сразу упадет. А то вы все дрались как львы. — Комдив резко повернулся ко мне: — А вот ты ему, прежде чем выйти из боя, сказал глупо, бестактно: «Я — на. отдых». Этим и настроил всех против себя. А сказал бы, что кончилось горючее, — и никто бы к тебе не предъявил никаких претензий. Из-за этого «отдыха» весь сыр-бор и разгорелся. Ведь надо же было додуматься так ляпнуть!
— Понимаю, что нехорошо, — согласился я. — Но ведь мне пока тоже не удается на десятки километров читать чужие мысли. Я не мог даже подумать, что земля не собирается высылать помощь. А потом, откуда это он взял, что, если бы мы узнали, что нам не будет выслана помощь, мы стали бы хуже драться? Если, бы земля сообщила, что подкрепление не придет, тогда и решение на бой я мог принять совсем другое. Я бы на каждую группу «юнкерсов» послал по паре «яков», а четверка бы прикрыла их. И может, при таком распределении сил нам удалось бы отразить налет всех бомбардировщиков.
— Разумно, — согласился Герасимов. — Но начальник не всегда обязан мотивировать свои решения. А психовать — дело нехитрое. Это никого не украшает. — Николай Семенович взглянул на небо. Видимо, он только сейчас заметил, что уже рассвело, и торопливо прервал наш разговор: — Хватит. На этом закончим разговоры. Сейчас начнутся вылеты. — И, заметив на моем лице что-то необычное, поинтересовался: — Спал сколько-нибудь этой, ночью? — Нет.
— Тогда бери мою машину и езжай в Савино. Отоспись.
Поэзия борьбы
Снижаясь, я оглянулся через плечо. На фоне потухающей зари парит косяк «юнкерсов». Самолеты один за другим отрываются от него и, словно с горы, катятся по стенке облаков вниз. На берегу Днепра фонтанами брызжет огонь, сотрясая воздух и землю.
Гнетущее, тяжелое чувство охватило меня. Выслали бы на помощь всего пару или четверку истребителей — и этой трагедии могло бы не быть.
…Мой «як», будто во сне, чуть посапывая, планирует на разноцветные яркие шарики, висящие над аэродромом. Там меня ждут и ракетами показывают путь. Ох и здорово хочется добраться до этих домашних огоньков! А там, кажется, сяду даже с закрытыми глазами.
Все летчики приземлились нормально. Правда, двоим с остановленными моторами не хватило высоты, и они сели поперек старта, слегка повредив машины. Но это мелочь. Могло кончиться гораздо хуже.
В свете луны, висевшей где-то за аэродромом, мы собрались у КП и обсуждали проведенный бой. Все возмущались, почему нам не выслали помощь.
— Что за «умник» сидел на капэ? — гневно высказался Игорь Кустов. — Деремся за линией фронта километрах в пятидесяти, да еще за облаками, а он захотел видеть нас! Таких нельзя допускать на капэ на пушечный выстрел!
— А может быть, какой-нибудь подлец специально дурачком прикинулся? — предположил Лазарев. — Ведь агенты Гитлера не бездействуют.
На разборе присутствовал командир полка. Он прекрасно понимал наше состояние и никого не осуждал за резкие слова.
— Это какое-то недоразумение, — выслушав нас, сказал он. — Скорее всего, на капэ наземной армии находился кто-то из командиров, плохо знающих тактику авиации, и не сумел разобраться в обстановке. Ведь общевойсковые армии совсем недавно начали держать связь с нами в воздухе.
— Может быть, — отозвался я. — Но почему же бездействовал наш авиационный командный пункт? Он-то уж не мог меня не слышать. Вы далеко были от нас, на аэродроме, и то все наши переговоры по радио поняли хорошо.
— Командный пункт дивизии принял твою просьбу о помощи, — сказал майор. — Начальник связи говорил мне об этом.
— А кто из командования был на капэ?
— Полковник Герасимов.
— Не может быть! — Зная решительный характер командира дивизии и его опыт, я не поверил, чтобы он мог не разобраться в особенностях боя и не выслать истребителей. — Он, наверное, сам лично на капэ не был. Скорее всего, нашу просьбу ему передали радисты и что-нибудь напутали, — сказал я.
Василяка редко высказывал критические замечания о старших штабах. И сейчас, не желая говорить об этом, он махнул рукой:
— Пускай в этом деле разбирается большое начальство. Мне пока ясно одно — никто из вас ни в чем не виноват. В это время его срочно позвали к телефону.
— Заканчивайте разбор — и на ужин, — сказал майор и опустился в землянку.
Забравшись в кузов грузовой машины, мы ждали командира полка. Скамеек не было. Кто стоял, опираясь на кабину, кто сел прямо на пол. Рядом со мной прикорнул Сулам. Сейчас, когда все волнения остались позади, я почувствовал, что он для меня стал очень близким и дорогим человеком. Этот бой нас словно сроднил. Я понимал, как трудно было Суламу, как много пришлось ему пережить, но он ни разу не дрогнул. Даже когда у него кончилось горючее, он не попросил разрешения уйти на аэродром. Наверное, не хотел показать, что боится вынужденной посадки. Умеет владеть собой. Сейчас он был горд тем, что выдержал такую суровую проверку. И в такт его настроению я сказал:
— Ты сегодня открыл счет победам.
— А здорово мы его завалили! — возбужденно подхватил Априданидзе. — Когда бомбардировщик рассыпался на куски, я, по правде сказать, струхнул: думал, меня осколки накроют. Как пронесло, не знаю.
— А как сел?
— Нормально. Даже потом сам удивился, как в темноте сумел так удачно приземлиться.
Кто-то сзади тронул меня за локоть. Я повернул голову. У машины стоял Василяка.
— Слезайте с Кустовым. Дело есть. Мы спрыгнули на землю.
— Задание на ночной полет? — спросил я майора.
— Пойдемте, — вместо ответа пригласил он каким-то чужим, жестким голосом.
В землянке тускло мерцал фонарь «летучая мышь». За дверью оперативный дежурный капитан Плясун разговаривал по телефону. В комнате на КП, куда мы вошли, никого. Василяка указал нам место за столом, а сам опустился напротив. На его усталом, землистом лице — смятение. Со странным недоумением он долго смотрел на нас, словно определяя, мы это или не мы. Потом сухо спросил:
— Ответьте мне по-честному — теперь скрывать бесполезно: вы о вылете рассказали мне все, как было, или что-нибудь утаили?
Оглушенные неожиданным вопросом, мы промолчали.
— Мы коммунисты, — продолжал Василяка, — между нами не должно быть никакой неясности. Поймите, дело серьезное. — Он испытующе поглядел на меня. — Из наземной армии пришла телеграмма. В ней говорится, что ты не стал драться с «юнкерсами» и самовольно ушел из боя. — Василяка вынул из кармана бумажку. — Вот подлинные твои слова, радисты записали точно: «Ах, вы не видите „юнкерсов“? Так полюбуйтесь! А я — на отдых».
— Было такое дело, — подтвердил я. — Неладно получилось. Виноват. Но кого не выведет из терпения: мы разогнали уже две группы «юнкерсов», а с земли нам даже не верят, что ведем бой.
— Почему не доложил на капэ, что остановился мотор?! — уже выкрикнул Василяка. — Ты же прекрасно знаешь, что с фронта можно уходить только с разрешения земли! А ты вон какой выверт учудил: ухожу на отдых! И это в тот момент, когда на войска посыпались бомбы! Разве это не безобразие?! — Майор в раздражении стукнул кулаком по столу и вскочил.
Мы тоже встали.
— Разрешите мне выйти из землянки? — произнес Кустов. — Я, кажется, здесь лишний.
— Я знаю, что делаю! — резко оборвал его Василяка.
Уравновешенный, не привыкший рубить сплеча, Владимир Степанович на этот раз вышел из себя. Неужели он не верит нам? Странно. Командование, конечно, разберется. Должно разобраться. Только б не вспылить! Однако майор не унимался. С Игоря он переключился снова на меня:
— На капэ мог находиться командующий наземной армией, а ты сказал такие слова! Только за одно это тебе крепко могут всыпать. Расценят не просто как неуважение к старшим, но и как недоверие к командованию, к партии…
— А при чем тут партия? — удивленно спросил я. Но Василяка, словно не слыша моего вопроса, предупредил:
— Нужно ко всему приготовиться. Следователь уже выехал.
— Вот и хорошо, — спокойно ответил я. — Следователь опросит летчиков, и они подтвердят, что мы воевали до сухих баков.
— Да и не только летчики, техники это же скажут, — заметил Кустов. — Они же заправляли горючим наши машины. Это любого прокурора убедит. А то, что там, на правом берегу Днепра, сидел на капэ какой-то лопух, — это факт. Каждому мыслящему человеку ясно.
— Вы бросьте мне такие словечки, а то… — Василяка запнулся. Он хотел, видимо, сказать что-то резкое, но сдержался.
Кустов убежденно заявил:
— Здесь виноваты не мы, а тот, кто не выслал нам подмогу. Мы же сделали все, что могли, даже сверх своих сил.
Наконец наше спокойствие и убежденность, видимо, передались и Василяке.
— Так-то оно так, — в раздумье согласился он и уже тихо, с какой-то таинственностью сказал мне: — Но тебя, как командира группы, могут обвинить еще и в невыполнении приказа. Ты находился в воздухе один час и две минуты. Это намного меньше, чем предусмотрено приказом.
В давнишнем приказе указывалось, сколько времени истребители должны находиться в воздухе, прикрывая войска. Расчет был взят почти на самую максимальную продолжительность полета. Выполняя эти нормы, летчики в целях экономии горючего часто были вынуждены летать на малой скорости, не имея возможности производить боевые маневры. Истребители противника этим пользовались и, нападая на наши самолеты с разгона, легко сбивали их. И само собой разумеется, этот приказ как-то постепенно мы перестали выполнять.
— Этот приказ уже давно сама жизнь отменила, — сказал я.
Командир полка настороженно взглянул на дверь и, убедившись, что она прикрыта, полушепотом сказал:
— Это правильно. Приказ сейчас забыли, но его никто и не отменял. Он по-прежнему имеет силу закона. И ты не можешь сказать, что приказ неправильный. К тому же наверняка поставят тебе в вину и твой дурацкий ответ на капэ армии, и самовольный уход с фронта. А то, что вы все сели с пустыми баками, могут поставить тебе же в вину, как ведущему группы: летал, мол, специально на повышенной скорости, чтобы быстрее сесть.
— Это уж глупо, — не выдержал я такого наговора.
— А твой ответ «Ухожу на отдых» разве не глупость?
— Глупость, — согласился я.
Командир долго и мучительно что-то соображал. Потом нерешительно и нехотя, с видом человека, выполняющего это не по своей воле, посоветовал:
— Подумай, что лучше сказать следователю. Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись.
«Выспись»? Что это значит? Меня обожгло недоброе предчувствие. Неужели я отстранен от полетов? Неужели кто-то боится, что я испугаюсь следствия и могу перемахнуть к фашистам? Только сейчас я понял, зачем командир пригласил на беседу Игоря Кустова.
— Тебе придется командовать эскадрильей, — сказал он ему. И, как бы смягчая силу удара, обрушившегося на меня, пояснил: — Когда идет следствие — подследственным летать не разрешается.
— Это несправедливо! — возмутился Кустов. — Тут ошибка. Я не могу!
— Побольше скромности! — оборвал его командир полка. — Командование знает лучше тебя, что справедливо, что нет. Свое «я» спрячь подальше.
— Не могу! Скромность в быту — хорошо. Но скромность в мыслях, как в бою, — трусость. Когда пахнет трибуналом, я не могу молчать! — Игорь горячился: — Я не хочу жить по священному писанию: ударят по одной щеке — подставь другую! Прошу вас не заставлять меня командовать эскадрильей!
Василяка слушал Кустова, как обычно, прищурившись.
На усталом лице — сожаление и снисходительность. Когда Игорь смолк, он сухо спросил:
— Наговорился? Так вот! Пока разбирается следователь — будешь командовать эскадрильей. Это приказ! И тут уж я ничем не могу вам помочь.
Металл в голосе командира и слово «приказ» положили конец нашим разговорам. До этого мы могли советоваться, соглашаться, упираться, отстаивать свое мнение. После слова «приказ» мы могли только повиноваться. Такого оборота дела я никак не ожидал. Невольно вспомнилась поговорка — от тюрьмы да от сумы не зарекайся. Нет! Это философия бесправия. С приездом следователя все прояснится.
За несколько минут, пока мы находились на КП, чистое небо заволокло тучами. Очевидно, облака пришли с Днепра. Где-то рядом в ночи ревел мотор. Прыгали огоньки на опушке сосняка. Это работали с подсветом у своих машин техники. Какая знакомая картина! И только я один теперь ни при чем. Чья-то — несправедливая рука выбросила меня из жизни. На душе тяжело. А если следователь не разберется? А потом, я действительно ответил нехорошо: бомбят наши войска, а я кричу: «Полюбуйтесь! А я — на отдых».
Ужин еще только начинался, а смех и шутки уже заполнили столовую. Веселье бередило душу. Я сел с Кустовым среди летчиков своей эскадрильи.
— Зачем оставались на аэродроме? — поинтересовался Лазарев.
— Уточняли, почему отбомбились немцы, — поспешно, как бы отмахиваясь, ответил Кустов и, глядя на разлитую в стаканы водку, спросил: — Мы спустили на землю порядочно фашистов, и нам положено вознаграждение.
— К сожалению, такого приказа нет, — вздохнул Лазарев. — Но у зава спиртоводочным хозяйством есть кое-какой резерв. — Сергей повернулся ко мне: — Им распоряжается только комэск. Как прикажете?
«Но я уже не командир», — чуть было не сорвалось у меня с языка, но сдержался. Завтра об этом скажет сам Василяка. И я буркнул:
— Неужели у тебя на уме только водка?
Сергей как-то весь передернулся и удивленно заморгал белесыми ресницами. Лицо со следами ожогов зарделось, Он растерянно проговорил:
— Виноват… Виноват, исправлюсь.
Обидел товарища. У самого тяжело на душе, так зачем же портить настроение другим? Так нельзя. Я неуклюже пробурчал:
— Мы задержались по делам службы. А тебе бы тут нужно было обо всем позаботиться.
Постоянная совместая жизнь и бои нас так сблизили, что мы понимали друг друга с одного взгляда. И конечно, Лазарев догадался, что случилась какая-то неприятность. Но не стал больше ничего спрашивать.
Сулам, уловив мое настроение, спросил:
— Товарищ командир, стряслось что-то неладное? Зачем скрывать несчастье от близкого товарища, с которым крыло в крыло не раз смотрел смерти в глаза?
— Большая неприятность. Меня обвиняют в том, что самовольно ушел из боя, — сказал я.
— Кто это мог сказать? — вспыхнул он. — Да мы все…
— Не надо! — остановил я его. — Потом, завтра…
После ужина я сразу же лег в постель, надеясь забыться. Но сон не шел. Рядом со мной на нарах лежал Сулам. Он спал так безмятежно, по-детски раскинув руки, что я даже позавидовал ему. Да и все остальные товарищи спали. Я же ворочался с боку на бок, стараясь найти объяснение случившемуся.
Отстранили от работы. Василяка уже сообщил мне, в чем моя вина.
Нет, нет! А как я докажу, что «нет»? Я уже отстранен от полетов. Меня уже обвинили.
Но я ни в чем не. виноват перед Родиной и партией. Ни в чем абсолютно. Я виноват только перед одним человеком за то, что грубо ответил ему. И за это пускай накажут. Но и он меня обидел, да и не только меня, а всех летчиков, не поверив что мы деремся с противником. И это он виноват в том, что наши войска понесли потери. Следователь должен разобраться. Недоразумения — явления преходящие. Время утвердит истину. А теперь — спать, спать. Утро вечера мудренее. Однако непрерывный поток мыслей смыл сон, и только от въевшегося в кровь сигнала «Подъем» я понял, что за ночь не сомкнул глаз. Я по привычке хотел было быстро вскочить, но, вспомнив слова Василяки: «Завтра утром не вставай со всеми вместе, как следует выспись», снова натянул на себя одеяло.
Безработный! Всю жизнь я трудился. В детстве в деревне помогал матери. Потом — город, учеба, работа, армия, бои с японскими захватчиками и белофиннами, академия. И снова, вот уже второй год, воюю. И вдруг кто-то решил все это зачеркнуть, и зачеркнуть в тот момент, когда я, как никогда, могу быть полезным Родине.
Мне захотелось встать и всем объявить, почему лежу. Но я сдержался. Товарищи не помогут. Они только посочувствуют. А сочувствие не нужно, я ни в чем не виноват. И все же лежать было стыдно. Я чувствовал себя без вины виноватым, но был бессилен что-либо предпринять.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — затеребил меня Априданидзе, думая, что я не проснулся. — Уже подъем!
Я не мог больше лежать. Оделся вместе со всеми. Так лучше. На аэродроме, пока все выясняется, буду собирать грибы. Я люблю грибы. Вечером устроим прекрасный ужин.
Небо за ночь очистилось от облаков. Луны нет. Перед рассветом, особенно густа темнота. Ярко сияют звезды. В столовой любезно встречает официантка. Бутерброд с маслом и сыром. Горячий кофе. Легкий завтрак. Все идет, как всегда, словно ничего не случилось. Только внутри скребут кошки. Безработный!
Когда приехали на аэродром, солнце уже вставало. Все спустились на КП. Здесь уже находились Герасимов и заместитель командира дивизии по политической части Горбачев. Василяка пригласил всех сесть.
— Вчера вы воевали хорошо, — начал Герасимов. — Командир корпуса, да и мы оба, — командир кивнул на полковника Николая Абрамовича Горбачева, — одобряем ваши действия. Вы сделали все, что могли. Но, как говорится, выше себя не прыгнешь. И в том, что немцы бомбили войска, — вашей вины нет.
«Спасибо!» — чуть было не вырвалось у меня. Герасимов говорил еще о чем-то, но я уже не слушал: известие, что командование разобралось в нашем бое и следствие прекращено, заслонило все остальное.
После получения боевой задачи мы узнали, что все фронты, действующие на Украине, переименованы. Наш Воронежский стал 1-м Украинским, а фронты южнее соответственно будут теперь называться 2, 3 и 4-м Украинскими.
Летчики вышли из землянки. Небо над аэродромом посветлело. День обещал быть напряженным. Передо мной почему-то встала страшная картина вчерашней бомбежки, которую можно было бы и не допустить. И я возвратился на КП, чтобы узнать у комдива, почему же нам вчера не выслали помощь.
В дверях я чуть не столкнулся с Герасимовым и Василякой. Они направлялись в соседний полк. Николай Семенович пригласил меня с собой.
— Почему, почему? — безобидно и устало проворчал он. — Ты же знаешь, что у нас нет ночников. Это тебе не ПВО. Дивизия не летает ночью.
По всему было видно, что ему надоело отвечать на такие вопросы. Значит, его уже спрашивали об этом, и не раз, и, может быть, ему тоже пришлось немало пережить.
«Дивизия не летает ночью». Это ответ, чтобы снять с себя ответственность и прикрыться фразой. Кто-кто, а Герасимов прекрасно знал, что, хотя на земле уже темнело, на высоте еще было светло и летчики с успехом могли бы атаковать «юнкерсов». Посадка в темноте? Ну и что же? Ради такой цели нужно было рискнуть. Тем более раз мы сели нормально, значит, с успехом это сделали бы и другие летчики. «Нужно быть хозяином положения, а не просто истребителями», — часто говаривал Герасимов. Почему же он сам вчера не сумел быть хозяином и не выслал нам помощь?
— Так, значит, боялись за летчиков, что они потом не сядут? И только? — сорвалось у меня с языка. Я понял, что это бестактно, и приготовился услышать резкость.
Однако Николай Семенович спокойно ответил:
— Нет, не в этом дело. Здесь формально никто не виноват.
Оказывается, когда КП дивизии принял просьбу о высылке дополнительного наряда истребителей, летчики на земле уже закончили дежурство и собирались на ужин. Техники в это время раскрыли самолеты и просматривали их, готовя к утренним полетам.
— О вылете уже никто и не думал, — продолжал Герасимов. — Я даже начал ругать тебя, что задерживаешься в воздухе. И вдруг ты рявкнул на весь фронт: «Вышлите помощь!» Днем-то, когда летчики сидят в кабинах, и то в таких случаях помощь прибывала почти всегда к шапочному разбору, а тут тем более.
— Но мы после вызова, еще до бомбометания противника, вели бой минут пятнадцать. Подкрепление вполне могло бы прибыть, — сказал я.
— А черт вас знал! — Герасимов остановился. — Вы ведь «юнкерсов» перехватили чуть ли не под Житомиром! Ты не соизволил нам об этом сообщить, а я пока еще не научился читать чужие мысли на сто километров… — И после небольшой паузы проговорил спокойно: — А потом, если бы и сообщил и я бы принял решение выслать тебе подкрепление, все равно ни один истребитель не мог сразу взлететь. Пока бы вызывали летчиков, подготовили самолеты — немцев бы уж и след простыл.
— А почему на такие экстренные случаи нет в дивизии ночников? — спросил майор Василяка. — Разве нельзя подальше от передовой иметь ночной аэродром? Летчики найдутся.
— У тебя в полку есть такие?
— Человек пять летали ночью еще до войны.
— А почему Сейчас не летаете?
— Нет приказа.
— Вот так же и я: без приказа ночью не имею права летать. Над каждым из нас есть начальник. Мы все связаны приказами и указаниями. Отсебятину творить в таких делах никто не имеет права. Это армия, а не самодеятельная артель… — Николай Семенович помолчал, потом медленно, как бы рассуждая с самим собой, сказал: — А на фронте, в воздушной армии, ночные истребители, конечно, необходимы. Если бы была хоть одна эскадрилья, вчерашняя бомбежка не состоялась бы.
Мне тут же вспомнилась академия, где мы изучали взаимодействия истребителей противовоздушной обороны страны с фронтовой авиацией.
— А почему не привлекаются ночники ПВО? Они с успехом смогли бы действовать на передовой, — выпалил я скороговоркой.
— Близко от фронта иметь ночной аэродром нельзя, — пояснил Герасимов. — При посадке нужно включать прожекторы. Немцы сразу выследят и накроют.
— А если ночников днем подсадить к нам? Взлетать они будут в темноте, а садятся пускай в тылу на. свои аэродромы. Они же у них находятся далеко от фронта.
— Это возможно, — одобрил комдив. — Только организовать все это не так-то просто. Ведь истребители ПВО не подчинены воздушной армии. — Герасимов улыбнулся: — А офицер на капэ наземной армии — молодчина! Старый авиатор. Он тут же сообразил: если вам ответить, что помощи не будет, настроение у вас сразу упадет. А то вы все дрались как львы. — Комдив резко повернулся ко мне: — А вот ты ему, прежде чем выйти из боя, сказал глупо, бестактно: «Я — на. отдых». Этим и настроил всех против себя. А сказал бы, что кончилось горючее, — и никто бы к тебе не предъявил никаких претензий. Из-за этого «отдыха» весь сыр-бор и разгорелся. Ведь надо же было додуматься так ляпнуть!
— Понимаю, что нехорошо, — согласился я. — Но ведь мне пока тоже не удается на десятки километров читать чужие мысли. Я не мог даже подумать, что земля не собирается высылать помощь. А потом, откуда это он взял, что, если бы мы узнали, что нам не будет выслана помощь, мы стали бы хуже драться? Если, бы земля сообщила, что подкрепление не придет, тогда и решение на бой я мог принять совсем другое. Я бы на каждую группу «юнкерсов» послал по паре «яков», а четверка бы прикрыла их. И может, при таком распределении сил нам удалось бы отразить налет всех бомбардировщиков.
— Разумно, — согласился Герасимов. — Но начальник не всегда обязан мотивировать свои решения. А психовать — дело нехитрое. Это никого не украшает. — Николай Семенович взглянул на небо. Видимо, он только сейчас заметил, что уже рассвело, и торопливо прервал наш разговор: — Хватит. На этом закончим разговоры. Сейчас начнутся вылеты. — И, заметив на моем лице что-то необычное, поинтересовался: — Спал сколько-нибудь этой, ночью? — Нет.
— Тогда бери мою машину и езжай в Савино. Отоспись.
Поэзия борьбы
Летим над Днепром. Вот и лютежский плацдарм. Отсюда наши войска наносят главный удар. Земля под нами бурлит огнем и гарью. В небе непрерывно снуют «илы», важно плывут наши бомбардировщики. Видно, как «яки» и «лавочкиныи разгоняют много численные косяки „юнкерсов“, мелкими группами носятся тонкохвостые „мессершмитты“ и тупоносые „фоккеры“. Все вокруг наполнено металлом, огнем и дымом. Кажется, тут нет места человеку.
Фашистское командование создало под Киевом мощную авиационную группировку. Кстати, впоследствии буржуазные «теоретики» доказывали, что немцы потерпели поражение в битве за Днепр только из-за большого численного переноса советских войск. Неправда. Наше мастерство и воля к победе — вот главное, что решило успех.
Недалеко от пас к линии фронта подошла стая «юнкерсов.» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила.
Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не ведено без нужды выходить из района Старо-Петровцы, Вышгород, Лютеж. Над нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.
Группа немецких бомбардировщиков, хотя и потрепанная «яками», упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь упорно прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.
Завязался скоротечный бой. Бомбардировщики были разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Суламом зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились — безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользил перед носами наших «яков», но никак не попадал в прицел. То и дело перед глазами мелькали длинные тела . гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, было ясно, что имеем дело с настоящими асами. Таких нельзя упускать. Надо подналечь, иначе они потом наделают бед.
И вот «фоккер» в прицеле. Момент! Но гитлеровец мгновенно через правое крыло проваливается вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Я — за ним. «Фоккер» быстро оторвался от меня. Но дальше земли он не уйдет. Скоро гитлеровец будет вынужден выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина не рассчитана на длительное пикирование. И, словно понимая это, «як» рвется на выход. Силой заставляю машину повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо зная особенности «яка», на этом и построил свой спасительный маневр. Но только ли на этом? У него ведь есть еще и напарник. Он может догнать меня.
Взглянул в небо. Априданидзе крепко держит второго «фоккера». А к нам на помощь уже мчится пара наших истребителей. Мне сейчас предоставлена полная возможность разделаться с этим фашистом.
«Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость, точно живое существо, отчаявшись, уже не рвется на выход.
Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивает в противоположную сторону. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, как водой, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался?
Фашистское командование создало под Киевом мощную авиационную группировку. Кстати, впоследствии буржуазные «теоретики» доказывали, что немцы потерпели поражение в битве за Днепр только из-за большого численного переноса советских войск. Неправда. Наше мастерство и воля к победе — вот главное, что решило успех.
Недалеко от пас к линии фронта подошла стая «юнкерсов.» с истребителями сопровождения. Шестерка «яков», находившаяся над передовой, сразу же их перехватила.
Завязался бой. Хочется помочь товарищам, но пока еще рано. Нашей четверке не ведено без нужды выходить из района Старо-Петровцы, Вышгород, Лютеж. Над нами командные пункты главной группировки войск и КП фронта. Они руководят наступлением. И мы должны надежно обеспечить им нормальную работу.
Группа немецких бомбардировщиков, хотя и потрепанная «яками», упорно держит курс на наш район прикрытия. Кто знает, может, враг разведал, где находится КП фронта, и теперь упорно прорывается к нему? Пока не поздно, идем наперерез противнику.
Завязался скоротечный бой. Бомбардировщики были разбиты. Кустов с Лазаревым пошли на преследование, а мы с Суламом зажали пару «фоккеров». Две-три минуты крутились — безрезультатно. Извиваясь по-змеиному, враг скользил перед носами наших «яков», но никак не попадал в прицел. То и дело перед глазами мелькали длинные тела . гитлеровских истребителей с противными черными крестами. По сноровке, по тем скупым, точным движениям, которые приобретаются только в боях, было ясно, что имеем дело с настоящими асами. Таких нельзя упускать. Надо подналечь, иначе они потом наделают бед.
И вот «фоккер» в прицеле. Момент! Но гитлеровец мгновенно через правое крыло проваливается вниз, и моя струя огня прошла левее его машины. Ничего не скажешь, ловко увернулся. Я — за ним. «Фоккер» быстро оторвался от меня. Но дальше земли он не уйдет. Скоро гитлеровец будет вынужден выводить самолет из пикирования. Тут-то я и настигну его. Правда, моя машина не рассчитана на длительное пикирование. И, словно понимая это, «як» рвется на выход. Силой заставляю машину повиноваться. Выдержит ли? Опытный фашистский летчик, видимо зная особенности «яка», на этом и построил свой спасительный маневр. Но только ли на этом? У него ведь есть еще и напарник. Он может догнать меня.
Взглянул в небо. Априданидзе крепко держит второго «фоккера». А к нам на помощь уже мчится пара наших истребителей. Мне сейчас предоставлена полная возможность разделаться с этим фашистом.
«Фоккер» по-прежнему почти отвесно идет к земле. Я чувствую, как моя машина, набрав предельно допустимую скорость, точно живое существо, отчаявшись, уже не рвется на выход.
Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивает в противоположную сторону. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, как водой, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался?