Страница:
По курсу полета появились Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Полно танков противника. Их еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят машины, мечутся фашисты.
— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!
В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.
— Спасибо за работу! — благодарит нас земля. — Молодцы!
Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Впереди, подобно снежным горам, надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно в туннель, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь, хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, облака зловеще набухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.
В ожидании извержения летим молча и до того низко, что. под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…
На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Иква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега. Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все — облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска, чтобы не столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще, идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? Группой лететь больше нельзя. Moй ведущий штурмовик оторвется от земли, и оба мы вряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.
Молчание. Молчание жуткое. Никто не может сказать ничего определенного. Я думаю: не возвратиться ли и не сесть ли в Червоноармейск? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром. И только я начал присматриваться к земле, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотелось узнать о товарищах.
Хохлов и Марков шли со мной, плыли штурмовики. Лазарева с Коваленко не вижу. Улучшение погоды явилось предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело ослабнуть внимание. Мы мгновенно оказались буквально засыпаны снегом и не видели друг друга.
На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину, чтобы попытаться по приборам пробить облачность вверх, или же снова вниз, к земле?
Если бы летел на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла б меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой впился глазами в берег.
И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по потемневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут полет. А лететь надо: самолёт не автомобиль — не остановишь.
Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево! А если там, слева, ко мне прилипли Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди, потеряешь землю. Запросить по радио рискованно: отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:
— Кто летит левее меня?
— Я, я. Хо… Хо…
Плохо Ивану Андреевичу, раз в полете начал заикаться. С ним в полете такого еще не случалось.
— А где Марков?
Молчание.
Разворот влево делать нельзя: там летит Хохлов. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело-удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?
Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько времени виражить? Снег отнял все ориентиры, а на часы взглянуть нельзя. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд, сто, сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссейка должка появиться. Значит, виражу в стороне от нее. А может, промахнул и не заметил?
А пурга набирала силу. Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Мы на дне бушующего снежного океана. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от снега в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и бесконечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что, если и удастся отыскать аэродром, сесть на него невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвратиться на фронт. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня.
Счет времени я давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, а дорога не попадается. Мелькают сельские постройки, кусты, лес. Вот блеснули чернотой не то река, не то озеро. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину на компас?
К счастью, подо мной мелькнула дорога. И я снова на шоссе. Над каким? Неважно. Я знаю — к Ровно подходит несколько дорог и с запада и с востока. Пойду до тех пор, пока не выйду в район с хорошей погодой. А там решение подскажут приборы и земля. Как хорошо, что на самолете много бензина! Хватит до Москвы.
Однако почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали.
А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темень. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не помышлял. Все внимание, все напряжение сосредоточил только на одном — выйти к свету.
Не знаю, сколько времени летел, но выскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Масса света. Кругом много солнц. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а дробится и множится до бесконечности, кажется, вся вселенная.
Сейчас мне нужна только настоящая земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и оно исчезает. Вместо темного пятна опять масса солнц. Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее солнце, а остальные — ложные.
Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все станет на свое место.
Расстегиваю шлемофон и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Легче. Смотрю вниз, на землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, к фронту. А вот и Червоноармейск. Недалеко ровное чистое поле, и на. его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое — »Т». Не может быть! Чудится? Нет! Вижу настоящий знав буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.
Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то ассоциировались у меня с вражескими самолетами, стоящими на земле, и я, не придав им значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, другой. И вот привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?
Руки сами сунули сектор газа до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: боеприпасы я расстрелял на фронте. А где остальные летчики? Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить меня?
Истребители противника мчатся один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от атак. Нет! Враг поймет, что у меня не стреляет оружие, и не отвяжется. И все же пока нужно только защищаться, а не имитировать нападение.
От первого натиска я ускользнул. «Фоккеры», сверкнув серебристой краской, ушли на солнце для повторного нападения. Они не спешат и действуют по всем правилам боя. Передо мной снова оказались облачные горы, и я подумал: не скрыться ли под ними? Нет, нет! Ни в коем случае!
От возможности снова оказаться во владениях снежной стихии меня охватила какая-то отчаянная злоба. Я метнулся от облаков вдогон противнику. А зачем? Нужно попытаться использовать облака. «Гостеприимство» их мне уже знакомо. Пускай они теперь станут ловушкой для фашистов. И я повернулся к облакам. «Фоккеры», видимо, поняли, что я хочу скрыться в них, с высоты кинулись за мной: как же, ведь я показал им хвост и момент упустить нельзя.
Имея малую скорость, я, как только ткнулся в тучи, тут же отскочил назад.
Замысел удался. Оба «фоккера», разогнав на пикировании огромную скорость, проскочили мимо и, не успев отвернуться, врезались в снежную пучину. Сомнения не было — они попытаются поскорее вырваться из ее объятий. Садиться мне пока нельзя. Нужно подождать.
Высота! С высоты я могу имитировать атаку. И я рядом с кипящей снежной стеной спешу ввысь, зорко следя за облаками. Оттуда минуты через две-три выскочил «фоккер». Он оказался подо мной и, заметив, что нос моего «яка» устремился на него, резко провалился вниз и взял курс на запад. Ну и пусть. Нужно теперь подождать второго.
Высота уже шесть километров. Я у верхней кромки облаков, а второго «фоккера» все нет. Очевидно, и не появится. Ждать, наверное, бесполезно, да я уже и чувствую, что усталость сковывает меня. Пока аэродром не закрыли тучи, нужно скорее садиться.
После посадки, не вылезая из кабины, я закрыл глаза и просто сидел и отходил. Я слишком измучился, чтобы о чем-то думать. Вдруг ухо уловило отдаленный нарастающий гул. Не «фоккеры» ли снова пикируют на меня? Подняться в небо у меня не было желания. Сбросив с себя привязные ремни и парашют, я приподнялся в кабине и оглядел небо.
Тучи уже накрыли край аэродрома. «Как вовремя успел сесть», — подумал я и тут же увидел: из-под облаков выплыли два «ила». Гул оборвался, и штурмовики тут же сели. Они рулили к моему самолету, но один остановился на поле: кончилось горючее.
На аэродроме, где мы приземлились, связь еще не была установлена, и не представлялось возможным узнать о судьбе товарищей. Я поторопился сесть на первую попутную машину и поехал к себе в полк.
Не стало Ивана Павлюченко и еще нескольких летчиков-штурмовиков. Пока ничего не известно о Маркове, Лазареве и Коваленко. Хохлов, оторвавшись от меня, ухватился за какой-то овраг с водой и над ним провиражировал всю метель.
Сообщив о трагедии, командир полка, указав мне место за столиком, насупился и как-то вяло, нехотя, словно чего-то стеснялся, спросил:
— Почему полез на рожон? Почему пренебрег моим предупреждением?
Я задумался: почему так получилось, кто виноват?
Заместитель командира полка по политической части подполковник Александр Клюев, сидя на топчане, внимательно слушал нас и, как бы между прочим, заметил:
— А ведь мы и сами по радио могли возвратить с маршрута истребителей. Слышимость была очень хорошая. Но…
Василяка в раздумье забарабанил пальцами по столу и подтвердил:
— Да, могли бы, но…
«Могли бы, но…» Значит, и командование полка решило не прерывать наш полет, но… Иван Павлюченко тоже долго колебался… И я собирался возвратиться, но… Что значит это «но»? Очевидно, оно имеет больше сил, чем холодная логика. Борьба с фашистами для нас стала такой же необходимостью, как и сама жизнь, поэтому часто в небе, когда советчик тебе только твоя совесть, чувством опасности пренебрегаешь.
Владимир Степанович, посмотрев в маленькое окно землянки, где уже темнело, спросил:
— Нигде не обедал?
— Нет!
— Я тоже. — Он показал на дверь: — Пойдем подкрепимся.
В комнате отдыха, служившей также и аэродромной столовой, было темно. Я зажег трофейную плошку со стеарином. Стол был накрыт на шесть человек: летавших на задание и командира полка. В углу на нарах кто-то спал.
Василяка перехватил мой взгляд.
— Это Иван Андреевич, — усаживаясь на скамейку, шепотом, чтобы не разбудить Хохлова, пояснил он. — Летчики ушли в барак, а он остался отдохнуть. И даже не стал обедать. Паренек с избытком хватил лиха.
Есть не хотелось, и я подошел к Хохлову. Он лежал на спине, подложив руки под голову. Я снял шлемофон и, пригладив волосы, сел около Ивана. На, ладони у меня остались пряди волос. Нестерпимо хотелось спать. Я забыл про обед и распластался рядом с Хохловым.
Разбудили нас на другой день. Нужно было снова идти на Броды. С нами летели и Лазарев с Коваленко. Вчера они приземлились, как и я, недалеко от фронта, а ночью приехали на аэродром. Нашелся и Марков. Умея летать но приборам вслепую, он пробил облака, ушел на восток и там. отыскав хорошую погоду, благополучно сел.
Аэродром Зубово
— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!
В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.
— Спасибо за работу! — благодарит нас земля. — Молодцы!
Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Впереди, подобно снежным горам, надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно в туннель, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь, хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, облака зловеще набухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.
В ожидании извержения летим молча и до того низко, что. под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…
На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Иква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега. Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все — облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска, чтобы не столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще, идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? Группой лететь больше нельзя. Moй ведущий штурмовик оторвется от земли, и оба мы вряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.
Молчание. Молчание жуткое. Никто не может сказать ничего определенного. Я думаю: не возвратиться ли и не сесть ли в Червоноармейск? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром. И только я начал присматриваться к земле, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотелось узнать о товарищах.
Хохлов и Марков шли со мной, плыли штурмовики. Лазарева с Коваленко не вижу. Улучшение погоды явилось предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело ослабнуть внимание. Мы мгновенно оказались буквально засыпаны снегом и не видели друг друга.
На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину, чтобы попытаться по приборам пробить облачность вверх, или же снова вниз, к земле?
Если бы летел на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла б меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой впился глазами в берег.
И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по потемневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут полет. А лететь надо: самолёт не автомобиль — не остановишь.
Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево! А если там, слева, ко мне прилипли Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди, потеряешь землю. Запросить по радио рискованно: отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:
— Кто летит левее меня?
— Я, я. Хо… Хо…
Плохо Ивану Андреевичу, раз в полете начал заикаться. С ним в полете такого еще не случалось.
— А где Марков?
Молчание.
Разворот влево делать нельзя: там летит Хохлов. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело-удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?
Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько времени виражить? Снег отнял все ориентиры, а на часы взглянуть нельзя. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд, сто, сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссейка должка появиться. Значит, виражу в стороне от нее. А может, промахнул и не заметил?
А пурга набирала силу. Наверное, вся пяти-шестикилометровая толща облаков — снег. Мы на дне бушующего снежного океана. Запорошенную снегом землю стало почти невозможно отличить от снега в воздухе. Небо, земля — все снег, страшный и бесконечный. Живой мир исчез. Я окончательно убеждаюсь, что, если и удастся отыскать аэродром, сесть на него невозможно. Остается одно — найти дорогу и возвратиться на фронт. Там солнце, и мы сядем. Кто мы? Хохлов, наверное, уже оторвался от меня.
Счет времени я давно потерял. Может, пять, может, десять минут или больше продолжаю кружиться, а дорога не попадается. Мелькают сельские постройки, кусты, лес. Вот блеснули чернотой не то река, не то озеро. Нужно и без дороги лететь к фронту, к солнцу. Но как я определю курс, мне же нельзя взглянуть в кабину на компас?
К счастью, подо мной мелькнула дорога. И я снова на шоссе. Над каким? Неважно. Я знаю — к Ровно подходит несколько дорог и с запада и с востока. Пойду до тех пор, пока не выйду в район с хорошей погодой. А там решение подскажут приборы и земля. Как хорошо, что на самолете много бензина! Хватит до Москвы.
Однако почему теперь снег и земля не белые? Они как-то порозовели. Вот снова белизна. Неужели глаза подводят? Наверное, устали.
А метель по-прежнему ярилась. В глазах то розовело, то светлело, а иногда даже вспыхивала темень. Именно вспыхивала, как бывают зарницы ночью, только здесь в белизне — темнота. О посадке я уже не помышлял. Все внимание, все напряжение сосредоточил только на одном — выйти к свету.
Не знаю, сколько времени летел, но выскочил на солнце, на свет, яркий, ослепительный. Масса света. Кругом много солнц. Они жгут глаза. И небо не одно, и земля не одна, и все куда-то плывет. Этому я не удивляюсь. От перенапряжения и ослепительного света в глазах не просто двоится, а дробится и множится до бесконечности, кажется, вся вселенная.
Сейчас мне нужна только настоящая земля. И нужна немедленно, иначе я могу с ней неосторожно встретиться. Вот что-то темное. Но и оно исчезает. Вместо темного пятна опять масса солнц. Я выбираю наиболее яркое светило и иду на него, интуитивно чувствуя, что это настоящее солнце, а остальные — ложные.
Мне жарко и душно. Чувствую, как из-под шлемофона течет липкий пот. Он застилает глаза, мешая смотреть. Я глубоко и жадно глотаю свежий, ласковый воздух. Сейчас успокоюсь, отдышусь, глаза адаптируются, и все станет на свое место.
Расстегиваю шлемофон и подставляю голову упругой холодной струе воздуха. Сбрасываю с рук на пол меховые перчатки, протираю лицо и глаза. Легче. Смотрю вниз, на землю. Подо мной шоссейная и железная дороги, идущие на Броды, к фронту. А вот и Червоноармейск. Недалеко ровное чистое поле, и на. его окраине два уже знакомых фашистских самолета. И еще вижу на середине поля белое — »Т». Не может быть! Чудится? Нет! Вижу настоящий знав буквой «Т». Мне разрешена посадка! Значит, здесь уже есть какая-то наша аэродромная команда. И я, как это бывает с человеком, вырвавшимся из лап смерти, от прилива радости позабыл все на свете и, не подумав ни о какой опасности, пошел на посадку.
Прежде чем сделать последний разворот и выпустить шасси, я осмотрелся. В небо взглянул только по привычке. Высоко в синеве кружились два «фокке-вульфа». Они как-то ассоциировались у меня с вражескими самолетами, стоящими на земле, и я, не придав им значения, развернулся и поставил кран шасси на выпуск. Один хлопок, другой. И вот привычные удары колес при выходе из своих гнезд сейчас напомнили мне удары по самолету вражеских очередей. Они прояснили мое сознание, охваченное радостью посадки. «Фоккеры»? Надо мной живые «фоккеры»! И они, может быть, уже пикируют на меня?
Руки сами сунули сектор газа до отказа на полную мощность мотора. Кран шасси — на уборку. Взглянул вверх. Оттуда на меня уже сыпались вражеские истребители. Мне нечем защищаться: боеприпасы я расстрелял на фронте. А где остальные летчики? Не прихватили ли их эти «фоккеры», как могли сейчас прихватить меня?
Истребители противника мчатся один за другим. Я могу вывернуться из-под атаки первого, а второй? Ему не представляет никакой трудности снять меня, когда я буду уклоняться от огня первого «фоккера». Даже сам я могу наскочить на его огонь. Силы и внимание у меня на исходе. Я легко могу допустить ошибку, поэтому нужно только уклоняться от атак. Нет! Враг поймет, что у меня не стреляет оружие, и не отвяжется. И все же пока нужно только защищаться, а не имитировать нападение.
От первого натиска я ускользнул. «Фоккеры», сверкнув серебристой краской, ушли на солнце для повторного нападения. Они не спешат и действуют по всем правилам боя. Передо мной снова оказались облачные горы, и я подумал: не скрыться ли под ними? Нет, нет! Ни в коем случае!
От возможности снова оказаться во владениях снежной стихии меня охватила какая-то отчаянная злоба. Я метнулся от облаков вдогон противнику. А зачем? Нужно попытаться использовать облака. «Гостеприимство» их мне уже знакомо. Пускай они теперь станут ловушкой для фашистов. И я повернулся к облакам. «Фоккеры», видимо, поняли, что я хочу скрыться в них, с высоты кинулись за мной: как же, ведь я показал им хвост и момент упустить нельзя.
Имея малую скорость, я, как только ткнулся в тучи, тут же отскочил назад.
Замысел удался. Оба «фоккера», разогнав на пикировании огромную скорость, проскочили мимо и, не успев отвернуться, врезались в снежную пучину. Сомнения не было — они попытаются поскорее вырваться из ее объятий. Садиться мне пока нельзя. Нужно подождать.
Высота! С высоты я могу имитировать атаку. И я рядом с кипящей снежной стеной спешу ввысь, зорко следя за облаками. Оттуда минуты через две-три выскочил «фоккер». Он оказался подо мной и, заметив, что нос моего «яка» устремился на него, резко провалился вниз и взял курс на запад. Ну и пусть. Нужно теперь подождать второго.
Высота уже шесть километров. Я у верхней кромки облаков, а второго «фоккера» все нет. Очевидно, и не появится. Ждать, наверное, бесполезно, да я уже и чувствую, что усталость сковывает меня. Пока аэродром не закрыли тучи, нужно скорее садиться.
После посадки, не вылезая из кабины, я закрыл глаза и просто сидел и отходил. Я слишком измучился, чтобы о чем-то думать. Вдруг ухо уловило отдаленный нарастающий гул. Не «фоккеры» ли снова пикируют на меня? Подняться в небо у меня не было желания. Сбросив с себя привязные ремни и парашют, я приподнялся в кабине и оглядел небо.
Тучи уже накрыли край аэродрома. «Как вовремя успел сесть», — подумал я и тут же увидел: из-под облаков выплыли два «ила». Гул оборвался, и штурмовики тут же сели. Они рулили к моему самолету, но один остановился на поле: кончилось горючее.
На аэродроме, где мы приземлились, связь еще не была установлена, и не представлялось возможным узнать о судьбе товарищей. Я поторопился сесть на первую попутную машину и поехал к себе в полк.
Не стало Ивана Павлюченко и еще нескольких летчиков-штурмовиков. Пока ничего не известно о Маркове, Лазареве и Коваленко. Хохлов, оторвавшись от меня, ухватился за какой-то овраг с водой и над ним провиражировал всю метель.
Сообщив о трагедии, командир полка, указав мне место за столиком, насупился и как-то вяло, нехотя, словно чего-то стеснялся, спросил:
— Почему полез на рожон? Почему пренебрег моим предупреждением?
Я задумался: почему так получилось, кто виноват?
Заместитель командира полка по политической части подполковник Александр Клюев, сидя на топчане, внимательно слушал нас и, как бы между прочим, заметил:
— А ведь мы и сами по радио могли возвратить с маршрута истребителей. Слышимость была очень хорошая. Но…
Василяка в раздумье забарабанил пальцами по столу и подтвердил:
— Да, могли бы, но…
«Могли бы, но…» Значит, и командование полка решило не прерывать наш полет, но… Иван Павлюченко тоже долго колебался… И я собирался возвратиться, но… Что значит это «но»? Очевидно, оно имеет больше сил, чем холодная логика. Борьба с фашистами для нас стала такой же необходимостью, как и сама жизнь, поэтому часто в небе, когда советчик тебе только твоя совесть, чувством опасности пренебрегаешь.
Владимир Степанович, посмотрев в маленькое окно землянки, где уже темнело, спросил:
— Нигде не обедал?
— Нет!
— Я тоже. — Он показал на дверь: — Пойдем подкрепимся.
В комнате отдыха, служившей также и аэродромной столовой, было темно. Я зажег трофейную плошку со стеарином. Стол был накрыт на шесть человек: летавших на задание и командира полка. В углу на нарах кто-то спал.
Василяка перехватил мой взгляд.
— Это Иван Андреевич, — усаживаясь на скамейку, шепотом, чтобы не разбудить Хохлова, пояснил он. — Летчики ушли в барак, а он остался отдохнуть. И даже не стал обедать. Паренек с избытком хватил лиха.
Есть не хотелось, и я подошел к Хохлову. Он лежал на спине, подложив руки под голову. Я снял шлемофон и, пригладив волосы, сел около Ивана. На, ладони у меня остались пряди волос. Нестерпимо хотелось спать. Я забыл про обед и распластался рядом с Хохловым.
Разбудили нас на другой день. Нужно было снова идти на Броды. С нами летели и Лазарев с Коваленко. Вчера они приземлились, как и я, недалеко от фронта, а ночью приехали на аэродром. Нашелся и Марков. Умея летать но приборам вслепую, он пробил облака, ушел на восток и там. отыскав хорошую погоду, благополучно сел.
Аэродром Зубово
Правобережная Украина к концу марта почти вся была очищена от фашистов. 1-й Украинский фронт рассек южную группу вражеских армий, освободил Чернов выйдя к Карпатам, окружил крупную группировку противника в районе Каменец-Подольского.
В предгорьях Карпат и на переправах через Прут и Днестр на армии нашего фронта обрушилась мощные удары фашистской авиации, которая имела стационарные аэродромы. У нас же их там не было, а полевые раскисли, поэтому полку приказали перебазироваться под старинный маленький городок Теребовлю. Там, на крутом берегу реки Серет у села Зубово, имелась сухая площадка. От нее до прикарпатья сто пятьдесят километров. Обычным истребителям летать туда невозможно, для нас же, дальних, в самый раз.
— Сходи четверкой, — говорит мне Василяка — Прикрой переправы через Прут западнее Черновцов и сам город. Оттуда сядете на новом аэродроме Зубово. Учти, что наш авиационный КП может быть в движении и с ним в таком случае связь будет затруднена.
Шагая — к собравшимся летчикам, обдумываю, кого взять с собой. Марков стал уже хорошим бойцом, но сейчас предстоит длительный полет, район прикрытия необычно большой, воздушная обстановка малознакомая. Здесь нужен Лазарев.
Увидев меня, Виталий идет навстречу, в глазах нетерпение. Он по моему виду понял, что получено боевое задание.
— На Черновцы?
Марков, видимо, не ожидал отказа, побледнел, нахохлился и не скрыл недовольства:
— Что я, ваш заместитель только на бумаге?
Самолюбие, гордость — сила. Никогда не надо гасить эти качества. Но сказать Маркову, что на него в бою, как на Лазарева, я еще пока не могу положиться, сейчас не время. А может быть, я действительно недооцениваю Маркова?
— Обиделся? — спрашиваю по-дружески.
— Ну конечно, — откровенно признался он.
— Не спеши, а то споткнешься.
— Встану! — Виталий сам смутился своей уверенности. — Должен встать.
— А если не хватит умения?
— Волков бояться — в лес не ходить. Я и так два с половиной года в тылу томился.
— Перестань хныкать! Кто поведет остальных летчиков эскадрильи в Зубово? Или не уверен, что найдешь новый аэродром?
Марков сразу, успокоился,
— Ну как же? Я старый штурман.
Лазарев, очевидно вспомнив свой тернистый боевой путь, тяжело вздохнул:
— Везет тебе, Виталий. С нами так не нянчились, сразу из огня да в полымя бросали.
Подлетая к Черновцам, я еще издалека заметил, что западнее города «прогуливается» пара «мессершмиттов». Значит, мы пришли вовремя. Вражеские истребители — предвестники бомбардировщиков. С нападением не спешу: «юнкерсы» должны быть на подходе.
Как ни всматриваюсь в синеву — ничего подозрительного. Через Прут работают две переправы. К ним с севера по открытым полям тянутся колонны людей, машин, артиллерия. Одна переправа задымлена, но все остальные войска как на ладони. Противник может прийти и с юга — из-за Карпат, и с запада — со стороны Станислава и Львова. Где нам лучше летать, чтобы надежнее выполнить задачу?
Пытаюсь связаться с землей. Молчание. Вспоминаю слова Василяки, что связь с ним может быть затруднена. А пока есть время, нужно прогнать «мессершмиттов».
Они быстро уходят на юг.
Дымовая завеса под нами редеет. Очевидно, войска, заметив нас, уже не опасаются вражеской авиации и перестают жечь дымовые смеси.
Я снова делаю попытку связаться с землей. На этот раз удачно.
— Вас слышим, — исключительно четко раздалось с пункта наведения. — У нас была неисправность. Сейчас все в порядке.
— Какая воздушная обстановка? — обрадовавшись, что установлена связь, запрашиваю землю.
— До вашего прихода нас бомбили «юнкерсы». Будьте внимательны. Они могут снова прийти. А пока спокойно.
— Вас понял, — с готовностью ответил я. — Где прикажете находиться?
— Пока здесь, в районе большой деревни.
Значит, над Черновцами, понял я, вглядываясь на юг, откуда, скорее всего, нужно ожидать бомбардировщиков.
Кружимся над районом города уже двадцать минут. От нечего делать разглядываю черновицкий аэродром. На нем полно разбитых и раздавленных гусеницами фашистских самолетов. Молодцы танкисты! Они так внезапно сумели овладеть городом и аэродромом, что фашистские самолеты не успели даже взлететь.
Солнце опускается к горизонту. Скоро пора домой. Но слышу голос земли:
— С запада идут «юнкерсы». Высота две тысячи метров. Немедленно на перехват! Курс двести семьдесят.
Две тысячи метров. У нас семь тысяч. И мы со снижением помчались на запад. Скорость держу максимальную. Прошло четыре минуты, но противника не вижу. Как же так, ведь нам передали, что идут «юнкерсы»? Может, пропустили?
Показался городок Коломыя со множеством трофейных железнодорожных эшелонов на станции. Смотрю назад. Черновцы скрылись из виду. Здесь, в районе Коломыи, противника в воздухе нет. Странно. А с кем я связался по радио? Уж не с фашистами ли?
Догадка остро резанула душу. Почему я запросом пароля не. убедился, что держу связь со своими? И тут со стороны Карпат заметил двух «мессершмиттов». За ними должны быть «юнкерсы». Их нет. Сообщаю пароль земле, чтобы она подтвердила, что связь держу со своими. Однако мысли забегают вперед. Одно сомнение рождает другое. Противник может знать и отзыв на пароль, ведь он слушает наши переговоры.
Земля не отвечает. Пытаюсь вызвать ее просто для проверки связи. Тоже молчание. Назад? А «юнкерсы»? Приказ на перехват? Последний раз осматриваю небо. Никаких «юнкерсов», кроме пары «мессершмиттов», подозрительно вертящихся перед нашими носами. Назад! Скорее назад! Бомбардировщики могут быть уже у Черновцов.
А земля молчит. Ее молчание пугает. Неужели я выполнил команду врага? В небе на востоке — только синева. А не зря ли я тревожусь? Не отказала ли снова связь на пункте наведения? Но вот в чистом небе замечаю белые хлопья. Они густеют, множатся. Это наши зенитки бьют по противнику. Сомнения нет: нами командовал враг. Он специально отослал нас от Черновцов и теперь хочет нанести удар по переправам или же по городу.
Во мне все клокочет, и я уже не ищу связи с землей, а мчусь к зенитным разрывам: там должен быть противник.
Вдали бледным мазком наметились Черновцы. А южнее, со стороны Карпат, где небо рябит от зенитных разрывов, идет плотный строй самолетов. Они намного выше нас, причем это не «юнкерсы» и не «хейнкели», а «Фокке-Вульф-190». Эти истребители теперь используются и как пикирующие бомбардировщики.
Устремляемся наперерез «фоккерам». Их немного — с десяток. Но и этого достаточно, чтобы натворить бед на переправах. Набираем высоту. Торопимся. Но к сожалению, нам осталась только одна возможность — перехватить противника на пикировании и помешать ему прицельно сбросить бомбы. Однако враг для своей безопасности может сбросить бомбы и с горизонтального полета. Нет! Истребители всех стран мира бомбят только с пикирования.
На всякий случай решаю попугать «фоккеров», чтобы помешать им прицельно бомбить и с горизонтального полета. Правда, далеко, и наш огонь вряд ли их достанет. И все же мы поднимаем носы своих истребителей и стреляем с очень большой дальности. Фонтан разноцветных струй обрызгал фашистов.
И каково же было мое удивление, когда от группы «фоккеров» в обычном горизонтальном полете посыпался ворох бомб! Черное облако понеслось к реке, и понеслась прямо на одну из переправ.
Внизу сверкнул огонь, заметались столбы дыма, земли, воды… Южный берег и часть наведенного моста заволокло копотью. Там люди, машины, артиллерия… Попали? Но когда рассеялись нагромождения разрывов, я увидел — обе переправы работают нормально. Значит, мы все же сделали свое дело.
А на землю уже ложилась ночь. Садиться нам придется в темноте. Новая тревога: найдем ли аэродром?
Новый аэродром Зубово встретил нас ночным гулом неизвестных самолетов, пролетающих над нами. Поэтому утром, когда приехали на КП, мы с особым вниманием рассматривали карту с обстановкой на фронте.
Севернее нашего аэродрома, километрах в тридцати, — Тернополь, обведенный красным кружочком. Из него фашисты рвутся на запад, на соединение со своими войсками, спешащими на выручку окруженному гарнизону. На юго-востоке от нас, севернее Каменец-Подольского, овальное колечко диаметром пятьдесят-семьдесят километров. Это окруженная 1-я танковая армия противника. Лазарев протянул ладонь к колечку:
— А если оно покатится сюда, на запад? Начальник оперативного отделения полка капитан Плясун, видимо, уже думал о такой возможности.
— Тогда полк окажется под ударом. Нужно быть готовым и к такому варианту,
— А над нашими головами не фашисты ли летают из района Львова в это колечко? — спросил я Плясуна.
— Наверное, они: подвозят боеприпасы окруженцам. Скоро выяснят и нам сообщат.
— Пока выясняют, они могут нас разбомбить или же…
— Хватит, стратеги, философствовать и гадать, — прервал разговор Василяка и сказал Плясуну: — Перед началом работы лучше порадуй летчиков приятной новостью.
Тихон Семенович зачитал приказы Верховного Главнокомандующего о присвоении нашему 728-му истребительному полку двух собственных наименований — Шуйского и Кременецкого. Потом мы получили новое задание.
Когда вышли из КП, небо на востоке уже розовело. В утренней тишине звонко раздавались голоса механиков, докладывающих летчикам о готовности машин. Где-то высоко-высоко продолжалось жужжание самолетов. Дмитрий Мушкин, уловив мой настороженный взгляд в неб», спросил:
— Полетите их сбивать?
— Нет. Да еще и неизвестно, чьи это пташки. Механик, видимо, только что прогрел мотор и, чтобы он дольше сохранял тепло, укутал его зимним чехлом.
— Расчехляй! Полетим к Карпатам, — сказал я.
Мушкин дернул за веревочку — и тяжелый чехол словно сдуло с машины. Еще рывок — и от водяного радиатора отскочила в сторону отеплительная подушка. Через секунду Мушкин уже докладывал о готовности истребителя к полету.
— Ловко ты придумал, — похвалил я механика, залезая в самолет. — С таким приспособлением по тревоге взлетишь быстро.
К концу дня стало известно, что ночью и на рассвете над нами проходили фашистские транспортные самолеты. Они доставляли боеприпасы и горючее окруженным войскам. Если самолеты и в эту ночь появятся, мы с Хохловым подготовились взлететь наперехват.
Солнце зашло. Ярко засиял серпик луны. Погода хорошая. Только южнее аэродрома, точно огромная гора, стояла туча. Прохаживаясь у своего «яка», я зорко слежу за темнеющим северо-западным небом. Там появились какие-то самолеты. Чьи? В воздухе разберусь.
Прыжок — и я в машине. Момент — и с мотора на землю соскользнул чехол.
— От винта! — закричал я, опуская предварительную команду «К запуску»: дорога каждая секунда.
В предгорьях Карпат и на переправах через Прут и Днестр на армии нашего фронта обрушилась мощные удары фашистской авиации, которая имела стационарные аэродромы. У нас же их там не было, а полевые раскисли, поэтому полку приказали перебазироваться под старинный маленький городок Теребовлю. Там, на крутом берегу реки Серет у села Зубово, имелась сухая площадка. От нее до прикарпатья сто пятьдесят километров. Обычным истребителям летать туда невозможно, для нас же, дальних, в самый раз.
— Сходи четверкой, — говорит мне Василяка — Прикрой переправы через Прут западнее Черновцов и сам город. Оттуда сядете на новом аэродроме Зубово. Учти, что наш авиационный КП может быть в движении и с ним в таком случае связь будет затруднена.
Шагая — к собравшимся летчикам, обдумываю, кого взять с собой. Марков стал уже хорошим бойцом, но сейчас предстоит длительный полет, район прикрытия необычно большой, воздушная обстановка малознакомая. Здесь нужен Лазарев.
Увидев меня, Виталий идет навстречу, в глазах нетерпение. Он по моему виду понял, что получено боевое задание.
— На Черновцы?
Марков, видимо, не ожидал отказа, побледнел, нахохлился и не скрыл недовольства:
— Что я, ваш заместитель только на бумаге?
Самолюбие, гордость — сила. Никогда не надо гасить эти качества. Но сказать Маркову, что на него в бою, как на Лазарева, я еще пока не могу положиться, сейчас не время. А может быть, я действительно недооцениваю Маркова?
— Обиделся? — спрашиваю по-дружески.
— Ну конечно, — откровенно признался он.
— Не спеши, а то споткнешься.
— Встану! — Виталий сам смутился своей уверенности. — Должен встать.
— А если не хватит умения?
— Волков бояться — в лес не ходить. Я и так два с половиной года в тылу томился.
— Перестань хныкать! Кто поведет остальных летчиков эскадрильи в Зубово? Или не уверен, что найдешь новый аэродром?
Марков сразу, успокоился,
— Ну как же? Я старый штурман.
Лазарев, очевидно вспомнив свой тернистый боевой путь, тяжело вздохнул:
— Везет тебе, Виталий. С нами так не нянчились, сразу из огня да в полымя бросали.
Подлетая к Черновцам, я еще издалека заметил, что западнее города «прогуливается» пара «мессершмиттов». Значит, мы пришли вовремя. Вражеские истребители — предвестники бомбардировщиков. С нападением не спешу: «юнкерсы» должны быть на подходе.
Как ни всматриваюсь в синеву — ничего подозрительного. Через Прут работают две переправы. К ним с севера по открытым полям тянутся колонны людей, машин, артиллерия. Одна переправа задымлена, но все остальные войска как на ладони. Противник может прийти и с юга — из-за Карпат, и с запада — со стороны Станислава и Львова. Где нам лучше летать, чтобы надежнее выполнить задачу?
Пытаюсь связаться с землей. Молчание. Вспоминаю слова Василяки, что связь с ним может быть затруднена. А пока есть время, нужно прогнать «мессершмиттов».
Они быстро уходят на юг.
Дымовая завеса под нами редеет. Очевидно, войска, заметив нас, уже не опасаются вражеской авиации и перестают жечь дымовые смеси.
Я снова делаю попытку связаться с землей. На этот раз удачно.
— Вас слышим, — исключительно четко раздалось с пункта наведения. — У нас была неисправность. Сейчас все в порядке.
— Какая воздушная обстановка? — обрадовавшись, что установлена связь, запрашиваю землю.
— До вашего прихода нас бомбили «юнкерсы». Будьте внимательны. Они могут снова прийти. А пока спокойно.
— Вас понял, — с готовностью ответил я. — Где прикажете находиться?
— Пока здесь, в районе большой деревни.
Значит, над Черновцами, понял я, вглядываясь на юг, откуда, скорее всего, нужно ожидать бомбардировщиков.
Кружимся над районом города уже двадцать минут. От нечего делать разглядываю черновицкий аэродром. На нем полно разбитых и раздавленных гусеницами фашистских самолетов. Молодцы танкисты! Они так внезапно сумели овладеть городом и аэродромом, что фашистские самолеты не успели даже взлететь.
Солнце опускается к горизонту. Скоро пора домой. Но слышу голос земли:
— С запада идут «юнкерсы». Высота две тысячи метров. Немедленно на перехват! Курс двести семьдесят.
Две тысячи метров. У нас семь тысяч. И мы со снижением помчались на запад. Скорость держу максимальную. Прошло четыре минуты, но противника не вижу. Как же так, ведь нам передали, что идут «юнкерсы»? Может, пропустили?
Показался городок Коломыя со множеством трофейных железнодорожных эшелонов на станции. Смотрю назад. Черновцы скрылись из виду. Здесь, в районе Коломыи, противника в воздухе нет. Странно. А с кем я связался по радио? Уж не с фашистами ли?
Догадка остро резанула душу. Почему я запросом пароля не. убедился, что держу связь со своими? И тут со стороны Карпат заметил двух «мессершмиттов». За ними должны быть «юнкерсы». Их нет. Сообщаю пароль земле, чтобы она подтвердила, что связь держу со своими. Однако мысли забегают вперед. Одно сомнение рождает другое. Противник может знать и отзыв на пароль, ведь он слушает наши переговоры.
Земля не отвечает. Пытаюсь вызвать ее просто для проверки связи. Тоже молчание. Назад? А «юнкерсы»? Приказ на перехват? Последний раз осматриваю небо. Никаких «юнкерсов», кроме пары «мессершмиттов», подозрительно вертящихся перед нашими носами. Назад! Скорее назад! Бомбардировщики могут быть уже у Черновцов.
А земля молчит. Ее молчание пугает. Неужели я выполнил команду врага? В небе на востоке — только синева. А не зря ли я тревожусь? Не отказала ли снова связь на пункте наведения? Но вот в чистом небе замечаю белые хлопья. Они густеют, множатся. Это наши зенитки бьют по противнику. Сомнения нет: нами командовал враг. Он специально отослал нас от Черновцов и теперь хочет нанести удар по переправам или же по городу.
Во мне все клокочет, и я уже не ищу связи с землей, а мчусь к зенитным разрывам: там должен быть противник.
Вдали бледным мазком наметились Черновцы. А южнее, со стороны Карпат, где небо рябит от зенитных разрывов, идет плотный строй самолетов. Они намного выше нас, причем это не «юнкерсы» и не «хейнкели», а «Фокке-Вульф-190». Эти истребители теперь используются и как пикирующие бомбардировщики.
Устремляемся наперерез «фоккерам». Их немного — с десяток. Но и этого достаточно, чтобы натворить бед на переправах. Набираем высоту. Торопимся. Но к сожалению, нам осталась только одна возможность — перехватить противника на пикировании и помешать ему прицельно сбросить бомбы. Однако враг для своей безопасности может сбросить бомбы и с горизонтального полета. Нет! Истребители всех стран мира бомбят только с пикирования.
На всякий случай решаю попугать «фоккеров», чтобы помешать им прицельно бомбить и с горизонтального полета. Правда, далеко, и наш огонь вряд ли их достанет. И все же мы поднимаем носы своих истребителей и стреляем с очень большой дальности. Фонтан разноцветных струй обрызгал фашистов.
И каково же было мое удивление, когда от группы «фоккеров» в обычном горизонтальном полете посыпался ворох бомб! Черное облако понеслось к реке, и понеслась прямо на одну из переправ.
Внизу сверкнул огонь, заметались столбы дыма, земли, воды… Южный берег и часть наведенного моста заволокло копотью. Там люди, машины, артиллерия… Попали? Но когда рассеялись нагромождения разрывов, я увидел — обе переправы работают нормально. Значит, мы все же сделали свое дело.
А на землю уже ложилась ночь. Садиться нам придется в темноте. Новая тревога: найдем ли аэродром?
Новый аэродром Зубово встретил нас ночным гулом неизвестных самолетов, пролетающих над нами. Поэтому утром, когда приехали на КП, мы с особым вниманием рассматривали карту с обстановкой на фронте.
Севернее нашего аэродрома, километрах в тридцати, — Тернополь, обведенный красным кружочком. Из него фашисты рвутся на запад, на соединение со своими войсками, спешащими на выручку окруженному гарнизону. На юго-востоке от нас, севернее Каменец-Подольского, овальное колечко диаметром пятьдесят-семьдесят километров. Это окруженная 1-я танковая армия противника. Лазарев протянул ладонь к колечку:
— А если оно покатится сюда, на запад? Начальник оперативного отделения полка капитан Плясун, видимо, уже думал о такой возможности.
— Тогда полк окажется под ударом. Нужно быть готовым и к такому варианту,
— А над нашими головами не фашисты ли летают из района Львова в это колечко? — спросил я Плясуна.
— Наверное, они: подвозят боеприпасы окруженцам. Скоро выяснят и нам сообщат.
— Пока выясняют, они могут нас разбомбить или же…
— Хватит, стратеги, философствовать и гадать, — прервал разговор Василяка и сказал Плясуну: — Перед началом работы лучше порадуй летчиков приятной новостью.
Тихон Семенович зачитал приказы Верховного Главнокомандующего о присвоении нашему 728-му истребительному полку двух собственных наименований — Шуйского и Кременецкого. Потом мы получили новое задание.
Когда вышли из КП, небо на востоке уже розовело. В утренней тишине звонко раздавались голоса механиков, докладывающих летчикам о готовности машин. Где-то высоко-высоко продолжалось жужжание самолетов. Дмитрий Мушкин, уловив мой настороженный взгляд в неб», спросил:
— Полетите их сбивать?
— Нет. Да еще и неизвестно, чьи это пташки. Механик, видимо, только что прогрел мотор и, чтобы он дольше сохранял тепло, укутал его зимним чехлом.
— Расчехляй! Полетим к Карпатам, — сказал я.
Мушкин дернул за веревочку — и тяжелый чехол словно сдуло с машины. Еще рывок — и от водяного радиатора отскочила в сторону отеплительная подушка. Через секунду Мушкин уже докладывал о готовности истребителя к полету.
— Ловко ты придумал, — похвалил я механика, залезая в самолет. — С таким приспособлением по тревоге взлетишь быстро.
К концу дня стало известно, что ночью и на рассвете над нами проходили фашистские транспортные самолеты. Они доставляли боеприпасы и горючее окруженным войскам. Если самолеты и в эту ночь появятся, мы с Хохловым подготовились взлететь наперехват.
Солнце зашло. Ярко засиял серпик луны. Погода хорошая. Только южнее аэродрома, точно огромная гора, стояла туча. Прохаживаясь у своего «яка», я зорко слежу за темнеющим северо-западным небом. Там появились какие-то самолеты. Чьи? В воздухе разберусь.
Прыжок — и я в машине. Момент — и с мотора на землю соскользнул чехол.
— От винта! — закричал я, опуская предварительную команду «К запуску»: дорога каждая секунда.