Страница:
Группа взлетела, взяв курс на фронт. Мы уже не могли наслаждаться отдыхом и любоваться природой. Беспокойство за улетевших друзей, думы о возможном бое овладели нами. Фронтовой труд так роднит людей, что ты становишься частицей единой полковой семьи, и то, что касается товарища, не может не коснуться и тебя.
Мы решили дождаться возвращения товарищей. Прилетела только трое. Кого нет?
Молча пошли на КП. Ошеломило известие: не вернулся ; Василии Иванович Рогачев. Не верю. Все во мне протестует. Просто где-нибудь вынужденно приземлился.
Василий Иванович хорошо чувствовал, где гнездится смерть. У него давно выработался свой коэффициент безопасности. Кто-кто, а он из этой группы самый опытный. И я ловлю себя на том, что не спешу взглянуть на летчиков, которые летали с ним.
При каких бы обстоятельствах ни погиб летчик, но, возвратившись на землю, друзья всегда несут в себе чувство виновности. Сдавило сердце. Случилось непоправимое. И все же, пока не услышишь подтверждения своей догадки, теплится надежда. Командир полка и все, кто находился у КП, уже пошли навстречу понурым летчикам.
— Погиб.
— Как погиб? — В голосе Василяки испуг и неверие. Рассказ был коротким.
К фронту подлетела девятка «юнкерсов» под прикрытием восьмерки «фоккеров». Василий Иванович понял, что сейчас самое главное — отсечь истребителей противника от бомбардировщиков: иначе нельзя выполнить задачу. И он, не колеблясь, взял эту задачу на себя с напарником, а другую пару послал на бомбардировщиков. Все шло хорошо. «Юнкерсов» уже принудили сбросить бомбы и начали преследовать врага.В это время напарник Рогачева попал под удар «фоккера». Василий Иванович спас товарища, уничтожив «фоккера» раньше, чем тот успел открыть огонь. Однако другой вражеский истребитель сумел подобраться к Рогачеву. Он вместе со своим «яком» упал на правый берег Днестра, у села Незвиско Городненковского района…
В предмайский день мы поднялись в воздух, как жаворонки, — с рассветом. Восточная сторона неба уже широко розовела. Западная еще куталась во мгле, тускло мигали угасающие звезды. Внизу темнотой стлалась земля. Ночь таяла, но в ней еще красно-синими факелами заметно было дыхание наших «яков».
Пройдено сто километров, солнце смахнуло с земли последние следы тени. Внизу все засияло утренней свежестью. И только дымки артиллерийских разрывов напоминают, что на земле идет бой. Он может в любой момент вспыхнуть и в воздухе. Хотя натиск противника здесь, в междуречье Днестра и Прута, и ослаб, но враг еще тужится оттеснить наши войска от Карпат и этим оттянуть наступление на Балканы. Чтобы сломить его сопротивление, сейчас и наносится большой удар с воздуха по атакующим войскам противника.
Под нами плывут длинные колонны бомбардировщиков «Туполевых» и «петляковых» с истребителями прикрытия. Ниже них, словно, скользя по земле, идут большие группы штурмовиков Ил-2, и тоже с истребителями. В небе сейчас более четырехсот советских самолетов.
Задача нашей шестерки — бить фашистских охотников. У них при таких массированных действиях пиратская тактика — внезапные и быстрые наскоки сверху или же снизу. Снизу их ждет эскадрилья Сачкова, а мы здесь, на высоте.
На фоне снежных Карпат появились две точки. Вскоре они прояснились — «фоккеры». Мы готовы к встрече, но… Не верю своим глазам: «фоккеры» почему-то шарахнулись назад. Что за фокус? Может, фашисты подставили себя под удар умышленно, чтобы мы погнались за ними, а в этот момент по нас ударят другие истребители?
Оглядываюсь. Кроме наших, никого. Понятно. Враг растерялся. Такой момент нельзя не использовать. Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, другой взметнул вверх, но меткая очередь Алексея Коваленко догнала его.
Не меняя курса, продолжаем полет.
Кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики. Ушли домой и все наши истребители. Над фронтом остались только мы шестеркой. Горючего у нас хватит еще надолго, но утомились глаза. Они уже больше часа, пересиливая слепящую яркость утреннего солнца, обшаривают пространство и, отяжелев, потеряли подвижность.
До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьмем курс на Тернополь, я испытываю блаженную, усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли: сходить к Станиславу и разведать аэродром.
Чтобы побыстрее выполнить задание, я решил обогнуть город стороной и с вражеского тыла пролететь над его южной окраиной, где находился аэродром. И домой.
Очевидно, от усталости я в этом маневре забыл о зенитной артиллерии. Зато она напомнила о себе, встретив нас ворохом черных бутонов. Я бросил машину прочь от пахнущих смертью «цветочков». Не задело. Но что это? На моих глазах снаряд разорвался прямо в самолете Хохлова, окутал его щепками и черным дымом.
Нет больше Ивана Андреевича, четко отметило сознание, опережая события. Виновник его гибели только я. Вот уж истина, что на войне спешка в смерти человека играет не меньшую роль, чем глупость и бездумье.
Из черного облака разрыва показались крылья. Потом кабина, мотор… Передняя часть самолета осталась целой, и даже крылья не рассыпались. Что стало с летчиком?
Вот появился и хвост «яка». Он как бы привязан и летит за крыльями. А где фюзеляж?
Подлетев ближе, я разглядел, что снаряд снес половину фанерного покрытия фюзеляжа и выпотрошил его. Хвост держался на оставшихся металлических трубах — лонжеронах, казавшихся теперь ниточками. Кабина летчика цела, цел мотор, и диском серебрится вращающийся винт. Значит, мотор работает. А вот и лицо летчика. Безжизненное.
А между тем неуправляемый «як», опустив нос, переворачивается и сыплется вниз. Хохлов, если и придет в себя, все равно уже не успеет выпрыгнуть и раскрыть парашют: земля рядом. Какой она кажется сейчас коварной, безжалостной! И мы ничем не можем помочь товарищу. Нам остается одно — проследить его последний путь.
Ужасно тяжелый момент. Мучительный. Он усиливался тем, что я понимал: в несчастье моя вина. Я повел группу через аэродром без всякого противозенитного маневра. И вот расплата. Сейчас все увидят гибель Ивана Андреевича. А зачем всем смотреть на смерть?
Но не успел я еще передать Лазареву, чтобы он четверкой шел домой, как самолет Хохлова перестал опускать нос и резко, как борец, лежащий на обеих лопатках, вывернулся и встал в нормальный, горизонтальный полет.
— Жив Иван Андреевич! — от радости закричал я, кажется, на всю вселенную.
Секунда, две — и я рядом. Ваня испуганно озирается, Пришел в себя и, видимо, еще не может понять, что же с ним произошло. Я говорю по радио, но он явно меня не слышит. Значит, радио выведено из строя, или же летчик оглушен разрывом. Помахиванием крыльев я привлек внимание Ивана Андреевича. Он тревожно взглянул на меня. Показываю ему рукой на солнце, на восток, куда лететь, и плавно разворачиваюсь. Вижу, с каким трудом ему удалось повернуть машину за мной. Значит, повреждено управление, а может, и летчик ранен.
И все же мы прилетели домой.
Иван Андреевич долго сидел в кабине и разминал отёкшие от напряжения руки и ноги. Все силы летчик отдал, чтобы машина в полете не потеряла равновесие.
Мы собрались около его самолета и молча глядели на товарища, возвратившегося поистине с того света. Иван Андреевич по натуре спокоен, уравновешен. Но уж когда таких, как он, жизнь здорово тряхнет, для них это редко проходит бесследно: зачастую остается душевная рана.
После тяжелого полета в снегопад (под Ровно) у Вани на время отключилась речь, потом он стал еще больше заикаться. Как этот полет отразится на нем? Не знаю, понял ли он наши опасения, но, поправив на себе обмундирование и приняв бравый вид, четко подошел ко мне и без всякого заикания доложил о выполнении задания, и даже спросил, какие будут замечания.
У Хохлова долго сохранялась угловатость фигуры, неповоротливость и ребячья округлость лица. От заикания он часто стеснялся говорить. Фронт, товарищи, время изменили Ивана Андреевича. Исчезла неуклюжесть, в движениях появилась ловкость. И все же мы видели долго человека таким, каким он показался в первый раз. К тому же Иван Андреевич продолжал заикаться. Очевидно, поэтому мы как-то мало замечали происходящие в нем перемены. И только сейчас, когда у него и следа не осталось от дефекта речи, мы вдруг увидели перед собой словно совершенно другого человека — сильного, волевого.
Первомайский вечер был теплый. Вовсю сияла луна. Село Великие Гаи утопало в цветущих садах. На улице летчики танцевали с сельскими девушками. Слышались веселые песни.
Я стоял с Сачковым. К нам торопливо подошел Василяка и сообщил, что получено боевое распоряжение на завтра. С рассвета почти вся наша вторая воздушная армия должна нанести удар по вражеским аэродромам на глубину до ста километров.
Через полчаса летчики крепко спали. Только к нам, командирам эскадрилий, думающим о завтрашнем полете в глубь вражеской территории, долго не приходил сон.
Разбудили нас за полтора часа до рассвета. Летчики поднимались не спеша, беззаботно. И сейчас у. них мысль еще дремала. По всему видно, им, не знавшим, что грядущий день готовит, спалось крепко.
— С утра полетим сопровождать бомбардировщики. Они должны нанести удар по львовскому аэродрому.
Это я сказал тихо, спокойно, нарочито растягивая слова, но по комнате сразу будто хлестнул ветерок, все заторопились. Вялости как не бывало. Лететь за сто километров, в тыл к врагу, через все аэродромы его истребительной авиации — задача не из легких. Но мы понимали, что на нас, истребителях, лежит основная тяжесть борьбы с авиацией противника. А легче всего уничтожать ее на аэродромах. Она там, при хорошей организации удара, беспомощна, поэтому мы охотно летали на такие задания.
За завтраком все были молчаливы и сосредоточенны. Это всегда бывает, когда летчики внутренне собранны и настроены на боевой вылет. Хотя в такую рань обычно и нет аппетита, сейчас же, понимая, что для большого полета потребуется много сил, ели капитально.
Темны предрассветные минуты. При побудке луна еще сидела на горизонте, а сейчас скрылась. И звезды, словно устав за ночь, потускнели. Все укрыла предрассветная темень. С трудом нахожу свой «як». Тишина. Ничто не шелохнется. Только прогретый мотор самолета, остывая, как бы во сне, слегка похрапывает.
Мушкин расстелил под крылом зимний чехол мотора и предложил отдохнуть. Как хорошо спится на рассвете! В эти минуты вся природа в наиполнейшем покое. И только война не спит.
Летчики полка в кабинах «яков». Прохладно. На востоке замаячила заря. Сколько раз приходилось ее наблюдать! И никогда она не оставляет тебя равнодушным. И суть не только в изумительной, неповторимой ее красоте: она часто является для нас и верным метеорологом. Вечером предсказывает погоду на завтра, утром уточняет свои предсказания.
Вчера закатное небо было багрово-красным. Вестник плохой погоды. Но сейчас нигде ни тучки. Небо чисто, воздух прозрачен. И восток золотисто-розовый, предвещающий ясный день. Значит, вчера заря ошиблась. Впрочем, не она виновата, виновата война. Фронт, находящийся от нас на западе, загрязнил воздух, сквозь него и небо казалось не таким, каким оно было вдали. На войне на все надо смотреть через войну.
Где-то надо мной, заливаясь, поет жаворонок. Как ни задирал я голову, не мог обнаружить этого азартного певца. И вероятно, потому подумалось, что вовсе и нет никакого жаворонка, а звенит в тишине своей прозрачностью сам воздух. И только когда солнце позолотило птичку, я заметил ее.
Жаворонок висел неподвижно. Видимо, он, как и я, любовался зарей и восходом солнца. И не знаю почему, мне стало завидно, что он увидел солнце раньше нас. Ничего, успокаиваю себя, зато мы поднимаемся выше, и на такую высоту, которая для жаворонка вообще недоступна.
Наконец полк в воздухе. Встреча с бомбардировщиками над нашим аэродромом. Они появились колонной из восьми девяток. Дивизия. Большая сила. При удачном бомбометании на фашистском аэродроме мало уцелеет самолетов.
Однако километрах в пятидесяти за линией фронта образовался туман. Земля не просматривалась, и бомбардировщики высыпали груз на запасную цель.
Сели.
Вскоре снова раздалась команда «По самолетам!». Мы с Лазаревым шли молча. На аэродроме тишина. Воздух от испарения помутнел. Небо потеряло свою утреннюю прозрачность, посерело и как бы застыло в своем таинственном спокойствии. И это-то спокойствие насторожило нас. Только неопытный солдат в такой момент тишину может принять за тишину, а не за паузу, когда копятся силы к новым боям.
Тишина. На фронте она часто раздражает авиаторов. Когда над головой гудит парочка «яков», приятно. Это музыка силы, охраняющей тебя. Фронт в двадцати километрах. Противнику две-три минуты лету. За это время мы, получив команду на взлет, в воздух подняться не успеем.
Опасаясь внезапного налета вражеской авиации, мы постоянно держали над собой одну-две пары «яков». Нагрузка была большая. Уставали. Зато ни один гитлеровец и носу не показывал вблизи Тернополя.
Однако постоянный патруль мог сам привлечь внимание противника, и командование призвало на помощь новую технику — радиолокаторы. Замысел неплохой. Радиоглаз может издалека обнаружить приближение самолетов. Пока противник долетит до нас, мы успеем перехватить его еще на подходе. И сегодня с утра у нас нет над аэродромом истребителей. Они дежурят на земле.
Теоретически все правильно. Однако мне в академии довелось хорошо изучить эту технику, и я знаю, что обхитрить локатор не так уж сложно. Стоит прийти вражеским самолетам на небольшой высоте — и ни один радиоглаз их своевременно не заметит. А сегодняшний неудачный вылет мог выдать наши намерения. Почему бы противнику не нанести ответный визит? Погода у него плохая только вдали, а вблизи от фронта, где базируются истребители, — хорошая. И враг не может не понимать, что сейчас большинство наших истребителей еще не готовы к повторному вылету; заправляются бензином.
От таких мыслей ноги понесли меня еще быстрее к своему «яку». На фронте, когда оружие под рукой, самочувствие как-то лучше. И вдруг необычная картина. Спрятавшись за заднюю стенку капонира, в котором стоял мой самолет, сидели переукладчица парашютов Надя Скребова, оружейницы Тамара Кочетова и Аня Афанасьева. Они кокетливо смотрелись в зеркальце. На их головах — венки из цветов. В золотистые кольца из одуванчиков вплетены ландыши, сверкающие белизной, что делало венки похожими на сказочные короны, а девушек в синих комбинезонах — на прелестных заговорщиц. До чего же они хороши своей девичьей непосредственностью и какой-то детской наивностью!
— Красавицы!
— Ой, товарищ майор! — по-ивановски окая, раньте всех опомнилась Надя Скребова. — Мы вас и не заметили.
Девушки, сняв с головы венки, быстро надели пилотки и встали. Они, как и положено солдатам, стояли в полной форме, держа в руках только что сплетенные венки.
В этот момент послышался подозрительный шум моторов. Все порывисто взглянули на восток. Немцы!
На старте в готовности к немедленному взлету стояла эскадрилья Сачкова. Она и без сигнала могла бы взлететь на перехват этой пары, но, видимо, не слышала звука вражеских истребителей, так тихо подкравшихся к нам.
Догнать их было уже невозможно, но осторожность вражеских самолетов навела на мысль: не пришли ли они, чтобы оценить обстановку на аэродроме и передать своей низко летящей ударной группе, с какого направления лучше нанести удар? Я кинулся к телефону, чтобы доложить командиру о противнике и предложить поднять Сачкова в воздух. В этот момент со стороны солнца, из нашего тыла, откуда только что прошмыгнули разведчики, на аэродром с бреющего полета выскочило около полусотни фашистских самолетов. Посыпались бомбы.
Взлетать уже поздно. Прыжок — и я за стенкой капонира в яме. Яма широкая и глубокая. Она образовалась, когда делали насыпь капонира. Со мной Мушкин и девушки.
От взрыва бомб тяжело ухнула и застонала земля. За бомбами хлынули волны снарядов и пуль. Прижавшись ко дну ямы, посмотрел вверх. Один за другим, дыша огнем, проносились лобастые тела «фоккеров». Я знал, что стенки капонира и ямы надежно укрыли нас от снарядов и пуль. А от бомб? Вот они…
На высоте метров двухсот — четыре «фоккера», летящих строем. От каждого отваливаются и рассыпаются по два контейнера с мелкими бомбами, и они, широко разлетевшись по небу, черной тучей несутся на нас.
Смерть? Жизнь научила меня не подчиняться смерти и бороться с ней до конца, пока есть силы. Безвыходного положения в полете не бывало, а вот на земле… Более трехсот бомб над нами. Они загородили все небо и через се куклу накроют нас. Неужели смерть? Казалось, я вижу ее. Вот она, в этой страшной, роковой туче. И от нее не успеешь убежать. Мы под дождем смерти.
Говорят, погибающие торопятся, нервничают. Видимо, это не всегда так. Меня сковало спокойствие, холодное спокойствие. Передо мной промелькнула картина из прошлого.
…1941 год. 30 апреля. Ереван. Я отправил жену в роддом. Ночью раздался звонок: родилась дочь. Утром Первого мая на параде я был ведущим колонны в сто самолетов. Наш маршрут проходил немного правее роддома. Но нас то ли ветром снесло, то ли еще была какая-то причина — мы пролетели красивым строем строго над роддомом.
Спасибо Жизни, что после меня останется дочь! В этот момент меня накрыло чем-то тяжелым. Раздались взрывы. Блеснул огонь… Чувствую запах гари. Тишина. Тяжелая тишина. Я отчетливо слышу тишину. Приготовился быть мертвым. Мертвые не должны слышать тишину. А может, только они и слушают тишину? Но я кроме тишины еще чувствую жжение в правой ноге и что-то теплое в груди.
Не могу ощутить, сколько времени прошло, но тишина давит. Однако почему темно и душно? Меня сверху чем-то накрыло. Значит, я жив? Рывок — и я встал. Мушкин тоже уже на ногах.
Как по команде, поворачиваем головы на восток. Там солнце. И никого. Взгляд на запад. Над Тернополем виднеются уходящие вражеские самолеты. Оба смотрим вниз. Девушки с венками.. И лежат неподвижно. Под ними расплываются алые лепестки. Я хорошо помню, что в венках алых цветов не было… И тут только доходит до меня, что красными лепестками от девушек уходит жизнь. Они лежали рядом с нами и понимали, что смерть нам всем пятерым неизбежна. Миг — и закрыли нас собой.
Девушки! Милые девушки! А вдруг вы еще живы?
Наклоняюсь к ним, но подкашиваются ноги, и я валюсь на бок. Из голенища правого сапога, словно из ведра, через край льется кровь. Чувствую слабость и какое-то безразличие ко всему окружающему.
Под покровом ночи
Мы решили дождаться возвращения товарищей. Прилетела только трое. Кого нет?
Молча пошли на КП. Ошеломило известие: не вернулся ; Василии Иванович Рогачев. Не верю. Все во мне протестует. Просто где-нибудь вынужденно приземлился.
Василий Иванович хорошо чувствовал, где гнездится смерть. У него давно выработался свой коэффициент безопасности. Кто-кто, а он из этой группы самый опытный. И я ловлю себя на том, что не спешу взглянуть на летчиков, которые летали с ним.
При каких бы обстоятельствах ни погиб летчик, но, возвратившись на землю, друзья всегда несут в себе чувство виновности. Сдавило сердце. Случилось непоправимое. И все же, пока не услышишь подтверждения своей догадки, теплится надежда. Командир полка и все, кто находился у КП, уже пошли навстречу понурым летчикам.
— Погиб.
— Как погиб? — В голосе Василяки испуг и неверие. Рассказ был коротким.
К фронту подлетела девятка «юнкерсов» под прикрытием восьмерки «фоккеров». Василий Иванович понял, что сейчас самое главное — отсечь истребителей противника от бомбардировщиков: иначе нельзя выполнить задачу. И он, не колеблясь, взял эту задачу на себя с напарником, а другую пару послал на бомбардировщиков. Все шло хорошо. «Юнкерсов» уже принудили сбросить бомбы и начали преследовать врага.В это время напарник Рогачева попал под удар «фоккера». Василий Иванович спас товарища, уничтожив «фоккера» раньше, чем тот успел открыть огонь. Однако другой вражеский истребитель сумел подобраться к Рогачеву. Он вместе со своим «яком» упал на правый берег Днестра, у села Незвиско Городненковского района…
В предмайский день мы поднялись в воздух, как жаворонки, — с рассветом. Восточная сторона неба уже широко розовела. Западная еще куталась во мгле, тускло мигали угасающие звезды. Внизу темнотой стлалась земля. Ночь таяла, но в ней еще красно-синими факелами заметно было дыхание наших «яков».
Пройдено сто километров, солнце смахнуло с земли последние следы тени. Внизу все засияло утренней свежестью. И только дымки артиллерийских разрывов напоминают, что на земле идет бой. Он может в любой момент вспыхнуть и в воздухе. Хотя натиск противника здесь, в междуречье Днестра и Прута, и ослаб, но враг еще тужится оттеснить наши войска от Карпат и этим оттянуть наступление на Балканы. Чтобы сломить его сопротивление, сейчас и наносится большой удар с воздуха по атакующим войскам противника.
Под нами плывут длинные колонны бомбардировщиков «Туполевых» и «петляковых» с истребителями прикрытия. Ниже них, словно, скользя по земле, идут большие группы штурмовиков Ил-2, и тоже с истребителями. В небе сейчас более четырехсот советских самолетов.
Задача нашей шестерки — бить фашистских охотников. У них при таких массированных действиях пиратская тактика — внезапные и быстрые наскоки сверху или же снизу. Снизу их ждет эскадрилья Сачкова, а мы здесь, на высоте.
На фоне снежных Карпат появились две точки. Вскоре они прояснились — «фоккеры». Мы готовы к встрече, но… Не верю своим глазам: «фоккеры» почему-то шарахнулись назад. Что за фокус? Может, фашисты подставили себя под удар умышленно, чтобы мы погнались за ними, а в этот момент по нас ударят другие истребители?
Оглядываюсь. Кроме наших, никого. Понятно. Враг растерялся. Такой момент нельзя не использовать. Сверкнул огонь, и один «фоккер» вспыхнул, другой взметнул вверх, но меткая очередь Алексея Коваленко догнала его.
Не меняя курса, продолжаем полет.
Кончили работу наши бомбардировщики и штурмовики. Ушли домой и все наши истребители. Над фронтом остались только мы шестеркой. Горючего у нас хватит еще надолго, но утомились глаза. Они уже больше часа, пересиливая слепящую яркость утреннего солнца, обшаривают пространство и, отяжелев, потеряли подвижность.
До конца патрулирования осталось две минуты. От мысли, что сейчас возьмем курс на Тернополь, я испытываю блаженную, усталость, хорошо знакомую послебоевую спутницу. И тут, словно плетью по обмягшим нервам, ударили слова с командного пункта земли: сходить к Станиславу и разведать аэродром.
Чтобы побыстрее выполнить задание, я решил обогнуть город стороной и с вражеского тыла пролететь над его южной окраиной, где находился аэродром. И домой.
Очевидно, от усталости я в этом маневре забыл о зенитной артиллерии. Зато она напомнила о себе, встретив нас ворохом черных бутонов. Я бросил машину прочь от пахнущих смертью «цветочков». Не задело. Но что это? На моих глазах снаряд разорвался прямо в самолете Хохлова, окутал его щепками и черным дымом.
Нет больше Ивана Андреевича, четко отметило сознание, опережая события. Виновник его гибели только я. Вот уж истина, что на войне спешка в смерти человека играет не меньшую роль, чем глупость и бездумье.
Из черного облака разрыва показались крылья. Потом кабина, мотор… Передняя часть самолета осталась целой, и даже крылья не рассыпались. Что стало с летчиком?
Вот появился и хвост «яка». Он как бы привязан и летит за крыльями. А где фюзеляж?
Подлетев ближе, я разглядел, что снаряд снес половину фанерного покрытия фюзеляжа и выпотрошил его. Хвост держался на оставшихся металлических трубах — лонжеронах, казавшихся теперь ниточками. Кабина летчика цела, цел мотор, и диском серебрится вращающийся винт. Значит, мотор работает. А вот и лицо летчика. Безжизненное.
А между тем неуправляемый «як», опустив нос, переворачивается и сыплется вниз. Хохлов, если и придет в себя, все равно уже не успеет выпрыгнуть и раскрыть парашют: земля рядом. Какой она кажется сейчас коварной, безжалостной! И мы ничем не можем помочь товарищу. Нам остается одно — проследить его последний путь.
Ужасно тяжелый момент. Мучительный. Он усиливался тем, что я понимал: в несчастье моя вина. Я повел группу через аэродром без всякого противозенитного маневра. И вот расплата. Сейчас все увидят гибель Ивана Андреевича. А зачем всем смотреть на смерть?
Но не успел я еще передать Лазареву, чтобы он четверкой шел домой, как самолет Хохлова перестал опускать нос и резко, как борец, лежащий на обеих лопатках, вывернулся и встал в нормальный, горизонтальный полет.
— Жив Иван Андреевич! — от радости закричал я, кажется, на всю вселенную.
Секунда, две — и я рядом. Ваня испуганно озирается, Пришел в себя и, видимо, еще не может понять, что же с ним произошло. Я говорю по радио, но он явно меня не слышит. Значит, радио выведено из строя, или же летчик оглушен разрывом. Помахиванием крыльев я привлек внимание Ивана Андреевича. Он тревожно взглянул на меня. Показываю ему рукой на солнце, на восток, куда лететь, и плавно разворачиваюсь. Вижу, с каким трудом ему удалось повернуть машину за мной. Значит, повреждено управление, а может, и летчик ранен.
И все же мы прилетели домой.
Иван Андреевич долго сидел в кабине и разминал отёкшие от напряжения руки и ноги. Все силы летчик отдал, чтобы машина в полете не потеряла равновесие.
Мы собрались около его самолета и молча глядели на товарища, возвратившегося поистине с того света. Иван Андреевич по натуре спокоен, уравновешен. Но уж когда таких, как он, жизнь здорово тряхнет, для них это редко проходит бесследно: зачастую остается душевная рана.
После тяжелого полета в снегопад (под Ровно) у Вани на время отключилась речь, потом он стал еще больше заикаться. Как этот полет отразится на нем? Не знаю, понял ли он наши опасения, но, поправив на себе обмундирование и приняв бравый вид, четко подошел ко мне и без всякого заикания доложил о выполнении задания, и даже спросил, какие будут замечания.
У Хохлова долго сохранялась угловатость фигуры, неповоротливость и ребячья округлость лица. От заикания он часто стеснялся говорить. Фронт, товарищи, время изменили Ивана Андреевича. Исчезла неуклюжесть, в движениях появилась ловкость. И все же мы видели долго человека таким, каким он показался в первый раз. К тому же Иван Андреевич продолжал заикаться. Очевидно, поэтому мы как-то мало замечали происходящие в нем перемены. И только сейчас, когда у него и следа не осталось от дефекта речи, мы вдруг увидели перед собой словно совершенно другого человека — сильного, волевого.
Первомайский вечер был теплый. Вовсю сияла луна. Село Великие Гаи утопало в цветущих садах. На улице летчики танцевали с сельскими девушками. Слышались веселые песни.
Я стоял с Сачковым. К нам торопливо подошел Василяка и сообщил, что получено боевое распоряжение на завтра. С рассвета почти вся наша вторая воздушная армия должна нанести удар по вражеским аэродромам на глубину до ста километров.
Через полчаса летчики крепко спали. Только к нам, командирам эскадрилий, думающим о завтрашнем полете в глубь вражеской территории, долго не приходил сон.
Разбудили нас за полтора часа до рассвета. Летчики поднимались не спеша, беззаботно. И сейчас у. них мысль еще дремала. По всему видно, им, не знавшим, что грядущий день готовит, спалось крепко.
— С утра полетим сопровождать бомбардировщики. Они должны нанести удар по львовскому аэродрому.
Это я сказал тихо, спокойно, нарочито растягивая слова, но по комнате сразу будто хлестнул ветерок, все заторопились. Вялости как не бывало. Лететь за сто километров, в тыл к врагу, через все аэродромы его истребительной авиации — задача не из легких. Но мы понимали, что на нас, истребителях, лежит основная тяжесть борьбы с авиацией противника. А легче всего уничтожать ее на аэродромах. Она там, при хорошей организации удара, беспомощна, поэтому мы охотно летали на такие задания.
За завтраком все были молчаливы и сосредоточенны. Это всегда бывает, когда летчики внутренне собранны и настроены на боевой вылет. Хотя в такую рань обычно и нет аппетита, сейчас же, понимая, что для большого полета потребуется много сил, ели капитально.
Темны предрассветные минуты. При побудке луна еще сидела на горизонте, а сейчас скрылась. И звезды, словно устав за ночь, потускнели. Все укрыла предрассветная темень. С трудом нахожу свой «як». Тишина. Ничто не шелохнется. Только прогретый мотор самолета, остывая, как бы во сне, слегка похрапывает.
Мушкин расстелил под крылом зимний чехол мотора и предложил отдохнуть. Как хорошо спится на рассвете! В эти минуты вся природа в наиполнейшем покое. И только война не спит.
Летчики полка в кабинах «яков». Прохладно. На востоке замаячила заря. Сколько раз приходилось ее наблюдать! И никогда она не оставляет тебя равнодушным. И суть не только в изумительной, неповторимой ее красоте: она часто является для нас и верным метеорологом. Вечером предсказывает погоду на завтра, утром уточняет свои предсказания.
Вчера закатное небо было багрово-красным. Вестник плохой погоды. Но сейчас нигде ни тучки. Небо чисто, воздух прозрачен. И восток золотисто-розовый, предвещающий ясный день. Значит, вчера заря ошиблась. Впрочем, не она виновата, виновата война. Фронт, находящийся от нас на западе, загрязнил воздух, сквозь него и небо казалось не таким, каким оно было вдали. На войне на все надо смотреть через войну.
Где-то надо мной, заливаясь, поет жаворонок. Как ни задирал я голову, не мог обнаружить этого азартного певца. И вероятно, потому подумалось, что вовсе и нет никакого жаворонка, а звенит в тишине своей прозрачностью сам воздух. И только когда солнце позолотило птичку, я заметил ее.
Жаворонок висел неподвижно. Видимо, он, как и я, любовался зарей и восходом солнца. И не знаю почему, мне стало завидно, что он увидел солнце раньше нас. Ничего, успокаиваю себя, зато мы поднимаемся выше, и на такую высоту, которая для жаворонка вообще недоступна.
Наконец полк в воздухе. Встреча с бомбардировщиками над нашим аэродромом. Они появились колонной из восьми девяток. Дивизия. Большая сила. При удачном бомбометании на фашистском аэродроме мало уцелеет самолетов.
Однако километрах в пятидесяти за линией фронта образовался туман. Земля не просматривалась, и бомбардировщики высыпали груз на запасную цель.
Сели.
Вскоре снова раздалась команда «По самолетам!». Мы с Лазаревым шли молча. На аэродроме тишина. Воздух от испарения помутнел. Небо потеряло свою утреннюю прозрачность, посерело и как бы застыло в своем таинственном спокойствии. И это-то спокойствие насторожило нас. Только неопытный солдат в такой момент тишину может принять за тишину, а не за паузу, когда копятся силы к новым боям.
Тишина. На фронте она часто раздражает авиаторов. Когда над головой гудит парочка «яков», приятно. Это музыка силы, охраняющей тебя. Фронт в двадцати километрах. Противнику две-три минуты лету. За это время мы, получив команду на взлет, в воздух подняться не успеем.
Опасаясь внезапного налета вражеской авиации, мы постоянно держали над собой одну-две пары «яков». Нагрузка была большая. Уставали. Зато ни один гитлеровец и носу не показывал вблизи Тернополя.
Однако постоянный патруль мог сам привлечь внимание противника, и командование призвало на помощь новую технику — радиолокаторы. Замысел неплохой. Радиоглаз может издалека обнаружить приближение самолетов. Пока противник долетит до нас, мы успеем перехватить его еще на подходе. И сегодня с утра у нас нет над аэродромом истребителей. Они дежурят на земле.
Теоретически все правильно. Однако мне в академии довелось хорошо изучить эту технику, и я знаю, что обхитрить локатор не так уж сложно. Стоит прийти вражеским самолетам на небольшой высоте — и ни один радиоглаз их своевременно не заметит. А сегодняшний неудачный вылет мог выдать наши намерения. Почему бы противнику не нанести ответный визит? Погода у него плохая только вдали, а вблизи от фронта, где базируются истребители, — хорошая. И враг не может не понимать, что сейчас большинство наших истребителей еще не готовы к повторному вылету; заправляются бензином.
От таких мыслей ноги понесли меня еще быстрее к своему «яку». На фронте, когда оружие под рукой, самочувствие как-то лучше. И вдруг необычная картина. Спрятавшись за заднюю стенку капонира, в котором стоял мой самолет, сидели переукладчица парашютов Надя Скребова, оружейницы Тамара Кочетова и Аня Афанасьева. Они кокетливо смотрелись в зеркальце. На их головах — венки из цветов. В золотистые кольца из одуванчиков вплетены ландыши, сверкающие белизной, что делало венки похожими на сказочные короны, а девушек в синих комбинезонах — на прелестных заговорщиц. До чего же они хороши своей девичьей непосредственностью и какой-то детской наивностью!
— Красавицы!
— Ой, товарищ майор! — по-ивановски окая, раньте всех опомнилась Надя Скребова. — Мы вас и не заметили.
Девушки, сняв с головы венки, быстро надели пилотки и встали. Они, как и положено солдатам, стояли в полной форме, держа в руках только что сплетенные венки.
В этот момент послышался подозрительный шум моторов. Все порывисто взглянули на восток. Немцы!
На старте в готовности к немедленному взлету стояла эскадрилья Сачкова. Она и без сигнала могла бы взлететь на перехват этой пары, но, видимо, не слышала звука вражеских истребителей, так тихо подкравшихся к нам.
Догнать их было уже невозможно, но осторожность вражеских самолетов навела на мысль: не пришли ли они, чтобы оценить обстановку на аэродроме и передать своей низко летящей ударной группе, с какого направления лучше нанести удар? Я кинулся к телефону, чтобы доложить командиру о противнике и предложить поднять Сачкова в воздух. В этот момент со стороны солнца, из нашего тыла, откуда только что прошмыгнули разведчики, на аэродром с бреющего полета выскочило около полусотни фашистских самолетов. Посыпались бомбы.
Взлетать уже поздно. Прыжок — и я за стенкой капонира в яме. Яма широкая и глубокая. Она образовалась, когда делали насыпь капонира. Со мной Мушкин и девушки.
От взрыва бомб тяжело ухнула и застонала земля. За бомбами хлынули волны снарядов и пуль. Прижавшись ко дну ямы, посмотрел вверх. Один за другим, дыша огнем, проносились лобастые тела «фоккеров». Я знал, что стенки капонира и ямы надежно укрыли нас от снарядов и пуль. А от бомб? Вот они…
На высоте метров двухсот — четыре «фоккера», летящих строем. От каждого отваливаются и рассыпаются по два контейнера с мелкими бомбами, и они, широко разлетевшись по небу, черной тучей несутся на нас.
Смерть? Жизнь научила меня не подчиняться смерти и бороться с ней до конца, пока есть силы. Безвыходного положения в полете не бывало, а вот на земле… Более трехсот бомб над нами. Они загородили все небо и через се куклу накроют нас. Неужели смерть? Казалось, я вижу ее. Вот она, в этой страшной, роковой туче. И от нее не успеешь убежать. Мы под дождем смерти.
Говорят, погибающие торопятся, нервничают. Видимо, это не всегда так. Меня сковало спокойствие, холодное спокойствие. Передо мной промелькнула картина из прошлого.
…1941 год. 30 апреля. Ереван. Я отправил жену в роддом. Ночью раздался звонок: родилась дочь. Утром Первого мая на параде я был ведущим колонны в сто самолетов. Наш маршрут проходил немного правее роддома. Но нас то ли ветром снесло, то ли еще была какая-то причина — мы пролетели красивым строем строго над роддомом.
Спасибо Жизни, что после меня останется дочь! В этот момент меня накрыло чем-то тяжелым. Раздались взрывы. Блеснул огонь… Чувствую запах гари. Тишина. Тяжелая тишина. Я отчетливо слышу тишину. Приготовился быть мертвым. Мертвые не должны слышать тишину. А может, только они и слушают тишину? Но я кроме тишины еще чувствую жжение в правой ноге и что-то теплое в груди.
Не могу ощутить, сколько времени прошло, но тишина давит. Однако почему темно и душно? Меня сверху чем-то накрыло. Значит, я жив? Рывок — и я встал. Мушкин тоже уже на ногах.
Как по команде, поворачиваем головы на восток. Там солнце. И никого. Взгляд на запад. Над Тернополем виднеются уходящие вражеские самолеты. Оба смотрим вниз. Девушки с венками.. И лежат неподвижно. Под ними расплываются алые лепестки. Я хорошо помню, что в венках алых цветов не было… И тут только доходит до меня, что красными лепестками от девушек уходит жизнь. Они лежали рядом с нами и понимали, что смерть нам всем пятерым неизбежна. Миг — и закрыли нас собой.
Девушки! Милые девушки! А вдруг вы еще живы?
Наклоняюсь к ним, но подкашиваются ноги, и я валюсь на бок. Из голенища правого сапога, словно из ведра, через край льется кровь. Чувствую слабость и какое-то безразличие ко всему окружающему.
Под покровом ночи
После двух месяцев лечения — новое место службы. Аэродром у села Куровице, что в тридцати километрах от Львова. Здесь 32-й полк той же 256-й истребительной дивизии, в которой я служил до ранения.
Пока шел до КП, успел ознакомиться с аэродромом. Середина его была выкошена, но отава уже успела вымахать почти до колен. Глубокие дренажные канавы, похожие на противотанковые рвы, прямоугольником окаймляли взлетно-посадочную полосу.
В свежевырытых щелях и окопах ржавчиной выступала болотная вода. Здесь нельзя строить землянок, поэтому КП полка разместился в ближайшем сельском деревянном сарае. А окопы и щели — на случай укрытия от бандеровцев и недобитых фашистов. Уже были случаи их нападения.
Южнее аэродрома с востока на Львов проходит шоссейная дорога. За ней виднеется нагорье Волыно-Подольской возвышенности, покрытое лесами. Там прячутся бандеровцы и фашисты, не успевшие удрать с отступающими гитлеровцами.
К командному пункту подрулили два только что севших «яка». В одном сидел заместитель командира полка по политической части майор Гурий Хатнюков, знакомый мне еще по Академии ВВС. Высокий, плечистый, он, в знаменитой на всю дивизию коверкотовой гимнастерке и со шлемофоном в руке, легко выпрыгнул из кабины. Копна русых волос, еще влажных от жаркого полета, взлохмачена. Приведя их в порядок, размашистой походкой зашагал ко мне, а я навстречу ему. Веселый нрав, задушевность и умный юмор Гурия Андреевича всегда притягивали к себе людей.
Какое великое дело, когда заместитель по политической части в истребительном полку — летчик! Пример его в бою — важнее всяких речей. Не зря летчики говорят: как ни бей языком, от этого не вспыхнет вражеский самолет.
Гурий Андреевич долгое время работал инструктором-летчиком. Потом его, как хорошего командира и грамотного коммуниста, назначили в 32-й полк. Прибыл он перед Курской битвой. Прежде чем приступить к исполнению служебных обязанностей, ему нужно было представиться командиру дивизии и начальнику политотдела. В штаб дивизии его должен был отвезти на самолете специально выделенный летчик. Комдив Николай Герасимов, узнав об этом, возмутился: что он, летчик или мешок с песком, чтобы его возили? Пусть сам летит. Герасимов, давая такое распоряжение, хотел звать, хорошо ли летает новый заместитель командира полка по политчасти. После такой проверки яснее станет и как с ним разговаривать.
Гурий Андреевич вылетел. И тут только комдиву доложили, что Хатнюков прибыл прямо с курсов и давно не летал. Площадка для посадки была такая маленькая, что и хорошо натренированному летчику не так-то просто приземлиться. Комдив встревожился. Но Хатнюков так классически притер машину, что Герасимов, не щедрый на похвалы, премировал его коверкотовой гимнастеркой. С тех пор Гурий Андреевич летает только в ней. «Гимнастерка — ровесница моей фронтовой жизни», — говорил он про этот памятный подарок комдива.
Так началась его фронтовая жизнь. Пример летного мастерства сразу расположил к нему летчиков.
Воевать в 32-м полку я начал в самый разгар боев за Львов. К утру 27 июля 1944 года город был освобожден, а 30-го состоялся городской митинг. Наш полк с воздуха охранял его. На последний вылет на аэродроме не оказалось горючего. Чтобы выполнить задачу, мы подняли в небо небольшую группу. Для нее пришлось со всех остальных самолетов слить бензин.
После митинга полк был выведен в резерв. За это время все должны отдохнуть, а потом получить на заводе новые самолеты и переучиться на них. Половина людей улетела в санаторий, а я с оставшимися ждал второго рейса.
Тихое село Куровице с богатыми садами стало для нас как бы своеобразным курортным местечком. И когда с Вислы прилетел комдив Герасимов, я попросил, чтобы от санатория нас избавили: здесь лучше любого курорта. Но вдруг в ночь на 20 августа…
Мы спали в хате вдвоем. Сосед — капитан Иван Мамонов — старый летчик. Знал его еще по Академии ВВС. Мы вместе прибыли на фронт. Во время Курской битвы он был сбит в воздушном бою, сильно обгорел, долго находился на излечении. Медицина списала его как летчика, но сам он с этим не примирился. «Время должно восстановить мое здоровье», — убеждал он всех. Мамонова допустили до полетов на связном самолете. Иван с тех пор летает, но, здоровье не улучшается, и он частенько говорит во сне. И сейчас я слышу его голос:
— Васильич, беда! Пришел с аэродрома посыльный и передал: там немцы и бандеры устроили парад. У них танки и артиллерия.
— Спи, Ваня. Мало ли что во сне может привидеться. Мамонова это взорвало, и он затряс меня:
— Вставай, Фома неверующий! Ты теперь командир полка. Решай, что делать?!
— Ты думаешь, что говоришь? — вскочил я.
— Я в здравом рассудке, а ты все спишь. У нас пустые баки в самолетах. И перелететь мы никуда не можем…
— Подожди, подожди! Про какие танки ты говоришь? Откуда танки? — Мое сознание восстало против этого сообщения, но какой-то внутренний страх насторожил. — Но почему такая тишина? Это какое-то недоразумение.
— А может, действительно недоразумение? Пойдем скорее на аэродром, — предложил Мамонов.
Непроглядная ночь и мертвая тишина холодным страхом окатили нас, когда мы выскочили на улицу. Ни часового, охраняющего дом, ни посыльного. Наверное, пока мы спали, они были бесшумно сняты. Я невольно съежился.
— Товарищ майор?
Хотя часовой, появившийся из-за угла, и произнес эти слова почти шепотом, они прогремели, точно выстрел. Посыльный оказался рядом с часовым. Он торопился доложить:
— В полку объявлена тревога. Весь личный состав занимает свои места согласно плану наземной обороны.
Он рассказал, что видел сам и слышал от патрулей, которые вели наблюдения за противником.
Часов в двенадцать ночи часовые, стоящие у самолетов, уловили какой-то подозрительный шум моторов и металлический скрежет. Сначала думали: идут машины по шоссейной дороге на Львов. Посланный туда патруль наскочил на большую группу людей на окраине аэродрома. Рядом с ними — танки и артиллерия. Слышалась немецкая, русская и украинская речь. Начальник патруля спросил, кто такие. «Войска самостийной Украины. Проваливайте отсюда, пока живы!» — раздалось в ответ.
Мы с посыльным побежали на аэродром, а Мамонов с часовым в штаб полка. Там хранилось знамя. Для охраны его был создан специальный взвод. В такой обстановке самое главное — сохранить знамя. Потеря святыни будет означать потерю полка: он будет расформирован.
На аэродроме, как и в селе, — тишина, и все укрыто ночью. На КП собрались офицеры. Полк занял оборону. Не верится, что сейчас в километре от нас выстроилась, может, тысяча, а может, и больше фашистов и бандеровцев. С ними танки и пушки.
Пока шел до КП, успел ознакомиться с аэродромом. Середина его была выкошена, но отава уже успела вымахать почти до колен. Глубокие дренажные канавы, похожие на противотанковые рвы, прямоугольником окаймляли взлетно-посадочную полосу.
В свежевырытых щелях и окопах ржавчиной выступала болотная вода. Здесь нельзя строить землянок, поэтому КП полка разместился в ближайшем сельском деревянном сарае. А окопы и щели — на случай укрытия от бандеровцев и недобитых фашистов. Уже были случаи их нападения.
Южнее аэродрома с востока на Львов проходит шоссейная дорога. За ней виднеется нагорье Волыно-Подольской возвышенности, покрытое лесами. Там прячутся бандеровцы и фашисты, не успевшие удрать с отступающими гитлеровцами.
К командному пункту подрулили два только что севших «яка». В одном сидел заместитель командира полка по политической части майор Гурий Хатнюков, знакомый мне еще по Академии ВВС. Высокий, плечистый, он, в знаменитой на всю дивизию коверкотовой гимнастерке и со шлемофоном в руке, легко выпрыгнул из кабины. Копна русых волос, еще влажных от жаркого полета, взлохмачена. Приведя их в порядок, размашистой походкой зашагал ко мне, а я навстречу ему. Веселый нрав, задушевность и умный юмор Гурия Андреевича всегда притягивали к себе людей.
Какое великое дело, когда заместитель по политической части в истребительном полку — летчик! Пример его в бою — важнее всяких речей. Не зря летчики говорят: как ни бей языком, от этого не вспыхнет вражеский самолет.
Гурий Андреевич долгое время работал инструктором-летчиком. Потом его, как хорошего командира и грамотного коммуниста, назначили в 32-й полк. Прибыл он перед Курской битвой. Прежде чем приступить к исполнению служебных обязанностей, ему нужно было представиться командиру дивизии и начальнику политотдела. В штаб дивизии его должен был отвезти на самолете специально выделенный летчик. Комдив Николай Герасимов, узнав об этом, возмутился: что он, летчик или мешок с песком, чтобы его возили? Пусть сам летит. Герасимов, давая такое распоряжение, хотел звать, хорошо ли летает новый заместитель командира полка по политчасти. После такой проверки яснее станет и как с ним разговаривать.
Гурий Андреевич вылетел. И тут только комдиву доложили, что Хатнюков прибыл прямо с курсов и давно не летал. Площадка для посадки была такая маленькая, что и хорошо натренированному летчику не так-то просто приземлиться. Комдив встревожился. Но Хатнюков так классически притер машину, что Герасимов, не щедрый на похвалы, премировал его коверкотовой гимнастеркой. С тех пор Гурий Андреевич летает только в ней. «Гимнастерка — ровесница моей фронтовой жизни», — говорил он про этот памятный подарок комдива.
Так началась его фронтовая жизнь. Пример летного мастерства сразу расположил к нему летчиков.
Воевать в 32-м полку я начал в самый разгар боев за Львов. К утру 27 июля 1944 года город был освобожден, а 30-го состоялся городской митинг. Наш полк с воздуха охранял его. На последний вылет на аэродроме не оказалось горючего. Чтобы выполнить задачу, мы подняли в небо небольшую группу. Для нее пришлось со всех остальных самолетов слить бензин.
После митинга полк был выведен в резерв. За это время все должны отдохнуть, а потом получить на заводе новые самолеты и переучиться на них. Половина людей улетела в санаторий, а я с оставшимися ждал второго рейса.
Тихое село Куровице с богатыми садами стало для нас как бы своеобразным курортным местечком. И когда с Вислы прилетел комдив Герасимов, я попросил, чтобы от санатория нас избавили: здесь лучше любого курорта. Но вдруг в ночь на 20 августа…
Мы спали в хате вдвоем. Сосед — капитан Иван Мамонов — старый летчик. Знал его еще по Академии ВВС. Мы вместе прибыли на фронт. Во время Курской битвы он был сбит в воздушном бою, сильно обгорел, долго находился на излечении. Медицина списала его как летчика, но сам он с этим не примирился. «Время должно восстановить мое здоровье», — убеждал он всех. Мамонова допустили до полетов на связном самолете. Иван с тех пор летает, но, здоровье не улучшается, и он частенько говорит во сне. И сейчас я слышу его голос:
— Васильич, беда! Пришел с аэродрома посыльный и передал: там немцы и бандеры устроили парад. У них танки и артиллерия.
— Спи, Ваня. Мало ли что во сне может привидеться. Мамонова это взорвало, и он затряс меня:
— Вставай, Фома неверующий! Ты теперь командир полка. Решай, что делать?!
— Ты думаешь, что говоришь? — вскочил я.
— Я в здравом рассудке, а ты все спишь. У нас пустые баки в самолетах. И перелететь мы никуда не можем…
— Подожди, подожди! Про какие танки ты говоришь? Откуда танки? — Мое сознание восстало против этого сообщения, но какой-то внутренний страх насторожил. — Но почему такая тишина? Это какое-то недоразумение.
— А может, действительно недоразумение? Пойдем скорее на аэродром, — предложил Мамонов.
Непроглядная ночь и мертвая тишина холодным страхом окатили нас, когда мы выскочили на улицу. Ни часового, охраняющего дом, ни посыльного. Наверное, пока мы спали, они были бесшумно сняты. Я невольно съежился.
— Товарищ майор?
Хотя часовой, появившийся из-за угла, и произнес эти слова почти шепотом, они прогремели, точно выстрел. Посыльный оказался рядом с часовым. Он торопился доложить:
— В полку объявлена тревога. Весь личный состав занимает свои места согласно плану наземной обороны.
Он рассказал, что видел сам и слышал от патрулей, которые вели наблюдения за противником.
Часов в двенадцать ночи часовые, стоящие у самолетов, уловили какой-то подозрительный шум моторов и металлический скрежет. Сначала думали: идут машины по шоссейной дороге на Львов. Посланный туда патруль наскочил на большую группу людей на окраине аэродрома. Рядом с ними — танки и артиллерия. Слышалась немецкая, русская и украинская речь. Начальник патруля спросил, кто такие. «Войска самостийной Украины. Проваливайте отсюда, пока живы!» — раздалось в ответ.
Мы с посыльным побежали на аэродром, а Мамонов с часовым в штаб полка. Там хранилось знамя. Для охраны его был создан специальный взвод. В такой обстановке самое главное — сохранить знамя. Потеря святыни будет означать потерю полка: он будет расформирован.
На аэродроме, как и в селе, — тишина, и все укрыто ночью. На КП собрались офицеры. Полк занял оборону. Не верится, что сейчас в километре от нас выстроилась, может, тысяча, а может, и больше фашистов и бандеровцев. С ними танки и пушки.