Страница:
Земля! Она для летчика после сурового неба всегда желанна. Сейчас же я был не рад ей. Она пугающе приближалась. Остановившийся трехлопастный винт оказался страшным тормозом, и самолет круто снижался. Я взглянул в небо. Оно синее-пресинее и густое, до того густое, что кажется, подними руку — и ухватишься за него. Если бы это было так!
Мертвая машина угрожающе сыплется вниз, именно сыплется, а не планирует. При ударе можно погибнуть или же, потеряв сознание, оказаться в руках фашистов. У меня пистолет с двумя обоймами патронов, да еще в кармане целая коробка — пятьдесят штук.
Нужно сесть нормально. Обязательно нормально, иначе не сумею воспользоваться оружием н попаду в плен.
Смотрю вперед, на землю. Там леса Полесья с пятнами болот и полян. В болото, садиться опасно: засосет.
Приближаются редкий лесок и кустики, припорошенные сизой дымкой. За ними небольшая поляна с одиноким домиком, прижавшимся к лесу. Сяду здесь. Домик может стоять только на сухом месте. Впрочем, выпора уже нет.
Земля, казавшаяся с высоты плоской, спокойной, зашевелилась, ожила. Деревья редкого леса угрожающе выросли и ощетинились. Все начало принимать свою земную реальность. Поляна с домиком тоже в движении, но она еще далеко. Могу не долететь до нес и оказаться в болоте.
Теперь уже вижу, что подо мной сквозь посиневший снег зловещей чернотой поблескивает вода. Над ней стелется испарина, кажущаяся ядовитым дыханием бездны. А деревья и кусты стали необыкновенно большими, противными и как бы бросились в атаку. Не уклонись от их натиска — н «яка» вместе со мной поглотит пучина.
Стараюсь задержать снижение самолета, но болото неумолимо притягивает его к себе. И деревья уже рядом. Деревья на болоте? Да в них, может быть, спасение! Выскочу из самолета и уцеплюсь за дерево, чтобы не засосала трясина. Только успеть бы выскочить.
Торопливо расстегиваю привязные ремни, чтобы выброситься из кабины, когда самолет начнет кувыркаться на болоте. И только успел это сделать, как макушка сосны хлестнула но крылу. Чтобы чуточку приподнять машину, хватаю ручку управления полностью на себя. На какой-то миг «як» застывает в воздухе. «Родной, продержись еще секундочку…» «Як» внял моей мольбе, держится. Молодчина! Ну, еще! Нет, он окончательно потерял скорость, проваливается и, подминая под себя деревья и кусты, грузно плюхается на болото.
Машина уже не в моей власти, а во власти инерции, которая может и перевернуть ее, и раздавить меня, поэтому бросаю управление и опираюсь руками о кабину. Теперь готов ко всему: самолет начнет кувыркаться — пригну голову к коленям, чтобы деревья не оторвали ее, резко остановится — не ударюсь головой, а если будет тонуть — выскочу.
«Як» и в последний момент не подкачал. Разбросав по сторонам кустарник, он поднатужился и, как лодка, проскользнв по воде еще несколько метров, выполз на поляну.
Неожиданность — коварный враг для летчика. Ее в полете ждешь постоянно, к ней вырабатывается иммунитет. И сейчас, приземлившись, я подготовился к встрече с фашистами. В руке пистолет на взводе. И — никого. Никто ко мне не бежит, ничто не шелохнется. Все словно застыло. Противник, очевидно, притаился, чтобы с меньшими потерями схватить меня. Настороженно озираюсь. Дуло пистолета следует за взглядом. Ни души. Воронки от бомб и снарядов. Самолет остановился метрах в пяти перед одной из таких ям. Они напорошены снегом, и с воздуха заметить их было невозможно.
Шум пронесшегося надо мной самолета заставил взглянуть в небо. Иван Андреевич! Он выпускает шасси и делает разворот. Собирается, очевидно, сесть рядом со мной. Единственное мое спасение — он: сядет н я с ним улечу. Но может ли здесь приземлиться «як»? Поляна метров триста на девятьсот. Но размерам подходит. А окопы и воронки? Нет, здесь «як» не сядет, тут может опуститься только По-2. — Ваня, садиться нельзя! Пли домой! — кричу по радио. По радио не работает. Пулей выскакиваю из кабины, машу, чтобы улетал домой. А Иван Андреевич, под охраной Лазарева и Коваленко, упорно снижается, рассчитывая приземлиться возле моего «яка». Не видит сигналов. Тогда я, позабыв о всякой предосторожности открыл стрельбу в сторону Хохлова. Но и это не помогло.
Иван у самого берега болота коснулся колесами земли. Самолет побежал. Я наперерез ему. Впереди рой воронок-могил. То ли он заметил меня, то ли увидел ямы — резко дал газ. Мотор взревел, «як» отскочил от земли и, покачиваясь, поплыл над воронками, набирая скорость.
Друзья ушли домой. Странное дело — тишина отдалась во мне болью и каким-то раздирающим голову шумом. С тревогой огляделся, мак бы отыскивая, что это значит. Никою. А тишина шумит. Это остывают нервы. Нервы, точно металл, могут накаляться, остывать, и, видимо, это можно слышать и чувствовать.
В тонком слое снега замечаю торчащую, как иглы, прошлогоднюю стерню. А где домик? Он от меня далековато. Но теперь я разглядел, что это не домик, а обыкновенный сарай. Н таких обычно хранят сено. Иду к нему. В сарае одной стены нет, а внутри что-то чернеет и шевелится. Когда подошел ближе, разглядел — танк, с наведенной на меня пушкой. Танк с крестом. Рядом с ним два человека. Они шагнули за танк. Так вот почему тишина: фашист прицелился. Теперь я от его снаряда никуда не денусь. Мое оружие — пистолет — бессильно. Я остановился. Бежать? От снарядов — то? И поблизости пет ни одной воронки. Всё против меня.
Не знаю зачем, разглядываю свой ТТ. Снимаю перчатки и бросаю на землю. Теперь они не нужны. Нужен только пистолет. Когда грозит неминуемая гибель, остается единственная разумная возможность — сохранить свое достоинство.
Меня сковало спокойствие, чересчур холодное. Ни до мной огромное небо, яркое солнце, под ногами негостеприимная земля. Я всем телом ощущаю ее выпуклость. Она словно специально здесь изогнулась, чтобы я не мог укрыться от танка. Я одинок и беспомощен.
— А ну, выше голову! — командую себе. Голос чужой. Кажется, говорю не я, а кто-то другой.
Я подчиняюсь ему и, сжимая пистолет в руке, шагаю на танк, на пушку. Шагаю быстро, отчаянно.
Почему не стреляют? Хотят взять живым? Не выйдет! У меня в руке пистолет с восемью патронами. Нет, с девятью: один в стволе. Можно стрелять сразу, навскидку, не отводя затвор… О ужас! Ведь у меня в пистолете может но оказаться ни одного патрона. Все, наверное, выпалил, сигналя Хохлову. От растерянности и испуга я остановился, не зная, что делать. В такие переплеты не часто приходится попадать.
Первая мысль — зарядить пистолет. Для этого нужно вынуть запасную обойму с патронами из кобуры. Но в этот момент меня могут схватить. А если не окажется патрона в пистолете, как я буду защищаться? Я сам иду в руки к фашистам. Перезарядить! Немедленно перезарядить!!!
Миг — и запасная обойма в пистолете. Я весь в готовности к бою. Кругом по-прежнему тишина. Она давит, пугает. А громадина танка уже передо мной. Сверху люк открыт.
— А ну, вылазь! — кричу на танк. — Вылазь!
В тишине только протяжное эхо откликнулось мне. С упрямой злостью кричу еще, ругаюсь и, наконец, прыгаю на танк, заглядываю в люк. Пусто. От радости подкосились ноги, н я, обессиленный, опустившись на металлическую коробку, сполз на землю.
Счастье. Миг счастья! Я ликую. Вскакиваю: где же люди? От них только след на снегу остался. Кто они и почему скрылись? Нужно быть наготове.
Вскоре тишину мертвой поляны с мертвым танком н моим самолетом разорвал гул двух «яков». Вслед за ними появился По-2. Под прикрытием истребителей он приземлился.
За мной прилетел Пиан Андреевич. Вверху, охраняя нас, кружились Лазарев и Коваленко.
В Полесье противник не имел сплошной обороны. Она состояла из опорных пунктов и узлов сопротивления, созданных в городах и селах, на дорогах н возвышенностях. Я и сел на участке, не занятом фашистами. Повезло.
Случай иногда решает наши судьбы…
Весеннее наступление 1-го Украинского фронта началось в марте рассекающим ударом из района Шепетовки в общем направлении на юг, на Черновцы. Цель этого удара — отрезать отход на запад вражеской группе армий «Юг».
Не давать врагу передышки! Под таким девизом шло освобождение Правобережной Украины. Наступать в распутицу труднее, чем обороняться. И эта трудность увеличивала у нас собранность и силу. Однако наше правое крыло фронта молчало. Мы же летали на юг, в район Тернополя, и как истребители, и как дальние разведчики. Летали далеко — до Карпат. Это около трехсот километров. И бензина еще много оставалось в запасе.
Сейчас, под вечер, мы только что возвратились с фронта и в землянке КП разбирали проведенный воздушный бой. В нем погиб молодой летчик Андрей Картошкин.
— Он сбил одного фрица, погнался за вторым, а третьего и не углядел, — заметил Виталий Марков ошибку летчика, которая свойственна почти всем молодым, начинающим воевать. Они не умеют соизмерять свою силу, душевный пыл и эмоции с воздушной обстановкой.
К нам в землянку, где происходил этот разговор, ворвались две девушки. Нас не так удивило их неожиданное появление, как их одежда. Обе в шапках-ушанках со звездочками, в форменных шинелях, у одной солдатские погоны, у другой — сержантские. У обеих из-под шинелей, точно рясы, свисают шелковые платья — у одной белое, у другой блестящее черное. Обе в модных туфельках на высоких каблуках.
Глядя на их странную, необычную одежду, я подумал, что приехали артисты и сегодня на ужине будут перед нами выступать.
Девушка с сержантскими погонами, видимо поняв наше недоумение, махнула рукой и, улыбнувшись, выпалила:
— Ой, мальчики! Не обращайте внимания на наши мундиры. — И подошла ко мне: — Товарищ капитан, Герой Советского Союза, разрешите обратиться?
Не успел я что-либо сказать, как она в наступательном духе спросила:
— Вы знаете, что сегодня Восьмое марта — женский праздник?
Мы уже приготовились поздравить наших полковых девчат и вручить им кое-какие подарки, поэтому в вопросе для нас было что-то оскорбительное.
— А как же! Вы что, считаете, мы могли забыть ой этом?
— Нет! Вы герои неба, поэтому о нас, земных женщинах, можете забыть, — съязвила «артистка» и продолжала:
— Мы — делегация от девушек БАО. Пришли, чтобы лично пригласить вас, Арсений Васильевич, и Сергея Ивановича к себе в гости на ужин.
Зная, что вечер у нас занят, да находясь, еще под впечатлением гибели летчика, я решительно отказал сержанту, даже не поблагодарив за приглашение.
— Как же так, товарищ капитан… — В глазах девушки вспыхнули огоньки обиды.
Я поспешил сгладить свою резкость:
— С удовольствием бы пришли, но мы должны сегодня быть на ужине с нашими полковыми девчатами.
Девушка в черном платье глубоко вздохнула и тихо, словно в раздумье, повторила свои последние слова:
— Как же так, товарищ капитан… — Резким движением рук она смахнула спереди под ремнем складки своей шинели и твердо отчеканила: — Выходит, мы не ваши? Мы обеспечиваем всем вам полеты, одеваем, обуваем и кормим вас, охраняем днем и ночью. И вообще, ухаживаем за вами, как родные матери. Да вы без нас и шага не сделаете. И вы осмелились отказаться?..
А ведь она права, мысленно осудил я себя за поспешный ответ. На ужине в БАО мы обязательно должны быть и поздравить девчат с праздником. Это не только долг вежливости, но и требование товарищества.
С уважением смотрю на девушку. Сержант, да еще в платье, а отчитала меня, точно старший начальник. Вот пигалица! Знали, кого послать. Я хотел было спросить, где она так смело научилась делать выговоры старшим по званию, и перевести разговор на другой тон, но меня опередила ее подруга в белом платье:
— Галя, да товарищ капитан шутит! — Она посмотрела на меня взглядом, плавящим любое плохое настроение: — Да? Придете?
Эту девушку я где-то встречал. Вспомнил — в Скоморохах. Она тогда пригласила Лазарева танцевать. И сейчас она перехватила у меня инициативу. Как теперь все свести к шутке? Я ничего не мог придумать, кроме как в примирительном тоне сказать:.
— Придем обязательно.
Прежде чем уйти, девушка в белом платье с лукавой улыбкой взглянула на Лазарева:
— Мы ждем вас, шоколад и конфеты будут.
Сергей хотел было что-то сказать, но смутился и прикусил свой язык, ранее всегда дерзкий в подобных случаях. Такого с ним еще никогда не случалось. По крайней мере, никто из нас этого не замечал, но уже «солдатский телеграф» передал, что он пленен девушкой-блондинкой из БАО.
Около двухсот человек собралось на праздничный ужин в аэродромном бараке, разгороженном на комнаты-клетушки. Мужчин мало. Это командование батальона и шесть летчиков из обоих авиационных полков, базирующихся в Ровно.
С помещением девушки все решили просто: несколько комнат соединили в одну, сняв между ними перегородки. Побелив и празднично украсив, они превратили этот сарай в просторный зал. Даже с люстрами, горящими от настоящего электричества, неизвестно откуда проведенного. На стенах висели неплохие картины. Красиво были накрыты столы. Несколько ваз с цветами. Откуда в такое время цветы? Много шоколада и конфет. Это понятно: на фронте женщинам вместо махорки и папирос выдавали разные сласти, и они, видимо, подкопили их для этого дня.
Кое-кто из девчат надели гражданские платья и совсем изменились. Гимнастерки все-таки старили, их, огрубляли, и, может быть, поэтому некоторые девушки, находясь в полевых условиях, невольно перенимали мужские привычки. Сейчас, переодевшись и оказавшись в праздничной обстановке, они выглядели милыми, обаятельными, женственными.
После сырых землянок и тяжелых боев нам в гостях все нравилось. Мы почувствовали семейное тепло и уют. Здесь все просто и хорошо. Так могут сделать только женщины. По всему видно — они здесь хозяева. У нас в полку девушек немного. Главная фигура у нас — летчик. В БАО же главные работники — хозяйственники: кладовщики, шоферы, официанты, врачи, медперсонал. Половина из них — женщины, и хозяйничать они умеют. Мы, летчики, почти всегда были довольны работой нашего тыла.
Приходят на память слова из песни: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет…» Это про наших матерей — комсомолок гражданской войны. Теперь тяжесть войны легла на их детей. И снова девушки на фронте. Воюют хорошо. Мне приходилось видеть мужчин трусами, и читать о них, и слышать, а вот трусов женщин — не знаю. И будущее поколение будет гордиться своими матерями, как мы гордимся Анкой-пулеметчицей.
Наши новые знакомые — Галя и Дуся — связистки. Девушки грамотные, развитые. Они усадили нас с Лазаревым между собой. Галя в черном нарядном платье. По характеру она какая-то спортивно-энергичная, напористая. У нее все в непрерывном движении и изменении. И в этом заключается особая красота, красота новизны. Галя ни с того ни с сего озадачила меня вопросом:
— Скажите, как женщине стать генералом?
— Сначала нужно женщине превратиться в мужчину, — отшутился я.
— Я вас серьезно спрашиваю. И вообще, есть ли у нас женщины-генералы?
— По-моему, нет.
— А могут быть?
— Почему бы нет?
— А почему тогда нет?
Я не знаю, что ей ответить, и с серьезным видом советую:
— Напишите об этом товарищу Сталину. Галя обиделась и маленькими своими кулачками, как барабанными палочками, забила по столу:
— Вы уклоняетесь от прямого ответа? И вообще, мужчины всюду захватили управление государством в свои руки. Если бы женщины были у власти, они не допустили бы никаких войн.
— Ну, это как сказать, — не согласился я. — Царицы Екатерина Вторая и грузинская Тамара — женщины, а вели большие войны и были, как гласят источники, злы и коварны.
В это время кто-то задушевно запел:
Про тебя мне шептали кусты…
Когда додели эту песню, Галя предложила Дусе спеть «Огонек», но та сделала притворно-испуганное лицо:
— Не могу. — И кивает на Лазарева: — Мой повелитель не любит, когда я пою.
Дуся — полная противоположность Гале. Хотя ростом такая же невеличка, но в движениях плавна и изящна. В белом платье она как цветок лилии, до того светла и нежна. Кажется, прикоснись к ней пальцем — и оставишь след.
Нам, в своих не первой свежести гимнастерках, давно не видавших утюга и казавшихся какими-то жеваными, сначала было неловко сидеть рядом с ней. Однако она своей непосредственностью и шутливым кокетством сразу разогнала это чувство, и разговор пошел легко. Незатейливые шутки вызывали искренний смех и душевное сближение. В мягком, тихом голосе Дуси было что-то чарующе-теплое и повелительное. Ее голос словно ласкал тебя, и ты невольно подчинялся ему. Глядя на Дусю и Сергея, сразу можно понять, что она действительно покорила парня. Он, как пай-мальчик, во всем слушался ее. Вот он закурил. Она ласково, но с такой милой, обворожительной обидой, какая может быть только у женщин, спрашивает:
— Сережа, а ты знаешь, что одна папироса убивает зайца?
— А зачем ему так много давать курить? — Лазарев словно не понимает цели вопроса, но покорно гасит папиросу и берется за бутылку вина.
Дуся перехватывает его руку, осуждающе смотрит;
— Ты хочешь еще?
— По маленькой можно.
Дуся мягко, но уверенно берет у Сергея бутылку и, нахмурив светлые брови, замечает:
— Один древний философ сказал, что опьянение — это добровольное сумасшествие. — И вместо бутылки ставит стакан чаю.
— Я раньше тоже не любила чай, — шутит Дуся, — дома сахару жалко было, а в гостях же накладывала столько, что пить противно. А как пришла в армию, здесь норма — хочешь не хочешь, а пей, иначе останешься без чая. И научилась.
Сережа смеется, попивая чаек с шоколадом, не замечая и не слушая никого, кроме Дуси. От грубоватой манеры, с какой он вел себя с девушками раньше, не осталось и следа. Дуся облагородила его, не знавшего настоящей любви. Правда, он, как и все в юности, влюблялся, но это была скорее игра в любовь. Теперь он по-настоящему счастлив.
Баянист заиграл танго. Несколько пар вышли в свободный угол зала, специально отведенный для танцев. Безмолвно, только глазами, Дуся пригласила Сергея и плавно встала. Она, вся белая, нежная, хрупкая, казалась воплощением самой женственности, а он, большой, чуть сутулый, со шрамами от ожогов налицо, являлся олицетворением мужества.
Полная противоположность. А какая в них чарующая сила взаимного притяжения! От Сергея не раз приходилось слышать: любовь на войне только до первого разворота. Напомнить бы ему об этом сейчас!
Но война рождает и нравственное уродство. Постоянное соседство со смертью тревожит всех людей. И куда легче подавить естественный страх перед опасностью, отвлечься от суровой действительности разгульной эротикой. Разуму подчиняться всегда труднее, нежели природным чувствам. Сила человека в том и заключается, что он умеет подчиниться разуму и не растворять свои чувства в минутных настроениях. Лазарев стал именно таким. Он на моих глазах превратился из зеленого юнца в зрелого мужчину, командира и… влюбленного. Ему теперь, как говорится в стихотворении:
Баян продолжал играть. Танцы, смех, шутки… Как дороги и милы солдатскому сердцу такие минуты отдыха!
Наконец и правое крыло фронта в середине марта перешло в наступление, но не на юг, а на запад, в сторону Львова. И наш полк и 525-й штурмовой, с которым мы стояли вместе, стали летать тоже на запад.
Небо на фронте всегда, кажется, хранит тайну. Но в это утро в нем не было никакой тайны, потому что для авиации оно было просто закрыто. И летчики, словно подражая непогоде, настроились на пасмурный лад, и после завтрака все потянулись на нары подремать. Однако не успели еще лечь, как получили приказ: техникам срочно прогреть моторы и проверить оружие, а летчикам собраться у КП.
Через несколько минут самолеты стояли в готовности к вылету. Установилась тишина. Однако в этой тишине угадывалась тревога. Боевая тревога.
Летчики сгрудились у землянки командного пункта около Василяки. «Старики» чуть в сторонке в молчаливом ожидании с деловой, хозяйской настороженностью смотрели на него. Молодежь, желая напомнить о себе, подошла ближе.
Эх, ребята, ребята! Да если бы вы познали не теоретически, а практически, как сложен, а порой и невозможен полет при такой коварной погоде, не маячили бы сейчас перед глазами командира с таким видом — не забудьте нас: мы ко всему готовы!
Зеленые юнцы. Обидное слово, оскорбительное. Его наверняка изобрели зазнайки или пошляки, которые, как правило, трусы и завидуют бесстрашию юности. Юность — это не обузданная опытом сила. Она всегда готова любой ценой изведать неизведанное, а каждая ошибка делает человека мудрее. Не зря говорят: не испортишь дела, мастером не будешь. И все же, если бы в авиации считать за правило: хочешь — лети, — авиация сама бы себя погубила.
Василяка прекрасно понимал, что сейчас всех в первую очередь интересует метеосводка, поэтому сразу сообщил:
— Метеоколдуны обещают улучшение; погоды. Облака, говорят, только над нашей территорией. У линии фронта они кончаются, а дальше, у противника, — ясно. Нам предложено вылететь на сопровождение «илов». — Он посмотрел на меня: — Группу возглавишь ты.
— Нам предложено или приказано? — уточнил я необычную форму постановки боевой задачи.
— Предложено. Но для штурмовиков — приказ. Бой идет за Броды. Там противник наносит танковый удар. Сейчас помочь нашим может только авиация. Еще натиск — и немцы будут вышвырнуты из Бродов.
Мимо нас прошли летчики-штурмовики. Их командир майор Иван Павлюченко остановился. Мы договорились о полете.
— Если погода ухудшится — прижмемся к земле, — сказал он. — Мы привыкли к бреющим. А как вы, ведь над территорией противника ясно?
Я понял Ивана Васильевича. Его беспокоит не только погода, но и возможность встречи с немецкими истребителями. Он знает, что мы в случае ухудшения видимости можем возвратиться. Штурмовики же должны лететь и без нас.
— Тоже будем жаться к земле, — обнадежил я Павлюченко.
Его широкое и спокойное лицо расплылось в одобрительной улыбке.
У моего самолета был раскрыт мотор. Механик залез на него верхом и копался внутри. От недоброго предчувствия стало тоскливо на душе. Неисправна машина? Этого еще не хватало! Мой «як» хорошо отрегулирован — брось управление, и он сам мог лететь. Такая регулировка не раз выручала меня в трудные минуты.
— Лопнула масляная трубка. — На лице Мушкина растерянность, словно он виновник неисправности.
Ничего не поделаешь, пришлось лететь на другом «яке».
Перед самым вылетом Василяка, подбежав к самолету, прыгнул на крыло и, заглушая шум мотора, прокричал на ухо:
— Только что позвонили из дивизии, передали: трудно будет лететь — все возвращайтесь! И штурмовики. На рожон не лезьте!
Вот уж действительно весна да осень — на день погод восемь. Как встали на курс, нас окатило солнце. Иван Павлюченко передал:
— Васильич! На нас и боги работают. Порядок!
Радость была предждевременной. Туча вскоре закрыла солнце, воздух побелел от крупных, пушистых снежинок. Двенадцать штурмовиков строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам, истребителям, нужно возвращаться. Но это значит оставить без охраны штурмовиков. Усилится снегопад — и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.
— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.
Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Наконец слышу:
— Нас ждет фронт. Он рядом. А там солнце.
Смотрю на своих ведомых, Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко. Тоже слились как один самолет. Вся пятерка — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте»? Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио. «Возвратиться!».
Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уже и поле боя накрыл снегопад? И вот, словно из сырого подземелья, мы вынырнули в бездонное раздолье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует:
— «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»
Мое внимание сразу привлекла земля. Я увидел под собой два «мессершмитта», стоящих на ровном чистом поле. Фашистский аэродром? Значит, мы проскочили поле боя? Взглянул вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. 0н только что освобожден. До войны здесь был наш аэроклуб. Враг его использовал и, очевидно, отступая, оставил неисправные истребители.
Мертвая машина угрожающе сыплется вниз, именно сыплется, а не планирует. При ударе можно погибнуть или же, потеряв сознание, оказаться в руках фашистов. У меня пистолет с двумя обоймами патронов, да еще в кармане целая коробка — пятьдесят штук.
Нужно сесть нормально. Обязательно нормально, иначе не сумею воспользоваться оружием н попаду в плен.
Смотрю вперед, на землю. Там леса Полесья с пятнами болот и полян. В болото, садиться опасно: засосет.
Приближаются редкий лесок и кустики, припорошенные сизой дымкой. За ними небольшая поляна с одиноким домиком, прижавшимся к лесу. Сяду здесь. Домик может стоять только на сухом месте. Впрочем, выпора уже нет.
Земля, казавшаяся с высоты плоской, спокойной, зашевелилась, ожила. Деревья редкого леса угрожающе выросли и ощетинились. Все начало принимать свою земную реальность. Поляна с домиком тоже в движении, но она еще далеко. Могу не долететь до нес и оказаться в болоте.
Теперь уже вижу, что подо мной сквозь посиневший снег зловещей чернотой поблескивает вода. Над ней стелется испарина, кажущаяся ядовитым дыханием бездны. А деревья и кусты стали необыкновенно большими, противными и как бы бросились в атаку. Не уклонись от их натиска — н «яка» вместе со мной поглотит пучина.
Стараюсь задержать снижение самолета, но болото неумолимо притягивает его к себе. И деревья уже рядом. Деревья на болоте? Да в них, может быть, спасение! Выскочу из самолета и уцеплюсь за дерево, чтобы не засосала трясина. Только успеть бы выскочить.
Торопливо расстегиваю привязные ремни, чтобы выброситься из кабины, когда самолет начнет кувыркаться на болоте. И только успел это сделать, как макушка сосны хлестнула но крылу. Чтобы чуточку приподнять машину, хватаю ручку управления полностью на себя. На какой-то миг «як» застывает в воздухе. «Родной, продержись еще секундочку…» «Як» внял моей мольбе, держится. Молодчина! Ну, еще! Нет, он окончательно потерял скорость, проваливается и, подминая под себя деревья и кусты, грузно плюхается на болото.
Машина уже не в моей власти, а во власти инерции, которая может и перевернуть ее, и раздавить меня, поэтому бросаю управление и опираюсь руками о кабину. Теперь готов ко всему: самолет начнет кувыркаться — пригну голову к коленям, чтобы деревья не оторвали ее, резко остановится — не ударюсь головой, а если будет тонуть — выскочу.
«Як» и в последний момент не подкачал. Разбросав по сторонам кустарник, он поднатужился и, как лодка, проскользнв по воде еще несколько метров, выполз на поляну.
Неожиданность — коварный враг для летчика. Ее в полете ждешь постоянно, к ней вырабатывается иммунитет. И сейчас, приземлившись, я подготовился к встрече с фашистами. В руке пистолет на взводе. И — никого. Никто ко мне не бежит, ничто не шелохнется. Все словно застыло. Противник, очевидно, притаился, чтобы с меньшими потерями схватить меня. Настороженно озираюсь. Дуло пистолета следует за взглядом. Ни души. Воронки от бомб и снарядов. Самолет остановился метрах в пяти перед одной из таких ям. Они напорошены снегом, и с воздуха заметить их было невозможно.
Шум пронесшегося надо мной самолета заставил взглянуть в небо. Иван Андреевич! Он выпускает шасси и делает разворот. Собирается, очевидно, сесть рядом со мной. Единственное мое спасение — он: сядет н я с ним улечу. Но может ли здесь приземлиться «як»? Поляна метров триста на девятьсот. Но размерам подходит. А окопы и воронки? Нет, здесь «як» не сядет, тут может опуститься только По-2. — Ваня, садиться нельзя! Пли домой! — кричу по радио. По радио не работает. Пулей выскакиваю из кабины, машу, чтобы улетал домой. А Иван Андреевич, под охраной Лазарева и Коваленко, упорно снижается, рассчитывая приземлиться возле моего «яка». Не видит сигналов. Тогда я, позабыв о всякой предосторожности открыл стрельбу в сторону Хохлова. Но и это не помогло.
Иван у самого берега болота коснулся колесами земли. Самолет побежал. Я наперерез ему. Впереди рой воронок-могил. То ли он заметил меня, то ли увидел ямы — резко дал газ. Мотор взревел, «як» отскочил от земли и, покачиваясь, поплыл над воронками, набирая скорость.
Друзья ушли домой. Странное дело — тишина отдалась во мне болью и каким-то раздирающим голову шумом. С тревогой огляделся, мак бы отыскивая, что это значит. Никою. А тишина шумит. Это остывают нервы. Нервы, точно металл, могут накаляться, остывать, и, видимо, это можно слышать и чувствовать.
В тонком слое снега замечаю торчащую, как иглы, прошлогоднюю стерню. А где домик? Он от меня далековато. Но теперь я разглядел, что это не домик, а обыкновенный сарай. Н таких обычно хранят сено. Иду к нему. В сарае одной стены нет, а внутри что-то чернеет и шевелится. Когда подошел ближе, разглядел — танк, с наведенной на меня пушкой. Танк с крестом. Рядом с ним два человека. Они шагнули за танк. Так вот почему тишина: фашист прицелился. Теперь я от его снаряда никуда не денусь. Мое оружие — пистолет — бессильно. Я остановился. Бежать? От снарядов — то? И поблизости пет ни одной воронки. Всё против меня.
Не знаю зачем, разглядываю свой ТТ. Снимаю перчатки и бросаю на землю. Теперь они не нужны. Нужен только пистолет. Когда грозит неминуемая гибель, остается единственная разумная возможность — сохранить свое достоинство.
Меня сковало спокойствие, чересчур холодное. Ни до мной огромное небо, яркое солнце, под ногами негостеприимная земля. Я всем телом ощущаю ее выпуклость. Она словно специально здесь изогнулась, чтобы я не мог укрыться от танка. Я одинок и беспомощен.
— А ну, выше голову! — командую себе. Голос чужой. Кажется, говорю не я, а кто-то другой.
Я подчиняюсь ему и, сжимая пистолет в руке, шагаю на танк, на пушку. Шагаю быстро, отчаянно.
Почему не стреляют? Хотят взять живым? Не выйдет! У меня в руке пистолет с восемью патронами. Нет, с девятью: один в стволе. Можно стрелять сразу, навскидку, не отводя затвор… О ужас! Ведь у меня в пистолете может но оказаться ни одного патрона. Все, наверное, выпалил, сигналя Хохлову. От растерянности и испуга я остановился, не зная, что делать. В такие переплеты не часто приходится попадать.
Первая мысль — зарядить пистолет. Для этого нужно вынуть запасную обойму с патронами из кобуры. Но в этот момент меня могут схватить. А если не окажется патрона в пистолете, как я буду защищаться? Я сам иду в руки к фашистам. Перезарядить! Немедленно перезарядить!!!
Миг — и запасная обойма в пистолете. Я весь в готовности к бою. Кругом по-прежнему тишина. Она давит, пугает. А громадина танка уже передо мной. Сверху люк открыт.
— А ну, вылазь! — кричу на танк. — Вылазь!
В тишине только протяжное эхо откликнулось мне. С упрямой злостью кричу еще, ругаюсь и, наконец, прыгаю на танк, заглядываю в люк. Пусто. От радости подкосились ноги, н я, обессиленный, опустившись на металлическую коробку, сполз на землю.
Счастье. Миг счастья! Я ликую. Вскакиваю: где же люди? От них только след на снегу остался. Кто они и почему скрылись? Нужно быть наготове.
Вскоре тишину мертвой поляны с мертвым танком н моим самолетом разорвал гул двух «яков». Вслед за ними появился По-2. Под прикрытием истребителей он приземлился.
За мной прилетел Пиан Андреевич. Вверху, охраняя нас, кружились Лазарев и Коваленко.
В Полесье противник не имел сплошной обороны. Она состояла из опорных пунктов и узлов сопротивления, созданных в городах и селах, на дорогах н возвышенностях. Я и сел на участке, не занятом фашистами. Повезло.
Случай иногда решает наши судьбы…
Весеннее наступление 1-го Украинского фронта началось в марте рассекающим ударом из района Шепетовки в общем направлении на юг, на Черновцы. Цель этого удара — отрезать отход на запад вражеской группе армий «Юг».
Не давать врагу передышки! Под таким девизом шло освобождение Правобережной Украины. Наступать в распутицу труднее, чем обороняться. И эта трудность увеличивала у нас собранность и силу. Однако наше правое крыло фронта молчало. Мы же летали на юг, в район Тернополя, и как истребители, и как дальние разведчики. Летали далеко — до Карпат. Это около трехсот километров. И бензина еще много оставалось в запасе.
Сейчас, под вечер, мы только что возвратились с фронта и в землянке КП разбирали проведенный воздушный бой. В нем погиб молодой летчик Андрей Картошкин.
— Он сбил одного фрица, погнался за вторым, а третьего и не углядел, — заметил Виталий Марков ошибку летчика, которая свойственна почти всем молодым, начинающим воевать. Они не умеют соизмерять свою силу, душевный пыл и эмоции с воздушной обстановкой.
К нам в землянку, где происходил этот разговор, ворвались две девушки. Нас не так удивило их неожиданное появление, как их одежда. Обе в шапках-ушанках со звездочками, в форменных шинелях, у одной солдатские погоны, у другой — сержантские. У обеих из-под шинелей, точно рясы, свисают шелковые платья — у одной белое, у другой блестящее черное. Обе в модных туфельках на высоких каблуках.
Глядя на их странную, необычную одежду, я подумал, что приехали артисты и сегодня на ужине будут перед нами выступать.
Девушка с сержантскими погонами, видимо поняв наше недоумение, махнула рукой и, улыбнувшись, выпалила:
— Ой, мальчики! Не обращайте внимания на наши мундиры. — И подошла ко мне: — Товарищ капитан, Герой Советского Союза, разрешите обратиться?
Не успел я что-либо сказать, как она в наступательном духе спросила:
— Вы знаете, что сегодня Восьмое марта — женский праздник?
Мы уже приготовились поздравить наших полковых девчат и вручить им кое-какие подарки, поэтому в вопросе для нас было что-то оскорбительное.
— А как же! Вы что, считаете, мы могли забыть ой этом?
— Нет! Вы герои неба, поэтому о нас, земных женщинах, можете забыть, — съязвила «артистка» и продолжала:
— Мы — делегация от девушек БАО. Пришли, чтобы лично пригласить вас, Арсений Васильевич, и Сергея Ивановича к себе в гости на ужин.
Зная, что вечер у нас занят, да находясь, еще под впечатлением гибели летчика, я решительно отказал сержанту, даже не поблагодарив за приглашение.
— Как же так, товарищ капитан… — В глазах девушки вспыхнули огоньки обиды.
Я поспешил сгладить свою резкость:
— С удовольствием бы пришли, но мы должны сегодня быть на ужине с нашими полковыми девчатами.
Девушка в черном платье глубоко вздохнула и тихо, словно в раздумье, повторила свои последние слова:
— Как же так, товарищ капитан… — Резким движением рук она смахнула спереди под ремнем складки своей шинели и твердо отчеканила: — Выходит, мы не ваши? Мы обеспечиваем всем вам полеты, одеваем, обуваем и кормим вас, охраняем днем и ночью. И вообще, ухаживаем за вами, как родные матери. Да вы без нас и шага не сделаете. И вы осмелились отказаться?..
А ведь она права, мысленно осудил я себя за поспешный ответ. На ужине в БАО мы обязательно должны быть и поздравить девчат с праздником. Это не только долг вежливости, но и требование товарищества.
С уважением смотрю на девушку. Сержант, да еще в платье, а отчитала меня, точно старший начальник. Вот пигалица! Знали, кого послать. Я хотел было спросить, где она так смело научилась делать выговоры старшим по званию, и перевести разговор на другой тон, но меня опередила ее подруга в белом платье:
— Галя, да товарищ капитан шутит! — Она посмотрела на меня взглядом, плавящим любое плохое настроение: — Да? Придете?
Эту девушку я где-то встречал. Вспомнил — в Скоморохах. Она тогда пригласила Лазарева танцевать. И сейчас она перехватила у меня инициативу. Как теперь все свести к шутке? Я ничего не мог придумать, кроме как в примирительном тоне сказать:.
— Придем обязательно.
Прежде чем уйти, девушка в белом платье с лукавой улыбкой взглянула на Лазарева:
— Мы ждем вас, шоколад и конфеты будут.
Сергей хотел было что-то сказать, но смутился и прикусил свой язык, ранее всегда дерзкий в подобных случаях. Такого с ним еще никогда не случалось. По крайней мере, никто из нас этого не замечал, но уже «солдатский телеграф» передал, что он пленен девушкой-блондинкой из БАО.
Около двухсот человек собралось на праздничный ужин в аэродромном бараке, разгороженном на комнаты-клетушки. Мужчин мало. Это командование батальона и шесть летчиков из обоих авиационных полков, базирующихся в Ровно.
С помещением девушки все решили просто: несколько комнат соединили в одну, сняв между ними перегородки. Побелив и празднично украсив, они превратили этот сарай в просторный зал. Даже с люстрами, горящими от настоящего электричества, неизвестно откуда проведенного. На стенах висели неплохие картины. Красиво были накрыты столы. Несколько ваз с цветами. Откуда в такое время цветы? Много шоколада и конфет. Это понятно: на фронте женщинам вместо махорки и папирос выдавали разные сласти, и они, видимо, подкопили их для этого дня.
Кое-кто из девчат надели гражданские платья и совсем изменились. Гимнастерки все-таки старили, их, огрубляли, и, может быть, поэтому некоторые девушки, находясь в полевых условиях, невольно перенимали мужские привычки. Сейчас, переодевшись и оказавшись в праздничной обстановке, они выглядели милыми, обаятельными, женственными.
После сырых землянок и тяжелых боев нам в гостях все нравилось. Мы почувствовали семейное тепло и уют. Здесь все просто и хорошо. Так могут сделать только женщины. По всему видно — они здесь хозяева. У нас в полку девушек немного. Главная фигура у нас — летчик. В БАО же главные работники — хозяйственники: кладовщики, шоферы, официанты, врачи, медперсонал. Половина из них — женщины, и хозяйничать они умеют. Мы, летчики, почти всегда были довольны работой нашего тыла.
Приходят на память слова из песни: «И девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет…» Это про наших матерей — комсомолок гражданской войны. Теперь тяжесть войны легла на их детей. И снова девушки на фронте. Воюют хорошо. Мне приходилось видеть мужчин трусами, и читать о них, и слышать, а вот трусов женщин — не знаю. И будущее поколение будет гордиться своими матерями, как мы гордимся Анкой-пулеметчицей.
Наши новые знакомые — Галя и Дуся — связистки. Девушки грамотные, развитые. Они усадили нас с Лазаревым между собой. Галя в черном нарядном платье. По характеру она какая-то спортивно-энергичная, напористая. У нее все в непрерывном движении и изменении. И в этом заключается особая красота, красота новизны. Галя ни с того ни с сего озадачила меня вопросом:
— Скажите, как женщине стать генералом?
— Сначала нужно женщине превратиться в мужчину, — отшутился я.
— Я вас серьезно спрашиваю. И вообще, есть ли у нас женщины-генералы?
— По-моему, нет.
— А могут быть?
— Почему бы нет?
— А почему тогда нет?
Я не знаю, что ей ответить, и с серьезным видом советую:
— Напишите об этом товарищу Сталину. Галя обиделась и маленькими своими кулачками, как барабанными палочками, забила по столу:
— Вы уклоняетесь от прямого ответа? И вообще, мужчины всюду захватили управление государством в свои руки. Если бы женщины были у власти, они не допустили бы никаких войн.
— Ну, это как сказать, — не согласился я. — Царицы Екатерина Вторая и грузинская Тамара — женщины, а вели большие войны и были, как гласят источники, злы и коварны.
В это время кто-то задушевно запел:
Все смолкли. Галя впервые за ужином сидела спокойно, плотно сжав свои пухлые губы. Я жестом приглашаю ее петь, и мы оба подхватываем:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, кик слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты…
Когда додели эту песню, Галя предложила Дусе спеть «Огонек», но та сделала притворно-испуганное лицо:
— Не могу. — И кивает на Лазарева: — Мой повелитель не любит, когда я пою.
Дуся — полная противоположность Гале. Хотя ростом такая же невеличка, но в движениях плавна и изящна. В белом платье она как цветок лилии, до того светла и нежна. Кажется, прикоснись к ней пальцем — и оставишь след.
Нам, в своих не первой свежести гимнастерках, давно не видавших утюга и казавшихся какими-то жеваными, сначала было неловко сидеть рядом с ней. Однако она своей непосредственностью и шутливым кокетством сразу разогнала это чувство, и разговор пошел легко. Незатейливые шутки вызывали искренний смех и душевное сближение. В мягком, тихом голосе Дуси было что-то чарующе-теплое и повелительное. Ее голос словно ласкал тебя, и ты невольно подчинялся ему. Глядя на Дусю и Сергея, сразу можно понять, что она действительно покорила парня. Он, как пай-мальчик, во всем слушался ее. Вот он закурил. Она ласково, но с такой милой, обворожительной обидой, какая может быть только у женщин, спрашивает:
— Сережа, а ты знаешь, что одна папироса убивает зайца?
— А зачем ему так много давать курить? — Лазарев словно не понимает цели вопроса, но покорно гасит папиросу и берется за бутылку вина.
Дуся перехватывает его руку, осуждающе смотрит;
— Ты хочешь еще?
— По маленькой можно.
Дуся мягко, но уверенно берет у Сергея бутылку и, нахмурив светлые брови, замечает:
— Один древний философ сказал, что опьянение — это добровольное сумасшествие. — И вместо бутылки ставит стакан чаю.
— Я раньше тоже не любила чай, — шутит Дуся, — дома сахару жалко было, а в гостях же накладывала столько, что пить противно. А как пришла в армию, здесь норма — хочешь не хочешь, а пей, иначе останешься без чая. И научилась.
Сережа смеется, попивая чаек с шоколадом, не замечая и не слушая никого, кроме Дуси. От грубоватой манеры, с какой он вел себя с девушками раньше, не осталось и следа. Дуся облагородила его, не знавшего настоящей любви. Правда, он, как и все в юности, влюблялся, но это была скорее игра в любовь. Теперь он по-настоящему счастлив.
Баянист заиграл танго. Несколько пар вышли в свободный угол зала, специально отведенный для танцев. Безмолвно, только глазами, Дуся пригласила Сергея и плавно встала. Она, вся белая, нежная, хрупкая, казалась воплощением самой женственности, а он, большой, чуть сутулый, со шрамами от ожогов налицо, являлся олицетворением мужества.
Полная противоположность. А какая в них чарующая сила взаимного притяжения! От Сергея не раз приходилось слышать: любовь на войне только до первого разворота. Напомнить бы ему об этом сейчас!
Но война рождает и нравственное уродство. Постоянное соседство со смертью тревожит всех людей. И куда легче подавить естественный страх перед опасностью, отвлечься от суровой действительности разгульной эротикой. Разуму подчиняться всегда труднее, нежели природным чувствам. Сила человека в том и заключается, что он умеет подчиниться разуму и не растворять свои чувства в минутных настроениях. Лазарев стал именно таким. Он на моих глазах превратился из зеленого юнца в зрелого мужчину, командира и… влюбленного. Ему теперь, как говорится в стихотворении:
Хочется верить в счастливую звезду Сергея. Такого война запросто не проглотит. Только вот в чем беда: люди устают от постоянной бдительности, а смерть на войне всюду подстерегает человека. Случайность и необходимость здесь, как нигде, дают о себе знать. Не потому ли наши воздушные асы в большинстве своем терпят неудачи именно от этих случайностей? И мне стало жалко Сергея. Сколько таких война навсегда разлучила с юностью и разом сделала мужчинами! У многих была первая и последняя любовь. У Игоря Кустова, например…
…не надо дружбы понемножку
Раздавать?
Размениваться?
Нет!
Если море зачерпнуть в ладошку,
Даже море потеряет цвет.
Баян продолжал играть. Танцы, смех, шутки… Как дороги и милы солдатскому сердцу такие минуты отдыха!
Наконец и правое крыло фронта в середине марта перешло в наступление, но не на юг, а на запад, в сторону Львова. И наш полк и 525-й штурмовой, с которым мы стояли вместе, стали летать тоже на запад.
Небо на фронте всегда, кажется, хранит тайну. Но в это утро в нем не было никакой тайны, потому что для авиации оно было просто закрыто. И летчики, словно подражая непогоде, настроились на пасмурный лад, и после завтрака все потянулись на нары подремать. Однако не успели еще лечь, как получили приказ: техникам срочно прогреть моторы и проверить оружие, а летчикам собраться у КП.
Через несколько минут самолеты стояли в готовности к вылету. Установилась тишина. Однако в этой тишине угадывалась тревога. Боевая тревога.
Летчики сгрудились у землянки командного пункта около Василяки. «Старики» чуть в сторонке в молчаливом ожидании с деловой, хозяйской настороженностью смотрели на него. Молодежь, желая напомнить о себе, подошла ближе.
Эх, ребята, ребята! Да если бы вы познали не теоретически, а практически, как сложен, а порой и невозможен полет при такой коварной погоде, не маячили бы сейчас перед глазами командира с таким видом — не забудьте нас: мы ко всему готовы!
Зеленые юнцы. Обидное слово, оскорбительное. Его наверняка изобрели зазнайки или пошляки, которые, как правило, трусы и завидуют бесстрашию юности. Юность — это не обузданная опытом сила. Она всегда готова любой ценой изведать неизведанное, а каждая ошибка делает человека мудрее. Не зря говорят: не испортишь дела, мастером не будешь. И все же, если бы в авиации считать за правило: хочешь — лети, — авиация сама бы себя погубила.
Василяка прекрасно понимал, что сейчас всех в первую очередь интересует метеосводка, поэтому сразу сообщил:
— Метеоколдуны обещают улучшение; погоды. Облака, говорят, только над нашей территорией. У линии фронта они кончаются, а дальше, у противника, — ясно. Нам предложено вылететь на сопровождение «илов». — Он посмотрел на меня: — Группу возглавишь ты.
— Нам предложено или приказано? — уточнил я необычную форму постановки боевой задачи.
— Предложено. Но для штурмовиков — приказ. Бой идет за Броды. Там противник наносит танковый удар. Сейчас помочь нашим может только авиация. Еще натиск — и немцы будут вышвырнуты из Бродов.
Мимо нас прошли летчики-штурмовики. Их командир майор Иван Павлюченко остановился. Мы договорились о полете.
— Если погода ухудшится — прижмемся к земле, — сказал он. — Мы привыкли к бреющим. А как вы, ведь над территорией противника ясно?
Я понял Ивана Васильевича. Его беспокоит не только погода, но и возможность встречи с немецкими истребителями. Он знает, что мы в случае ухудшения видимости можем возвратиться. Штурмовики же должны лететь и без нас.
— Тоже будем жаться к земле, — обнадежил я Павлюченко.
Его широкое и спокойное лицо расплылось в одобрительной улыбке.
У моего самолета был раскрыт мотор. Механик залез на него верхом и копался внутри. От недоброго предчувствия стало тоскливо на душе. Неисправна машина? Этого еще не хватало! Мой «як» хорошо отрегулирован — брось управление, и он сам мог лететь. Такая регулировка не раз выручала меня в трудные минуты.
— Лопнула масляная трубка. — На лице Мушкина растерянность, словно он виновник неисправности.
Ничего не поделаешь, пришлось лететь на другом «яке».
Перед самым вылетом Василяка, подбежав к самолету, прыгнул на крыло и, заглушая шум мотора, прокричал на ухо:
— Только что позвонили из дивизии, передали: трудно будет лететь — все возвращайтесь! И штурмовики. На рожон не лезьте!
Вот уж действительно весна да осень — на день погод восемь. Как встали на курс, нас окатило солнце. Иван Павлюченко передал:
— Васильич! На нас и боги работают. Порядок!
Радость была предждевременной. Туча вскоре закрыла солнце, воздух побелел от крупных, пушистых снежинок. Двенадцать штурмовиков строже сомкнули ряды. Истребители тоже сжались. По погоде нам, истребителям, нужно возвращаться. Но это значит оставить без охраны штурмовиков. Усилится снегопад — и им тоже будет худо. Правда, они привыкли летать на бреющем, однако всему есть предел.
— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.
Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Наконец слышу:
— Нас ждет фронт. Он рядом. А там солнце.
Смотрю на своих ведомых, Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко. Тоже слились как один самолет. Вся пятерка — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте»? Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио. «Возвратиться!».
Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уже и поле боя накрыл снегопад? И вот, словно из сырого подземелья, мы вынырнули в бездонное раздолье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует:
— «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»
Мое внимание сразу привлекла земля. Я увидел под собой два «мессершмитта», стоящих на ровном чистом поле. Фашистский аэродром? Значит, мы проскочили поле боя? Взглянул вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. 0н только что освобожден. До войны здесь был наш аэроклуб. Враг его использовал и, очевидно, отступая, оставил неисправные истребители.