Страница:
Хотя я и находился на земле, но мысли были в воздухе, и по привычке без промедления окинул взглядом небо. Над головой рой бомб, а небо черно от «фоккеров» и «мессершмиттов».
Раздался грохот. У меня из-под ног вышибло землю. В глазах темень. Смутно догадываюсь, что это от взрывной волны. Пытаюсь открыть глаза. Как будто удалось, а все равно темно. Что такое? Руки потянулись к лицу, но кто-то их не пускает, держит. Рывок! И я на ногах, в сугробе. Вот оно что — меня бросило головой в снег и засыпало. Кругом стоял вой моторов, стрельба, рвались бомбы, и всюду дождь снарядов и пуль. Людей не видно. Спрятались в щели или просто легли на землю.
На взлетной полосе темнеют пятна. Это воронки от бомб. Они как бы закупорили летное поле, и теперь никому не взлететь.
А где Мелашенко и Рудько?
Вокруг меня свистят снаряды и пули. Стою на снегу в черном реглане. «Очумел, что ли?» — выругал я себя и, нырнув в сугроб, как крот, заработал руками, чтобы зарыться поглубже.
Прижавшись к земле, лежу под снежным навесом и прислушиваюсь. Разрывов бомб уже не слышно, зато усилился пронизывающий тело и душу вой моторов и торопливый говор пушек и пулеметов. Что делать? Ждать? Только ждать. Но лежать и ждать, когда окончится весь этот ад, стало невмоготу.
Головой пробил снежный панцирь и взглянул на кипящий огнем мир. Что-то красно-черное сыпалось на меня. Да это же горящий «як»! Я не успел ни о чем подумать, как инстинкт самосохранения выбросил меня из убежища. И на то место, где я лежал, шлепнулся самолет, объятый пламенем. От сильного удара и снега огонь погас. Это был «як» Мелашенко. Летчик мгновенно выскочил из кабины и, отбежав в сторону, спрятался в снег.
Враг, не встречая сопротивления, обнаглел. Вот-вот и его группа прикрытия снизится и разрядит в нас свои пушки и пулеметы. Бессилие. Оно хуже страха. Хуже всякой пытки.
Меня обуяла ярость. Выхватываю пистолет и стреляю в пикирующие самолеты, хотя знаю — из пистолета самолет не достанешь.
Штурмовка затянулась. Самолеты противника пошли еще на заход. И все безнаказанно. О нет, нет! Вижу, как «фоккер» задымился и, круто снижаясь, пошел к земле. Молодцы зенитчики! Высоко, выше всех, появился одиночный «як». Кто это? Наверное, Рудько. Он вплотную подкрался к «мессершмитту» и сейчас срежет его. Однако истребитель почему-то медлит с огнем. Страшно. Он подходит еще ближе. «Мессер» же, не замечая его, летит по прямой. «Ну бей же, бей, — мысленно тороплю летчика, — а потом сверху атакуй любого! Ты же сейчас хозяин положения». Я сжал кулаки и, позабыв об опасности, стоял и глядел в небо.
«Як» все не стреляет. Он уже в каких-то десяти — пятнадцати метрах от вражеского истребителя. Наверное, отказало оружие. И в такой миг! Руби винтом! Тебе никто не мешает!
Но «як» круто отворачивается от, казалось бы, обреченного «мессершмитта» и бросается в группу «фоккеров». Завязывается карусель. На помощь противнику спешат еще несколько истребителей. «Як» уже окружен, ему тяжело. И все же он держится. Но почему же он не таранил?
Впрочем, летчик действует разумно. Таран в этой обстановке мало что бы дал, а боем он привлек к себе все самолеты группы прикрытия, да и часть штурмующих. А как ловко он кружится!
Наконец «як», то ли подбитый, то ли уже от безвыходности положения, вывалился из клубка боя и, подставив себя под удар, взял курс на восток. Вся группа прикрытия кинулась за ним.
— Что делаешь? — вырвался у меня невольный крик.
Но я тут же понял, что «як» уводит противника подальше от аэродрома, однако очень уж опасен его маневр. Вдруг все вражеские истребители, погнавшиеся за смельчаком, отхлынули на запад. За ними сразу же потянулись и штурмующие аэродром. Чем вызвана такая поспешность? Вероятно, заметили случайно пролетающих истребителей.
В небе наших нет. Даже «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Понятно! Более тридцати минут враг висел над нами. Горючего у него осталось только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.
Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали четко.
Спешу на КП узнать обстановку. Командир полка встретил меня вопросом:
— Почему у Рудько не стреляло оружие? С летчиком я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта.
— Почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.
Я понимал, командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если Василяке сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус» разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня допустить нельзя.
— Таран ничего бы не изменил. Рудько…
— Как не изменил бы? — гневно прервал меня командир. — Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой.
Смелость и трусость. Раньше мне они казались антиподами, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить.
Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом, а только в таком, где приходится не просто защищать свою жизнь (на это почти каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей сознательно рисковать собой.
Для Рудько таран был безусловно риском. Однако не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Но этот дерзкий поединок был случайным, в азарте боя, или обдуманным?
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бывает и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум и воля, причем воля сознательная и расчетливая. Поэтому Рудько так умело и провел бой.
Командир полка, увлекшись руководством полетами, давно не летал на фронт. Поэтому он не всегда схватывал все тонкости воздушного боя и не всегда правильно оценивал действия летчиков. Все это я высказал ему.
— Ты, пожалуй, прав, — согласился Василяка. — Я летчик и должен воевать. Но как это совместить с наземными делами? Они захлестнули меня. Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись и доложи мне.
Рудько я нашел среди летчиков. Он горячо рассказывал о своем поединке в воздухе. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему не таранил, мне не захотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессермиттишку» винтом?
— А правда, можно бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал. Я хотел как бы побольше привлечь фашистов на себя, чтобы они не штурмовали аэродром.
— Хорошо, что не таранил! — одобрил Лазарев. — При всем благополучном исходе твой «як» вышел бы из строя. Тебе тут же была бы крышка. Фрицы живым бы не отпустили. И кто тогда помешал бы им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как ни старался я придать своему вопросу безобидный характер, Рудько все-таки почувствовал в нем что-то недоброе, замолчал и задумался. Как легко сейчас обвинить его в трусости! Он сам не защитится. Так было когда-то с Архипом Мелашенко. Чтобы поддержать Рудько, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить такую свалку и самому выйти невредимым!
— Сам не знаю. — Летчик снова оживился и откровенно признался: — Но было тяжело.
— Бывает, — посочувствовал Лазарев и кивнул в сторону товарища: — Глаза кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП. Я доложил ему, что с Рудько разобрался, и предложил: за умело проведенный бой вынести ему благодарность и представить к награде.
В этот момент в землянку вошли инженер полка Семен Васильевич Черноиванов и Плясун. Они доложили о результатах налета.
Поврежденных самолетов оказалось много. Большинство из них будут восстановлены. И ни одного уничтоженного.
— Противнику этот налет обошелся дорого, — сказал Плясун. — Зенитчики сбили два истребителя. Они упали недалеко от аэродрома. Ребята работали хорошо. Да и Архип одного кокнул.
В полку только двое раненых. Среди них — Архип Мелашенко. Первый вылет после лечения и отдыха оказался для него неудачным. Архип сейчас не испытывает физической боли. Он безразличен ко всему. Кроме неба. Вглядываясь в него, он нет-нет да и поднимает руку, как бы защищаясь от появившейся в нем опасности. Война испепелила его нервы. Найдутся ли у Мелашенко силы снова стать летчиком?
Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях словно лезвием кинжала разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?
Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?
Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось что-то скверное. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?
— А где же часовой? — не выдержал я.
Следы его вились вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако между следами часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.
— Куда возьмем курс?
— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.
— А если и там никого?
Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидели двое мужчин. Сзади, из-за домашнего скарба, выглядывали перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос «Откуда?» сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:
— От немцев. Они прорвали фронт.
Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехало еще несколько конных экипажей.
— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.
Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:
— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно, будет. Начнем день с завтрака.
Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и Мы надеялись, что там должны быть люди.
Столовая находилась в большой крестьянской избе. Во дворе стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.
— Почему вы не улетели? — в один голос спросили они.
От девушек мы узнали, что ночью весь гарнизон был поднят по тревоге. С рассветом летчики на исправных машинах перелетели на новый аэродром, а остальные «пешком смылись». Девушки так и сказали: «смылись».
— А почему не на машинах? — спросил Сачков.
— Их не хватило, чтобы увезти склады. Много имущества еще осталось.
— А на аэродроме кто?
— Не знаем. Может, даже и немцы.
— А вы чего ждете?
— Так приказано. Здесь осталась небольшая комендатура. Ждем распоряжения.
Позавтракав, мы поспешили на аэродром. Он находился километрах в пяти от Зубово. Село лежало в речной долине. За околицей мы поднялись на возвышенность, и оба настороженно остановились. Навстречу со стороны аэродрома двигались толпы людей и конные повозки.
— Значит, действительно фронт прорван, — заключил Михаил.
Мы внимательно вглядывались в юго-западную даль и прислушивались. Горизонт дымился, и ухо улавливало еле слышимый гул битвы. На аэродроме, захлестнутом людским потоком, виднелось с десяток самолетов.
— Пойдем, — предложил я Сачкову. — Не может быть, чтобы там никого наших не осталось.
Минут через десять мы встретились с гражданскими, бредущими на Зубово. Они два с половиной года томились в фашистской неволе. Март принес им свободу. Не успели как следует отдышаться — снова угроза порабощения. Ни снег, ни грязь — ничто не могло их удержать. Как застала их опасность, так они и хлынули на восток от приближающейся фашистской армии. Многие босы, в нательных рубашках. Женщины, дети… Беженцы, гонимые войной, — страшное зрелище. Этим несчастным людям не могли мы смотреть в глаза. Мы только прибавили шаг.
Старший инженер полка Семен Черноиванов нашему появлению на аэродроме удивился не меньше, чем девушки из столовой. Но когда услышал, что нас по тревоге никто не разбудил, возмутился:
— А если бы фашистам удалось ворваться в село? Как же Василяка-то про вас забыл? Два командира эскадрильи…
— Зато мы хорошо отдохнули, — не желая сейчас разбираться в этом, мягко говоря, недоразумении, перебил я инженера. — Лучше расскажи, что тут произошло, пока мы мертвецки спали.
Мы узнали, что противник встречными ударами с внутреннего и внешнего фронтов разорвал нашу оборону. Теперь 1-я танковая армия врага выходит из окружения. Ночью отдельным струйкам войск противника удалось просочиться близко к нашему аэродрому и повредить несколько «яков». Полку и батальону обслуживания было приказано немедленно перебазироваться, оставшиеся неисправные самолеты отремонтировать, но если враг прорвется к аэродрому, сжечь. Для этой цели и был оставлен инженер полка с группой механиков.
— Но теперь как будто беда миновала, — Черноиванов кивнул на запад, — бой уже отодвинулся.
Авиационный инженер! Это человек высокой культуры Знаток техники и изобретатель, организатор всей жизни на аэродроме. Без инженера не взлетит ни один самолет. Наша надежда сейчас только на инженера, на его смекалку.
— А из этих калек, — я показал на оставшиеся на аэродроме самолеты, — нельзя ли собрать что-нибудь летучее? А то сто пятьдесят километров в такую распутицу — прогулочка не из приятных.
— К сожалению, пока помочь ничем не могу. — Темное, продубленное лицо Семена Васильевича застыло в задумчивости. В черных глазах сосредоточенность. Черная шапка, черный реглан, черные валенки… Инженер в своей неподвижности походил на какое-то черное изваяние. Немного погодя он сказал с доброй, обнадеживающей улыбкой: — Подождите. Может, что сегодня и удастся скомбинировать. Из десятка самолетов два попытаемся собрать.
Мы с Сачковым пошли на КП, надеясь выяснить обстановку на фронте. Телефон не работал.
К середине дня поток беженцев с запада на восток прекратился. Наблюдатель, стоявший у КП в кузове вездехода, выделенного инженером полка, чтобы было на чем уехать в случае прорыва противника к аэродрому, с тревогой доложил:
— На горизонте появились войска.
Я взял у наблюдателя бинокль. Действительно, юго-западнее аэродрома маячили какие-то войска. Требовалось уточнить. Я воспользовался вездеходом.
Проехав с километр, мы с шофером наткнулись на троих убитых наших солдат. В неглубоком свежем окопе двое лежали с противотанковыми ружьями, а один с ручным автоматом. В окопе много гильз от бронебойных патронов и автомата. Впереди виднелись два обгоревших танка с черными крестами, подбитый бронетранспортер и десятка два фашистских трупов.
Выйдя из машины, мы молча постояли с обнаженной головой, отдавая последнюю честь погибшим бойцам.
Смерть обычно угнетает и давит человека. Теперь, глядя на этих солдат, я не испытывал тягостного чувства. Перед нами не смерть, а бессмертие. Перед нами герои. Они погибли, но собой заслонили аэродром, нас, Родину.
Но кто же эти герои? Никаких документов мы у них не нашли. Неужели такие люди так и останутся безвестными?
Счастье
Раздался грохот. У меня из-под ног вышибло землю. В глазах темень. Смутно догадываюсь, что это от взрывной волны. Пытаюсь открыть глаза. Как будто удалось, а все равно темно. Что такое? Руки потянулись к лицу, но кто-то их не пускает, держит. Рывок! И я на ногах, в сугробе. Вот оно что — меня бросило головой в снег и засыпало. Кругом стоял вой моторов, стрельба, рвались бомбы, и всюду дождь снарядов и пуль. Людей не видно. Спрятались в щели или просто легли на землю.
На взлетной полосе темнеют пятна. Это воронки от бомб. Они как бы закупорили летное поле, и теперь никому не взлететь.
А где Мелашенко и Рудько?
Вокруг меня свистят снаряды и пули. Стою на снегу в черном реглане. «Очумел, что ли?» — выругал я себя и, нырнув в сугроб, как крот, заработал руками, чтобы зарыться поглубже.
Прижавшись к земле, лежу под снежным навесом и прислушиваюсь. Разрывов бомб уже не слышно, зато усилился пронизывающий тело и душу вой моторов и торопливый говор пушек и пулеметов. Что делать? Ждать? Только ждать. Но лежать и ждать, когда окончится весь этот ад, стало невмоготу.
Головой пробил снежный панцирь и взглянул на кипящий огнем мир. Что-то красно-черное сыпалось на меня. Да это же горящий «як»! Я не успел ни о чем подумать, как инстинкт самосохранения выбросил меня из убежища. И на то место, где я лежал, шлепнулся самолет, объятый пламенем. От сильного удара и снега огонь погас. Это был «як» Мелашенко. Летчик мгновенно выскочил из кабины и, отбежав в сторону, спрятался в снег.
Враг, не встречая сопротивления, обнаглел. Вот-вот и его группа прикрытия снизится и разрядит в нас свои пушки и пулеметы. Бессилие. Оно хуже страха. Хуже всякой пытки.
Меня обуяла ярость. Выхватываю пистолет и стреляю в пикирующие самолеты, хотя знаю — из пистолета самолет не достанешь.
Штурмовка затянулась. Самолеты противника пошли еще на заход. И все безнаказанно. О нет, нет! Вижу, как «фоккер» задымился и, круто снижаясь, пошел к земле. Молодцы зенитчики! Высоко, выше всех, появился одиночный «як». Кто это? Наверное, Рудько. Он вплотную подкрался к «мессершмитту» и сейчас срежет его. Однако истребитель почему-то медлит с огнем. Страшно. Он подходит еще ближе. «Мессер» же, не замечая его, летит по прямой. «Ну бей же, бей, — мысленно тороплю летчика, — а потом сверху атакуй любого! Ты же сейчас хозяин положения». Я сжал кулаки и, позабыв об опасности, стоял и глядел в небо.
«Як» все не стреляет. Он уже в каких-то десяти — пятнадцати метрах от вражеского истребителя. Наверное, отказало оружие. И в такой миг! Руби винтом! Тебе никто не мешает!
Но «як» круто отворачивается от, казалось бы, обреченного «мессершмитта» и бросается в группу «фоккеров». Завязывается карусель. На помощь противнику спешат еще несколько истребителей. «Як» уже окружен, ему тяжело. И все же он держится. Но почему же он не таранил?
Впрочем, летчик действует разумно. Таран в этой обстановке мало что бы дал, а боем он привлек к себе все самолеты группы прикрытия, да и часть штурмующих. А как ловко он кружится!
Наконец «як», то ли подбитый, то ли уже от безвыходности положения, вывалился из клубка боя и, подставив себя под удар, взял курс на восток. Вся группа прикрытия кинулась за ним.
— Что делаешь? — вырвался у меня невольный крик.
Но я тут же понял, что «як» уводит противника подальше от аэродрома, однако очень уж опасен его маневр. Вдруг все вражеские истребители, погнавшиеся за смельчаком, отхлынули на запад. За ними сразу же потянулись и штурмующие аэродром. Чем вызвана такая поспешность? Вероятно, заметили случайно пролетающих истребителей.
В небе наших нет. Даже «як» исчез. Но почему же противник не добил его? Смотрю на часы. Время 15.35. Понятно! Более тридцати минут враг висел над нами. Горючего у него осталось только-только добраться до своего аэродрома. И видимо, командир вражеской группы подал команду: домой. Значит, он был уверен, что помощь к нам вызвана не будет.
Ничего не скажешь, в сговоре с бандеровцами фашисты сработали четко.
Спешу на КП узнать обстановку. Командир полка встретил меня вопросом:
— Почему у Рудько не стреляло оружие? С летчиком я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта.
— Почему он «мессера» не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.
Я понимал, командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если Василяке сейчас не доказать, что он ошибается, то слово «трус» разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня допустить нельзя.
— Таран ничего бы не изменил. Рудько…
— Как не изменил бы? — гневно прервал меня командир. — Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой.
Смелость и трусость. Раньше мне они казались антиподами, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить.
Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом, а только в таком, где приходится не просто защищать свою жизнь (на это почти каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей сознательно рисковать собой.
Для Рудько таран был безусловно риском. Однако не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Но этот дерзкий поединок был случайным, в азарте боя, или обдуманным?
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бывает и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою — прежде всего ум и воля, причем воля сознательная и расчетливая. Поэтому Рудько так умело и провел бой.
Командир полка, увлекшись руководством полетами, давно не летал на фронт. Поэтому он не всегда схватывал все тонкости воздушного боя и не всегда правильно оценивал действия летчиков. Все это я высказал ему.
— Ты, пожалуй, прав, — согласился Василяка. — Я летчик и должен воевать. Но как это совместить с наземными делами? Они захлестнули меня. Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись и доложи мне.
Рудько я нашел среди летчиков. Он горячо рассказывал о своем поединке в воздухе. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему не таранил, мне не захотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
— А чего не рубанул этого «мессермиттишку» винтом?
— А правда, можно бы, — с непосредственной искренностью согласился летчик. — Но я как-то об этом и не подумал. Я хотел как бы побольше привлечь фашистов на себя, чтобы они не штурмовали аэродром.
— Хорошо, что не таранил! — одобрил Лазарев. — При всем благополучном исходе твой «як» вышел бы из строя. Тебе тут же была бы крышка. Фрицы живым бы не отпустили. И кто тогда помешал бы им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как ни старался я придать своему вопросу безобидный характер, Рудько все-таки почувствовал в нем что-то недоброе, замолчал и задумался. Как легко сейчас обвинить его в трусости! Он сам не защитится. Так было когда-то с Архипом Мелашенко. Чтобы поддержать Рудько, я тоже похвалил его за бой, заметив:
— Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить такую свалку и самому выйти невредимым!
— Сам не знаю. — Летчик снова оживился и откровенно признался: — Но было тяжело.
— Бывает, — посочувствовал Лазарев и кивнул в сторону товарища: — Глаза кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП. Я доложил ему, что с Рудько разобрался, и предложил: за умело проведенный бой вынести ему благодарность и представить к награде.
В этот момент в землянку вошли инженер полка Семен Васильевич Черноиванов и Плясун. Они доложили о результатах налета.
Поврежденных самолетов оказалось много. Большинство из них будут восстановлены. И ни одного уничтоженного.
— Противнику этот налет обошелся дорого, — сказал Плясун. — Зенитчики сбили два истребителя. Они упали недалеко от аэродрома. Ребята работали хорошо. Да и Архип одного кокнул.
В полку только двое раненых. Среди них — Архип Мелашенко. Первый вылет после лечения и отдыха оказался для него неудачным. Архип сейчас не испытывает физической боли. Он безразличен ко всему. Кроме неба. Вглядываясь в него, он нет-нет да и поднимает руку, как бы защищаясь от появившейся в нем опасности. Война испепелила его нервы. Найдутся ли у Мелашенко силы снова стать летчиком?
Разбудил меня резкий свет. Солнце сквозь щелочку в ставнях словно лезвием кинжала разрезало темноту комнаты и уперлось своим острием в постель на топчане. Уже день? Почему нас не разбудили?
Сачков тоже проснулся и торопливо потянулся под подушку за пистолетом. Я спрыгнул с топчана и распахнул створки окна. Солнце залило комнату. На улице никого. И часового нет. Обычно он находился перед окном. Тонкий слой пушистого снега, выпавшего за ночь, запорошил оголившуюся было за вчерашний день землю. Виднелось множество свежих следов машин и конных повозок. Что это значит?
Томясь неизвестностью, мы молча оделись. В хозяйской комнате — ни души. Ни над одной избой не вьется утренний печной дымок. В селе никаких признаков жизни. Собачьего лая, петушиного крика и то не слышно. Мы поняли: случилось что-то скверное. Бандеровцы? Нападение на аэродром? Прорыв противника?
— А где же часовой? — не выдержал я.
Следы его вились вокруг дома. На снегу никаких признаков борьбы. Однако между следами часового (он был обут в валенки с галошами) есть и другой след. Значит, к часовому кто-то подходил. Другого мы ничего не могли определить.
— Куда возьмем курс?
— Куда? — На лице Сачкова досада. — Почему же нас не разбудили? — И решительно махнул рукой: — Пойдем в столовую. Не будем нарушать установленный порядок.
— А если и там никого?
Из проулка с западной окраины села вывернулась извозчичья коляска с бубенчиками. Давно мы не видели таких. Впереди сидели двое мужчин. Сзади, из-за домашнего скарба, выглядывали перепуганная женщина и два детских личика. Мы пошли навстречу. На вопрос «Откуда?» сидевший за кучера мужчина хлестнул кнутом по крупу гнедого и отрывисто бросил:
— От немцев. Они прорвали фронт.
Уставший, взмыленный конь чуть прибавил шагу, но не побежал. Вслед этой коляске по проселочной дороге с запада на восток проехало еще несколько конных экипажей.
— Ну как, нарушим установленный порядок? — спросил я Сачкова.
Миша, плотно сжав губы, посмотрел на удаляющиеся повозки и, взглянув на голубое небо, по которому спокойно плыли редкие завитушки белых облаков, с тоской проговорил:
— Да-а, только бы летать да летать. А мы?.. — И добавил: — Сейчас надо подзаправиться, а потом видно, будет. Начнем день с завтрака.
Не так уж мы проголодались, чтобы рваться в столовую. Но рядом с ней размещались склады аэродромного батальона, и Мы надеялись, что там должны быть люди.
Столовая находилась в большой крестьянской избе. Во дворе стояла запряженная лошадь. Подпруги у нее были ослаблены, и она невозмутимо ела сено, наваленное прямо на землю. На широкой телеге — ящики с мясной тушенкой и сгущенным молоком. Консервы были наши, и мы безо всякой опаски распахнули дверь. В столовой сидели две девушки-официантки и повар. Они удивились и, как мне показалось, даже испугались, увидев нас.
— Почему вы не улетели? — в один голос спросили они.
От девушек мы узнали, что ночью весь гарнизон был поднят по тревоге. С рассветом летчики на исправных машинах перелетели на новый аэродром, а остальные «пешком смылись». Девушки так и сказали: «смылись».
— А почему не на машинах? — спросил Сачков.
— Их не хватило, чтобы увезти склады. Много имущества еще осталось.
— А на аэродроме кто?
— Не знаем. Может, даже и немцы.
— А вы чего ждете?
— Так приказано. Здесь осталась небольшая комендатура. Ждем распоряжения.
Позавтракав, мы поспешили на аэродром. Он находился километрах в пяти от Зубово. Село лежало в речной долине. За околицей мы поднялись на возвышенность, и оба настороженно остановились. Навстречу со стороны аэродрома двигались толпы людей и конные повозки.
— Значит, действительно фронт прорван, — заключил Михаил.
Мы внимательно вглядывались в юго-западную даль и прислушивались. Горизонт дымился, и ухо улавливало еле слышимый гул битвы. На аэродроме, захлестнутом людским потоком, виднелось с десяток самолетов.
— Пойдем, — предложил я Сачкову. — Не может быть, чтобы там никого наших не осталось.
Минут через десять мы встретились с гражданскими, бредущими на Зубово. Они два с половиной года томились в фашистской неволе. Март принес им свободу. Не успели как следует отдышаться — снова угроза порабощения. Ни снег, ни грязь — ничто не могло их удержать. Как застала их опасность, так они и хлынули на восток от приближающейся фашистской армии. Многие босы, в нательных рубашках. Женщины, дети… Беженцы, гонимые войной, — страшное зрелище. Этим несчастным людям не могли мы смотреть в глаза. Мы только прибавили шаг.
Старший инженер полка Семен Черноиванов нашему появлению на аэродроме удивился не меньше, чем девушки из столовой. Но когда услышал, что нас по тревоге никто не разбудил, возмутился:
— А если бы фашистам удалось ворваться в село? Как же Василяка-то про вас забыл? Два командира эскадрильи…
— Зато мы хорошо отдохнули, — не желая сейчас разбираться в этом, мягко говоря, недоразумении, перебил я инженера. — Лучше расскажи, что тут произошло, пока мы мертвецки спали.
Мы узнали, что противник встречными ударами с внутреннего и внешнего фронтов разорвал нашу оборону. Теперь 1-я танковая армия врага выходит из окружения. Ночью отдельным струйкам войск противника удалось просочиться близко к нашему аэродрому и повредить несколько «яков». Полку и батальону обслуживания было приказано немедленно перебазироваться, оставшиеся неисправные самолеты отремонтировать, но если враг прорвется к аэродрому, сжечь. Для этой цели и был оставлен инженер полка с группой механиков.
— Но теперь как будто беда миновала, — Черноиванов кивнул на запад, — бой уже отодвинулся.
Авиационный инженер! Это человек высокой культуры Знаток техники и изобретатель, организатор всей жизни на аэродроме. Без инженера не взлетит ни один самолет. Наша надежда сейчас только на инженера, на его смекалку.
— А из этих калек, — я показал на оставшиеся на аэродроме самолеты, — нельзя ли собрать что-нибудь летучее? А то сто пятьдесят километров в такую распутицу — прогулочка не из приятных.
— К сожалению, пока помочь ничем не могу. — Темное, продубленное лицо Семена Васильевича застыло в задумчивости. В черных глазах сосредоточенность. Черная шапка, черный реглан, черные валенки… Инженер в своей неподвижности походил на какое-то черное изваяние. Немного погодя он сказал с доброй, обнадеживающей улыбкой: — Подождите. Может, что сегодня и удастся скомбинировать. Из десятка самолетов два попытаемся собрать.
Мы с Сачковым пошли на КП, надеясь выяснить обстановку на фронте. Телефон не работал.
К середине дня поток беженцев с запада на восток прекратился. Наблюдатель, стоявший у КП в кузове вездехода, выделенного инженером полка, чтобы было на чем уехать в случае прорыва противника к аэродрому, с тревогой доложил:
— На горизонте появились войска.
Я взял у наблюдателя бинокль. Действительно, юго-западнее аэродрома маячили какие-то войска. Требовалось уточнить. Я воспользовался вездеходом.
Проехав с километр, мы с шофером наткнулись на троих убитых наших солдат. В неглубоком свежем окопе двое лежали с противотанковыми ружьями, а один с ручным автоматом. В окопе много гильз от бронебойных патронов и автомата. Впереди виднелись два обгоревших танка с черными крестами, подбитый бронетранспортер и десятка два фашистских трупов.
Выйдя из машины, мы молча постояли с обнаженной головой, отдавая последнюю честь погибшим бойцам.
Смерть обычно угнетает и давит человека. Теперь, глядя на этих солдат, я не испытывал тягостного чувства. Перед нами не смерть, а бессмертие. Перед нами герои. Они погибли, но собой заслонили аэродром, нас, Родину.
Но кто же эти герои? Никаких документов мы у них не нашли. Неужели такие люди так и останутся безвестными?
Счастье
На каждом фронтовом аэродроме как-то само собой устанавливалось любимое место для отдыха и бесед. На этот раз у летчиков здесь, вблизи села Окоп, что километрах в тридцати восточное Тернополя, таким местом стали бревна, оставшиеся от строительства землянки. Ожидая возвращения самолета из учебного полета, летчики восседали на этик бревнах, слушая шуточную песенку Саши Сирадзе под собственный аккомпанемент на пандури, которую он сам же и смастерил.
Самолет остановился недалеко от нас. Первым из него вышел, а точнее, выскочил молодой летчик. За ним неторопливо встал на землю Василяка. Вартан доложил ему:
— Младший лейтенант Шахназаров задание выполнил, Разрешите получить замечания?
— Замечаний нет. Завтра с утра со своим командиром облетаете линию фронта, познакомитесь с районом боевых действий и можете считать, что вы в строю.
Василяка спустился в землянку КП, а Шахназаров подошел к компании. С ним сегодня после завтрака командир полка познакомил летчиков. Родом из Батуми. Четыре месяца назад во Фрунзе закончил летную школу. Отлично стреляет по конусу. Мастер парашютного спорта.
После деловой характеристики Василяка тогда как-то недоверчиво посмотрел на небольшого, тонкого в талии летчика, дополнил:
— Говорят, боксер и борец отменный…
Мы приняли эти слова за шутку, потому что Вартан на вид никак не походил на силача. Но вот нос горца и черные зоркие глаза придавали смуглому лицу какую-то орлиную гордость.
— Вартан! Давай поборемся, — пошутил кто-то из сидящих на бревнах.
— Сомневаюсь, чтобы нашелся соперник. Все засмеялись. Вартан обиделся и с кавказским запалом вспылил:
— А ну, выходи! Любой выходи!
На вызов встал рослый крепыш Дима Мушкин. Оба оценивающе оглядели друг друга. Вартан подал руку:
— Приветствую смелого. И давай для начала проверим крепость рук. Так будет лучше для нас.
После дружеского пожатия Вартан попросил:
— Жми мою.
— Жму.
— Слабо. Теперь я буду.
Техник сначала поморщился, от боли. Потом охнул и присел:
— Сдаюсь, сдаюсь…
— Вот это да! — восторженно отозвался Лазарев,
— Попробуй, — посоветовали ему. — Ты самый высоченный в полку. К тому же борьба тебе знакома по средней школе.
И вот оба — Лазарев и Шахназаров — стоят по пояс раздетые. Один высокий, широкоплечий, другой намного ниже, зато весь как бы из мускулов, и вся фигура походила на конус, острием воткнутый в землю.
Теперь Вартан не казался маленьким. Все смотрели на него с восхищением и, пожалуй, с завистью: что поделаешь — каждый человек хочет быть сильным и красивым.
Борьбы фактически не было. Лазарев мгновенно был уложен на обе лопатки…
Ко мне подошел Рогачев, оставшийся за командира — того вызвали на совещание. Он тихо отозвал меня в сторону и, поставив задачу на вылет, предложил:
— А теперь сходи к капитану Плясуну и ознакомься с обстановкой на фронте, где будете прикрывать войска.
На львовское и станиславское направления враг сумел подбросить подкрепления из Венгрии, Франции и Югославии. Эти свежие силы не только остановили наше наступление в первой половине апреля, но и помогли выйти из окружения в районе Бучача танковой армии, затем даже начали теснить наши войска, и 1-й Украинский фронт перешел к обороне.
Когда я вышел из КП, летчики эскадрильи уже собрались для вылета, а все остальные по-прежнему, пригревшись на солнце, сидели на бревнах и слушали Сашу Сирадзе. Рогачев тоже с ними и, видимо увлекшись, позабыл выделить двух летчиков для полета со мной.
Я понимал, что эти минуты, согретые песней и музыкой, для авиаторов точно эликсир. Однако я уже жил небом, и было не до концерта. Более того, беззаботные песни Сирадзе начинали раздражать. Подойдя к Василию Ивановичу и не скрывая своего неудовольствия, я напомнил, что минут через десять нужно взлетать. А это представление пора бы кончить.
— Не волнуйся, — успокоил Рогачев, — все будет в ажуре. Тебе выделены Сирадзе и Шах. Они об этом уже знают.
После «концерта» Александр подошел ко мне и доложил:
— Лейтенант Сирадзе с ведомым Шахназаровым прибыли в ваше распоряжение.
Сирадзе уже сбил семь самолетов. Ему не раз пришлось побывать в разных переплетах, познать гнетущее чувство поражения и радость победы.
Ведомый Сирадзе — Вартан Шахназаров, армянин. Теперь все зовут его Шахом. За его плечами средняя и музыкальная школы, спортивная, где в совершенстве освоил искусство бокса, борьбы, самбо. Окончил Батумский аэроклуб и военную школу летчиков, а также художественную школу. Прекрасно рисует, но категорически отказался сотрудничать в полковой стенгазете: «Я прибыл на фронт воевать. И пока не собью два фашистских самолета — не возьму кисть в руки».
Шахназаров стоял чуть позади и в стороне от Сирадзе. Так он должен лететь и в строю. Я спросил:
— Уже приняли боевой порядок?
— Так точно, — отчеканил Шах. — Ведомый и на земле должен быть всегда вместе с ведущим.
Он весь дышал вдохновением, задором, решительностью и даже улыбался. В широко распахнутых глазах ни теня боязни.
— Правильно, — одобрительно отозвался я. — Ведомый от ведущего — ни на шаг.
Сирадзе и Шахназаров, выросшие в горах, обладали орлиным зрением. Оба научились смотреть на яркое солнце и видеть очень далеко. Поэтому в боевом порядке этой паре самое подходящее место выше нашей четверки.
— Полетите парой выше нас на полтора-два километра, — сказал я.
— Ясно, — ответил Александр.
— Высота полета может у вас доходить до девяти километров. Баллоны с кислородом с самолетов сняты. Выдержите ли?
— Выдержим! — заверил Шах. — Мы без кислорода уже летали на девять тысяч метров.
В летчиках своей эскадрильи я был уверен, как в себе.
— Мы вчетвером летим в ударной группе. — Я кивнул на Коваленка, Лазарева и Хохлова. — Будем бить бомбардировщиков. Сирадзе и Шахназаров прикроют нас сверху.
— Ясно, — за всех ответил Лазарев и улыбнулся: — У нас сейчас не просто группа из шести человек, а интернациональный отряд из четырех республик: России, Украины, Грузии и Армении.
Внизу — Бучач. Небо такой прозрачной синевы и чистоты, словно только что вымытое. Осматриваюсь. Однако опасности не видно, я запросил землю. Земля при помощи радиолокаторов видит дальше, чем глаза летчика.
— Будьте внимательны, — предупредили со станции наведения. — С запада идут какие-то самолеты.
Минут через пять в наушники ворвался шум, но через него пробился отчетливый голос земли:
— Идите в район Коломыи. Там бомбардировщики противника. Идите скорей!
Позывной у этого корреспондента такой же, как у нашего наземного командного пункта, а голос не тот. Это враг хочет увести нас из этого района. Однажды я уже попался на такую провокацию. Ошибки делают нас мудрее, и я без всякого запроса пароля в ответ стрельнул отборным словечком. Этот фашист знает русский, поймёт…
Тридцать минут мы уже летаем над фронтом. Беспокоюсь за Сирадзе и его напарника: у них высота около девяти тысяч. Там мало кислорода, и ребята могут потерять сознание. Вместо ответа о своем самочувствии Сирадзе предупреждает:
— На западе замаячили самолеты. Жду указаний.
Глаза снова обшаривают небо. Да, появились немецкие истребители «фоккеры». Они, видимо, наводились с земли радиолокационной станцией: уж очень точно вышли на нашу четверку. По походке видно — асы. Мы их долго ждали, волновались, поэтому встретили очень «радушно», с повышенным вниманием.
Фашисты метнулись к солнцу. И угодили в объятия Сирадзе с Шахом. «Фоккерам» это пришлось не по вкусу. Они шарахнулись вниз, снова к нам. В итоге такой «игры» противник, потеряв один самолет, бросился на восток. Пара Сирадзе за ним, но… Стоп! Почему на восток, в глубь нашей территории? Растерялись? Не похоже. Уж не хотят ли фрицы, подставляя себя под удар, увлечь нашу пару за собой, чтобы дать возможность своим бомбардировщикам отбомбиться?
— — Прекратить погоню! Назад! — передал я.
Вскоре с востока с кошачьей осторожностью появились старые знакомые — три «фоккера». Не имея количественного преимущества, они обычно после первой же неудачной атаки выходили из боя. Эти же и не помышляли. Наоборот, они вызывающе близко подошли к паре Сирадзе.
Сирадзе запросил разрешение на атаку. Я запретил. Старое солдатское правило гласит: когда неясна обстановка — не спеши вступать в бой. Нужно подождать. Но «фоккеры» — между тем угрожающе нависли над нашей четверкой. Однако, если уж их побитые «фоккеры» снова вернулись, значит, им выгоден бой. Но почему?
Ясно! В западной дали заблестела четверка «мессершмиттов». Она идет по маршруту «фоккеров» — прямо на нашу шестерку, рассчитывая застать нас дерущимися с «фоккерами» и ударить внезапно.
Песня оборвалась, когда двухместный истребитель коснулся посадочной полосы.
Ты постой, красавица,
Рыжий, дарагой.
Ты мне очень нравишься,
Будь маим женой…
Самолет остановился недалеко от нас. Первым из него вышел, а точнее, выскочил молодой летчик. За ним неторопливо встал на землю Василяка. Вартан доложил ему:
— Младший лейтенант Шахназаров задание выполнил, Разрешите получить замечания?
— Замечаний нет. Завтра с утра со своим командиром облетаете линию фронта, познакомитесь с районом боевых действий и можете считать, что вы в строю.
Василяка спустился в землянку КП, а Шахназаров подошел к компании. С ним сегодня после завтрака командир полка познакомил летчиков. Родом из Батуми. Четыре месяца назад во Фрунзе закончил летную школу. Отлично стреляет по конусу. Мастер парашютного спорта.
После деловой характеристики Василяка тогда как-то недоверчиво посмотрел на небольшого, тонкого в талии летчика, дополнил:
— Говорят, боксер и борец отменный…
Мы приняли эти слова за шутку, потому что Вартан на вид никак не походил на силача. Но вот нос горца и черные зоркие глаза придавали смуглому лицу какую-то орлиную гордость.
— Вартан! Давай поборемся, — пошутил кто-то из сидящих на бревнах.
— Сомневаюсь, чтобы нашелся соперник. Все засмеялись. Вартан обиделся и с кавказским запалом вспылил:
— А ну, выходи! Любой выходи!
На вызов встал рослый крепыш Дима Мушкин. Оба оценивающе оглядели друг друга. Вартан подал руку:
— Приветствую смелого. И давай для начала проверим крепость рук. Так будет лучше для нас.
После дружеского пожатия Вартан попросил:
— Жми мою.
— Жму.
— Слабо. Теперь я буду.
Техник сначала поморщился, от боли. Потом охнул и присел:
— Сдаюсь, сдаюсь…
— Вот это да! — восторженно отозвался Лазарев,
— Попробуй, — посоветовали ему. — Ты самый высоченный в полку. К тому же борьба тебе знакома по средней школе.
И вот оба — Лазарев и Шахназаров — стоят по пояс раздетые. Один высокий, широкоплечий, другой намного ниже, зато весь как бы из мускулов, и вся фигура походила на конус, острием воткнутый в землю.
Теперь Вартан не казался маленьким. Все смотрели на него с восхищением и, пожалуй, с завистью: что поделаешь — каждый человек хочет быть сильным и красивым.
Борьбы фактически не было. Лазарев мгновенно был уложен на обе лопатки…
Ко мне подошел Рогачев, оставшийся за командира — того вызвали на совещание. Он тихо отозвал меня в сторону и, поставив задачу на вылет, предложил:
— А теперь сходи к капитану Плясуну и ознакомься с обстановкой на фронте, где будете прикрывать войска.
На львовское и станиславское направления враг сумел подбросить подкрепления из Венгрии, Франции и Югославии. Эти свежие силы не только остановили наше наступление в первой половине апреля, но и помогли выйти из окружения в районе Бучача танковой армии, затем даже начали теснить наши войска, и 1-й Украинский фронт перешел к обороне.
Когда я вышел из КП, летчики эскадрильи уже собрались для вылета, а все остальные по-прежнему, пригревшись на солнце, сидели на бревнах и слушали Сашу Сирадзе. Рогачев тоже с ними и, видимо увлекшись, позабыл выделить двух летчиков для полета со мной.
Я понимал, что эти минуты, согретые песней и музыкой, для авиаторов точно эликсир. Однако я уже жил небом, и было не до концерта. Более того, беззаботные песни Сирадзе начинали раздражать. Подойдя к Василию Ивановичу и не скрывая своего неудовольствия, я напомнил, что минут через десять нужно взлетать. А это представление пора бы кончить.
— Не волнуйся, — успокоил Рогачев, — все будет в ажуре. Тебе выделены Сирадзе и Шах. Они об этом уже знают.
После «концерта» Александр подошел ко мне и доложил:
— Лейтенант Сирадзе с ведомым Шахназаровым прибыли в ваше распоряжение.
Сирадзе уже сбил семь самолетов. Ему не раз пришлось побывать в разных переплетах, познать гнетущее чувство поражения и радость победы.
Ведомый Сирадзе — Вартан Шахназаров, армянин. Теперь все зовут его Шахом. За его плечами средняя и музыкальная школы, спортивная, где в совершенстве освоил искусство бокса, борьбы, самбо. Окончил Батумский аэроклуб и военную школу летчиков, а также художественную школу. Прекрасно рисует, но категорически отказался сотрудничать в полковой стенгазете: «Я прибыл на фронт воевать. И пока не собью два фашистских самолета — не возьму кисть в руки».
Шахназаров стоял чуть позади и в стороне от Сирадзе. Так он должен лететь и в строю. Я спросил:
— Уже приняли боевой порядок?
— Так точно, — отчеканил Шах. — Ведомый и на земле должен быть всегда вместе с ведущим.
Он весь дышал вдохновением, задором, решительностью и даже улыбался. В широко распахнутых глазах ни теня боязни.
— Правильно, — одобрительно отозвался я. — Ведомый от ведущего — ни на шаг.
Сирадзе и Шахназаров, выросшие в горах, обладали орлиным зрением. Оба научились смотреть на яркое солнце и видеть очень далеко. Поэтому в боевом порядке этой паре самое подходящее место выше нашей четверки.
— Полетите парой выше нас на полтора-два километра, — сказал я.
— Ясно, — ответил Александр.
— Высота полета может у вас доходить до девяти километров. Баллоны с кислородом с самолетов сняты. Выдержите ли?
— Выдержим! — заверил Шах. — Мы без кислорода уже летали на девять тысяч метров.
В летчиках своей эскадрильи я был уверен, как в себе.
— Мы вчетвером летим в ударной группе. — Я кивнул на Коваленка, Лазарева и Хохлова. — Будем бить бомбардировщиков. Сирадзе и Шахназаров прикроют нас сверху.
— Ясно, — за всех ответил Лазарев и улыбнулся: — У нас сейчас не просто группа из шести человек, а интернациональный отряд из четырех республик: России, Украины, Грузии и Армении.
Внизу — Бучач. Небо такой прозрачной синевы и чистоты, словно только что вымытое. Осматриваюсь. Однако опасности не видно, я запросил землю. Земля при помощи радиолокаторов видит дальше, чем глаза летчика.
— Будьте внимательны, — предупредили со станции наведения. — С запада идут какие-то самолеты.
Минут через пять в наушники ворвался шум, но через него пробился отчетливый голос земли:
— Идите в район Коломыи. Там бомбардировщики противника. Идите скорей!
Позывной у этого корреспондента такой же, как у нашего наземного командного пункта, а голос не тот. Это враг хочет увести нас из этого района. Однажды я уже попался на такую провокацию. Ошибки делают нас мудрее, и я без всякого запроса пароля в ответ стрельнул отборным словечком. Этот фашист знает русский, поймёт…
Тридцать минут мы уже летаем над фронтом. Беспокоюсь за Сирадзе и его напарника: у них высота около девяти тысяч. Там мало кислорода, и ребята могут потерять сознание. Вместо ответа о своем самочувствии Сирадзе предупреждает:
— На западе замаячили самолеты. Жду указаний.
Глаза снова обшаривают небо. Да, появились немецкие истребители «фоккеры». Они, видимо, наводились с земли радиолокационной станцией: уж очень точно вышли на нашу четверку. По походке видно — асы. Мы их долго ждали, волновались, поэтому встретили очень «радушно», с повышенным вниманием.
Фашисты метнулись к солнцу. И угодили в объятия Сирадзе с Шахом. «Фоккерам» это пришлось не по вкусу. Они шарахнулись вниз, снова к нам. В итоге такой «игры» противник, потеряв один самолет, бросился на восток. Пара Сирадзе за ним, но… Стоп! Почему на восток, в глубь нашей территории? Растерялись? Не похоже. Уж не хотят ли фрицы, подставляя себя под удар, увлечь нашу пару за собой, чтобы дать возможность своим бомбардировщикам отбомбиться?
— — Прекратить погоню! Назад! — передал я.
Вскоре с востока с кошачьей осторожностью появились старые знакомые — три «фоккера». Не имея количественного преимущества, они обычно после первой же неудачной атаки выходили из боя. Эти же и не помышляли. Наоборот, они вызывающе близко подошли к паре Сирадзе.
Сирадзе запросил разрешение на атаку. Я запретил. Старое солдатское правило гласит: когда неясна обстановка — не спеши вступать в бой. Нужно подождать. Но «фоккеры» — между тем угрожающе нависли над нашей четверкой. Однако, если уж их побитые «фоккеры» снова вернулись, значит, им выгоден бой. Но почему?
Ясно! В западной дали заблестела четверка «мессершмиттов». Она идет по маршруту «фоккеров» — прямо на нашу шестерку, рассчитывая застать нас дерущимися с «фоккерами» и ударить внезапно.