Ворожейкин Арсений Васильевич. Солдаты неба

   Уклоняясь от огня, я маневрировал, но пули нет-нет да и хлестали по мне. Я слышал их дробные удары по бронеспинке. Какой неприятный звук! Но я ждал. Долго ждал. Секунды казались бесконечностью. От самолета летели хлопья перкали и щепки, но «ишачок» все еще был послушен мне. Когда же стало невмоготу продолжать эту «игру», я краем глаза глянул на СБ.
   Они летели в прежнем боевом порядке, плотно и грозно. Только зенитные разрывы сопровождали их. И наступил момент, которого я так ждал: посыпались бомбы! Мне показалось, что мой самолет стал легче и маневренее, словно он тоже освободился от бомб. К тому же на помощь СБ уже опешили наши истребители.
   Теперь можно и уйти из-под расстрела, но я увидел, что один бомбардировщик, видимо подбитый зенитками, вывалился из строя и, дымя, начал снижаться, неуверенно разворачиваясь назад. За ним мгновенно бросился самурай.
   Я круто рванулся на врага, чтобы защитить СБ. От перегрузки на миг потемнело в глазах. Только на миг. Снова вижу противника. Две-три секунды полета — и японец передо мной, на расстоянии выстрела. Целюсь. Очередь, вторая… Посмотреть, что стало с самураем, не успел. В кабине сверкнул огонь, брызнули искры, зазвенел и загрохотал металл. Мне показалось, самолет разваливается. Сбит? «Не посмотрел назад», — досадовал я на себя и, вместо того чтобы камнем провалиться вниз, зачем-то оглянулся. В хвосте — И-97! Он, как бы в ответ на мой взгляд, еще раз окатил меня пулями.
   Дым, запах бензина и огонь ворвались в кабину. Ожгло плечо. Стало душно и жарко. Чтобы погасить пламя, резко кинул самолет вниз. Машина отвесно устремилась к земле, но огонь не гас. Надо прыгать с парашютом.
   Выводя самолет из пикирования, отстегнул привязные ремни.
   А высота? Взгляд на землю. Она рядом. Прыгать нельзя. И тут встал мотор и пропал огонь. Очевидно, его сдуло во время пикирования. Надо садиться.
   Я выпустил шасси.
   Степь впереди была ровная, зеленая. А что сзади? Три японских истребителя висели над моим затылком. А я единственное, что мог сделать — наблюдать за землей и посадить самолет. Все внимание земле.
   От врага избавиться было уже не в моей власти.
   Дробными ударами пули хлестали по моему самолету. Надеясь на бронеспинку, как на крепость, я прижался к ней. Сжал плечи, опустил ниже голову и жду, когда погаснет скорость. Жду…
   Но вот один истребитель вырвался вперед. За ним другой. «Ага, не удержались, проскочили! — возликовал я, замечая, что и третий не сумеет удержаться в хвосте.
   Теперь, пока противник будет разворачиваться на повторный заход, надо успеть сесть. А как только самолет приземлится — выскочу из кабины, иначе доконают на пробеге. И тут произошло то, о чем нельзя было и подумать. Японец прошел надо мной в такой близости, что едва не коснулся моей головы. Его мотор ревел на полную мощность. Упругая струя воздуха рванула крыло моего И-16. Он перевернулся. Земля и небо пропали, все затрещало, загрохотало, все мои внутренности стиснуло… В этот миг аварийной акробатики я ничего не мог сообразить, словно это происходит не наяву, а во сне. Потом все внезапно оборвалось.
   Истребитель терпит неудачу от истребителя в большинстве случаев тогда, когда не подозревает об опасности, не видит ее и очень далек от того, что называется предчувствием беды. Если он молод, неопытен, только начинает воевать — его подводит неумение вовремя заметить противника. Если поражение терпит обстрелянный боец, тут роковую роль играет обычно физическая усталость.
   В воздушном бою, когда все до предела напряжено, обстановка то и дело принуждает летчика создавать перегрузки, намного превышающие его физические возможности. На покраснение в глазах, повреждение слуха, на секундную потерю сознания многие не обращают внимания, хотя это самые настоящие физические травмы, требующие специального лечения. Эти травмированные органы чувств хотя и на короткое время, но снижают остроту восприятия и замедляют рефлексы летчика. Однако часто такие явления расцениваются как беспечность.
   Очевидно, и у меня в восьмом за день вылете силы были ослаблены, но я не обращал на это внимания. Фактически мои движения были уже неточными, рефлексы замедленными и мысль работала нечетко.
   Первое, что я увидел, придя в себя, — голубое небо и в нем японские самолеты. Проведенный бой еще жил в моем сознании, и я инстинктивно хотел взглянуть назад: нет ли и там вражеских истребителей. Однако шелохнулись только голова и руки. Тело и ноги точно зажаты в тисках.
   А между тем один И-97 опасно приблизился и приготовился атаковать меня сверху. Раздался пулеметный треск, засвистели пули. Я по-прежнему думал, что еще нахожусь в небе, и, выходя из-под удара, метнулся со всей силой. Резкая боль ожгла поясницу, из носа хлынула кровь, и небо пропало. Тут я понял, что произошло. Сбит и, придавленный самолетом, лежу на земле. Свободными оказались только руки. Беспомощно размахиваю ими и с жадностью глотаю воздух, которого не хватает стиснутым легким.
   Самураи, должно быть, заметили, что я жив, и огонь их пулеметов стал еще злее.
   В глазах мелькал то свет, то тьма, сознание путалось. Кровь заполнила рот, забила нос, мешала дышать. Мне удалось повернуть голову набок. Теперь стало легче, сознание заработало яснее. Я отчетливо увидел, как встали надо мной в круг три японских истребителя.
   Почувствовал запах гари и бензина. Неужели сгорю? Сейчас мне казалось, что надо мной не вражеские самолеты, а сама смерть изготовилась для последнего удара. В памяти мелькнул японец с усиками и снисходительной, хладнокровной усмешкой. И как тогда, в первом вылете, безудержная ярость вскипела во мне. Я почувствовал в себе огромные силы и так рванулся из самолета, что треснул его борт.
   Мне удалось освободиться от парашюта и расстегнуть поясной ремень. Слыша, как хрустят ребра, я все-таки вытянул себя из машины по пояс. Дальнейшие усилия ни к чему не приводили. Таз и ноги застряли в кабине.
   Попытался сделать еще один рывок, чтобы помять борт. Это вызвало нестерпимую боль в сдавленном позвоночнике. Меня словно перерезало пополам. От слабости обмяк. Ни движения, ни мысли. Кругом свист и шипение пуль. Что-то сыпалось в лицо. Это щепки, пыль, комки земли… Наверное, уже мертв и меня закапывают… Но тут с ревом, обдав меня струей ветра, пронесся японский истребитель. Я опять ощутил едкий запах гари. Чего я жду? Я еще жив! Жив!
   Не обращая внимания ни на вражеских истребителей, ни на загоревшийся самолет, я начал с лихорадочной быстротой скрести под собой землю. Она никогда не видела плуга, была тверда как камень и плохо поддавалась моим пальцам.
   Это были те минуты, когда человек отдает всего себя па борьбу за жизнь. Я почувствовал себя способным процарапать не только землю, но и камень. Пальцами, кулаками, зубами, головой лихорадочно отшвыривал нз-под себя землю. И вот наконец выбрался из приготовленной мне самураями могилы. Не раздумывая, снял с себя кожанку и начал тушить пожар. Горел только деревянный фюзеляж, и, к счастью, огонь еще не успел расползтись и добраться до вытекающего из разбитого бака бензина.
   И только тогда, когда покончил с огнем, заметил, что самолет разбит и изрешечен не одной сотней пуль. Целой осталась одна бронеспинка. Она даже не треснула. «И зачем было из-за спасения этих обломков портить реглан? — с огорчением подумал я. — Теперь придется и кожанку списать в расход».
   Я оглядел небо. Самолеты с. неубирающимися колесами скрывались за горизонтом.
   — Ну, погодите! — погрозил я им вслед.
   Хриплый голос показался мне чужим, губы слипались. Посмотрел на руки: пальцы изодраны и кровоточат, на некоторых сорваны ногти. Нос и губы разбиты, от гимнастерки и брюк остались клочья, все тело в ссадинах и ушибах, а из левого плеча хлещет кровь. С благодарностью вспомнил врача, давшего мне индивидуальный пакет.
   После перевязки снял шлем с разбитыми очками и ощупал голову. В двух местах она оказалась разбитой. Нагнулся, чтобы поднять шлем, но острая боль ударила в поясницу. Я охнул — такой она была сильной и внезапной. Неужели повредил позвоночник? Это значит — больше не летать.
   С каким-то злым упрямством, превозмогая боль, резко наклонился за шлемом, поднял его, распрямился и снова бросил. Я жив! Жив!
   Оглушенный происшедшим, с запоздалой радостью потопал ногой по земле, как бы заново убеждаясь, что стою на ней. После свидания со смертью иными глазами воспринял мир. Никогда еще не чувствовал и не представлял его в таких неповторимо свежих красках.
   Наслаждаясь жизнью, не испытывал никакого одиночества и умиленно-растроганно оглядывался вокруг. Мне казалось, угасающее солнце светило только мне, зеленая степь, залитая оранжевым огнем, блистала только для меня. Ветерок ослаб и ласково гладил покалеченное тело, умеряя боль.
   Над головой с гулом промелькнуло звено наших истребителей. Это вывело меня из блаженного состояния. Я по-деловому стал оглядывать степь в надежде увидеть людей, раздобыть машину и добраться до аэродрома.
   Но в тишине расстилалась безлюдная ширь, темнело чистое небо. Ни души. Только что-то блестело, образуя возвышение над гладью травы. Рядом с возвышением обозначилась фигура человека. Со сбитого самолета? Я двинулся навстречу, но тут же остановился: где я нахожусь? А вдруг в Маньчжурии? Страшная догадка обдала меня таким леденящим холодом, что какое-то время я стоял как парализованный, потеряв способность соображать.
   Безоглядная степь и тускнеющее небо встали между мной и товарищами, отделяли от Родины. Одиночество навалилось на меня. Борьба за жизнь показалась никчемной, бессмысленной. Я пожалел, что не погиб вместе с самолетом.
   И тут я вспомнил про Грицевца. Зло выругал себя за минутную слабость. Где бы я ни находился — у меня есть оружие. Оно поможет при любой опасности.
   Рука сама потянулась к пистолету. Но его не оказалось на месте. Да ведь я отстегнул ремень, когда выбирался из-под самолета. Скорее к обломкам машины! Я опасался, что пистолет может взять раньше меня кто-то другой: я только что видел человека.
   Поясной ремень с кобурой, в которой был пистолет, оказались на месте. Пока подпоясывался, стемнело, и я стал куда-то проваливаться. «Измучился», — подумал я с досадой и жалостью к себе.
   Чтобы окончательно не потерять сознание, я напряг живот, как часто это делал в воздухе при больших перегрузках. В глазах прояснилось, и я увидел закатное солнце.
   Крепко подпоясавшись, проверил исправность пистолета. Держа его в руке, направился в ту сторону, где видел человека. Там никого не оказалось. «Значит, почудилось», — решил я, оглядываясь.
   Холмиком возвышались обломки японского самолета. По белым металлическим частям догадался — это погребенный-И-97. Он упал вертикально, мотор почти весь ушел в землю. Машина не разлетелась по сторонам, а смялась, расплющив летчика.
   Недалеко от японского истребителя лежал наш бомбардировщик. Он произвел посадку на живот и сгорел уже после приземления. Передняя часть фюзеляжа с кабиной летчика и штурмана была обглодана огнем. Расплавившийся металл белыми струями стекал на землю. Через покоробившиеся ребра фюзеляжа виднелось тело летчика. Голова его была закинута назад, руки держали штурвал. Рядом с самолетом в траве лежал в крови стрелок. Я понял, почему он здесь, а не возле пулемета. Видимо, был ранен в воздухе и после посадки сумел вылезти из своей кабины, чтобы помочь командиру выбраться из машины. Вероятно, он делал это из последних сил и, не добравшись до летчика, рухнул замертво.
   Штурмана в самолете не было. Вероятнее всего, он выпрыгнул с парашютом и теперь, как и я, добирается до своего аэродрома.
   Почему летчик не выпрыгнул? Ведь он посадил самолет, значит, был жив. Мертвый стрелок явился ответом. Раненный, он не в силах был воспользоваться парашютом. Летчик же не мог его оставить, бросить с самолетом и решил посадить горящую машину, чтобы на земле оказать помощь раненому, но, очевидно, в последний момент сам потерял сознание.
   Не встретив никого живого, я двинулся в том направлении, куда пролетело звено наших истребителей. Видимо, они держали курс к себе на аэродром. Значит, там и монгольская земля.
   Пройдя немного, я сообразил, что придется добираться ночью, а компаса у меня нет. Повернул назад, к самолету, чтобы снять с него компас. Не дойдя до своей разбитой машины, я потерял последние силы. Надо немного отдохнуть. Едва прикорнув, я впал в беспамятство.
   От сильных толчков и боли в теле я очнулся. В свете луны увидел склонившегося надо мной человека. Он обшаривал меня. Как ни был я слаб, все события дня мгновенно восстановились в памяти. Я понял, что передо мной сбитый самурай, которого я видел около обломков самолета. Я сжался, подобно пружине, приготовился к прыжку.
   Японец, очевидно заметив, что я пошевелился, занес ногу для удара, но я перехватил его сапог на взмахе, и удар по голове был смягчен. Он без промедления выхватил нож, огнем блеснувший в свете луны. Собравшись с силами, я как лежал на спине, так с этого положения рывком с о решимостью носками сапог ударил нападавшего в лицо.
   Такой выходки от полумертвого человека враг, должно быть, не ожидал. Он охнул и упал навзничь. Я немедленно вцепился обеими руками в руку с ножом и с хрустом ее крутанул. Нож выпал. Я потянулся за ним, но самурай ногой отшвырнул меня.
   Вскочив на колени, он выхватил свой пистолет. Левой рукой я успел схватить японца за кисть, в которой блеснуло оружие. Я тоже успел выхватить из кобуры пистолет, но японец вцепился в большой палец моей руки, державший ТТ. Вцепился мертвой хваткой, как бульдог.
   Мы оба старались навести стволы оружия друг на друга. Почти одновременно раздалось несколько выстрелов. Выстрелы самурая прогремели у самого моего уха. Я чувствовал, что моя левая раненая рука ослабла. Она вот-вот разожмется. Отчаянная попытка навести свой пистолет на японца ни к чему не привела. Враг, удачно схвативший меня за палец, начал его выламывать. Стараясь пересилить один другого, мы оба, как по команде, вскочили на ноги. Враг был коренаст, но ниже ростом. Захватив мою правую руку с пистолетом, он создал себе лучшее тактическое положение.
   Наша ярость не знала предела. Моя раненая левая рука уже не в состоянии была отвести дуло пистолета противника от головы, а правая — удержать оружие. Я выпустил пистолет и резким рывком выхватил зажатый японцем палец. Теперь обе мои руки впецились в локоть руки японца, державшей оружие.
   Пользуясь преимуществом в росте, я оторвал самурая от земли. Свободной рукой он хотел схватить меня за горло, но вместо шеи попал мне пальцами в рот. Приподнятый за правую руку и зажатый моими зубами, японец оказался распятым в воздухе. Пустив в действие ноги, он начал колотить меня. Взмахом я бросил его на землю, не разжимая зубов.
   Японец выронил пистолет и умоляюще что-то, залепетал. Сидя на самурае верхом, я подумал, что он сдается и просит пощады. «Лежачего не бьют», — и я расслабил руки, по тут же получил удар в подбородок. Очевидно, русская поговорка не во всех ситуациях и не везде приемлема. И я спова набросился на врага…
   …Передо мной японец с усиками и снисходительной улыбкой па лице. Такого я уже видел в первом воздушном бою. На чистом русском языке он командует: «Встать!» Потом громко, злорадно смеется: «Попался!» У меня пет сил пошевелиться. Он наводит на меня пистолет и угрожает пристрелить. Оскалив зубы, беззвучно смеется. Извергается огонь, заливая всю степь.
   Мне становится душно и страшно. Я беспомощен перед этим чудовищем. Рука тянется к пистолету, но кобура пуста. Бешеная ярость овладела мною. Я бросился на врага, но тот ускользнул, исчез, подобно привидению. По инерции лечу вперед. Не встретив никакой преграды, падаю на колени. Озираюсь по сторонам.
   Вижу над собой сияние яркой и холодной луны. Рядом — разбитый самолет. Звезды, степь… А где японец? Сжимаюсь, приготавливаюсь к новой борьбе. Никого нет. Тихо. Опасаясь, что враг прячется за самолетом, прыжком бросаюсь в сторону и, обессилев, валюсь на землю.
   В голове все перемешалось: явь, прерванная потерей сознания, перешла в бред. Теперь, очнувшись, я принял бред за действительность. Лежу на земле, готовый к отпору. Глаза шарят по степи, руки и ноги дрожат, слух улавливает биение сердца. Кажется, стоит шевельнуться кузнечику, как я брошусь на него не раздумывая. Все тихо, как в могиле. Уж не сон ли это? Я пощупал кобуру и точно так же, как в бреду, нашел ее пустой. Бред совпал с действительностью, и я подумал, что японец где-то здесь.
   Как наяву представив его пинок, я снова, будто защищаясь, вскинул руку. Ободранные пальцы неосторожно коснулись разбитого виска. От боли я издал тяжелый стой. Опасаясь выстрела, еще плотнее прижался к земле.
   А луна светит ярко, ослепительно. Враг не может не видеть меня! Он где-то тут! И я вскочил, но, обессилев, снова рухнул на землю.
   Выстрела не последовало. Все так же держалось над степью безмолвие. «Может, он убежал?» — ободрял я себя догадкой. Бред не выходил из головы. Японец где-то здесь! Как в воздушном бою, я осмотрелся. Никого. И что есть силы закричал:
   — Эй, выходи!
   Но даже эхо, как в открытом море, не отозвалось на мой крик. Это был не вызов врагу, а жалобный стон еле живого человека. Голова кружилась, глаза заволакивал мрак, и только слух напрягался, ожидая услышать вражеский шорох. Но ничто не нарушало тишину.
   Я тяжело встал и, пошатываясь, направился к самолету. При свете полной луны степь просматривалась далеко, ночная прохлада освежала. Снять компас с самолета оказалось не под силу. Разбитые пальцы ни к чему не могли прикоснуться. Левая рука не слушалась, поясница сгибалась с трудом.
   Я поспешил прочь от места падения самолета.
   При ходьбе возбуждение стало проходить, но боли в голове, пояснице и груди становились острее. Я стал задыхаться и уже с трудом передвигал ноги. Совсем обессилев, остановился и лег. Звезды и луна колыхались. Кружилась голова. Полное безразличие ко всему сковало меня.
   На этот раз очнулся от мягкого тепла, обдавшего мне лицо. Но не тепло — огонь пышет в лицо. Что такое? Горю в самолете? Душно! Что-то мягкое лезет в рот. Звериная морда облизывает мои губы, нос. «Марзик!» — я вспоминаю собаку, которая была у меня в детстве.
   В пятом и шестом классах я учился в Городце Горьковской области. От нашей деревни это пятнадцать километров. Каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался в темноте по снежным сугробам, в метель, в пургу.
   Однажды взял с собой Марзика. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг, невесть откуда взявшись, на дороге замелькали зеленые шары. Это были волки. Волки сбили меня с ног.
   Когда опомнился, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. После этого случая мать купила мне фонарик. С тех пор ночью на этой дороге я всегда держал в руках фонарик, словно пистолет на взводе.
   «Это не Марзик», — разглядывая волка, понял я. А солнце нестерпимо жжет все тело. С трудом поворачиваюсь на бок. В голове звон, солнце то появляется, то исчезает. Земля колышется. Не хватает воздуха. Жарко и душно. Сочная трава покрыта росой. Метелки ковыля и востреца склонились под ее тяжестью, стоят не шелохнувшись. В воздухе чувствуется — аромат степных цветов, перемешанный с утренним, здоровым, немного сыроватым запахом земли. Все дышит свежестью. И в небе, и в степи — повсюду разлит величавый покой. Степь, кругом степь. Земной шар. Я на верхушке его.
   Снова лобастая волчья морда. Волк стоит рядом, в двух шагах, к чему-то принюхивается. О нападении он, видимо, не помышляет.
   Мы беззлобно смотрим друг на друга. С любопытством разглядываю широкий лоб хищника, его могучую грудь, шею. Это четвероногое настроено куда миролюбивее самурая, который бросился на меня с ножом. Вот как может ожесточить война! Люди становятся злее зверей. Волк, словно сестра милосердия, оказал мне как бы первую помощь, очистив лицо, нос, рот от крови. Японец же готов был убить раненого, беззащитного человека.
   Я пошевелил разбитыми губами:
   — Иди сюда!
   Мне хотелось погладить его, но волк, поджав свой длинный хвост, затрусил мелкой рысцой: он не доверял мне, и я не был на него в обиде.
   Пронесшийся у самой земли И-16 расколол тишину. Трава заколыхалась. Волк рванул по степи широкими прыжками.
   Жизнь и война шли своим чередом.
   Лежу один. Все оставили меня. Нужно идти, но как? Пытаюсь подняться, земля проваливается.
   Раздается гул моторов. Летят И-16. Их много. Больше полусотни. Слежу за ними. Начинается воздушный бой. Чувствую себя выброшенным из жизни. Глаза влажнеют.
   Два парашютиста спускаются прямо на меня. Кто они? Хватаюсь за кобуру пистолета. Она пуста.
   Доносится топот, поворачиваю голову. Всадники. Японцы?
   Вскакиваю на ноги и тут же валюсь как подкошенный.
   Меня теребят, слышу незнакомую речь, но мне так хорошо, уютно, что ни до голосов, ни до людей нет никакого дела. Я не мог больше ни чувствовать, ни думать.
   Бледная синева. В ней мерцает огонек. Это напоминает ночь. Луна. Чистое небо. Погода хорошая. Рано проснулся, нужно еще спать. Почему я вижу луну? Сознание проясняется. Луна исчезла, появилась синяя лампочка. Сделал движение головой — боль отозвалась во всем теле.
   — Лежи тихо. Все хорошо, — послышался чей-то голос.
   «Всадники!» — вспомнил я и встрепенулся. «Где нахожусь?» — хотелось спросить, но разбитые губы слиплись, будто срослись. Глядя на склонившуюся надо мной голову, с усилием разомкнул рот, медленно и невнятно выдавил из себя какие-то звуки.
   — Все хорошо, — повторил тот же голос. — Ты у своих и скоро поправишься.
   Кто возле меня, скрытый сумраком? Свет мне нужен, свет!
   Электрическая лампочка вспыхнула ослепительно, как солнце. Боль ударила в глаза. Я зажмурился.
   — Режет? Я выключу.
   — Нет, нет! — Я осторожно поднял веки. Надо мной склонилась женская голова.
   — Тише! Тебе вредно разговаривать.
   Я сделал движение губами, чтобы спросить, где нахожусь и что за добрая фея со мной, но она как бы упредила меня:
   — Ты в госпитале, в Чите. Я медицинская сестра Лида. Ждала, когда ты проснешься.
   Чей это голос? Кого он мне напоминает? Кто возле меня?
   Я закрыл глаза и снова открыл их.
   Теперь ничто не мешало вглядеться в это лицо. Те же светлые волосы — я когда-то любил их гладить, — те же глаза, внимательные и нежные, та же манящая, но теперь усталая улыбка.
   — Лида?
   Я не знал еще, что она дала мне свою кровь и уже вторую ночь не отходит от постели, ожидая, когда ко мне вернется сознание. Однако я почувствовал, как при виде этой женщины живительная сила входит в меня, возвращая к жизни.
   — Тебе нельзя говорить, — сказала она тихо, нежно и несколько раз поцеловала меня.
   Прикосновение ее горячих губ, ее взволнованное дыхание пробудили во мне все, с чем я однажды порвал. В моем болезненном сознании она предстала воплощением жизни, радости и любви. Любви не только к ней, но и к Родине. Ее присутствие наполнило меня счастьем. Я был растроган до глубины души.
   — Лидочка! Дорогая!..
   Она была первой моей любовью. А первая любовь навсегда остается в памяти. Разрыв был тяжелым для нас обоих. Казалось, после него всегда будет зиять между нами огромная пропасть. Но вот случай снова свел нас в госпитальных хоромах, где все дышало покоем и заботой о больных, и я удивленно, с некоторой даже растерянностью заметил, что Это не так. Я не ожидал, не мог предполагать, что встреча вызовет во мне такое глубокое чувство. Воспоминания о пережитом захватили меня.
   Наше знакомство было не совсем обычным. Оно чем-то напоминало встречу в госпитале, только в тот раз потерпевшей оказалась Лида. Все произошло погожим летним днем на Северском Донце, куда частенько выезжали на массовки мы, курсанты Харьковского летного училища. Дело было под вечер. Уже прозвучала команда собираться в обратную дорогу, и все начали одеваться, а я медлил вылезать из воды — так было хорошо.
   Вдруг близ противоположного берега перевернулась лодка, и кто-то, беспомощно взмахнув руками, упал в воду. Я развернулся и поплыл туда что было сил. По воде уже расходились круги. Неужели опоздал? В следующий момент и а поверхность всплыла голова девушки с длинными, свисшими на лицо волосами. Руки стали отчаянно, но безуспешно колотить по воде. Я знал, что следует опасаться судорожной хватки утопающего, опасной для обоих. Поэтому я действовал рассудительно и трезво…
   Тяжело дыша, она стояла на берегу, откинув назад свои светлые волосы, потемневшие от воды. Я смотрел на ее большие, небесного цвета глаза, полные смущения и усталости, я видел всю ее стройную фигуру. Мокрое платье придавало ей такую рельефность, что я не должен был на нее смотреть и все-таки смотрел, тоже испытывая смущение, какую-то волнующую неловкость.
   «Спасибо», — тихо сказала она. В этом слове я уловил не только благодарность, но и уязвленное самолюбие, больно задетое случившимся: девушке не очень-то приятно было выглядеть такой беспомощной. «Я в этом году еще не была на солнце, — вдруг сказала она, заметив мой загар. — Боже мой, что с ними стало! — Она огорченно рассматривала свои размокшие туфельки. — Отвернитесь, я выжму платье!»