Отпевание закончилось, гроб перенесли на катафалк.
   Около ворот к нам подошел тот самый человек, которого я заметила в церкви.
   — Позвольте представиться, — поклонился он, — Константин Алексеевич Коровин, живописец. Я был знаком с Андреем и видел его работы. Он был талантлив, только опередил свое время, поэтому-то его никто не понимал. Попомните мои слова-, через двадцать-тридцать лет его картины будут цениться выше классиков, Ватто, Энгра и иже с ними.
   — Приятно слышать, Константин Алексеевич. Меня зовут Аполлинария Лазаревна Авилова, мы с покойным Андреем были из одного города, N-ска. А это мой хороший друг Николай Иванович Аршинов.
   — Казачий атаман, Саратовской губернии. — Аршинов пожал художнику руку.
   — Недавно мы со Львом Бакстом, театральным художником, говорили о Протасове, — продолжил Коровин. — Андрей, несомненно, талантлив! Его смерть явилась для меня ударом. Жаль, что уходят молодые, в расцвете сил. Мой вам совет, госпожа Авилова: пусть наследники спрячут картины надолго. Через много лет они принесут большой доход.
   — Нечего прятать, господин Коровин, — вздохнула я. — В мансарде Протасова произошел пожар, все картины погибли! Полиция до сих пор разбирается — случайность это или преднамеренный поджог.
   — Весьма, весьма прискорбно. — Коровин покачал головой и надел шляпу. — Позвольте откланяться, Аполлинария Лазаревна, спешу в Академию художеств. Мои соболезнования.
   — Прощайте, спасибо вам за то, что пришли, господин Коровин, — ответила я и вернулась в храм, чтобы опустить лепту в кружку для пожертвований.
***
   Над пригородным кладбищем Сент-Женевьев-де-Буа низко летали вороны, оглашая окрестности карканьем. Две могилы были вырыты рядом. Пришедших проводить Андрея и Сесиль было немного, человек двадцать — двадцать пять. Среди прочих я узнала Улисса, который поддерживал плачущую Мону, князя Засекина-Батайского — он разговаривал с владельцем галереи Себастьяном Кервадеком. В стороне стояла группа молодых людей — художники и танцовщицы из «Мулен Руж». Оллер, владелец кабаре, вытирал лоб камчатым платком, недовольно косился на девушек, но молчал. Доминик Плювинье что-то записывал в блокноте.
   Два священника, отец Иоанн и католический, читали молитвы. Конечно, это было вопиющим нарушением церковной процедуры как одной конфессии, так и другой, но гробовщики специально так расставили гробы, чтобы святые отцы не мешали друг другу, а те делали вид, что не замечают около себя никого.
   — Добрый день еще раз, — прозвучал сзади меня голос. Я обернулась. Немного в отдалении, за высоким памятником в виде ангела, стоял мсье Донзак.
   Подойдя ближе, я спросила:
   — Почему вы прячетесь, мсье Донзак? Вы думаете, что убийца присутствует на похоронах?
   — Не исключено… — Сыщик осекся и подозрительно посмотрел на Аршинова.
   Я поняла его подозрительность.
   — Разрешите представить: мой друг из России мсье Аршинов. Николай Иванович, это полицейский, мсье Донзак, он расследует дело об убийстве Андрея.
   Мужчины обменялись рукопожатиями.
   — Вы уж постарайтесь, мсье Донзак, — на ужасном французском пробасил Аршинов, — поймайте негодяя. Протасов — мой соотечественник, и мне крайне скорбно наблюдать его похороны. Своими руками придушил бы мизерабля.
   — Каждый из нас, мсье, выполняет свои обязанности…
   Аршинов поклонился, и мы отошли от Донзака. Священники закончили читать молитвы, служители приготовились опустить гробы в могилы. В этот момент на кладбищенской аллее появилась карета, запряженная парой гнедых арабских лошадей. Ее дверца была украшена инкрустированным гербом с короной. Сзади, на запятках, стоял лакей в парике и ливрее. Все повернулись в сторону экипажа.
   Из кареты вышел небольшого роста человек с окладистой светлой бородой, пышными усами и бакенбардами. Одет он был в обычный костюм серого сукна, но на правом рукаве у него была повязана траурная лента. Это был виконт. Он подошел и встал рядом с Моной, но так, словно он не заметил ни ее, ни Улисса, обнимавшего девушку за плечи.
   — Николай Иванович, — прошептала я, — вам знаком этот человек? Вон тот, с бородой?
   — Нет, совершенно не знаком, — ответил Аршинов. — Кто он? Уж больно важную персону из себя строит.
   — Потом расскажу. У меня есть серьезные подозрения, что он замешан в преступлении.
   — Вы сообщили об этом полиции?
   — Нет, не успела. После похорон подойду к инспектору.
   — Не надо! — Он схватил меня за руку. — Не будут лягушатники таскать этакого вельможу на допросы ради художника-иностранца. Сами разберемся, что к чему, не привыкать.
   Я не разделяла мнения бравого казака. К служаке Донзаку я испытывала искреннее уважение. Но спорить с Аршиновым не стала — кладбище не лучшее место для этого. Я лишь надеялась, что прячущийся за ангелом Донзак увидит виконта и сделает соответствующие выводы.
   Траурная церемония подходила к концу. Гробы опустили в могилу, и мы подошли бросить по горсти земли. Это все, что мне осталось сделать для Андрея.
   Слез у меня не было. В могилу опускали человека, с которым меня связывали часы радости, но не любви. Но за эту нечаянную радость я благодарила и Господа, и ныне преставленного.
   Похороны закончились. Люди стали расходиться. Князь подошел ко мне еще раз выразить соболезнование, и я познакомила его с Аршиновым:
   — Надолго в Париж? — спросил Засекин-Батайский.
   — Как получится, — ответил казак. — Дело, оно суеты не терпит.
   — Мадам Ларок передает вам свои соболезнования, Аполлинария Лазаревна, — сказал князь. — Она не смогла почтить присутствием.
   — Спасибо, Кирилл Игоревич.
   — Вы домой?
   — К сожалению, нет, — ответила я, — у меня еще дела.
   — Я провожу вас, — вызвался Аршинов.
   — Нет, спасибо, Николай Иванович, не стоит затрудняться.
   Я поклонилась могиле Андрея, на которой стоял простой православный крест с косой перекладиной, и направилась к выходу. Надо будет еще раз заехать в погребальную контору Антуана Сен-Ландри и заказать двойной памятник. Пусть Андрей и Сесиль будут вместе, как в последние месяцы жизни. А теперь меня ждал скорбный дом на улице Басе в пригороде Пасси.
***
   Мне захотелось пройтись, и я вышла из фиакра возле красивого сада, спускающегося к Сене террасами. Полюбовавшись великолепными тенистыми виноградниками, я стала искать вход: извозчик объяснил мне, что больница расположена сразу за каштановой аллеей. Поплутав немного, я решила спросить кого-нибудь из местных жителей, поэтому зашла в небольшое кафе на тихой уютной улочке и заказала кофе. Меня обслужил сам хозяин, толстый краснолицый мужчина лет шестидесяти, в клетчатом фартуке и с полотенцем, переброшенным через плечо. Кроме меня, посетителей в кафе не было.
   — Зовите меня папаша Робер, — представился он, поставив на столик чашечку с черным кофе. — Меня так уж тридцать лет называют.
   — Очень приятно, папаша Робер, меня зовут Полин, — ответила я.
   — Вы нездешняя, я сразу заметил, — сказал он, оглядывая критическим взглядом мое темное платье и шляпку с густой вуалью. — Прячетесь от кого или следите за неверным возлюбленным? — его бестактность оправдывал только добродушный тон, которым он задавал вопросы. — На этой деревенской улочке никто просто так не появляется, в нашем предместье нет ни модных лавок, ни кабаре с ресторанами. Уверен, вас сюда привело какое-нибудь дело, разве не так?
   — Угадали, папаша Робер, — улыбнулась я, отпивая крепкий кофе. — Я ищу больницу доктора Эспри Бланша. Мне сказали, что она находится где-то здесь, в саду принцессы Ламбаль. Но я заблудилась и поэтому прошу у вас помощи.
   Папаша Робер протер полотенцем край стола, присел напротив меня и спросил:
   — Знаете ли вы, в каком месте находитесь? О! Здесь каждый камень — история.
   — Интересно. Расскажите, прошу вас.
   — Много лет тому назад мой отец построил здесь придорожный трактир. Это сейчас городская черта проходит за нами, а раньше тут была самая настоящая деревня: на пригорке пасли коз и гусей, а куры копались в пыли прямо на дороге — экипажи проезжали редко. Да что экипажи — телега утром проедет, вот и весь шум за день. Неподалеку били целебные источники, говорят, что их воды хорошо помогали при ипохондрии и разлитии желчи, и отец надеялся, что парижане, приезжая сюда поправить здоровье, будут заходить в трактир пообедать. У нас бывали путешественники из Льежа и Оверни, направлявшиеся по своим надобностям в Париж, да иногда заезжали столичные гости, чтобы в тишине и покое отведать матушкиной стряпни — вкусной жареной печенки и свежевыпеченных лепешек и выпить молодого вина с соседних виноградников. Торговля шла потихоньку, и не было нужды что-либо изменять — на жизнь хватало. В полулье отсюда стоял межевой камень, разграничивавший владения графа Пасси и графа д'Отей, а напротив, вон там, на склоне холма, утопал в зелени старинный особняк барона Дельсера, сахарозаводчика и большого поклонника деревенской жизни.
   Нынешнему саду больше ста лет. Принцесса Тереза-Луиза де Савуа-Кариньян, дочь принца Савойского, в шестнадцатилетнем возрасте вышла замуж за богатого, как Крез, герцога Пантьеврского, принца де Ламбаль, внука Людовика Четырнадцатого и мадам де Монтеспан. Бедняжка была несчастна с мужем-вертопрахом, не пропускавшим ни одной юбки, но в скором времени Бог услышал ее молитвы, и она овдовела. Юная вдова принца де Ламбаль приказала разбить роскошный парк с садом и оранжереей. Богатая принцесса, фрейлина и любимица ее величества королевы Марии-Антуанетты, могла позволить себе такую дорогостоящую прихоть. Сад спускался широкими террасами почти до Сены — вы и сейчас можете их видеть, — а по аллеям гуляли многочисленные друзья и знакомые принцессы, любившей принимать у себя поэтов и драматургов. Даже сама королева наведывалась в гости к своей подруге.
   Во время революции 1791 года принцесса бежала, но вскоре вернулась, так как не нашла в себе силы предать королеву, которую арестовали септембристы. Ее тут же схватили, а спустя несколько месяцев предали страшной казни: истерзанную, изуродованную бедняжку привязали к лошадям и протащили по улицам. Отрубили ей груди, руки, а один из республиканцев похвалялся, что будет вечером ужинать сердцем принцессы де Ламбаль.
   — Какой ужас! — воскликнула я. — Неужели эта женщина была таким страшным врагом революции?
   Трактирщик ухмыльнулся:
   — Были враги и пострашнее де Ламбаль, но принцессе ставили в вину не только преданность королеве — за это просто полагалась гильотина, — ее обвиняли и в другом страшном преступлении.
   — В каком? — спросила я.
   Папаша Робер огляделся и, понизив голос, многозначительно произнес:
   — Ее называли «трианонской 31 Сапфо» и кавалерственной дамой «анандринского ордена». В этот орден входили только женщины, а мужчин к нему и близко не подпускали. И скажу я вам, Полин, дыма без огня не бывает. Поговаривали, что высокородные герцогини и маркизы задались целью отвратить простых женщин от мужчин и таким образом довести страну до полного бесплодия. А это хуже, чем революции, — это попрание божеских законов!
   — Что за глупости?! — возмутилась я. — Как может кучка герцогинь противостоять естественному желанию всех граждан Франции любить и быть любимыми? Думаю, это был злобный и невежественный навет, вызванный завистью к сильным мира сего. Чего только люди не придумают!
   — Глупости, не глупости, а бедняжка принцесса поплатилась жизнью за свою противоестественную любовь к женщинам и, в частности, к королеве-австриячке. Любила бы мужчину — умерла бы, как все, на гильотине.
   — Очень познавательно, — мрачно констатировала я, сомневаясь в преимуществе такого завершения жизненного пути. — Но все же, папаша Робер, простите мою настойчивость, мне хотелось бы узнать о лечебнице для душевнобольных.
   — Да это здесь, — кивнул трактирщик, — в доме, где раньше была оранжерея для растений из жарких стран. Он там один такой. Сразу увидите.
   — И как туда добраться?
   — Можно пойти прямо через сад — перед вами будет длинный одноэтажный дом. Это и есть больница, но попасть в нее вы не сможете — очень хитрое здание. То, что вы увидите, — не первый этаж, а стена третьего, и входа там нет.
   — Как это стена третьего? — удивилась я.
   — Очень просто. Я же говорил, что здесь террасы. Поэтому вам надо сейчас идти вниз по улице де Рок. Дойдете до самого конца и там увидите высокую ограду с коваными ажурными воротами. Это запасной выход между садом Ламбаль и домом Оноре де Бальзака. Откроете калитку, она никогда не запирается, чтобы посетители проходили беспрепятственно, и через нее попадете куда нужно.
   Я собралась было поблагодарить словоохотливого трактирщика, но, услышав известное имя, замерла.
   — Как вы сказали, папаша Робер, — Бальзака? Писателя?
   — Ну да, — кивнул он. — Вон, видите дом номер девятнадцать? Это его дом. Точнее, не совсем его. Он снял его на имя мадам де Бреньоль, которая многие годы была его верной экономкой.
   — Зачем ему надо было снимать дом на имя служанки?
   — Скрывался от кредиторов. А особняк удобный. Он расположен на склоне горы, и у него несколько выходов. Судебный пристав стучался в главные ворота третьего этажа, а Бальзак спускался на первый, проходил через калитку и по тропинке бежал вниз на дилижанс до Пале-Рояля. Я его помню, он полный такой был, вроде меня сейчас, волосы как воронье крыло, по дому в халате всегда расхаживал. Роскошный халат, муаровый…
   — Сколько же вам лет тогда было, папаша Робер? Вы — живая история! — восхитилась я.
   — Лет десять-одиннадцать. Я ему свежемолотый кофе носил — он был страстным поклонником кофе. У нас покупал обычный мокко на каждый день, а в соседней лавке, в Пасси, там выбор богаче, — мартиникский и бурбон. Так что вы, Полин, пьете тот же кофе, что и мсье Бальзак. Как вам аромат?
   — Неужели! — воскликнула я. — Так вот почему он мне показался необыкновенно вкусным. Спасибо вам за все!
   Я оставила на столике двадцать франков и вышла на улицу. Признаться, разговорчивый трактирщик лучше любого доктора по душевным болезням сумел развеять тоску, терзавшую меня.
***
   На удивление, кованые ворота с ажурным переплетением были распахнуты настежь, и никто не воспрепятствовал моему проникновению в лечебницу. Я шла по пустынной заросшей аллее, ни единой души не попалось мне на пути.
   Я подошла ко входу. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел седой мужчина лет шестидесяти пяти. Он снял очки, протер их и снова водрузил на переносицу.
   — Простите, вы доктор Бланш? — спросила я. — Мне нужно срочно с вами поговорить.
   — Да, — кивнул он. — А в чем дело?
   — Меня послал к вам доктор Бабинский, ваш коллега. У меня к вам письмо от него. Погиб мой близкий друг, по этому поводу я хотела бы с вами поговорить. Вы позволите?
   — Прошу вас, — он посторонился, дав мне пройти.
   Мы молча шли по длинному коридору, и я с любопытством оглядывалась по сторонам. На больницу это заведение не походило никоим образом. Скорее, на дом, в котором живут самые разные обитатели. Навстречу попадались люди в обычной одежде: одни кланялись, приветствуя доктора, и бросали на меня любопытный взгляд, другие, не замечая нас, проходили мимо. Огромные окна бывшей оранжереи выходили во внутреннюю часть парка. По аллеям чинно прогуливались люди, беседуя друг с другом. Некоторые отдыхали на траве, наслаждаясь солнцем, и нигде я не видела тех, кто работает в клинике, — врачей и сиделок. Отличить, кто врач, а кто больной, не представлялось возможным.
   — Присаживайтесь, мадам… — предложил мне доктор Бланш и выразительно посмотрел на меня.
   — Авилова. Я из России, — ответила я. — Вот рекомендательное письмо от доктора Бабинского. Очень надеюсь на вашу помощь, доктор.
   Пока Эспри Бланш читал записку, я рассматривала комнату. Мне захотелось больше узнать о владельце этой необычной больницы.
   Кабинет доктора Бланша был выдержан в золотисто-коричневых тонах. Массивная уютная мебель, дипломы в резных рамках на стенах: член ассоциации врачей-невропатологов, выпускник медицинского факультета Сорбонны, доктор гонорис кауза. Только одна картина выбивалась из общего строгого ряда — гравюра с изображением лошади, волокущей обнаженное женское тело, и мужчины, держащего насаженную на пику голову с развевающимися волосами.
   — Принцесса де Ламбаль? — показала я на гравюру.
   — Верно, — кивнул доктор, — это произошло сто лет назад на этом самом месте. Здешние стены еще помнят принцессу — она любила гулять в оранжерее.
   — Как вы объясните такую нечеловеческую жестокость по отношению к женщине? Мне рассказывали, что над ее телом даже надругались каннибалы!
   — Революционный невроз, — ответил он. — Ее прикончили не люди, а мощный единый организм по имени «толпа». Это страшно — стоять на его пути: толпа сметает все преграды. У толпы нет оттенков, толпа воспринимает все однозначно — или в черном свете, или в белом. Поэтому я в своей клинике возрождаю в людях индивидуальность, их чувство собственного достоинства и осознание своего «я».
   — Так вот почему я не видела больничных халатов! — воскликнула я. — Это так прогрессивно!
   Каждый человек — личность, со своими достоинствами и недостатками. А в толпе он растворяется, снимает с себя ответственность за свои отрицательные действия и помыслы и перекладывает ее на других. Он уже не личность, а клетка, не имеющая воли и разума. Я повесил эту гравюру не только потому, что купил дом, принадлежавший когда-то несчастной умерщвленной принцессе, но и чтобы никогда не забывать: садизм толпы не выдумка, а грозная болезнь, которая унесет еще немало жизней…
   — Простите, что вы сказали? Садизм? Французский не родной мне язык, и это слово мне неизвестно.
   Доктор усмехнулся:
   — Это слово неизвестно и большинству французов. Мы, ученые, любим придумывать разные словечки, чтобы объяснять ими то, на что раньше никто не обращал внимания. Мой коллега, доктор Крафт-Эбинг, впервые применил его несколько лет назад в монографии «Половая психопатия» 32, образовав термин от фамилии скандально известного маркиза Донасьена де Сада, любителя пыток и насилия. Не думаю, что это слово выйдет за рамки узкоспециализированных монографий. Все же я оптимист и надеюсь, что мир становится человечнее с каждым годом.
   — Да, конечно, — пробормотала я, опустив голову, чтобы скрыть вспыхнувший румянец. Я вспомнила, как читала «Жюстину» скандального маркиза, тщательно пряча книгу от отца и горничной. Как подобная книга могла появиться в библиотеке Лазаря Петровича? Не иначе как по профессиональной надобности.
   Эспри Бланш заметил мою реакцию, но интерпретировал ее по-своему:
   — Простите, мадам Авилова, я немного заговорился и доставил вам неприятные ощущения. Когда врачи начинают говорить о работе, их не остановить. Что ж, давайте вернемся к нашим баранам 33. У меня совсем мало времени. Что привело вас сюда?
   — Дело в том, что я получила странную записку, доктор. Вот она.
   Я протянула ему полоску бумаги, и доктор прочитал: «Сумасшедший колдун у Эспри Бланша расскажет вам о том, что вы ищете».
   — Занятно. — Доктор снял очки и положил их на стол. Глаза у него были светло-голубые, с темной радужкой, и я ощутила на себе слабое гипнотическое воздействие. Зная, как ему противостоять, я слегка расфокусировала взгляд, как учил меня отец, и уставилась доктору в переносицу. Кажется, он понял, что я ему противостою, поэтому отвел глаза и потер переносицу.
   — Поймите, доктор, мне очень нужно найти хоть какую-то зацепку. Убили моего друга, русского художника. Потом убили его возлюбленную, а в больнице у доктора Бабинского умертвили соседку художника, видевшую убийцу. Сгорела мансарда с картинами моего друга. И мне кажется, это не последнее злодеяние. Преступника надо остановить!
   — Но ведь это дело полиции, — сказал Бланш, — отнесите записку туда. Почему вы, слабая женщина, к тому же иностранка, занимаетесь этим самостоятельно?
   А что плохого в стремлении помочь полиции? Просто я подумала: вдруг преступник знает об этой записке, и завтра у вас в больнице будет на одного покойника больше. Что тогда?
   — Но среди пациентов моей клиники нет колдунов, зато многие из них неадекватно воспринимают действительность, то есть они сумасшедшие, если использовать обывательскую терминологию. И что прикажете делать? Подходить к каждому и спрашивать, не колдун ли он? Да от такого вопроса, к тому же заданного мной, у многих тут же начнется рецидив! Нет, мадам, на такое я пойти не могу! И не просите!
   — Скажите, доктор Бланш, в вашей клинике лечились знаменитости? Может, автор записки имеет в виду одного из них?
   — Конечно, лечились! Рассказав, я не нарушу врачебную тайну, так как сие известно многим. У меня обследовались Жерар де Нерваль 34, Шарль Гуно 35, но это было давно. В прошлом году, к великому несчастью для французской литературы, в моей больнице скончался Мопассан. Более знаменитых, чем Мопассан, я и не припомню. Все больше буржуа да ремесленники — я принимаю в больницу каждого, невзирая на титулы. Так что, боюсь, ничем не смогу вам помочь, мадам Авилова.
   — Что же мне делать? — растерялась я.
   — Вот что, — неожиданно предложил Эспри Бланш, — через четверть часа у нас вечерняя прогулка перед ужином. Я придерживаюсь мнения, что свежий воздух полезен для укрепления нервов и аппетита. Поэтому все больные выходят в сад. Погуляйте по аллеям, авось кто-нибудь и окажется вашим «колдуном». Вас устраивает мой совет?
   — Конечно, устраивает, — ответила я. — Большое спасибо, доктор Бланш.
   Я вышла из здания и повернула на главную аллею, чтобы заняться наконец тем, ради чего я приехала сюда с другого конца Парижа.
   Медленно идя по дорожке, я беспрестанно вертела головой по сторонам, пытаясь в попадавшихся мне навстречу людях увидеть черты, присущие колдуну. Что это может быть? Нос крючком? Седая борода до пояса?
   Пациенты клиники доктора Бланша неспешно прогуливались, разговаривая друг с другом, сидели на траве, на скамейках, установленных вдоль аллей, и на первый взгляд ничем не напоминали душевнобольных.
   Устав ходить, я опустилась на массивную скамью с бронзовыми подлокотниками. Спустя несколько минут на ту же скамью уселся чудовищно толстый лысый мужчина в сером потрепанном плюшевом халате и пижамных брюках. Он посмотрел на меня исподлобья, насколько позволяли ему три подбородка, и произнес писклявым голосом:
   — Добрый вечер, мадам! Прошу прощения, мы не представлены. Барон Жером Сент-Этьенн-дю-Мон. Прогуливаюсь тут для моциона.
   — Позвольте, но Сент-Этьенн-дю-Мон — это церковь, — сказала я.
   — Верно, — важно кивнул он. — Это я построил. Меня подвигла на это святая Женевьева. Мы с ней вместе отражали нашествие гуннов на Париж. Это было в 451 году от рождества Христова. Вы слышали об этом?
   — Да-да, — поспешно ответила я важному господину. Мне стало как-то неуютно. — Вы живете здесь?
   — У меня роскошные апартаменты, и я готов пригласить вас к себе! Пойдемте, я покажу вам раку святой Женевьевы. Она у меня стоит на каминной полке.
   — Спасибо, но я очень спешу, — ответила я. Кто знает, что может прийти в голову душевнобольному? — Дело в том, что я ищу колдуна. Он тоже живет здесь. Вы, барон, случайно не знакомы с ним?
   — Мадам, — торжественно произнес он, глядя куда-то вбок и словно прислушиваясь к себе. — Я вас поздравляю, вы ненормальная! Вам надо обязательно взять сеансы душа Шарко у доктора Бланша. Неужели вы не знаете, что колдунов нет? Их спалили гунны!
   — Может, кто-нибудь остался?
   — Нет! — отрезал он. — У нас есть Наполеон, две девы Марии, алхимик, Навуходоносор, а колдунов нет. И не было никогда! Говорят же вам, мадам, — гунны!
   — А где мне найти алхимика? — спросила я, сообразив, что Наполеон и Навуходоносор колдунами быть не могут, а уж девы Марии тем более. К тому же Андрей писал мне, что познакомился с алхимиком.
   — Барону не пристало интересоваться разным сбродом. — Он тяжело поднялся со скамьи и выпятил живот. — После ужина жду. Советую не опаздывать, мадам.
   Не дожидаясь ответа, толстый пациент доктора Бланша повернулся ко мне спиной и пошел по аллее нагуливать аппетит перед ужином.