Врублевская Катерина. Дело о старинном портрете

   Кадка с рудой сдвинулась, посыпалась земля, и я услышала приглушенный голос: «Полин…». Мужчина не успел договорить, так как пестик со всего размаху обрушился ему на голову. От моего удара непрошеный гость ввалился в пещеру и замер, растянувшись на глиняном полу.
   Я спряталась за стол алхимика. Кажется, я убила человека.
   — Николя, где вы? Я иду за вами! — раздался знакомый голос.
   — Кто тут?
   — Полин, ты здесь? Жива? Это я, Доминик.
   Затеплив фонарь, я подняла его над поверженным противником и с ужасом обнаружила, что приложила пестиком по лбу не подлого Кервадека, а Николая Ивановича Аршинова.
   В проеме разлился свет и показался репортер. В руке у него был фонарь. Я отпрянула, закрыв глаза рукой.
   — Что с тобой, Полин? Ты в порядке?
   — Со мной все ладно, а вот он… — Я показала на лежавшего Аршинова. Тот издал слабый стон.
   — Он упал?
   — Я бы так не сказала. Это я ударила мсье Аршинова пестиком по голове. Надеюсь, не сильно.
   — Ты не убила его? — Репортер принялся поднимать Аршинова. Потом осмотрелся по сторонам и спросил: — А где Улисс? Он ушел, а тебя оставил здесь одну?
   — Улисс убит, Доминик.
   — Что?! — Он резко выпрямился, и несчастный Николай Иванович вновь повалился на землю. От вторичного падения он пришел в себя, схватился за голову и застонал.
   — Как это случилось? — спросил Доминик Мы решили выйти отсюда. Улисс полез первым, потом раздался шум, и, когда я втащила его за ноги обратно в пещеру, у него зияла дыра во лбу.
   — Ты знаешь, кто его убил?
   — Если бы я знала, — вздохнула я. — Я боялась нос высунуть. Потом немного пришла в себя и взяла вот этот пестик для самозащиты. Когда Николай Иванович появился в пещере, я подумала, что это убийца за мной лезет, и ударила его по голове.
   — А где тело Улисса?
   — Вон там. Я оттащила его в сторону.
   Аршинов и Плювинье подошли к телу и откинули рогожку. Потом Доминик внимательно посмотрел на меня и произнес:
   — Полин, мы не видели никого, пока шли сюда. Ты ничего не путаешь?
   — Как я могу путать? Улисс убит в упор. Я ползла за ним. Пистолета здесь нет, хоть все обыщи.
   — Но если мы были с другой стороны и никого не видели, то как все это могло произойти?
   — Может, ты думаешь, это я застрелила Улисса?!
   — Нет, ну что ты, — поторопился ответить Плювинье, однако некое недоумение от положения, в которое я попала, явно читалось в его глазах.
   — А как вы нас нашли? — спросила я Аршинова.
   — По белым стрелкам на стенах. И не только по ним, стрелки могли быть и старыми. А вот следы ваших сапог хорошо отпечатались.
   — Надо немедленно осмотреть путь сюда! Думаю, мы найдем следы, отличные от наших. Они наверняка принадлежат убийце! — воскликнула я.
   — Пусть лучше этим займется полиция, — сказал Плювинье. — А пока расскажи нам, что здесь происходит? Уверен, из этого выйдет хороший репортаж для «Ле Пти Журналь».
   — Ты настоящий репортер, Доминик, — произнесла я с сарказмом. — Далеко пойдешь.
   — Работа такая. — Плювинье вовсе не выглядел смущенным.
   — Ну что ж, слушайте, — кивнула я.
   И я рассказала ему и Аршинову о картинах, о том, что Андрей и Жан-Люк старили их с помощью химических реактивов, о том, как потом эти холсты оказывались у Кервадека и как тот продавал их, выдавая за подлинники. Плювинье строчил, не отрывая карандаша от блокнота.
   — Это сенсация, — приговаривал он и требовал от меня новых и новых подробностей.
   — Пора выбираться отсюда, — тронул его за плечо Аршинов. — Жарко тут.
   Он многозначительно кивнул в сторону трупа Улисса.
   — Да, верно, пойдемте отсюда, — заторопился Доминик.
   Не помню, как я выбралась наружу. Я шла в натирающих ноги сапогах, цепляясь то за Аршинова, то за Доминика, и твердила себе: «Только бы выйти на белый свет!..» Меня не пугали ни летучие мыши, ни черепа, ни извилистые закоулки, — я брела и молилась за погибшего Улисса!
   К моему великому разочарованию, света я так и не увидела — стояла глубокая ночь. Наверху нас ждали взволнованная Сара Бернар, каменщики, полицейские и пожарные.
   — А где ваш спутник? — спросила мадам Бернар.
   — Остался внизу. Он убит, — ответил Доминик.
   — Как это произошло?
   — Неизвестно.
   — Я должен немедленно послать за следственной полицией. Попрошу всех оставаться на местах, — сказал пожилой полицейский.
   Мне стало плохо, силы оставили меня, голова закружилась, и дальнейшего я не помню. В конце концов, дама я или нет? Положено мне хоть иногда падать в обморок?

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Признаваясь в маленьких недостатках,
   мы тем самым стараемся убедить
   окружающих в том,
   что у нас нет крупных.

   Очнулась я в театральной уборной, отделанной в моем любимом стиле «ар нуво»: плафоны в виде поникших лилий, изящная мебель и картины с изображением женских головок, увитых плющом. Надо мной склонилась женщина, в которой я еле узнала знаменитую актрису — она была без грима и с убранными в сетку волосами. Лицо ее блестело от жирного крема.
   — Вы пришли в себя, — констатировала она. — Это хорошо. Вставайте и выпейте вина — сразу почувствуете себя лучше.
   Она протянула мне высокий бокал молодого бо-жоле.
   — Который час? — прошептала я, выпив вино большими глотками. По телу тут же разлилась приятная теплота, и я действительно почувствовала себя бодрее.
   — Половина второго ночи, — ответила мадам Бернар. — Инспектор Донзак ждет, когда вы придете в себя. Я сейчас приглашу его.
   Лицо полицейского выражало крайнюю озабоченность: глаза покраснели, веки набрякли — выглядел он так, словно не спал двое суток. Помятая одежда и заляпанные желтой глиной ботинки дополняли невзрачный облик.
   — Полин, доброй ночи, я вижу, что ваше здоровье вне опасности. Вы в состоянии отвечать на вопросы? — спросил он, присаживаясь на стул рядом с кушеткой, на которой я лежала. — Сможете рассказать, что произошло в пещере?
   — Смогу, — кивнула я. — Только скажите, что с Улиссом? Его вытащили?
   — Его тело отправлено в морг, а картины и химические препараты — в лабораторию в Сюртэ. Наши специалисты определят, что в колбах и подделаны ли картины.
   — Это галерейщик, — убежденно сказала я. — Это он торговал картинами из пещеры — я сама купила у него Энгра за пять тысяч франков. Картина оказалась подделкой. На ней нарисована я в виде одалиски, а парча, на которой я лежу, генеральшина.
   Полицейский наверняка подумал, что у меня помутился рассудок. Он похлопал меня по руке и ласково проговорил:
   — Ничего, ничего, несколько дней отдыха, полный покой, никаких приключений, и все наладится.
   — Вы должны арестовать Кервадека, — требовательным тоном сказала я.
   — Вы считаете, что Себастьян Кервадек, владелец галереи, совершил все эти преступления? — спросил Донзак. — Почему вы пришли к этому выводу? Вы видели, кто убил Тигенштета?
   — Нет, не видела, но уверена, что это он.
   — Почему?
   — Cui bono? ⁵⁰ Это выгодно только Кервадеку! Он нанимал Андре писать копии картин известных мастеров, потом Жан-Люк старил полотна химическим способом. Кервадек продавал эти фальшивые картины за большие деньги, даже я купила у него одну.
   Полицейский нахмурился.
   — Тогда я не понимаю, зачем Кервадеку убивать Протасова, если он имел с художника прибыль. Зачем резать курицу, несущую золотые яйца?
   — Вы не знаете Андре, — сказала я. — Он был свободолюбивым человеком и ненавидел зависимость. Если он поначалу и согласился писать копии, то только из-за нехватки денег. А потом отказался, так как для него самовыражение в творчестве было важнее. Протасов — талантливый художник по интерьеру и мебели. Видели бы вы, какой гостиный гарнитур сделали мне по его эскизам!. Он бы мог жить припеваючи, рисуя столы и этажерки. Но он не захотел — его манило высокое искусство, и это не было для него пустыми словами.
   — То есть вы полагаете, что мсье Протасов отказался выполнять требования Кервадека, и тот его убил из страха, что секрет изготовления картин откроется. Я вас правильно понял, мадам Авилова?
   — Да, все именно так. Очень вас прошу, арестуйте галерейщика! Хватит смертей!
   Донзак поднялся и уже около двери произнес:
   — Вас отвезут в отель. Постарайтесь отдохнуть, а завтра я пришлю за вами — приглашаю на набережную Орфевр. Устроим вам очную ставку с Кервадеком. Честь имею.
   Он поклонился и вышел из гримерной. Сара Бернар взяла меня за руку.
   — Я все слышала, и позвольте мне выразить вам свое восхищение. Вы идеал любящей женщины! Броситься на поиски убийцы любимого, рисковать жизнью — это необыкновенно! Просто поразительно! Вы олицетворяете собой тип новой женщины. Я обязательно использую черты вашего характера в своих ролях. Вы не будете возражать?
   А взамен, дорогая, мне бы хотелось подарить вам что-нибудь на память.
   Мне не хотелось разубеждать великую актрису и доказывать, что она заблуждается, что я не идеал любящей женщины, а просто взбалмошная особа, которая время от времени попадает в разные истории. И я сказала:
   — Вы помните, мадам Бернар, я говорила, что мой отец ваш ревностный поклонник Он сравнивает всех актрис с вами и признает вас самой лучшей. Вы для него идеал. Если вас не затруднит написать несколько приветливых слов мсье Рамзину, буду вам весьма благодарна.
   — С удовольствием!
   Она стремительным изящным почерком написала несколько строк на фотографии, изображавшей ее в роли Маргариты Готье с неизменными камелиями, и протянула мне.
   — Благодарю вас, мадам. Я уверена, отец будет счастлив!
   В гримерную вошел Доминик Плювинье. Одежда на нем была заляпана сажей от автомобиля и припорошена сверху пылью каменоломен.
   — Полин, ты в порядке? — бросился он ко мне. — Боже, как я переживал! Ты сможешь подняться? Я отвезу тебя домой!
   Мне было приятно его беспокойство.
   — Не волнуйся, Доминик, благодаря заботам мадам Бернар я прекрасно себя чувствую и с удовольствием поеду с тобой.
   Пришлось, правда, опереться на его руку, так как у меня закружилась голова, стоило мне встать с постели. Попросив репортера выйти, я надела ботинки, принесенные заботливым Жаном, и попрощалась с Сарой Бернар.
   На улице стояла теплая парижская ночь. Черное бархатное небо было усыпано крупными яркими звездами. Шелестели кроны каштанов, а по бульварам прогуливались беспечные парочки. Словно не было никогда ни жутких подземелий, ни пирамид из черепов.
   Доминик нежно поддерживал меня за талию, а я хромала, и каждый шаг отзывался болью в натертых ногах. Мы шли медленно, и я наслаждалась открытым пространством, вырвавшись наконец из тесных катакомб.
   Смерть Улисса притупила мои чувства, а после бокала вина, поднесенного актрисой, я и вовсе впала в некоторую апатию.
   — Как ты себя чувствуешь, дорогая? — прошептал Доминик, и его гасконскии нос уперся мне в ухо.
   — Спасибо, уже лучше, — ответила я, и попыталась было отстраниться от него, но он мне этого не позволил.
   — Тебе сейчас надо выспаться, — произнес он таким страстным шепотом, что я усомнилась, действительно ли он хочет, чтобы я заснула.
   — Да-да, ты прав.
   — У тебя есть ключ от входной двери? — спросил он.
   — Нет. — Я удивилась тому, что Доминик спрашивает об этом.
   — А как ты попадешь домой?
   — Постучу, крикну… Не знаю.
   — Проблема… — Он покачал головой.
   Мне стало неуютно от одной мысли, что заспанная мадам де Жаликур будет сначала долго возиться с замками, потом светить свечой мне в лицо, а утром опять примется язвить.
   Мы подошли к калитке, и тут решимость оставила меня. Мне не хотелось поднимать шум и будить постояльцев. И так я уже заработала себе репутацию эксцентричной особы, которую преследуют неприятности. Чем виноваты другие жильцы, которые так же, как и я, платят за комнату?
   — Я боюсь звонить в колокольчик, Доминик.
   — Подожди, что-нибудь придумаем, — ободрил меня он.
   Доминик достал из кармана перочинный нож и принялся ковырять им в замке. На удивление, язычок щелкнул, и калитка отворилась.
   — Невероятно! — восхитилась я. — Ты можешь взламывать замки?
   — И не только замки. Репортер многое должен уметь, чтобы добыть интересные сведения для газеты.
   Мы тихо шли по дорожке. Под ногами хрустел гравий.
   — Но как мы войдем в дом, Доминик? Дверь на засове — это не простой замок на калитке.
   — Не волнуйся. Давай сначала обойдем дом.
   Мы пошли кругом, стараясь не приближаться к окнам на первом этаже, и обнаружили большую лестницу, которую садовник оставил возле яблонь.
   — Вот что нам надо, — прошептал Плювинье. — Где твое окно, Полин?
   — Вон там, слева, на втором этаже.
   Он приставил лестницу к стене, так что ее конец уперся в подоконник моего окна.
   — Я поднимусь первым и отожму раму. Потом спущусь за тобой. Стой здесь и смотри по сторонам. Если заметишь что-нибудь подозрительное — позови.
   Доминик ловко вскарабкался по лестнице. Наверху он задержался на минуту-другую, потом осторожно, чтобы не было скрипа, распахнул створки окна и спустился вниз.
   — Все в порядке, путь свободен. Теперь твоя очередь. Лезь наверх, а я буду держать лестницу.
   — Я боюсь, Доминик!
   — Глупости! В катакомбах не боялась, а тут… Лезь, тебе говорят, если упадешь, то на меня. Не расшибешься — я тебя поймаю.
   Я взялась за перекладину на уровне груди и встала на первую ступеньку. Если не смотреть вниз, то забираться было совсем не трудно, разве что немного дрожали ноги от напряжения да иногда скользили каблуки. Наконец я залезла на широкий мраморный подоконник и через секунду оказалась в своей обители.
   — Я уже на месте, Доминик, — прошептала я, выглянув из окна. — Спасибо тебе за все! Убери лестницу и иди домой. Спокойной ночи!
   Какое счастье, что в комнате оказался полный кувшин воды. Вероятно, его принесла горничная. Знала, что я к обеду опоздаю. Я сняла с себя грязное платье и ботинки, смочила полотенце водой и принялась обтираться.
   Нежданно накатила тоска: завтра все закончится, Кервадек будет заключен в тюрьму. Андрея я похоронила по православному обряду на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. От влюбленности в него излечилась, шишек набила, но живой из передряг вышла. Почему же такая тоска?
   Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.
   Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица — лишь красный огонек.
   — Доминик, ты здесь? — тихо спросила я.
   Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.
   — Почему ты не уходишь?
   — Не могу, — ответил он.
   — Почему?
   — Ты не отпускаешь меня, Полин…
   — Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.
   — Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?
   Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.
   Решение пришло мгновенно.
   — Поднимайся! — сказала я.
   Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.
   Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья — все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:
   — Боже, как ты прекрасна!
   От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?
   Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.
   — Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?
   — Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?
   — Милый, — рассмеялась я, — когда мало времени, тут уже не до дружбы — только любовь.
   Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.
   — Доминик, встань, — я взъерошила его кучерявую шевелюру. — Иди ко мне, мой милый.
   — О, Полин! — простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина — он со вчерашнего дня не переодевался.
   Мне некстати вспомнился Андрей, — тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.
   Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:
   — Тебе хорошо, дорогая?
   — О да! — застонала я. — Продолжай! Не останавливайся!
   Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу — из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.
   Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.
   — Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя «визитом первого консула».
   — Что?
   — Не торопись…
   Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.
   — Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…
   — Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений — это целомудрие, — ответил он, не переставая меня целовать.
   «Боже, что он делает? — в смятении думала я. — Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний».
   От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.
   Когда он немного отдохнул, я спросила его:
   — Милый, что означали твои слова «визит первого консула»? Кого ты имел в виду?
   — Наполеона.
   — Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?
   Доминик уткнулся носом в мои волосы.
   — Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: «Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал „маленькие визиты“. Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…»
   — Прелестные слова! А что Жозефина?
   — Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились «визиты»? Что скажешь, Полин?
   — Как они могут не нравиться! — воскликнула я и повернула Доминика навзничь.
   Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что «ответные визиты прелестной креолки» доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?
   Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:
   — Да, не получилась у нас любовь «а-ля козак» …
   — Любовь «а-ля козак»? — удивилась я. — О чем это ты?
   — Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты — единственное и самое вкусное блюдо. — Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. — Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.
   — Какие казаки?
   — Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером — он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой. Глядя на тебя и Николя, я подумал, что ты так же царственна, как и французская императрица, находящаяся под охраной казачьего пикета.
   Мне были приятны его изысканные комплименты, и я поцеловала Доминика.
   Он поцеловал меня в ответ и вздохнул:
   — Как все же странно переплелись судьбы России и Франции. Гораздо теснее, чем наши тела мгновение назад. Наполеон хотел жениться на княжне, сестре вашего императора; ты, русская от рождения, говоришь с парижским акцентом. Меня тянет к тебе так же, как твоего художника к Сесиль. И у вас, и у нас бомбометатели стали приметой времени, еще немного — и дело дойдет до революций.
   — Ну уж нет, — рассмеялась я. — Какие революции? В нашей стране мутит воду лишь горстка отчаянных нигилистов, самоубийц-одиночек. Разве можно сравнить их безумные потуги с тем, что происходило у вас с конца прошлого века? Оставь…
   Доминик посмотрел в окно.
   — Мне пора, Полин, уже светает. Как быстро пролетела ночь!
   Я поежилась.
   — Полежи еще, Доминик, а я пойду взгляну, открыла ли горничная засов. Потом позову тебя оттащить лестницу в сад. Я мигом.
   Набросив на сорочку пеньюар, я вышла в коридор. Было еще темно, голый пол без ковровой дорожки холодил ноги, и я впопыхах споткнулась о ботинки, выставленные возле двери комнаты князя Засекина-Батайского. Чертыхнувшись, я отшвырнула их в сторону, и они клацнули, ударившись о доски. Я подняла их, чтобы поставить на место возле двери, и замерла, увидев на подошвах характерные подковки, знакомые мне по отпечаткам возле дома Сесиль и под окном палаты в Саль-петриер. Ботинки были вычищены, но в щели между рантом и мыском засохла желтая глина каменоломен.
   И тут все стало на свои места. Я увидела полную картину так ясно, что задрожала от предчувствия близкой развязки.
   Я пока не знала, за что князь убил Андрея, но теперь я могла точно сказать, как я очутилась в отеле — он подговорил консьержку на улице Турлак дать адрес отеля «Сабин» русской даме, которая будет спрашивать о художнике. Он всегда был в курсе дела, и ему не стоило особого труда идти за мной по пятам и уничтожать ненужных свидетелей. Я вспомнила: князь как раз курил сигару, когда я крикнула хозяйке, подстригающей розы, что еду к Сесиль. А еще я рассказала за столом, что бедняжка Мадлен не погибла, а увезена в госпиталь Саль-петриер. И о каменоломнях он знал, так как, привлеченный гудком автомобиля, выглянул из окна и слышал, как Улисс говорил нам с Домиником о плане подземелья.
   Но все это были лишь косвенные улики. Для того чтобы быть полностью уверенной, мне нужно было обязательно найти изобличающую улику: накладную рыжую бороду или оружие, из которого застрелили Улисса.
   Послышался скрип, я метнулась в сторону и притаилась за большой кадкой с разлапистой пыльной пальмой. Из комнаты вышел босой Засекин-Батайский, взял ботинки и закрыл дверь. Спустя две минуты он опять вышел из комнаты, уже полностью одетый, и стал спускаться по лестнице.
   «Сегодня же воскресенье! — вспомнила я. — Он направился к заутрене! Как кстати!»
   Такой благоприятный момент нельзя было упустить. Я решила поделиться с Домиником своими подозрениями. Если мои предположения окажутся верными, он напишет статью, которую у него с руками оторвут все газеты! Правда, придется нарушить закон и обыскать комнату князя.
   Тихонько проскользнув в свою комнату, я увидела, что мой любовник спит. Я не стала будить Доминика, а принялась шарить по карманам его платья. Найдя отмычку, ту, которой он открыл калитку, я вышла и стала ковыряться в замке. Дверь не поддавалась. Наконец мне удалось подцепить язычок внутри, и я вошла в комнату князя.
   Там было темно и сыро, пахло затхлостью, табаком и кислятиной. Я немного приоткрыла ставни, чтобы в комнату проникли предрассветные лучи, и осмотрелась.
   Узкий диванчик был застелен покрывалом с кистями. Я подошла к секретеру и выдвинула ящики. В них оказались разные бумаги, поломанные перья, несколько носовых платков и рассыпанная колода игральных карт. На потертом ковре висели сабли, трубки с длинными чубуками, но… пистолетов там не было. А я точно помню, что они были.
   Значит, хотя бы одним из них воспользовались и убили Улисса. Я и не заметила, что размышляю вслух.
   — Вы не ошиблись, сударыня, у вас хорошая память, — ответил мне спокойный голос.