Страница:
— Что случилось? — с досадой спросила я, снимая шляпку. — Я опять опоздала на обед? В конце концов, вам за него заплачено. Позвольте мне пройти в мою комнату, я очень устала и хочу лечь.
— Нет уж, — загородила мне дорогу мадам де Жаликур, — сначала пройдите в гостиную. Там вас ждет полиция! И уже не один час!
Не ожидая ничего хорошего от этой встречи, я вздохнула и пошла в гостиную. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что за столом сидит тот, кого я тщетно прождала около входа в здание на Кэ дез Орфевр, — мсье Прюдан Донзак.
Он поднялся мне навстречу.
— Присаживайтесь, мадам Авилова. Я вас тут уже третий час дожидаюсь.
— А я сегодня ждала вас почти столько же рядом с полицейским управлением, но тщетно. Вот ведь как получается: я жду вас там, а вы меня — здесь.
— Кто может подтвердить ваши слова?
— Я разговаривала в управлении с одним полицейским… таким полнокровным… в синем кепи. Он сказал, что вы скоро будете. Поэтому я пошла в кафе, и там Улисс угостил меня кофе. О, простите, не Улисс, а мсье Тигенштет, художник.
— И что было потом?
— Мне нужно было сходить за ключами от комнаты мсье Протасова к Сесиль, натурщице. На этом настаивал тот полицейский. Он сказал, что если я принесу ключи, то полиции не придется ломать дверь, чтобы провести обыск.
— Разумно, — кивнул инспектор. — Что было дальше?
— Больше всего я боялась разминуться с вами, поэтому мсье Тигенштет оказался столь любезен, что согласился поехать к натурщице Сесиль Мерсо и привезти от нее ключи. Он взял фиакр и уехал, а я осталась в кафе дожидаться вас, мсье Донзак.
— И все три часа вы сидели в кафе?
— Нет, я прогуливалась по улице, стараясь не упускать из виду вход в полицейское управление. Я очень ждала вас, мсье Донзак. Скажите же наконец, я могу похоронить покойного по православному обряду?
— Боюсь, что придется повременить, мадам Авилова. Дело в том, что сегодня, несколько часов назад, в своей квартире найдена убитой натурщица Сесиль Мерсо. По подозрению в убийстве на месте преступления задержан шведский подданный Лидере Тигенштет.
За дверью сдавленно ахнули. Конечно же, хозяйка подслушивала.
— Как это случилось? — спросила я, пораженная этим известием.
— Соседка заглянула к мадемуазель Мерсо и увидела Тигенштета, склонившегося над лежащей девушкой. Ей это показалось подозрительным, и она спросила, что он делает в комнате и почему Сесиль лежит на полу. Андерс Тигенштет тут же начал оправдываться, что это не он, он только зашел и увидел, что Сесиль мертва, но соседка принялась кричать. На ее крик прибежали консьерж и сосед с нижнего этажа. Они скрутили Тигенштета и вызвали полицию. Сейчас подозреваемый у мэтра Бертильона, который делает измерения для картотеки.
— Он не… — Я хотела сказать: «Он не виноват», — но, вспомнив слова Сесиль о том, что Улисс ревновал ее к Андрею, прикусила язык. А вдруг все, что говорила натурщица, — правда? И рядом со мной находился волк в овечьей шкуре? Хороша же я была, когда посылала его к бедной девушке! Если это Улисс убил натурщицу, то косвенная вина лежит и на мне, потому что Бог на небе все видит.
— Что вы хотели сказать, мадам Авилова? — Внимательный полицейский заметил, что я не закончила фразу.
— Н-нет, ничего, все в порядке, — запаниковала я. Мне не хотелось делиться с Донзаком своими подозрениями. Если Улисс виновен, то полиции осталось только собрать улики. А если невиновен, то нет смысла посвящать Донзака в сплетни.
Однако инспектор придерживался иного мнения.
— Интересно, что может быть в порядке? — сказал мсье Донзак, глядя мне прямо в глаза. — Убит ваш соотечественник, убита его возлюбленная, а вы говорите, что все в порядке? Вы что-то скрываете, мадам. Я слышал, что русские намного ревнивее французов, и то, что для француза всего лишь легкая интрижка, для русского — повод к смертельной вражде. На основании этого я могу предположить, что вы причастны к обоим убийствам. Разве у вас не было повода покарать неверного возлюбленного и его пассию? Я испугалась:
— Уверяю вас, мсье Донзак, вы ошибаетесь! Я действительно любила Андрея, но я не знала, что у него есть девушка. Его смерть стала для меня настоящим потрясением. Я не в силах понять, кому мог помешать бедный художник.
— Простите, мадам, но я вам не верю. Вы что-то скрываете от меня. Как я могу выдать вам разрешение на захоронение?
И тогда я рассказала Донзаку все: и о ревности Улисса, и о том, что он видел тело несчастного Андрея, выловленное из Сены. Но все же меня не покидала мысль, что я своими руками рою Улиссу могилу. В его виновности я сильно сомневалась, несмотря на то, что швед произвел на меня не самое приятное впечатление.
Вдруг меня осенило.
— Надо провести обыск в квартире мадемуазель Мерсо! Прикажите вашим полицейским, мсье Донзак!
— Интересная мысль. И что вы надеетесь там найти?
— Ключ от мансарды Протасова. Ведь именно за ним, и по моей просьбе, мсье Тигенштет отправился к бедняжке Сесиль.
— Как, однако, вы его выгораживаете, мадам Авилова. К чему бы это?
— Из-за меня пострадал невинный, и мне это не нравится, — ответила я, решив все-таки прекратить колебания и встать на сторону Улисса.
— Поехали, — поднялся с места инспектор. — Посмотрим, где ключ. Вы сможете его узнать?
— Постараюсь, — кивнула я. — Он большой, массивный, с тремя бороздками.
Мы вышли из гостиной, чуть не прищемив дверью подслушивавшую мадам де Жаликур. Она только жалобно пискнула нам вслед.
По дороге, уже сидя в полицейском экипаже, я спросила Донзака:
— Скажите, мсье инспектор, почему вы не обратили внимания на владельца галереи Себастьяна Кервадека? Почему под подозрением только Тигенштет? Только потому, что он иностранный подданный? Кервадек тоже знал о смерти Андре. И даже пришел в его мансарду, чтобы купить по дешевке все картины. Сесиль выгнала его из дома. Чем не повод для убийства? Расспросите его хорошенько, вдруг расскажет что-нибудь интересное.
— Хорошо, что вы мне это сказали, Полин. Я обязательно проверю алиби Кервадека, и, если нужно, его задержат для выяснения обстоятельств.
— Как убили девушку? — тихо спросила я, не надеясь услышать ответ.
— Точно так же, как и художника, — ее задушили, — помрачнев, сообщил полицейский.
Натурщица Сесиль снимала комнату в доходном доме на углу улиц Корто и Соль-Брюан, на окраине бедного квартала, за которым начинались уже настоящие трущобы. Около дома, где было совершено преступление, собралась толпа зевак.
У входа стоял молодой полицейский. Увидев нас, он вытянулся во фрунт.
— Жан, посторонние не заходили? — спросил его инспектор.
— Нет, никого не пускаю.
— Где тело?
— Уже увезли, инспектор.
— Свидетели есть?
Да, вот эта соседка. — Полицейский подвел к Донзаку полную женщину лет пятидесяти в шляпке с вишнями и петинетовой 22 шали. Оказавшись в центре внимания, она не преминула принарядиться. — Ее фамилия Кабирош. Она живет в соседнем доме.
— Расскажите, мадам Кабирош, что вы видели. Только подробно, ничего не упуская.
Женщина приосанилась и, немного волнуясь, стала рассказывать:
— Я живу на четвертом этаже — вон там. — Свидетельница показала рукой куда-то вверх. — Сегодня утром я выглянула в окно, чтобы посмотреть, какая погода. Я собиралась затеять стирку, а дождик бы все испортил.
— Утром — это когда? — перебил ее Донзак. — В шесть, семь часов?
— Рассвет только-только занимался. Извините, мсье полицейский комиссар, у меня часов нет, они мне без надобности.
— Хорошо, — кивнул Донзак, — продолжайте.
— Вдруг вижу — из дома напротив выходит человек в клетчатом пальто и черной шляпе.
— Опишите его лицо, мадам Кабирош. Как он выглядел?
— Не знаю, — растерялась она. — Я же сверху смотрела и видела только его спину. Потом он завернул за угол и пропал.
— Он торопился?
— Нет. Шел себе спокойно.
— Может, это был кто-нибудь из соседей?
— Нет, ну что вы, мсье полицейский комиссар, я всех жильцов знаю, нет у них пальто в клетку. Это пришлый какой-то был.
— То есть ни бороды с усами, ни трости, ни зонта вы не заметили? Может быть, он прихрамывал?
— Нет, — виновато ответила мадам Кабирош, теребя шаль. — Я на небо смотрела, облака разглядывала — будет дождь или нет.
— Что ж, и на том спасибо. — Донзак повернулся ко мне. — Пойдемте со мной в дом, Полин.
Мы поднялись по скрипучей лестнице.
Узкое окошко, выходящее во двор-колодец, освещало мутным светом крохотную комнатушку, длинную, как пенал. В углу стоял ореховый комод, заставленный немудреными девичьими безделушками: гипсовыми купидонами, вазочками с матерчатыми цветами, картинками на картонных подставках. Когда-то яркие штофные обои поблекли и по углам отставали от стен. На разобранной кровати еще оставалась вмятина от тела. Пахло кислым.
На узком подоконнике я увидела гипсовые и глиняные статуэтки, изображающие сплетенных людей в различных позах. Пропорции были нарушены, и от этого фигуры приобрели некую притягательность для взора. Одна из статуэток представляла собой женщину с роскошными бедрами, меж ног которой примостился тщедушный мужчина.
— Интересно, чья это работа? — спросила я.
— Сейчас я зажгу лампу, прочитаете, на подставке должна быть надпись, — сказал инспектор.
Зашипел газовый рожок, и в его мерцающем свете комната стала еще непригляднее. Надписи на статуэтке я не нашла.
— Ищите ключ, мадам Авилова, вы же знаете, как он выглядит.
В бесплодных поисках прошло около часа. Устав, я опустилась на шаткий стул возле кровати и вздохнула:
— Нет ключа. Что делать?
Я немедленно пошлю агентов взломать дверь и провести обыск у Протасова, — сказал Донзак — Уверен, эти две смерти связаны между собой. И разгадка может быть в квартире художника. Заодно потрясем шведа. Он что-то недоговаривает! Пойдемте отсюда, я отвезу вас на набережную Орфевр за разрешением на похороны вашего друга.
Однако на улице инспектор, о чем-то поговорив с Жаном, вдруг вскочил на подножку казенного экипажа и крикнул мне:
— Простите, мадам Авилова, я очень спешу! Срочное дело, я не могу вас взять с собой, простите великодушно. Приходите в управление завтра, я выдам разрешение!
А я осталась возле дома, где убили натурщицу Сесиль.
— Мадам, не ходите туда. Эта дорога на Монмартрское кладбище, а вам нужно в другую сторону. За десять франков я провожу вас куда надо.
Мне пришла в голову мысль:
— Послушай, хочешь двадцать франков?
— А что я должен буду сделать за эти деньги? — спросил мальчишка.
— Рассказать мне немного о Сесиль Мерсо. Ты же обо всех все знаешь.
Мальчишка шмыгнул носом и ответил:
— Хорошая она была. Веселая. Конфетами угощала. Я, конечно, большой уже и конфеты брал для младших сестер. Они у меня совсем крохи.
— Как тебя зовут?
— Франсуа. А тебя?
— Меня Полин. Ну вот, Франсуа, мы и познакомились. Расскажи, не видел ли ты кого подозрительного в вашем доме?
— Откуда ж мне знать, какие они, подозрительные? Все люди как люди… А что воруют, так у каждого свое ремесло.
— Можешь ли ты мне рассказать, кто навещал Сесиль?
— К ней нечасто ходили. Высокий такой мужчина приходил, не француз, с длинными светлыми волосами. Но он странный был. Никого не замечал. Однажды на тетку Шарпантье наткнулся, она таз с бельем несла, вот она ругалась, когда все подштанники на землю вывалились. А ему хоть бы что, даже не оглянулся.
Я догадалась, что мальчишка говорит об Андрее.
— И больше ты никого не видел?
— Из людей никого. Она сама нечасто дома бывала. Да, вот еще: на рассвете отсюда карета отъехала. В наши места нечасто в экипажах приезжают, все больше пешком. А если карета, то думать нечего — либо полицейский, либо судейский какой-нибудь, ничего хорошего от них не жди. — Мальчишка сплюнул с важным видом и проследил, далеко ли отлетел плевок
— Что ж ты не рассказал об этом инспектору?
— Еще чего! — возразил мальчишка. — Чтобы он меня потом забрал и не выпустил? Знаю я их, у меня старший брат отсидел год за кражу, так что лучше не соваться, целее будешь.
— А где карета стояла?
— Идем покажу, это недалеко. — Франсуа завел меня в узкий переулок, в котором едва могла поместиться пара лошадей, и показал на следы колес. — Смотри, вчера тут этих следов не было.
На сухой от жары земле еле просматривались борозды и небольшие вмятины от конских копыт. Рядом валялись конские каштаны.
— И это все? — разочарованно произнесла я. — Ничего же не видно!
— А что ты хотела? — презрительно спросил парень. — Чтобы кучер оставил тут именную бляху? И этого хватит умному человеку, чтобы понять — сегодня утром тут стояла карета.
— И что?
— А то, что к нам сюда только телеги заезжают по дороге на рынок. Карет тут сроду не было. К кому здесь ездить? К дочке тетки Шарпантье?
Кажется, соседка немало потаскала парня за вихры, раз он питает к ней такую неприязнь.
— Ты прав, — кивнула я. — А это что?
Рядом с одной из бороздок на глине отпечатался край широкого каблука с подковкой. Я нагнулась и отломила этот отпечаток.
— Не знаю, — пожал плечами мальчишка, — грязь какая-то. Сушь который день стоит, а следы на глине получились оттого, что лошадь напрудила.
Присмотревшись, я поняла, что вокруг — ни на земле у стен, ни на песке неподалеку от колеи — нет ничего подобного. Мальчишка был прав, иначе откуда появиться отпечатку на глине. Это была слабая ниточка, но все лучше, чем ничего. Превозмогая отвращение, я завернула вещественное доказательство в уголок платка — надо будет отдать его Донзаку, если, конечно, инспектор не посмеется надо мной. А может, не отдавать и самой продолжить поиски таинственного убийцы в клетчатой пелерине?
— Пойдем отсюда, — сказала я. — Мне нужно домой. Покажешь дорогу.
По пути Франсуа рассказал мне, что у Сесиль есть старшая сестра, танцовщица в новом кабаре «Мулен Руж», что на бульваре Клиши. Она-то и сосватала сестру в натурщицы, когда та искала работу. Кабаре посещают художники, а им постоянно нужно что-нибудь новенькое.
— Как ее зовут? — спросила я, только чтобы поддержать разговор.
— Вообще-то Женевьевой, но она как-то сказала, что это имя не для танцовщицы, а для монашки, и теперь зовется Моной. Очень злится, если кто-нибудь по старой памяти назовет ее Женевьевой.
На бульваре Рошешуар я отпустила Франсуа, дав ему, как обещала, двадцать франков, и дальше пошла сама. Здесь я уже хорошо ориентировалась.
По дороге мне попадались девушки с тщательно накрашенными личиками, в изящных шляпках, но в потрепанных платьях и нечищеных башмаках. Я не могла понять эту странную разницу между ухоженной головой и неряшливым телом, и только позже мне открылась простая истина: зачем стараться, если в толпе видна только твоя голова? Тратиться на новое платье, башмаки — ведь это все купит тебе любовник. Не сейчас, потом, если понравишься. Чтобы приглянуться мужчине, нужно все усилия бросить на украшение лица и прическу. А дальше уж как получится. Очарованный молодой человек не заметит ни юбки с прорехой, ни стоптанных туфель. Такова сила страсти и первого взгляда, которым она зажжена.
Я свернула на бульвар Клиши, туда, где медленно вертелась красная мельница, зазывая гостей в кабаре «Мулен Руж».
В эти часы кабаре выглядело непривлекательно, словно невыспавшаяся кокотка поутру. Низкое серое здание, тумба с афишами, потушенные фонари в круглых плафонах. Даже мельница с конусообразной крышей не производила впечатления увеселительного заведения, где царят блеск и красота.
Я постучала в запертую дверь. Никто не отвечал. Я постучала сильнее. Дверь отворилась, и показалась голова хмурого служителя:
— Танцовщица? — осведомился он. — Вы опоздали, мадемуазель, отбор на канкан уже завершен.
— Вы ошиблись, я не на отбор пришла. Мне нужна Женевьева, ваша танцовщица.
— Нет у нас такой! Уходите!
— О, простите, мне нужна Мона.
— Она будет в восемь.
Служитель попытался было закрыть дверь, но я обеими руками вцепилась в створку:
— Прошу вас, дайте мне ее адрес! Сегодня ночью убили ее сестру, а Мона ничего об этом не знает!
— Боже! Что вы говорите?! Заходите, я сейчас позову хозяина.
Я вошла и осмотрелась. Пустой полутемный зал был заставлен невысокими столиками с водруженными на них перевернутыми стульями. Вдоль левой стены тянулась стойка, а на сцене топтались две девицы в черных трико. Одна говорила «ап!», вторая подпрыгивала, но невысоко и через раз неуклюже шлепалась на пол. Экзерсис не получался, и акробатка начинала все заново. На стене висела большая картина, написанная яркими красками. Она изображала танец в том зале, где я сейчас находилась. На переднем плане фигура женщины в розовом платье и боа — дама входила в зал, — а в центре картины — неистовые па танцовщицы в красных чулках и ее партнера. Резкие тени падали на дощатый пол, фонари на стенах испускали мутно-желтый свет. Танцевальный зал кабаре «Мулен Руж» перетекал в картину, как в зеркальное отражение, и там вновь становился объемным и просторным.
Служитель вернулся.
— Пойдемте, мсье Оллер ждет вас.
О «неистовом» Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказал, помимо всего прочего, о французских деловых людях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича особое впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что, казалось, завтра же он приступит к строительству в тихом провинциальном N-ске ипподрома, дабы пополнить губернскую казну и выглядеть не хуже столицы, где такие увеселительные заведения давно в чести. Игорь Михайлович называл Оллера каталонским пройдохой, но тем не менее пригласил его в наш город на гастроли со своим театром «Нувоте» и предложил открыть у нас американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивавшуюся масленичными гуляньями и цирком шапито. Однако ничего не вышло. То ли мсье Оллер испугался медведей, то ли цирковым лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал, к вящей радости местных святош, считавших, что наш губернатор понабрался за границей фармазонских идей.
И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была наслышана на родине. Как все же тесен мир!
Владелец кабаре «Мулен Руж» оказался дородным усатым брюнетом лет пятидесяти, одетым в чесучовый жилет. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:
— Присаживайтесь, мадемуазель, и рассказывайте, в чем дело.
— Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что ей нужно сообщить о смерти сестры. Дайте мне ее адрес, пожалуйста.
Оллер встал и начал ходить по кабинету.
— Конечно, сообщить надо, — нервно произнес он. — Но сегодня большой канкан, и Мона солирует. Если ей сообщить — она откажется выступать. Все репетиции пойдут насмарку, а афиши уже развешаны. Сегодня ожидается большой наплыв публики. Что я скажу зрителям?
— Но ведь это не по-человечески! — воскликнула я.
Директор перестал бегать по кабинету, оперся руками о стол и заглянул мне в глаза:
— Вы думаете, мне легко? Без нее номер сорвется! Она солистка. Понимаете — солистка! Публика придет пялиться на ее ноги. А что я им покажу? Свои?
— Вы обязаны сообщить ей о смерти родного человека! — твердо заявила я.
— Ну почему вечно какие-то палки в колеса?! — Оллер не слушал меня, он был во власти собственных переживаний. — Я построил в этом городе плавательный бассейн «Рошешуар», новый цирк, снес старое кабаре «Рен-Бланш» и заложил новое! Мне говорили: «Куда ты лезешь? Иди на Пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном», — но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры — один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из «Элизе-Монмартр»? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет — я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени посетителей и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!
— Сестру Моны убили! — мне пришлось вернуть экспансивного испанца к теме нашего разговора. — И не сообщить ей об этом было бы не по-христиански.
— Хорошо! — кивнул он. — Я согласен. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно? Так ей и передайте, мадемуазель.
— Понятно, — ответила я. — Так вы дадите адрес?
— Улица Коленкур, девять, второй этаж, — буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо, тем самым давая понять, что не намерен более со мной разговаривать.
— Спасибо, — сказала я и вышла из кабинета.
На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса неспешной ходьбы я уже поднималась на второй этаж четырехэтажного дома, украшенного на фронтоне аляповатыми гирляндами.
Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь только после настойчивого стука.
— Мадемуазель не принимает, — объявила она. — Оставьте вашу визитную карточку.
— Я пришла к мадемуазель Женевьеве Мерсо по делу, не терпящему отлагательств. Впустите меня.
— Вы ошиблись. Здесь нет такой дамы.
— Я говорю о мадемуазель Моне.
— Подождите здесь.
Издалека я услышала: «Позови ее!» Служанка вернулась и пригласила меня пройти прямо в спальню. На широкой роскошной кровати лежала девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватую физиономию Сесиль.
— В чем дело? — раздраженно спросила она, оторвав голову от подушки. Под глазами у Моны были мешки, выглядела она невыспавшейся. — Кто ты такая? Откуда ты знаешь мое настоящее имя? Я сама его уже забыла.
— Меня зовут Полин, — ответила я, ничуть не обидевшись на девушку.
Мона встала и накинула на себя шелковый пеньюар, затканный нарциссами.
— Ладно, раз пришла, пойдем сядем по-человечески. А то в этой комнате только одно место в постели возле меня.
Она посторонилась, дав мне первой войти в гостиную. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: шторы из кретона с геометрическим рисунком были задернуты. В высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, на этажерке у стены стояли нефритовые статуэтки — потягивающаяся кошка и толстый веселый монах. Пол прикрывал обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляло это уютное гнездышко с убогой комнатой ее родной сестры! Вот уж время задуматься о том, о чем писал поэт:
Я смерть зову измученной душою,
Устав смотреть, как слеп капризный рок,
Как добродетель борется с нуждою
И в золоте купается порок.23
Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.
— Я к вам по поводу вашей сестры Сесиль, — наконец проговорила я.
Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если младшая, Сесиль, выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели 24 распахнулись, обнажив точеные сильные ноги танцовщицы. Она водила пальцем по ложбинке на ключице, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники.
— Сесиль убили, — сказала я.
Мона не среагировала, продолжая покачивать на носке домашнюю туфлю с лебяжьей опушкой. Она еще не проснулась.
— Что ты сказала? — улыбаясь, спросила она. — Сесиль что? Я не расслышала. Говори внятнее.
— Ее убили. Задушили. Сегодня ночью. Тело в полицейском морге.
Улыбка мгновенно сползла с ее лица.
— Что ты такое несешь?!
— То, что слышала! — рассердилась я не на шутку. — Ты что, кокаину нанюхалась и ничего не соображаешь?
Мона смотрела на меня, не мигая, на ее лице был написан ужас.
— Сесиль? Сестричка? Как это произошло? Кто ты такая?
Я рассказала то, что мне было известно. Она завыла в голос, вцепилась себе в волосы и принялась раскачиваться, повторяя:
— Как же так, как же так? Сестричка… Моя маленькая Сесиль…
— Послушай, Женевьева, я пришла к тебе из кабаре. Мсье Оллер, который дал мне твой адрес, сказал, чтобы ты обязательно появилась сегодня на сцене, иначе сорвешь представление. У него большой канкан, публика… Ты же солистка! Станцуешь, а завтра с утра пойдешь в полицию. Если хочешь, я пойду с тобой.
— Нет уж, — загородила мне дорогу мадам де Жаликур, — сначала пройдите в гостиную. Там вас ждет полиция! И уже не один час!
Не ожидая ничего хорошего от этой встречи, я вздохнула и пошла в гостиную. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что за столом сидит тот, кого я тщетно прождала около входа в здание на Кэ дез Орфевр, — мсье Прюдан Донзак.
Он поднялся мне навстречу.
— Присаживайтесь, мадам Авилова. Я вас тут уже третий час дожидаюсь.
— А я сегодня ждала вас почти столько же рядом с полицейским управлением, но тщетно. Вот ведь как получается: я жду вас там, а вы меня — здесь.
— Кто может подтвердить ваши слова?
— Я разговаривала в управлении с одним полицейским… таким полнокровным… в синем кепи. Он сказал, что вы скоро будете. Поэтому я пошла в кафе, и там Улисс угостил меня кофе. О, простите, не Улисс, а мсье Тигенштет, художник.
— И что было потом?
— Мне нужно было сходить за ключами от комнаты мсье Протасова к Сесиль, натурщице. На этом настаивал тот полицейский. Он сказал, что если я принесу ключи, то полиции не придется ломать дверь, чтобы провести обыск.
— Разумно, — кивнул инспектор. — Что было дальше?
— Больше всего я боялась разминуться с вами, поэтому мсье Тигенштет оказался столь любезен, что согласился поехать к натурщице Сесиль Мерсо и привезти от нее ключи. Он взял фиакр и уехал, а я осталась в кафе дожидаться вас, мсье Донзак.
— И все три часа вы сидели в кафе?
— Нет, я прогуливалась по улице, стараясь не упускать из виду вход в полицейское управление. Я очень ждала вас, мсье Донзак. Скажите же наконец, я могу похоронить покойного по православному обряду?
— Боюсь, что придется повременить, мадам Авилова. Дело в том, что сегодня, несколько часов назад, в своей квартире найдена убитой натурщица Сесиль Мерсо. По подозрению в убийстве на месте преступления задержан шведский подданный Лидере Тигенштет.
За дверью сдавленно ахнули. Конечно же, хозяйка подслушивала.
— Как это случилось? — спросила я, пораженная этим известием.
— Соседка заглянула к мадемуазель Мерсо и увидела Тигенштета, склонившегося над лежащей девушкой. Ей это показалось подозрительным, и она спросила, что он делает в комнате и почему Сесиль лежит на полу. Андерс Тигенштет тут же начал оправдываться, что это не он, он только зашел и увидел, что Сесиль мертва, но соседка принялась кричать. На ее крик прибежали консьерж и сосед с нижнего этажа. Они скрутили Тигенштета и вызвали полицию. Сейчас подозреваемый у мэтра Бертильона, который делает измерения для картотеки.
— Он не… — Я хотела сказать: «Он не виноват», — но, вспомнив слова Сесиль о том, что Улисс ревновал ее к Андрею, прикусила язык. А вдруг все, что говорила натурщица, — правда? И рядом со мной находился волк в овечьей шкуре? Хороша же я была, когда посылала его к бедной девушке! Если это Улисс убил натурщицу, то косвенная вина лежит и на мне, потому что Бог на небе все видит.
— Что вы хотели сказать, мадам Авилова? — Внимательный полицейский заметил, что я не закончила фразу.
— Н-нет, ничего, все в порядке, — запаниковала я. Мне не хотелось делиться с Донзаком своими подозрениями. Если Улисс виновен, то полиции осталось только собрать улики. А если невиновен, то нет смысла посвящать Донзака в сплетни.
Однако инспектор придерживался иного мнения.
— Интересно, что может быть в порядке? — сказал мсье Донзак, глядя мне прямо в глаза. — Убит ваш соотечественник, убита его возлюбленная, а вы говорите, что все в порядке? Вы что-то скрываете, мадам. Я слышал, что русские намного ревнивее французов, и то, что для француза всего лишь легкая интрижка, для русского — повод к смертельной вражде. На основании этого я могу предположить, что вы причастны к обоим убийствам. Разве у вас не было повода покарать неверного возлюбленного и его пассию? Я испугалась:
— Уверяю вас, мсье Донзак, вы ошибаетесь! Я действительно любила Андрея, но я не знала, что у него есть девушка. Его смерть стала для меня настоящим потрясением. Я не в силах понять, кому мог помешать бедный художник.
— Простите, мадам, но я вам не верю. Вы что-то скрываете от меня. Как я могу выдать вам разрешение на захоронение?
И тогда я рассказала Донзаку все: и о ревности Улисса, и о том, что он видел тело несчастного Андрея, выловленное из Сены. Но все же меня не покидала мысль, что я своими руками рою Улиссу могилу. В его виновности я сильно сомневалась, несмотря на то, что швед произвел на меня не самое приятное впечатление.
Вдруг меня осенило.
— Надо провести обыск в квартире мадемуазель Мерсо! Прикажите вашим полицейским, мсье Донзак!
— Интересная мысль. И что вы надеетесь там найти?
— Ключ от мансарды Протасова. Ведь именно за ним, и по моей просьбе, мсье Тигенштет отправился к бедняжке Сесиль.
— Как, однако, вы его выгораживаете, мадам Авилова. К чему бы это?
— Из-за меня пострадал невинный, и мне это не нравится, — ответила я, решив все-таки прекратить колебания и встать на сторону Улисса.
— Поехали, — поднялся с места инспектор. — Посмотрим, где ключ. Вы сможете его узнать?
— Постараюсь, — кивнула я. — Он большой, массивный, с тремя бороздками.
Мы вышли из гостиной, чуть не прищемив дверью подслушивавшую мадам де Жаликур. Она только жалобно пискнула нам вслед.
По дороге, уже сидя в полицейском экипаже, я спросила Донзака:
— Скажите, мсье инспектор, почему вы не обратили внимания на владельца галереи Себастьяна Кервадека? Почему под подозрением только Тигенштет? Только потому, что он иностранный подданный? Кервадек тоже знал о смерти Андре. И даже пришел в его мансарду, чтобы купить по дешевке все картины. Сесиль выгнала его из дома. Чем не повод для убийства? Расспросите его хорошенько, вдруг расскажет что-нибудь интересное.
— Хорошо, что вы мне это сказали, Полин. Я обязательно проверю алиби Кервадека, и, если нужно, его задержат для выяснения обстоятельств.
— Как убили девушку? — тихо спросила я, не надеясь услышать ответ.
— Точно так же, как и художника, — ее задушили, — помрачнев, сообщил полицейский.
Натурщица Сесиль снимала комнату в доходном доме на углу улиц Корто и Соль-Брюан, на окраине бедного квартала, за которым начинались уже настоящие трущобы. Около дома, где было совершено преступление, собралась толпа зевак.
У входа стоял молодой полицейский. Увидев нас, он вытянулся во фрунт.
— Жан, посторонние не заходили? — спросил его инспектор.
— Нет, никого не пускаю.
— Где тело?
— Уже увезли, инспектор.
— Свидетели есть?
Да, вот эта соседка. — Полицейский подвел к Донзаку полную женщину лет пятидесяти в шляпке с вишнями и петинетовой 22 шали. Оказавшись в центре внимания, она не преминула принарядиться. — Ее фамилия Кабирош. Она живет в соседнем доме.
— Расскажите, мадам Кабирош, что вы видели. Только подробно, ничего не упуская.
Женщина приосанилась и, немного волнуясь, стала рассказывать:
— Я живу на четвертом этаже — вон там. — Свидетельница показала рукой куда-то вверх. — Сегодня утром я выглянула в окно, чтобы посмотреть, какая погода. Я собиралась затеять стирку, а дождик бы все испортил.
— Утром — это когда? — перебил ее Донзак. — В шесть, семь часов?
— Рассвет только-только занимался. Извините, мсье полицейский комиссар, у меня часов нет, они мне без надобности.
— Хорошо, — кивнул Донзак, — продолжайте.
— Вдруг вижу — из дома напротив выходит человек в клетчатом пальто и черной шляпе.
— Опишите его лицо, мадам Кабирош. Как он выглядел?
— Не знаю, — растерялась она. — Я же сверху смотрела и видела только его спину. Потом он завернул за угол и пропал.
— Он торопился?
— Нет. Шел себе спокойно.
— Может, это был кто-нибудь из соседей?
— Нет, ну что вы, мсье полицейский комиссар, я всех жильцов знаю, нет у них пальто в клетку. Это пришлый какой-то был.
— То есть ни бороды с усами, ни трости, ни зонта вы не заметили? Может быть, он прихрамывал?
— Нет, — виновато ответила мадам Кабирош, теребя шаль. — Я на небо смотрела, облака разглядывала — будет дождь или нет.
— Что ж, и на том спасибо. — Донзак повернулся ко мне. — Пойдемте со мной в дом, Полин.
Мы поднялись по скрипучей лестнице.
Узкое окошко, выходящее во двор-колодец, освещало мутным светом крохотную комнатушку, длинную, как пенал. В углу стоял ореховый комод, заставленный немудреными девичьими безделушками: гипсовыми купидонами, вазочками с матерчатыми цветами, картинками на картонных подставках. Когда-то яркие штофные обои поблекли и по углам отставали от стен. На разобранной кровати еще оставалась вмятина от тела. Пахло кислым.
На узком подоконнике я увидела гипсовые и глиняные статуэтки, изображающие сплетенных людей в различных позах. Пропорции были нарушены, и от этого фигуры приобрели некую притягательность для взора. Одна из статуэток представляла собой женщину с роскошными бедрами, меж ног которой примостился тщедушный мужчина.
— Интересно, чья это работа? — спросила я.
— Сейчас я зажгу лампу, прочитаете, на подставке должна быть надпись, — сказал инспектор.
Зашипел газовый рожок, и в его мерцающем свете комната стала еще непригляднее. Надписи на статуэтке я не нашла.
— Ищите ключ, мадам Авилова, вы же знаете, как он выглядит.
В бесплодных поисках прошло около часа. Устав, я опустилась на шаткий стул возле кровати и вздохнула:
— Нет ключа. Что делать?
Я немедленно пошлю агентов взломать дверь и провести обыск у Протасова, — сказал Донзак — Уверен, эти две смерти связаны между собой. И разгадка может быть в квартире художника. Заодно потрясем шведа. Он что-то недоговаривает! Пойдемте отсюда, я отвезу вас на набережную Орфевр за разрешением на похороны вашего друга.
Однако на улице инспектор, о чем-то поговорив с Жаном, вдруг вскочил на подножку казенного экипажа и крикнул мне:
— Простите, мадам Авилова, я очень спешу! Срочное дело, я не могу вас взять с собой, простите великодушно. Приходите в управление завтра, я выдам разрешение!
А я осталась возле дома, где убили натурщицу Сесиль.
***
Мне захотелось поскорей уйти из этого отвратительного места. Я недалеко отошла от дома, когда меня нагнал вихрастый гаврош с прорехой на штанах.— Мадам, не ходите туда. Эта дорога на Монмартрское кладбище, а вам нужно в другую сторону. За десять франков я провожу вас куда надо.
Мне пришла в голову мысль:
— Послушай, хочешь двадцать франков?
— А что я должен буду сделать за эти деньги? — спросил мальчишка.
— Рассказать мне немного о Сесиль Мерсо. Ты же обо всех все знаешь.
Мальчишка шмыгнул носом и ответил:
— Хорошая она была. Веселая. Конфетами угощала. Я, конечно, большой уже и конфеты брал для младших сестер. Они у меня совсем крохи.
— Как тебя зовут?
— Франсуа. А тебя?
— Меня Полин. Ну вот, Франсуа, мы и познакомились. Расскажи, не видел ли ты кого подозрительного в вашем доме?
— Откуда ж мне знать, какие они, подозрительные? Все люди как люди… А что воруют, так у каждого свое ремесло.
— Можешь ли ты мне рассказать, кто навещал Сесиль?
— К ней нечасто ходили. Высокий такой мужчина приходил, не француз, с длинными светлыми волосами. Но он странный был. Никого не замечал. Однажды на тетку Шарпантье наткнулся, она таз с бельем несла, вот она ругалась, когда все подштанники на землю вывалились. А ему хоть бы что, даже не оглянулся.
Я догадалась, что мальчишка говорит об Андрее.
— И больше ты никого не видел?
— Из людей никого. Она сама нечасто дома бывала. Да, вот еще: на рассвете отсюда карета отъехала. В наши места нечасто в экипажах приезжают, все больше пешком. А если карета, то думать нечего — либо полицейский, либо судейский какой-нибудь, ничего хорошего от них не жди. — Мальчишка сплюнул с важным видом и проследил, далеко ли отлетел плевок
— Что ж ты не рассказал об этом инспектору?
— Еще чего! — возразил мальчишка. — Чтобы он меня потом забрал и не выпустил? Знаю я их, у меня старший брат отсидел год за кражу, так что лучше не соваться, целее будешь.
— А где карета стояла?
— Идем покажу, это недалеко. — Франсуа завел меня в узкий переулок, в котором едва могла поместиться пара лошадей, и показал на следы колес. — Смотри, вчера тут этих следов не было.
На сухой от жары земле еле просматривались борозды и небольшие вмятины от конских копыт. Рядом валялись конские каштаны.
— И это все? — разочарованно произнесла я. — Ничего же не видно!
— А что ты хотела? — презрительно спросил парень. — Чтобы кучер оставил тут именную бляху? И этого хватит умному человеку, чтобы понять — сегодня утром тут стояла карета.
— И что?
— А то, что к нам сюда только телеги заезжают по дороге на рынок. Карет тут сроду не было. К кому здесь ездить? К дочке тетки Шарпантье?
Кажется, соседка немало потаскала парня за вихры, раз он питает к ней такую неприязнь.
— Ты прав, — кивнула я. — А это что?
Рядом с одной из бороздок на глине отпечатался край широкого каблука с подковкой. Я нагнулась и отломила этот отпечаток.
— Не знаю, — пожал плечами мальчишка, — грязь какая-то. Сушь который день стоит, а следы на глине получились оттого, что лошадь напрудила.
Присмотревшись, я поняла, что вокруг — ни на земле у стен, ни на песке неподалеку от колеи — нет ничего подобного. Мальчишка был прав, иначе откуда появиться отпечатку на глине. Это была слабая ниточка, но все лучше, чем ничего. Превозмогая отвращение, я завернула вещественное доказательство в уголок платка — надо будет отдать его Донзаку, если, конечно, инспектор не посмеется надо мной. А может, не отдавать и самой продолжить поиски таинственного убийцы в клетчатой пелерине?
— Пойдем отсюда, — сказала я. — Мне нужно домой. Покажешь дорогу.
По пути Франсуа рассказал мне, что у Сесиль есть старшая сестра, танцовщица в новом кабаре «Мулен Руж», что на бульваре Клиши. Она-то и сосватала сестру в натурщицы, когда та искала работу. Кабаре посещают художники, а им постоянно нужно что-нибудь новенькое.
— Как ее зовут? — спросила я, только чтобы поддержать разговор.
— Вообще-то Женевьевой, но она как-то сказала, что это имя не для танцовщицы, а для монашки, и теперь зовется Моной. Очень злится, если кто-нибудь по старой памяти назовет ее Женевьевой.
На бульваре Рошешуар я отпустила Франсуа, дав ему, как обещала, двадцать франков, и дальше пошла сама. Здесь я уже хорошо ориентировалась.
По дороге мне попадались девушки с тщательно накрашенными личиками, в изящных шляпках, но в потрепанных платьях и нечищеных башмаках. Я не могла понять эту странную разницу между ухоженной головой и неряшливым телом, и только позже мне открылась простая истина: зачем стараться, если в толпе видна только твоя голова? Тратиться на новое платье, башмаки — ведь это все купит тебе любовник. Не сейчас, потом, если понравишься. Чтобы приглянуться мужчине, нужно все усилия бросить на украшение лица и прическу. А дальше уж как получится. Очарованный молодой человек не заметит ни юбки с прорехой, ни стоптанных туфель. Такова сила страсти и первого взгляда, которым она зажжена.
Я свернула на бульвар Клиши, туда, где медленно вертелась красная мельница, зазывая гостей в кабаре «Мулен Руж».
В эти часы кабаре выглядело непривлекательно, словно невыспавшаяся кокотка поутру. Низкое серое здание, тумба с афишами, потушенные фонари в круглых плафонах. Даже мельница с конусообразной крышей не производила впечатления увеселительного заведения, где царят блеск и красота.
Я постучала в запертую дверь. Никто не отвечал. Я постучала сильнее. Дверь отворилась, и показалась голова хмурого служителя:
— Танцовщица? — осведомился он. — Вы опоздали, мадемуазель, отбор на канкан уже завершен.
— Вы ошиблись, я не на отбор пришла. Мне нужна Женевьева, ваша танцовщица.
— Нет у нас такой! Уходите!
— О, простите, мне нужна Мона.
— Она будет в восемь.
Служитель попытался было закрыть дверь, но я обеими руками вцепилась в створку:
— Прошу вас, дайте мне ее адрес! Сегодня ночью убили ее сестру, а Мона ничего об этом не знает!
— Боже! Что вы говорите?! Заходите, я сейчас позову хозяина.
Я вошла и осмотрелась. Пустой полутемный зал был заставлен невысокими столиками с водруженными на них перевернутыми стульями. Вдоль левой стены тянулась стойка, а на сцене топтались две девицы в черных трико. Одна говорила «ап!», вторая подпрыгивала, но невысоко и через раз неуклюже шлепалась на пол. Экзерсис не получался, и акробатка начинала все заново. На стене висела большая картина, написанная яркими красками. Она изображала танец в том зале, где я сейчас находилась. На переднем плане фигура женщины в розовом платье и боа — дама входила в зал, — а в центре картины — неистовые па танцовщицы в красных чулках и ее партнера. Резкие тени падали на дощатый пол, фонари на стенах испускали мутно-желтый свет. Танцевальный зал кабаре «Мулен Руж» перетекал в картину, как в зеркальное отражение, и там вновь становился объемным и просторным.
Служитель вернулся.
— Пойдемте, мсье Оллер ждет вас.
О «неистовом» Оллере я слышала еще в России. Наш губернатор, вернувшийся из Франции, устроил прием и рассказал, помимо всего прочего, о французских деловых людях. Одним из тех, кто произвел на милейшего Игоря Михайловича особое впечатление, был Жозеф Оллер, поклонник игр на тотализаторе. Губернатор так долго и пространно говорил об этой идее, что, казалось, завтра же он приступит к строительству в тихом провинциальном N-ске ипподрома, дабы пополнить губернскую казну и выглядеть не хуже столицы, где такие увеселительные заведения давно в чести. Игорь Михайлович называл Оллера каталонским пройдохой, но тем не менее пригласил его в наш город на гастроли со своим театром «Нувоте» и предложил открыть у нас американские горки, дабы оживить культурную жизнь города, до сих пор ограничивавшуюся масленичными гуляньями и цирком шапито. Однако ничего не вышло. То ли мсье Оллер испугался медведей, то ли цирковым лошадям противопоказаны морозы, но он к нам так и не приехал, к вящей радости местных святош, считавших, что наш губернатор понабрался за границей фармазонских идей.
И вот сейчас меня вели к этому человеку, о котором я уже была наслышана на родине. Как все же тесен мир!
Владелец кабаре «Мулен Руж» оказался дородным усатым брюнетом лет пятидесяти, одетым в чесучовый жилет. Увидев меня, он приподнялся с места и озабоченно бросил:
— Присаживайтесь, мадемуазель, и рассказывайте, в чем дело.
— Сегодня ночью убита Сесиль Мерсо, натурщица. Я слышала, что у нее есть старшая сестра, Женевьева, выступающая в вашем кабаре под псевдонимом Мона. Думаю, что ей нужно сообщить о смерти сестры. Дайте мне ее адрес, пожалуйста.
Оллер встал и начал ходить по кабинету.
— Конечно, сообщить надо, — нервно произнес он. — Но сегодня большой канкан, и Мона солирует. Если ей сообщить — она откажется выступать. Все репетиции пойдут насмарку, а афиши уже развешаны. Сегодня ожидается большой наплыв публики. Что я скажу зрителям?
— Но ведь это не по-человечески! — воскликнула я.
Директор перестал бегать по кабинету, оперся руками о стол и заглянул мне в глаза:
— Вы думаете, мне легко? Без нее номер сорвется! Она солистка. Понимаете — солистка! Публика придет пялиться на ее ноги. А что я им покажу? Свои?
— Вы обязаны сообщить ей о смерти родного человека! — твердо заявила я.
— Ну почему вечно какие-то палки в колеса?! — Оллер не слушал меня, он был во власти собственных переживаний. — Я построил в этом городе плавательный бассейн «Рошешуар», новый цирк, снес старое кабаре «Рен-Бланш» и заложил новое! Мне говорили: «Куда ты лезешь? Иди на Пляс Пигаль, стройся рядом с Брюаном», — но я на это не пошел! У меня изумительные танцоры — один Валентин Бескостный чего стоит! А Мари Касс-Нэ? А Мом Фромаж, которую я переманил из «Элизе-Монмартр»? Вы представляете себе, что это за танцоры? Сливки! А у Моны замены нет — я только вчера выгнал обжору Ла Гулю. Мне пришлось, а что делать? Да, она великолепно танцует. Но потом присаживается на колени посетителей и сжирает все, что у них на тарелках! Многие жалуются. И еще она стала толстеть! А этого я не позволю!
— Сестру Моны убили! — мне пришлось вернуть экспансивного испанца к теме нашего разговора. — И не сообщить ей об этом было бы не по-христиански.
— Хорошо! — кивнул он. — Я согласен. Но предупреждаю: Мона сегодня вечером должна танцевать кадриль и канкан. Иначе выгоню ее, как Ла Гулю. Вам понятно? Так ей и передайте, мадемуазель.
— Понятно, — ответила я. — Так вы дадите адрес?
— Улица Коленкур, девять, второй этаж, — буркнул он, посмотрев в свои записи, и взял в руки перо, тем самым давая понять, что не намерен более со мной разговаривать.
— Спасибо, — сказала я и вышла из кабинета.
На мое счастье, улица Коленкур оказалась недалеко, и спустя полчаса неспешной ходьбы я уже поднималась на второй этаж четырехэтажного дома, украшенного на фронтоне аляповатыми гирляндами.
Миловидная горничная в кружевной наколке открыла мне дверь только после настойчивого стука.
— Мадемуазель не принимает, — объявила она. — Оставьте вашу визитную карточку.
— Я пришла к мадемуазель Женевьеве Мерсо по делу, не терпящему отлагательств. Впустите меня.
— Вы ошиблись. Здесь нет такой дамы.
— Я говорю о мадемуазель Моне.
— Подождите здесь.
Издалека я услышала: «Позови ее!» Служанка вернулась и пригласила меня пройти прямо в спальню. На широкой роскошной кровати лежала девушка. У нее были тонкие черты лица, ничуть не напоминающие простоватую физиономию Сесиль.
— В чем дело? — раздраженно спросила она, оторвав голову от подушки. Под глазами у Моны были мешки, выглядела она невыспавшейся. — Кто ты такая? Откуда ты знаешь мое настоящее имя? Я сама его уже забыла.
— Меня зовут Полин, — ответила я, ничуть не обидевшись на девушку.
Мона встала и накинула на себя шелковый пеньюар, затканный нарциссами.
— Ладно, раз пришла, пойдем сядем по-человечески. А то в этой комнате только одно место в постели возле меня.
Она посторонилась, дав мне первой войти в гостиную. Просторная комната была заставлена низенькими пуфами, отороченными лиловым кантом. Несмотря на солнечный день, в комнате царил полумрак: шторы из кретона с геометрическим рисунком были задернуты. В высоких подсвечниках горели ароматические витые свечи, на этажерке у стены стояли нефритовые статуэтки — потягивающаяся кошка и толстый веселый монах. Пол прикрывал обюссонский ковер в темно-фисташковых разводах. Какой разительный контраст представляло это уютное гнездышко с убогой комнатой ее родной сестры! Вот уж время задуматься о том, о чем писал поэт:
Я смерть зову измученной душою,
Устав смотреть, как слеп капризный рок,
Как добродетель борется с нуждою
И в золоте купается порок.23
Мона уселась в кресло и пристально посмотрела на меня. Я не знала, с чего начать, и топталась на месте, пока не догадалась опуститься на диванчик напротив.
— Я к вам по поводу вашей сестры Сесиль, — наконец проговорила я.
Она не сводила с меня глаз. Между сестрами было много общего: если младшая, Сесиль, выглядела нераспустившимся бутоном на тонком стебельке, то старшая, Мона, представляла собой великолепный образец чувственной красоты. Полы халата из палевой брокатели 24 распахнулись, обнажив точеные сильные ноги танцовщицы. Она водила пальцем по ложбинке на ключице, словно перед ней сидела не я, а еще один кандидат в любовники.
— Сесиль убили, — сказала я.
Мона не среагировала, продолжая покачивать на носке домашнюю туфлю с лебяжьей опушкой. Она еще не проснулась.
— Что ты сказала? — улыбаясь, спросила она. — Сесиль что? Я не расслышала. Говори внятнее.
— Ее убили. Задушили. Сегодня ночью. Тело в полицейском морге.
Улыбка мгновенно сползла с ее лица.
— Что ты такое несешь?!
— То, что слышала! — рассердилась я не на шутку. — Ты что, кокаину нанюхалась и ничего не соображаешь?
Мона смотрела на меня, не мигая, на ее лице был написан ужас.
— Сесиль? Сестричка? Как это произошло? Кто ты такая?
Я рассказала то, что мне было известно. Она завыла в голос, вцепилась себе в волосы и принялась раскачиваться, повторяя:
— Как же так, как же так? Сестричка… Моя маленькая Сесиль…
— Послушай, Женевьева, я пришла к тебе из кабаре. Мсье Оллер, который дал мне твой адрес, сказал, чтобы ты обязательно появилась сегодня на сцене, иначе сорвешь представление. У него большой канкан, публика… Ты же солистка! Станцуешь, а завтра с утра пойдешь в полицию. Если хочешь, я пойду с тобой.